Текст книги "Кувшин золота"

Автор книги: Джеймс Стивенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Я знаю тут неподалеку место, где можно заночевать, – сказала женщина, – а там за поворотом есть маленький шибин, где мы найдем все, что нам нужно.

По комаде "Тпру!" осел остановился, и один из мужчин снял с него упряжь.

Распряженному ослу он дал пару пинков:

– Вали отсюда, старый черт, поищи себе чего-нибудь пожрать, проревел он.

Осел отошел на несколько шагов и поискал вокруг себя, пока не нашел кое-какую траву. Он поел ее, а наевшись, вернулся и лег под стеной. Долгое время он лежал, глядя в одну сторону, а потом, наконец, опустил голову и отошел ко сну. Во сне он держал одно ухо вверх, а другое вниз, и каждые двадцать минут опускал одно ухо, а другое поднимал, и так всю ночь. Если бы ему было что терять, было бы понятно, зачем он так бережется; но у осла не было ничего ровным счетом, кроме собственной шкуры и костей, а на них не позарился бы никто.

Один из мужчин вынул из телеги длинную бутылку и пошел с нею дальше по дороге.

Другой взял жестяное ведро, повсюду пробитое дырочками, сунул в него несколько сучьев и кусков торфа, и через несколько минут развел в нем неплохой огонь. На него поставили кипятиться котелок с водой, и женщина нарезала большой кусок ветчины и сложила его в котел. У нее в телеге нашлось восемь яиц, лепешка хлеба, немного холодной вареной картошки, и она, расстелив свой передник на земле, стала накрывать на стол.

Тут другой мужчина вернулся по дороге с бутылкой, полной портера, и поставил ее в безопасное место. Потом они сняли все с телеги и приперли ее к стене. Они поставили телегу набок и подтащили ее к огню, а сами сели под телегу и поужинали. Покончив с ужином, они закурили трубки, и женщина тоже разожгла себе трубку. Достали бутылку портера и стали передавать ее по кругу, курить трубки и разговаривать.

Луны в ту ночь не было, и не было звезд, поэтому за костром простиралась непроглядная тьма, в которую не хотелось смотреть, такая она была холодная и пустая. Разговаривая, все они смотрели в огонь или на дым, вившийся из трубок клубами и завитушками, исчезая внезапно, как молния.

– Интересно, – сказал первый мужчина, – с чего это тебе в голову взбрело выйти замуж за него, а не за меня или вот за моего товарища? Ведь мы молодые, крепкие парни, а он уже старик, Господь ему помоги!

– Вот именно, – добавил второй мужчина, – он стар, как барсук, кожа да кости.

– Вы имеете право спросить об этом, – ответила женщина, – и я расскажу вам, почему я не вышла замуж ни за одного из вас. Вы – лишь пара лудильщиков, что вечно переходят с места на место, и ничего не смыслите в тонких материях; а он шел по дороге в поисках бог весть каких высоких приключений, а за такого человека женщина всегда мечтает выйти, будь он хоть вдвое старше. Кто из вас двоих может средь бела дня отправиться искать бога, не раздумывая ни о том, что может случиться с вами, ни о том, в какую сторону идти?

– Я вот что думаю, – сказал второй мужчина. – Если оставить богов в покое, и они тебя оставят в покое. Они сами прекрасно справятся с тем, что им нужно, и что за нужда таким людям, как мы, вмешиваться и встревать в их высокие дела?

– Я всю дорогу думала, что ты недалекий человек, – сказала женщина, – а теперь я это знаю. – Женщина повернулась к Философу. – Разувайся, господин хороший, так ты лучше отдохнешь, а я устрою для тебя удобную постель в телеге.

Чтобы снять ботинки, Философу пришлось встать, потому что под телегой места было маловато. Он сделал шаг назад от огня и снял ботинки. Он видел, как женщина расстилает мешки и одежду, а мужчины молча курят и передают друг другу большую бутылку. Потом, в одних носках, на цыпочках он отошел от огня еще чуть дальше и, поглядев напоследок назад, повернулся и тихо пошел в темноту. Через несколько минут он услышал за собой крик, потом много крика, потом крики перешли в огорченный ропот голосов, а потом Философ остался один в самой темной темноте, какую только встречал в своей жизни.

