Текст книги "Кувшин золота"

Автор книги: Джеймс Стивенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Даю вам честное слово, сэр, – сказал Михаул, – что я совершенно не понимаю, о чем вы говорите.

– Тому виной, – ответил Философ, – могут быть три вещи: во-первых, недостаточное церебральное сосредоточение, то есть слабое внимание; во-вторых, это может быть вызвано локальными особенностями формы черепа или, быть может, тем, что мозговые извилины залегают неглубоко; и в-третьих...

– А вы не слыхали, – сказал Михаул, – о человеке, которому выстрелом из ружья сорвало скальп, и на затылок ему приспособили донышко от жестянки, так что можно было слышать, как мозги тикают под ним, ну в точности как уотерберийские часы?

– Никоим образом, – ответил Философ. – В-третьих, это может быть...

– Дочка-то моя, Кэйтилин, сэр, – скромно напомнил Михаул. – Может быть, лежит она сейчас в канаве, и вороны выклевывают ей глаза...

– А от чего она умерла? – спросил Философ.

– Да это жена моя говорит, что, может быть, она умерла, или что, может быть, ее увели эльфы, а может быть, она ушла с бродягой, который играл музыку. Она говорит, что это была концертина, но сам я думаю, что у него была флейта.

– Что это был за бродяга?

– Я его не видел, – сказал Михаул, – но однажды я поднялся на несколько саженей в гору и услышал, как он играет – такая тонкая, писклявая музыка, точно на жестяной дудочке. Я поискал его, но нигде никого не увидел.

– А? – спросил Философ.

– Я поискал вокруг... – объяснил Михаул.

– Я знаю, – сказал Философ. – А не видел ли ты своих коз?

– Да как же я мог их не увидеть? – ответил Михаул.

– И как они себя вели? – спросил Философ быстро.

– Носились друг за другом по полю, вставали на задние ноги и откалывали такие коленца, что я, глядя на них, смеялся, пока у меня живот не заболел.

– Это очень интересно, – сказал Философ.

– Вы мне говорите! – ответил Михаул.

– Говорю, – сказал Философ, – и вот по какой причине: почти все народы мира в то или иное время...

– Так дочурка-то моя, Кэйтилин, сэр, – сказал Михаул.

– Я помню про нее, – ответил Философ.

– Большое спасибо вам, сэр.

Философ продолжил:

– ...почти все народы мира в то или иное время посещало это божество, зовущееся Великий Бог Пан, но о путешествиях его в Ирландию свидетельств не сохранилось, а в исторический период он совершенно точно не посещал эти берега. Долгое время он жил в Египте, в Персии и в Греции, и хотя считается, что империя его – весь мир, его вселенскую власть всегда оспаривали и всегда будут оспаривать; но несмотря на это, как бы ни урезали его империю, он никогда не останется без царства, в котором его притязания на власть будут признаны с радостью и рвением.

– Он один из старых богов, сэр? – спросил Михаул.

– Именно так, – ответил Философ, – и его приход не несет нашей стране ничего хорошего. Ты имеешь какое-нибудь представление, зачем он забрал твою дочь?

– Ни малейшего понятия.

– Твоя дочь красива?

– Не могу вам сказать – я никогда не думал о ней в этом смысле. Но она хорошая доярка, и сильная, как мужчина. Мешок муки она поднимает легче, чем я; но при всем этом она тихая и скромная.

– Какова бы ни была причина, я уверен, что девушка у него; и я склоняюсь к мысли, что его навели на нее лепреконы с Горта. Ты знаешь, что они объявили тебе войну с тех самых пор, как убили их птичку?

– Не похоже, что я забуду это: они еще и терзают меня днем и ночью.

– Можешь быть уверен, – сказал Философ, – что он сейчас не где-нибудь, а на Горте-на-Клока-Мора, потому что он здесь чужой и не знает, куда идти, если только его не наведут, а лепреконы знают все уголки и щели этой земли с древнейших времен. Я пошел бы и поговорил с ним сам, но с этого не вышло бы много толку, и тебе ходить также не стоит. Надо всеми взрослыми он имеет власть, и они либо идут и напиваются, либо влюбляются в первого встречного и совершают ошибки и такие вещи, о которых я не хотел бы тебе говорить. Единственные, кто может подойти к нему, маленькие дети, потому что над ними у него нет власти, пока они не входят в чувственный возраст, а тогда он принимает их под свое владычество, как и всех остальных. Я пошлю к нему двух моих детей – сказать, что он поступает дурно, и что если он не отпустит девушку и не уйдет в свою страну, то мы пошлем за Ангусом О'гом(13).

– Уж этот-то ему даст на орехи, я думаю.

– Может, это точно; но он может точно так же забрать девушку себе.

– Ну, я бы выбрал скорее его, чем другого, потому что он все-таки один из нас, а знакомый черт лучше незнакомого.

– Ангус О'г – бог, – поправил Философ.

– Я знаю, сэр, – ответил Михаул, – такая уж у меня поговорка. Но как ваша честь доберется до Ангуса? Я слышал, что его не видали уже сто лет, и только однажды ночью он полчаса проговорил с одним человеком в Килмашеоге.

– Я найду его, будь уверен, – ответил Философ.

– Зуб даю, что найдете, – горячо ответил Михаул и встал. – Долгих лет и доброго здоровья вашей чести, – сказал он и повернулся к двери.

Философ разжег трубку.

– Мы живем столько, сколько нам отпущено, – сказал он, – и имеем такое здоровье, какого заслуживаем. Твое приветствие воплощает нефилософическое представление о смерти. Мы должны уступать во всех логических завершениях.

Соединение противоположностей есть завершение. Жизнь движется к смерти как к цели, и мы должны подходить к этой следующей стадии опыта либо беззаботно, как к тому, что должно случиться, либо с хорошим, честным любопытством, как к тому, что может случиться.

– Не так уж это забавно – быть покойником, сэр, – сказал Михаул.

– Откуда ты знаешь? – ответил Философ.

– Да уж знаю, – сказал Михаул.

Глава VIII

Провалившись в нору у подножия дерева, дети обнаружили, что падают по скользкой узкой трубе, уходящей под укос вниз; труба аккуратно выбросила их в небольшую комнатку. Эта комнатка была вырыта прямо под деревом, и ни один из корней и корешков, проходивших в том месте, не был потревожен, что потребовало большого старания, поскольку корни проходили через комнату, извиваясь и переплетаясь самым причудливым образом. Чтобы перейти с одного места на другое, приходилось обходить, перепрыгивать и подлезать под них до бесконечности. Некоторые корни проходили весьма удобно для того, чтобы сделать из них низкие сиденья и узкие неровные столики, а дальше вниз все корни уходили в пол комнаты и следовали дальше в том направлении, какого требовало их дело. После открытого воздуха это место показалось детям очень темным, и несколько минут они ничего не видели, но спустя немного времени их глаза привыкли к полумраку, и они вполне смогли все разглядеть. Первым, что они увидели, были шесть человечков, сидевших на низких корнях. Все они были одеты в зеленую одежду и маленькие клеенчатые переднички, а на головах у них были высокие зеленые колпачки, которые покачивались в такт их движениям. Все они деловито мастерили обувь. Один сучил на колене дратву, другой размачивал куски кожи в ведре с водой, третий полировал внутреннюю сторону ботинка куском обработанной кости, четвертый подравнивал каблуки коротким и широким ножом, а пятый вколачивал в подошву деревянные шпильки. Все шпильки он держал во рту, и от этого лицо его широко и весело ухмылялось, а как только ему требовалась шпилька, он выплевывал ее себе в руку и дважды стукал по ней молотком, затем выплевывал следующую шпильку, и она всегда попадала правильным концом вверх, и ни разу ему не приходилось стукать молотком больше, чем дважды.

На его работу стоило посмотреть.

Дети выскользнули из норы так неожиданно, что почти позабыли все правила хорошего тона, но как только Шеймас обнаружил, что он находится в комнатке, он снял шапку и встал.

– Господь со всеми здесь, – сказал он.

Лепрекон, который завел их сюда, поднял Бригид с пола, к которому ее все еще приковывало изумление.