Он надел ботинки и пошел дальше. Где дорога, он не имел ни малейшего представления, и то и дело спотыкался о вереск или колючий дрок. Земля была очень неровной, с неожиданными горками и глубокими канавами; то и дело попадались мокрые бочажины, и в эти холодные ямы он проваливался по лодыжки. Ни земли, ни неба больше не было, а была только черная пустота, слабый ветер да оглушительная тишина, которая, казалось, прислушивалась к его шагам. В любое мгновение из этой тишины мог раздаться громоподобный хохот, и вдруг оборваться, а Философ стоял бы, побледнев, в слепой пустоте.

Склон становился все круче, и под ноги постоянно попадались камни. Философ не видел и на дюйм вперед, и поэтому выставил вперед руки, как слепой, мучительно пробирающийся наощупь. Через некоторое время он совсем изнемог от холода и усталости, но не решился присесть где-нибудь; темнота была такой плотной, что пугала его, и ошеломляющая, мощная тишина тоже его пугала.

Наконец, вдалеке он различил покачивающийся мерцающий свет, и пошел к нему напрямик через верески, камнеломы и мокрые болотины. Выйдя к свету, Философ увидел, что это факел из толстых веток, пламя которого колеблется на ветру.

Факел был укреплен на большом гранитном выступе железной скобой. Сбоку от него в скале виднелся черный проем, и Философ, сказав:

– Я войду внутрь и посплю там до утра, – вошел в него.

Почти сразу проход свернул вправо: там был укреплен еще один факел. Завернув за угол, Философ на мгновение застыл в немом восхищении, а затем прикрыл лицо и склонился до земли.

КНИГА III

Два бога

Глава XII

Кэйтилин Ни Мурраху сидела одна в маленькой пещере за Гортом-на-Клока-Мора. Ее компаньон ушел по своему обыкновению погулять солнечным утром и поиграть на своей свирели в безлюдных зеленях, где, быть может, его блуждающие мечты внимали манящей их сладости. Кэйтилин сидела и размышляла. Последние несколько дней пробудили ее тело, но пробудили также и ум, поскольку за одним пробуждением следует другое. Печаль, навещавшая ее раньше, когда она ходила за скотиной своего отца, снова пришла к ней, но сейчас она уже знала ее. Она знала, о чем нашептывает ей ветер на луговом склоне холма, и чему у нее не было имени – то было Счастье. Оно высвечивалось ей постепенно, но еще не было видно.

Жемчужно-перламутровый призрак, почти бестелесный, слишком легкий, чтобы коснуться его руками, и слишком возвышенный, чтобы о нем говорить. Пан сказал ей, что он – даритель счастья, но он дал ей лишь непокой, волнение и тоску, которую нельзя было утолить. Снова Кэйтилин ощущала жажду, и не могла ни сформулировать ее, ни даже распознать ее сколько-нибудь точно. Ее новорожденная Мысль обещала ей все, что угодно, как и Пан, и дала – Кэйтилин не могла сказать, что она не дала ей ничего или дала что-то. Границы было слишком трудно определить. Она нашла Древо Познания, но со всех сторон вокруг него высилась черная стена, скрывая от нее Древо Жизни – стена, которую не могла преодолеть ее мысль, несмотря на то, что инстинкт ей подсказывал: стена эта обрушится перед нею; но инстинкт не может действовать, когда мысль вышколила его в науке неверия; и эта стена не будет побеждена, пока Мысль и Инстинкт не обручатся, и первенец от этого союза будет назван Победителем Стены.

Так, после покойного томления неведения беспокойное томление мысли постигло Кэйтилин – терзания ума, который на протяжении бессчетных поколений корчился в муках, рождая экстаз, пророчество, в исполнении которого поклялось человечество, прозревая сквозь всевозможные пелены и сомнения; видение веселья, в котором невинность утра не будет больше чужда нашей зрелости.