– Сядь вон на тот корешок, дитя моего сердца, – сказал он, – и ты сможешь вязать для нас носки.

– Да, сэр, – послушно сказала Бригид.

Лепрекон снял с высокого горизонтального корня четыре спицы и клубок зеленой шерсти. Для этого ему пришлось перелезть через один корень, обойти три и подняться по двум, и он сделал это так легко, словно ему это ничуть не составило труда. Спицы и шерсть он вручил Бригид Бег.

– Ты умеешь обметывать пятку, Бригид Бег? – спросил он.

– Нет, сэр, – ответила Бригид.

– Ну, значит, я покажу, когда ты до нее дойдешь.

Все шесть лепреконов остановили работу и смотрели на детей. Шеймас обратился к ним.

– Господь благослови вашу работу, – сказал он вежливо.

Один из лепреконов, седой и морщинистый, с тонкими седыми усами, свисавшими далеко вниз, промолвил тогда:

– Подойди сюда, Шеймас Бег, я сниму с тебя мерку на пару ботинок. Поставь ногу вот на этот корень.

Мальчик так и сделал, и лепрекон снял мерку с его ноги деревянной линейкой.

– Теперь ты, Бригид Бег, покажи мне свою ногу. – И он смерил также ее. – Будет готово к утру.

– А вы никогда не делаете ничего, кроме обуви, сэр? – спросил Шеймас.

– Ничего, – ответил лепрекон, – разве что если нам нужна новая одежда, то ее приходится шить, но нам жаль каждой минуты, потраченной на что-то, кроме обуви, потому что это – настоящее занятие для лепрекона. Ночью мы ходим по улице, заходим в дома людей и срезаем с их денег маленькие кусочки. Так, кусочек за кусочком, мы собираем кувшин золота, потому что, видишь ли, лепрекон должен иметь кувшин золота, чтобы, если люди его поймают, он мог бы выкупить себя. Но это случается редко, потому что позволить человеку себя поймать – большой позор, и мы так долго упражняемся в лазании по корням тут у нас, что ускользнуть от людей нам легко. Конечно, время от времени нас ловят, но люди глупы, и мы всегда уходим от них и безо всякого выкупа. Зеленое мы носим потому, что это цвет травы и листьев, и когда сидим под кустом или лежим в траве, люди просто проходят мимо и не замечают нас.

– А вы покажете мне ваш кувшин золота? – спросил Шеймас.

Лепрекон пристально посмотрел на него:

– Ты лепешки с молоком любишь? – спросил он.

– Очень люблю, – ответил Шеймас.

– Тогда лучше поешь немного, – и лепрекон достал с полки кусок лепешки и налил в два блюдца молока.

Пока дети ели, лепрекон задал им много вопросов:

– Во сколько вы встаете по утрам?

– В семь часов, – ответил Шеймас.

– И что вы едите на завтрак?

– Кашу с молоком, – ответил тот.

– Добрая еда, – сказал лепрекон. – А что у вас на обед?

– Картошка с молоком, – ответил Шеймас.

– Совсем неплохо, – сказал лепрекон. – А что на ужин?

На этот раз ответила Бригид, потому что у брата был набит рот:

– Хлеб с молоком, сэр, – сказала она.

– Нет ничего лучше, – произнес лепрекон.

– А потом мы ложимся спать, – продолжала Бригид.

– Почему бы и нет? – сказал лепрекан.

Именно тут Тощая Женщина с Инис-Маграта постучала по стволу дерева и потребовала, чтобы ей вернули детей.

Когда она ушла, лепреконы устроили совет, на котором было решено, что они не могут позволить себе ссориться с Тощей Женщиной и Ши Крогана-Конгайле, так что лепреконы пожали детям руки и попрощались с ними. Лепрекон, который увел их от дома, привел их обратно и, прощаясь, пригласил детей заходить на Горт-на-Клока-Мора, когда они только захотят.

– У нас всегда найдется кусок лепешки, пирога с картошкой и глоток молока для друга, – сказал он.

– Вы очень добры, сэр, – ответил Шеймас, и сестра его сказала то же самое.

Лепрекон ушел, а они стояли и провожали его взглядом.