Пока она размышляла таким образом, вернулся Пан, слегка разочарованный тем, что не нашел никого, кто мог бы послушать его игру. Она усадила его рядом с собой, но вдруг снаружи раздался громкий хор поющих птиц. Тихие и текучие каденции, певучие флейты, сладостные трели детства сошлись и заиграли, затанцевали повсюду вокруг. Округлая, мягкая нежность песни поднималась и опадала, ширилась и полнилась и, поднявшись до предела, на миг прерывалась и рождалась снова, еще нежнее и прекраснее в своей возвышенности, пока исподволь эта проникновенная мелодия не превращалась в верх сладости, круто опускаясь и радостно возвращаясь на миг к восторгам ее товарищей внизу, раскатывая экстаз пения, которое в один миг радовало весь мир и грустных людей, что ходят по нему; затем пение прервалось так же внезапно, как началось, проход закрыла быстрая тень, и в пещеру вошел Ангус О'г.

Кэйтилин испуганно вскочила со своего места, и Пан тоже сделал движение, чтобы подняться, но тотчас же снова сел в своей небрежной, вольной позе.

Бог был строен и скор в движениях, будто ветер. Волосы обрамляли его лицо золотыми цветами. Глаза у него были мягкие и танцующие, а губы улыбались тихой сладостью. Вокруг его головы вечно кружилось кольцо поющих птичек, и когда он говорил, голос его раздавался сладостно из самого средоточия сладости.

– Здоровья тебе, дочь Мурраху, – сказал он и сел.

– Я вас не знаю, сэр, – прошептала напуганная девушка.

– Меня нельзя знать, пока я не дам себя знать, – ответил он. – Меня зовут Беспредельной Радостью, о дочь Мурраху, и меня зовут Любовь.

Девушка в сомнении переводила взгляд с одного на другого.

Пан поднял голову от свирели:

– И меня зовут Любовь, – сказал он тихо, – и меня зовут Радостью.

Ангус О'г впервые взглянул на Пана.

– Певец Лозы, – сказал он, – я знаю твои имена – это Желание, Жажда, Похоть и Смерть. Зачем ты тайно пришел из своих краев на мои пастбища и тихие поля?

Пан спокойно ответил:

– Смертными богами движет Бессмертная Воля, и потому я здесь.

– И я здесь. – сказал Ангус.

– Дай мне знак, что я должен уйти, – сказал Пан.

Ангус О'г поднял руку, и снаружи раздалась торжествующая музыка птиц.

– Вот знак, – произнес он, – голос Даны в воздухе. – И с этими словами он поклонился великой матери.

Пан поднял руку, и издалека донеслось блеяние скотины и тонкие голоса коз.

– Вот знак, – сказал он, – голос Деметры от земли. – И он тоже низко поклонился матери мира.

Снова Ангус О'г поднял руку, и в ней появилось копье, яркое и очень страшное.

Но Пан лишь сказал:

– Может ли копье угадать Вечную Волю? – И Ангус О'г убрал оружие. Он сказал:

– Девушка выберет между нами, потому что Чувство Божественного светится в сердце человека.

Тогда Кэйтилин Ни Мурраху поднялась и села между богами, но Пан протянул руку и притянул ее к себе, так что она прильнула к нему, а он обхватил ее рукой.

– Мы скажем этой девушке истину. – сказал Ангус О'г.

– Разве боги могут говорить что-то другое? – спросил Пан и весело рассмеялся.

– Между нами есть разница. – ответил Ангус О'г. – Ей судить.

– Пастушка, – обратился к ней Пан, прижав к себе рукой, – ты рассудишь нас.

Знаешь ли ты, что важнее всего на свете – поскольку тебе придется судить именно об этом?

– Я слышала, – отвечала девушка, – что две вещи считаются важнее всех. Ты, – она повернулась к Пану, – говорил, что это Голод, а мой отец давным-давно сказал, что важнее всего на свете – Здравый Смысл.

– Я не говорил тебе, – сказал Ангус О'г, – что я считаю самым важным на свете.

– У тебя есть право сказать. – сказал Пан.

– Самое важное на свете, – сказал Ангус О'г, – это Божественное Воображение.

– Теперь, – сказал Пан, – мы знаем все важные вещи, и можем говорить о них.

– Дочь Мурраху – продолжил Ангус О'г, – сказала нам о том, что думаешь ты, и что думает ее отец, но она не сказала, что думает она сама. Скажи нам, Кэйтилин Ни Мурраху, что ты считаешь самым важным на свете.

Кэйтилин Ни Мурраху пришлось подумать некоторое время, а потом она тихо ответила:

– Я думаю, что важнее всего на свете Счастье.

Услышав это, все некоторое время сидели молча, а потом Ангус О'г заговорил снова:

– Божественное Воображение можно познать только через мысли Его созданий.

Мужчина сказал: Здравый Смысл, а женщина сказала: Счастье – самые важные вещи на свете. Эти вещи – мужчина и женщина, потому что Здравый Смысл есть Мысль, а Счастье есть Чувство, и пока они не объединятся в объятиях Любви, воля Необъятного не принесет плодов. Ибо, смотри: брака в человечестве не было с начала времен. Мужчина жил лишь со своей собственной тенью. Он преследовал желание, рождавшееся в его голове, и ни один мужчина доныне не знал любви женщины. А женщина соединялась с тенью своего сердца, с гордостью думая, что она – в объятиях мужчины. Я видел, как мой сын танцевал с Идеей, и спросил его: "С чем ты танцуешь, сын мой?", а он ответил: "Я веселюсь с женой моей любви", и действительно образ ее был образом женщины, но все же он танцевал лишь с Идеей, а не с женщиной. А потом он ушел к своим трудам, и тогда его Идея поднялась, и на нее нашла ее человечность, так, что она облачилась в красоту и страх и ушла, и танцевала со слугой моего сына, и в этом танце была великая радость – потому что тот, кто находится не на своем месте, есть Идея, а не человек. Мужчина – Мысль, а женщина – Чутье, и они никогда не обручались.

Между ними лежит пролив, который зовется Страхом, и они боятся именно того, что их сила отнимется от них, и они не смогут больше быть тиранами. Вечный создал любовь слепой, ибо не наукой, но одним лишь чутьем человек может прийти к своей любви; но желание, которое суть наука, имеет много глаз и так дальнозорко, что человек проходит лицом к лицу мимо своей любви, говоря, что любви нет, и жалуется на собственные обманы. Простаков направляет сам Бог, но дьявол глядит глазами всех существ, и оттого они блуждают среди ошибок разума, всеми словами отказываясь от этих блужданий. Желанием мужчины должна быть Красота, но он в своем уме разодел рабыню и назвал ее Добродетелью. Желанием женщины должна быть Мудрость, но она в своей крови создала зверя и назвала его Храбростью; а настоящая добродетель есть храбрость, настоящая храбрость есть свобода, а настоящая свобода есть мудрость, а Мудрость – дочь Мысли и Чутья; и ее имена также – – Невинность, Восторг и Счастье.

Сказав эти слова, Ангус О'г умолк, и в пещере некоторое время было тихо.

Кэйтилин закрыла лицо ладонями и не хотела смотреть на Пана, но тот притянул девушку к себе и отвернулся в сторону, посмеиваясь над Ангусом.

– Пришло ли уже время девушке судить нас? – спросил он.

– Дочь Мурраху, – сказал Ангус О'г, – пойдешь ли ты со мною отсюда?

Кэйтилин взглянула на бога в сильном беспокойстве.

– Я не знаю, что делать, – сказала она. – Зачем я вам обоим? Я отдалась Пану, и его руки обнимают меня.

– Ты нужна мне, – сказал Ангус О'г, – потому что мир забыл меня. Во всем моем народе не осталось памяти обо мне. Я одинок, бродя по холмам моей страны, одинок. Я – забытый бог, я не могу смеяться своим счастливым смехом. Я скрываю серебро своих речей и золото своего веселья. Я живу в расщелинах скал и темных пещерах морей. Я плачу по утрам, потому что не могу смеяться, а по вечерам я брожу повсюду, и я несчастлив. Где я целовал, вылетела птица; где я ступил, расцвел цветок. Но Мысль поймала моих птиц в свои силки и продала на рынках. Кто избавит меня от Мысли, от низменного святошества Разума, создателя цепей и капканов? Кто спасет меня от священной нечистоты Чувства, чьи дочери – Зависть, Ревность и Ненависть – рвут мои цветы, чтобы украсить свой разврат, и мои листья, чтобы те усыхали на грудях низости. Взгляни, вот я заперт в пещере небытия, пока голова и сердце не сойдутся в плодоношении, пока Мысль не заплачет о Любви, а Чувство не очистит себя, чтобы встретить своего возлюбленного.

Тир-на-нО'г(15) – это сердце мужчины и голова женщины. Далеко разнесены они.