– Помнишь, – сказал Шеймас, – как он прыгал и дрыгал ногой в прошлый раз?

– Помню, – ответила Бригид.

– А вот сейчас он не прыгает и не делает ничего такого, – сказал Шеймас.

– Сегодня он не в настроении, – сказала Бригид, – но он мне все равно нравится.

– И мне, – сказал Шеймас.

Когда они вернулись домой, Тощая Женщина с Инис-Маграта очень обрадовалась им, и испекла пирог с черешней, а еще дала детям каши и картошки; Философ же вовсе не заметил, что дети отсутствовали. В конце концов он сказал, что разговор есть глупость, что от женщин всегда сумятица, что детей нужно кормить, но не раскармливать, и что постели придумали для того, чтобы спать в них. Тощая Женщина ответила, что он мерзкий старикан, лишенный всяческих чувств, что она не знает, зачем она вышла за него замуж, что он аж в три раза старше ее, и что никто и не поверит, с чем ей приходится жить.

Глава IX

Выполняя свое обещание Михаулу МакМурраху, Философ отправил детей искать Пана.

Он дал им подробнейшие наставления о том, как обращаться к Лесному Божеству, а потом, выслушав предостережения от Тощей Женщины с Инис-Маграта, рано поутру дети отправились в путь.

Дойдя до освещенной солнцем полянки в сосновом бору, они ненадолго присели погреться на солнышке. Птицы то и дело влетали в солнечный свет и снова ныряли в сумрак леса. В клювах у них все время что-нибудь было: червячки, улитки, кузнечик или кусочек шерсти, потерянной овцой, обрывок тряпки или клочок сена; сложив все это в каком-то месте, они снова вылетали на солнышко и искали чего-нибудь еще, что можно отнести домой. При виде детей каждая птичка махала крылышками и издавала какой-нибудь особый звук. Это были "кар-р" и "чирк", "твить" и "ту-у", "пинь" и "ух"; а та, которую малыши любили больше всех, всегда говорила "ти-ти-ти-ти-ти". Дети любили ее потому, что она была такой внезапной.

Никогда нельзя было угадать, куда она полетит в следующий миг, да она, должно быть, и сама этого не знала. Она бросалась то вперед, то назад, то вверх, то вниз, и вбок, и вкривь, и вкось – и все это, как говорится, не переводя духу.

Так она летала потому, что ей любопытно было, что делается повсюду, а поскольку где-нибудь все время что-нибудь делалось, ей никогда не удавалось пролететь по прямой чуть больше самого короткого расстояния. К тому же, она была трусливой птичкой, и то и дело воображала, что кто-то собирается бросить в нее камнем из-за куста, из-за стены или из-за дерева, и эти воображаемые опасности делали ее полет еще более причудливым и непредсказуемым. Она никогда не летела туда, куда хотела сама, но только туда, куда направлял ее Бог, а потому дела ее были не так уж плохи.

Дети знали всех птичек по голосам, и всегда здоровались с ними их словами, когда они пролетали мимо. Некоторое время им было трудно говорить правильное слово той или иной птичке, и иногда вместо приветствия "ту-у" они говорили "чирк". Птичкам это не нравилось, и они зло смеялись над детьми, но, поупражнявшись сколько-то времени, дети перестали делать ошибки. Одна птица – большая и черная – любила, чтобы с ней поговорили. Она садилась перед детьми на землю и говорила "кар-р" до тех пор, пока ей говорили "кар-р" в ответ. Часто она тратила на разговор все утро, а остальные птицы останавливались не больше, чем на несколько минут. По утрам они всегда были заняты, но вечером у них бывало побольше свободного времени, и они могли остановиться и поболтать столько, сколько детям хотелось.

Ужасно было то, что все птицы хотели говорить одновременно, и малыши никак не могли решить, кому из них ответить. Шеймас Бег кое-как вышел из этого затруднения, научившись высвистывать птичьи ноты, но все равно птицы говорили с такой скоростью, что он никак не мог угнаться за ними. Бригид могла высвистывать только одну ноту; длинное низкое "фиу-у", над которым все птицы смеялись, и после нескольких попыток она отказалась свистеть вообще.