Они стоят, сосредоточившись в себе, а между ними волнуется море пустоты. Никакой голос не долетит с одного из этих берегов на другой. Ничей глаз не соединит их мостом, и никакое желание не сведет их, пока не найдет их слепой бог, принесенный волной, – не так, как стрела пускается в поиск с тетивы лука, но тихо, незаметно, как перышко, подхваченное ветром, касается земли по сто раз; не компасом и картой, но дыханием Всемогущего, которое веет отовсюду, не заботясь и не переставая. День и ночь оно веет извне внутрь. Оно все собирает к центру. Из внешней дали во внутреннюю глубину, проницая от тела к душе, пока голова женщины и сердце мужчины не наполнятся Божественным Воображением. Гимен, Гименея! Я пою ушам, которые зажаты, глазам, которые закрыты, и умам, которые не трудятся.

Сладостно пою я на склоне холма. Слепой должен смотреть внутрь себя, а не вовне; глухой должен прислушаться к рокоту крови в его жилах, и зачароваться мудростью сладости; безмысленный должен думать без усилия, как молния сверкает, чтобы рука Невинности могла дотянуться до звезд, чтобы стопы Восхищения танцевали для Отца Радости, а смеху Счастья отвечал Голос Благословения.

Так пел Ангус О'г в пещере, и не успел он замолкнуть, как Кэйтилин Ни Мурраху вырвалась из объятий своих желаний. Но так крепки были руки Пана, державшие ее, что, когда она высвободилась, на ее теле остались следы его пальцев, и немало дней прошло прежде, чем эти отметины исчезли.

Тогда Пан молча поднялся, взяв свою сдвоенную свирель в руки, и девушка заплакала, упрашивая его остаться, быть ее братом и братом ее возлюбленного, но Пан улыбнулся и сказал:

– Твой возлюбленный – мой отец и мой сын. Он – вчера и завтра. Он верхний и нижний жернов, а я сокрушаем между жерновами, пока не склонюсь снова пред престолом, от которого пришел, – и, сказав это, он нежнейше обнял Ангуса О'га и пошел через тихие поля, по склонам гор, исчезая в синих просторах пустоты.

А через некоторое время Кэйтилин Ни Мурраху со своим спутником пошла за кромку поля, и она пошла с ним не потому, что поняла его слова, и не потому, что он был наг и не стыдился, а только потому, что она была очень нужна ему, и поэтому она любила его, и показывала ему тропу, и заботилась, чтобы он не споткнулся.

КНИГА IV

Возвращение Философа

Глава XIII

Что важнее, Земля или существа, ходящие по ней? Этот вопрос ставится только высокомерием интеллекта, ибо в жизни нет больших и нет меньших. То, что ЕСТЬ, оправдывает свое значение самим своим существованием, ибо это равновеликое достижение. Если бы жизнь была устроена для нас извне, вопрос превосходства имел бы смысл, но жизнь всегда внутри нас, и она изменяется и длится нашими собственными потребностями, стремлениями и основной деятельностью. Извне к нам приходит пыльца, обновление космоса и спокойствие – этого достаточно. Можно спрашивать, является ли Земля чем-либо большим, нежели продолжение нашего человеческого сознания, или же мы, ходящие существа – лишь продолжения антенн Земли. Но эти вопросы не имеют ценности, кроме как в области, где, как мудрый агнец, резвится Мысль. И все было бы прекрасно, если бы Мысль продолжала только резвиться, а не делала себя locum tenens Интуиции и привычки к работе, а потом – и советчиком, и критиком Всемогущества. У всего есть два имени, и все двояко. Имя мужской Мысли, какой она предстает миру – Философия, но имя, которое она носит в Тире-на-нО'г, – Обман. Женская мысль зовется Обществом на земле, но в вечности она известна как Иллюзия; и это потому, что до сих пор не было бракосочетания духа, а только гермафродитическое распространение машинальных идей, которые, сменяя поочередно друг друга, занимают главенство и воцаряются в жестокости. Миру эта система мысли известна как Логика, потому что она последовательна, но Вечность записала ее в Книгу Ошибок как Механичность; потому что жизнь не может быть последовательной, она взрывчата и изменчива, а иначе это закованный и трусливый раб.