Пока дети сидели там, два кролика вышли поиграть на лужайке. Они бегали друг за другом кругами, и двигались очень быстро и хитро. Иногда они раз по шесть-семь подряд перепрыгивали друг через друга, и то и дело присаживались на задние лапы и утирали мордочки передними. Время от времени они отщипывали стебелек травки и грызли его с восторгом, притворяясь, что это утонченная закуска из капустных листьев и салата.

Дети поиграли с кроликами, а на полянку вдруг выбрался из папоротников старый дюжий козел. Это был их старинный знакомец, любивший полежать возле детей, – да еще чтобы те чесали ему лоб острой палочкой. Лоб у него был твердый, словно каменный, и шерсть росла на нем редко, как трава на стене или, вернее, как мох на стене – коротким ковриком, а не порослью. Рога у него были длинные и очень острые, отполированные до блеска. В тот день на шее у козла висели два венка – один из лютиков, а другой из ромашек, и дети подивились, кто это так хорошо сплел? Они задали этот вопрос козлу, но тот лишь посмотрел на них и не сказал ни слова. Детям нравилось разглядывать глаза козла; те были очень большие, и престранного светло-серого цвета. Взгляд их был странно пристальный, и временами поразительно разумный, иногда в них появлялось отеческое и благожелательное выражение, а иногда, особенно, когда он скашивал глаза выражение шкодливое, легкомысленное, нахальное, зазывное и слегка пугающее; но всегда он глядел смело и уверенно. Когда козлу начесали лоб столько, сколько ему хотелось, он поднялся, встал между детей и легко зашагал в лес. Дети побежали за ним, ухватив его за рога с обеих сторон, и козел шел иноходью посередине, а по бокам дети танцевали и пели обрывки из песен птиц и старых песен, которым Тощая Женщина с Инис-Маграта выучилась в народе Ши.

Скоро они вышли к Горту-на-Клока-Мора, но козел не остановился. Они миновали большое дерево лепреконов, перебрались через поваленную изгородь и вышли на другое заросшее поле. Солнце светило на славу. Ни один ветерок не колыхал жесткие стебли травы. Вдали и вблизи было тихо и тепло, всеобъемлюще и торжественно покойно. Несколько легких облачков проплывало по голубому небу, такому широкому, что горизонта не охватить глазом. Пчелы гудели свою песню, и то и дело торопливо пролетала с дребезжащим звуком оса. Кроме этих звуков не было никаких других. Все выглядело таким мирным, невинным и безопасным, словно не только утро родилось недавно, но и весь мир.

Дети, все еще держась за рога своего друга, подошли к краю поля, которое здесь начинало подниматься в гору. Кругом попадались большие валуны, поросшие лишайником и мхом, а вокруг них папоротники и терновник, и в каждом углублении этих валунов росли какие-то травки, чьи маленькие крепкие корешки жадно и отчаянно цеплялись за почву глубиной едва ли больше полудюйма. Иногда эти валуны были побиты так сильно, что твердая гранитная поверхность раскалывалась на куски. В одном месте сквозь тощую растительность сурово проглядывала голая каменная стена, потрескавшаяся и старая. К этой каменной стене и подошел, танцуя, козел. В стене зияла дыра, затянутая кустами. Козел пробрался под ветвями и скрылся. Дети, недоумевая, куда он мог деваться, тоже протиснулись туда. За кустом они обнаружили высокую узкую щель, и, почесав ноги, горевшие от уколов колючек, шипов и острых лезвий травы, дети вошли в пещеру, где, как они решили, козел укрывается в холодные и сырые ночи. Пройдя вглубь несколько шагов, они увидели, что пещера вполне удобно расширяется, и тут заметили свет, а еще через мгновение уже смотрели, моргая, на бога Пана и Кэйтилин Ни Мурраху.

Кэйтилин тут же узнала их и поприветствовала:

– О, Шеймас Бег, – воскликнула она с укором, – как же ты запачкал ноги!

Иди-ка, побегай по траве. А ты, Бригид, тебе должно было бы быть стыдно за такие руки! Ну-ка, все сюда!