Одна из величайших проблем жизни в том, что Разум взял на себя обязанность управлять Справедливостью и путем простой подстановки заполучил себе корону и скипетр ее властелина. Но эту неощутимую узурпацию заметили, и владычествующие умы понимают ту бездну, которая до сих пор разделяет самозванный Закон и Короля-изгнаника. Схожим образом, с притворным смирением Холодный Демон выдвинулся служить Религии и обманом и силой занял ее трон; но чистота сердца до сих пор убегает от призрака Теологии танцевать в экстазе перед вечной звездной богиней. Государственность, этот скромный Пастырь Стад, также лишилась своего посоха и колокольчика и блуждает неизвестно где, пока под знаменем Политики над интеллектуальным хаосом, завывая, восседает Разум.

Справедливость есть установление равновесия. Кровь Каина должна вопить не устами Мстителя, но от самой оскорбленной Земли, требующей, чтобы искупили возмущение ее спокойствия. Вся справедливость, следовательно, заключается в исправлении вреда. Ущемленная совесть имеет все права требовать поддержки, но не для наказания виновного. Этого может искать лишь трусливый и эгоистичный Интеллект, видящий Землю, из которой он вышел и в которую должен будет вернуться, вопреки своему желанию, и поэтому, будучи эгоистом, завистником и ренегатом жизни, Разум более жестоко несправедлив, чем любые другие проявления божественной беспорядочной энергии – беспорядочной, поскольку, как было сказано, "непрямые пути пути гения". Природа дарует всем своим созданиям неограниченную, подхлестываемую соревнующимися потребностями свободу выиграть или проиграть; за исключением одного лишь Разума, ее Демона Порядка, который не может ни того, ни другого, и чьи крыла она подрезала по какой-то причине, мне пока неизвестной.

Может быть, не будучи ограниченной, ментальность поставила бы под угрозу ее собственное интуитивное восприятие, сковав все ее органы чувств, или же надоедала бы ей своими раздражающими потугами на творческое соперничество.

Таким образом, будет понятно, что когда лепреконы Горта-на-Клока-Мора действовали так, как это описано здесь, ими не руководила никакая низменная страсть к мести, но одно лишь стремление воссоздать ритм, бывший самим их существованием, и, должно быть, имевшим непосредственное значение для Земли.

Месть – самая гадкая из страстей, известных жизни. Она сделала возможным Закон и тем самым позволила Интеллекту впервые ухватиться за то вселенское господство, на которое он претендует. Лепрекон важнее для Земли, чем Премьер-Министр или маклер на бирже, потому что лепрекон танцует и веселится, а Премьер-Министр ничего не знает об этих естественых добродетелях – следовательно, ущерб, нанесенный лепрекону, поражает несчастьем саму Землю, и по этой причине правосудие является властной и неотложной необходимостью.

Община лепреконов без золотого кувшина – ущербная и безрадостная община, и в том, что они попытались снискать сочувствия и помощи, чтобы вернуть себе столь важное сокровище, они, безусловно, правы. Но те шаги, что лепреконы Горта-на-Клока-Мора предприняли, дабы вернуть себе свою собственность, могут навсегда заклеймить их печатью позора. В их защиту следует вспомнить, что их жестоко обхитрили. Их золото не только украли, но и спрятали так, что оно подпало под защиту их же собственной общинной чести, а домашних их врага защищало от их действенной и праведной злости то, что Тощая Женщина с Инис-Маграта принадлежала к самым могучим Ши Ирландии. Именно в таких обстоятельствах заключаются опасные союзы, и стихийные существа впервые в истории призвали на помощь буржуазию.

Им было противно делать это, и правосудие должно отметить этот факт. Они были разозлены, когда сделали это, а злость есть слепота и ума, и интуиции. Это не та благодетельная слепота, которая удерживает человека от взгляда вовне, но тот мрак отчаяния, который окутывает то, что внутри, и не дает сердцу и уму посупружески узнать друг друга. Но даже эти смягчающие обстоятельства не могут оправдать того, что совершили лепреконы, и придется опереться на более общую мысль о том, что из зла всегда в конце концов происходит добро, или же иначе зло пагубно превыше всякой меры. Когда лепреконы смогли осознать, в чем они провинились, то весьма сожалели об этом и постарались всячески выказать свое раскаяние; но без возмещения раскаяние – посмертная добродетель, которая непригодна ни для чего, кроме могилы.