Каждый ребенок знает, что любая взрослая женщина имеет право умывать ребенка и кормить его; для этого и существуют взрослые, и потому Шеймас и Бригид Бег были подвергнуты мытью, для которого Кэйтилин приготовила все в одно мгновение. Когда дети были вымыты, Кэйтилин указала им на пару плоских камней у стены пещеры, велела им сесть и вести себя хорошо, что дети и сделали, уставившись на Пана с веселой серьезностью и любопытством, с которым хорошие малыши всегда смотрят на незнакомца.

Пан, возлежавший на ложе из сена, сел и так же весело глянул на детей:

– Пастушка, – спросил он, – кто эти дети?

– Это дети Философов из Койла-Дорака; их матери – Седая Женщина из Дун-Гортина и Тощая Женщина с Инис-Маграта, и это славные, бедные детишки, Господь их благослови.

– Зачем они пришли сюда?

– Спроси у них сам.

Пан, улыбнувшись, повернулся к детям:

– Зачем вы пришли сюда, детишки? – спросил он.

Дети глазами спросили друг у друга, кто из них будет отвечать, и ответил Шеймас Бег:

– Отец послал меня к вам, сэр, повидать вас и сказать, что вы поступаете нехорошо, не отпуская Кэйтилин Ни Мурраху домой.

Бригид Бег повернулась к Кэйтилин:

– Твой отец приходил к нашему отцу и говорил, что не знает, что с тобой, и что, может быть, черные вороны уже клюют твое тело.

– А что ваш отец сказал на это? – спросил Пан.

– Он сказал, чтобы мы пошли и попросили ее вернуться домой.

– Ты любишь своего отца, девочка? – спросил Пан.

Бригид Бег на мгновение задумалась.

– Не знаю, – ответила она.

– Он вообще-то не обращает на нас внимания, – встрял Шеймас Бег, поэтому мы не знаем, любим мы его или нет.

– А Кэйтилин я люблю, – сказала Бригид, – и тебя тоже.

– И я, – сказал Шеймас.

– И вы мне нравитесь, детишки, – сказал Пан. – Идите, садитесь ко мне, и поговорим.

Дети подошли к Пану и сели по обе стороны от него, а он обнял их руками.

– Дочь Мурраху, – сказал он, – нет ли в доме еды для гостей?

– Есть коврига хлеба, немного козьего молока и сыра, – ответила та и занялась приготовлениями.

– Никогда не пробовал сыра, – сказал Шеймас. – Он вкусный?

– Конечно, – ответил Пан. – Сыр, сделанный из козьего молока, весьма крепок, и его полезно есть тем, кто живет на свежем воздухе, но не тем, кто живет в домах, потому что у таких людей не бывает аппетита. Таких убогих я не люблю.

– А я люблю поесть. – сказал Шеймас.

– Я тоже. – сказал Пан. – Все хорошие люди любят поесть. Голодный человек – хороший человек, а не голодный человек – плохой человек. Лучше быть голодным, чем богатым.

Кэйтилин, поставив детям еду, села перед ними.

– Не думаю, что это верно, – сказала она. – Я всегда была голодна, и это никогда не было хорошо.

– Если бы ты всегда была сыта, это понравилось бы тебе еще меньше, ответил Пан, – потому что когда ты голодна, то живешь, а когда не голодна, то живешь только наполовину.

– Чтобы быть голодным, надо быть бедным, – ответила Кэйтилин. – Мой отец беден, и в этом нет для него ничего хорошего, а только работа с утра до ночи, и она никогда не кончится.

– Мудрому плохо быть бедным, – сказал Пан, – и плохо глупому быть богатым.

Богатый глупец не думает ни о чем другом, как первым делом укрыться в темном доме, и там он утоляет свой голод, и будет делать это до тех пор, пока его голод не умрет, а сам он не станет навроде мертвеца; но мудрец, который богат, будет бережно сохранять свой аппетит. Все, кто были богаты долгое время, или богачи от рождения, много времени проводят вне своих домов, и поэтому они всегда голодны и здоровы.

– У бедняков нет времени на мудрость. – сказала Кэйтилин.

– У них есть время на голод, – сказал Пан. – Большего я от них не прошу.

– Мой отец – очень мудрый, – сказал Шеймас Бег.

– Откуда ты это знаешь, малыш? – спросил Пан.

– Потому что он все время говорит.

– И ты всегда слушаешь?

– Нет, сэр, – сказал Шеймас. – Когда он начинает говорить, я ложусь спать.

– Очень умно поступаешь. – сказал Пан.

– И я тоже ложусь спать. – сказала Бригид.

– И ты поступаешь очень умно, дитя мое. А когда говорит ваша мать, ты тоже ложишься спать?

– О, нет, – ответила Бригид. – Если мы ложимся спать тогда, мама щиплет нас и говорит, что мы – дрянные дети.

– Думаю, ваша мама мудрая женщина. – сказал Пан. – Что ты любишь больше всего на свете, Шеймас Бег?

Мальчик подумал и ответил:

– Я не знаю, сэр.

Пан тоже задумался.

– И я не знаю, что я люблю больше всего. – сказал он. – Что ты любишь больше всего на свете, Пастушка?

Кэйтилин смотрела на него.

– Пока не знаю. – тихо отозвалась она.

– Да хранят вас боги от этого знания. – промолвил Пан.

– Почему ты так говоришь? – спросила Кэйтилин. – Человек должен разобраться во всем, а когда он в чем-нибудь разбирается, он узнает, хорошо это или плохо.

– Это начало знания, – сказал Пан, – но это не начало мудрости.

– А что есть начало мудрости?

– Беззаботность. – ответил Пан.

– А что есть конец мудрости? – спросила Кэйтилин.

– Не знаю, – ответил Пан, помолчав.

– Может быть, еще большая беззаботность? – поинтересовалась Кэйтилин.

– Не знаю. Не знаю. – отрезал Пан. – Я устал от разговоров. – И, сказав это, он отвернулся от них и лег на лежанку.

Кэйтилин быстро отправила детей за дверь пещеры и поцеловала их на прощанье.

– Пан заболел. – сказал мальчик с грустью.

– Надеюсь, он скоро поправится. – пролепетала девочка.

– Конечно, конечно. – ответила Кэйтилин и поспешила назад к своему повелителю.

КНИГА II

Путешествие Философа

Глава X

Вернувшись домой, дети рассказали Философу о своем походе. Философ подробно расспросил детей о внешности Пана, о том, как он принимал их, и о том, что он говорил в защиту своей порочности; когда же он узнал, что Пан ничего не ответил на его послание, он очень рассердился. Он попытался уговорить жену предпринять еще одно посольство, напирая на свое отвращение и презрение к этому богу, но Тощая Женщина ответила, что она – уважаемая женщина, что если ее уже лишили мудрости, то она не желает теперь лишиться также и доброго имени, что мужья всегда чего только не сделают, чтобы опорочить репутацию своих жен, и что хоть она и вышла замуж за глупца, она из-за этого еще не окончательно потеряла уважение к себе. Философ указал, что ее возраст, внешность и язык вполне гарантируют ей неуязвимость и против происков Пана, и против злословия, и что он не имеет в этом деле никакого личного интереса, за исключением научного, а также кроме добрососедского желания помочь Михаулу МакМурраху в его трудностях; но все эти соображения жена его назвала хитрыми и злодейскими уловками, обычными для всех мужей.

Таким образом, дело покуда совершенно зашло в тупик, и Философ решил, что представит его перед Ангусом О'гом и попросит его помощи и защиты от имени Клана МакМурраху. Посему он велел Тощей Женщине испечь ему две ковриги и стал собираться в путешествие.

Тощая Женщина испекла ему две ковриги и положила их ему в суму, а рано на следующее утро Философ надел ее на плечо и отправился в поход.

Выйдя к опушке соснового леса, Философ остановился на минуту, не вполне зная, куда идти, а затем тронулся снова в направлении Горта-на-Клока-Мора. Когда он переходил через Горт, ему пришло на ум, что хорошо бы вызвать лепреконов и поговорить с ними, но воспоминание о Михауле МакМурраху и проблеме, над которой работал Философ и след которой явно вел к лепреконам, ожесточило его сердце против соседей, и он прошел мимо тиса, не остановившись. Вскорости Философ пришел на каменистое, заросшее вереском поле, где дети нашли Пана, и, поднимаясь в гору, увидел Кэйтилин Ни Мурраху, шедшую неподалеку впереди него с небольшим кувшином в руке. Только что подоенная ею коза снова пощипывала травку, и, взглянув на идущую перед ним Кэйтилин, Философ прикрыл глаза в праведном гневе, а потом снова открыл в не столь уж противоестественном любопытстве, ибо на девушке не было одежды. Философ увидел, как она, зайдя за куст, скрылась в расщелине скалы, и, движимый гневом как на нее, так и на Пана, бросил он путь благочестия, поднимавшийся вверх по склону, и последовал за нею в пещеру.

Кэйтилин быстро выскочила на звук его шагов, но он с грубым словом оттолкнул ее:

– Пошла вон! – сказал он и вошел в пещеру, где сидел Пан.

Войдя, он сразу пожалел о своей грубости и сказал:

– Человеческое тело состоит из плоти и жил на центральной костной основе.

Назначение одежды прежде всего в том, чтобы защищать организм от дождя и холода, и можно не считать ее знаменем морали без ущерба для этой фундаментальной предпосылки. Если кто-либо отказывается от защиты одежды, то кто вправе оспаривать его драгоценную свободу? Достоинство есть не одежда, но Дух. Мораль есть поведение. Добродетель есть мысль... Я часто думал, – продолжал Философ, обращаясь к Пану, который теперь повернулся к нему, – что влияние одежды на ум весьма значительно, и что это влияние имеет скорее изменяющее, чем расширяющее качество, или даже интенсифицирующее противу расхолаживающего. Одежда оказывает влияние на всю окружающую среду. Воздух, являющийся нашей природной средой, допускается к нашему телу скупо и ограниченно, что навряд ли может быть так же плодотворно, как неопосредованная игра стихий. Естественно, встает вопрос, так ли одежда неизвестна природе, как мы считаем? Рассматривая ее как меру защиты от превратностей атмосферы, мы обнаруживаем, что многие существа заводят, по собственному глубинному побуждению, различные виды покрова, которые можно считать их настоящей одеждой. Медведи, кошки, собаки, мыши, овцы и бобры облачены в шерсть или мех, благодаря которой этих существ никак нельзя счесть обнаженными. Раки, кузнечики, улитки и моллюски образовывают вокруг себя прочный панцирь, внутри которого их обнаженность можно обнаружить только насильно, и многие другие существа равным образом обзавелись тем или иным покровом.

Следовательно, одежда является не ухищрением, но инстинктом, и то, что человек рождается голым и не выращивает свой покров на себе, но составляет его из отдаленных и разнообразных источников, ничуть не является причиной называть эту необходимость инстинктом достоинства. Это, как вы понимаете, весомые рассуждения, и над ними стоит поразмыслить прежде, чем мы перейдем к обширному и полному препон предмету моральных и аморальных поступков. Итак, что есть мораль?..

Пан, выслушавший эти замечания с большим вниманием, здесь вмешался в речь Философа:

– Добродетель, – сказал он, – есть совершение приятных дел.

Философ некоторое время повертел это утверждение на указательном пальце.

– А что же тогда порок? – спросил он.

– Порочно пренебрегать совершением приятных дел. – ответил Пан.

– Если это так, – заметил его собеседник, – то философия до сих пор была на неверном пути.

– Так и есть. – сказал Пан. – Философия – аморальное занятие, поскольку предлагает образец поведения, которому невозможно следовать, и который, если бы ему можно было следовать, приводил бы к великому греху бесплодия.

– Идея добродетели, – сказал Философ, начиная волноваться, вдохновляла благороднейшие умы мира.

– Она не вдохновляла их, – возразил Пан, – она гипнотизировала их, так что они начинали считать добродетель подавлением, а самопожертвование – – почетным деянием, а не самоубийством, каковым оно является.

– В самом деле, – сказал Философ, – очень интересно, и если это верно, то весь ход жизни придется весьма упростить.

– Жизнь уже очень проста; – сказал Пан, – родиться и умереть, а в промежутке есть и пить, танцевать и петь, жениться и завести детей.