Не прошло и трех часов с того, как Философ отправился в свое путешествие к Ангусу О'гу, как четверо полицейских подошли к маленькому домику со стольких сторон, со скольких смогли, и без труда проникли внутрь. Тощая Женщина с Инис-Маграта и двое детей издалека услышали их плохо скрываемое приближение и, поняв, что за гости идут к ним, спрятались в чащобе деревьев. Спустя немного времени после того, как люди зашли в хижину, оттуда начали раздаваться громкие и приглушенные звуки, и примерно через двадцать минут пришельцы появились снова с телами Седой Женщины из Дун-Гортина и ее мужа. Полицейские высадили дверь, положив на нее тела, быстрым шагом пошли между деревьями и вскоре исчезли из виду. Когда они ушли, Тощая Женщина и дети вернулись в свой дом, и над развороченным очагом Тощая Женщина произнесла длинное и пылкое проклятие, в котором полицейские были выставлены нагишом на позор Вечности...

С вашего позволения вернемся теперь к Философу.

По окончании разговора с Ангусом О'гом Философ получил благословение этого бога и отправился в обратный путь. Выйдя из пещеры, он не знал, ни где он, ни куда ему идти, налево или направо. Из путеводных мыслей была только одна – что раз он взбирался на гору, то на обратном пути, просто по противоположности, ему надо спускаться; и Философ повернулся спиной к вершине и тронулся в путь с охотой.

Вверх по склону он поднимался с воодушевлением; вниз он сходил в экстазе. Он приветствовал в голос все ветра, что пролетали мимо. Из колодцев забвения он вернул себе сверкающие слова и веселые мелодии, которым радовался мальчишкой, и стал петь их громко и без остановки, помогая себе идти. Солнце еще не встало, но на горизонте спокойный свет уже заливал небо. Тем не менее уже почти полностью рассвело, от теней осталась лишь тонкая кисея, и мирное, недвижимое спокойствие нисходило от серого неба на шепчущуюся землю. Птицы начали просыпаться, но еще не пели. То и дело одинокое крыло прорезало прохладный воздух; но большей частью птицы еще сидели, прижимаясь друг к другу, в своих покачивающихся гнездах в папоротниках или высокой траве. Послышалось неуверенное "чирик" – и смолкло.

Чуть поодаль сонный голосок произнес "чип-чип" и снова убрал голову под теплое крыло. Кузнечики – и те молчали. Те существа, что живут ночью, вернулись в свои жилища и теперь наводили там порядок, а те, что принадлежат дню, старались понежиться еще хоть минутку. Наконец первый ровный луч взошел, словно тихий ангел, на вершину горы. Тонкое сияние разрослось и окрепло. Серые кисеи растаяли. Птицы повылетали из гнезд. Кузнечики проснулись и тотчас же занялись делом. Один голос безостановочно говорил что-то другому, а время от времени на протяжении нескольких длинных секунд звенела чья-нибудь песенка. В основном же это был обычный щебет и переговоры, которые птички вели, взмывая, пикируя и кружась, добывая каждая свой завтрак.

Философ сунул руку в суму и нашел там последние разломанные кусочки ковриги, и едва рука коснулась пищи, как его охватил такой свирепый голод, что он сел, где стоял, и изготовился съесть все.

Присел он на скамейку под изгородью, а прямо перед ним оказались чуть покосившиеся ворота, открывавшиеся в широкое поле. Присев, Философ поднял глаза и увидел, как с той стороны к воротам подходят люди: четверо мужчин и три женщины, и у каждого – по железному ведру. Философ, вздохнув, убрал ковригу обратно в суму, сказав:

– Все люди – братья, и может быть, эти люди голодны так же, как я.

Спустя немного времени незнакомцы подошли к Философу. Впереди всех был рослый мужчина, заросший бородой по самые глаза, который шел, словно сильный ветер. Он раскрыл ворота, сняв с них засов, прошел в них со своими спутниками, затем закрыл ворота и запер их. Философ обратился к нему как к старшему.

– Я собирался позавтракать, – сказал он, – и если вы голодны, то не перекусите ли со мной?

– Почему нет? – ответил мужчина. – Кто отказывается от вежливого приглашения, тот хуже собаки. Это три моих сына и три дочери, и мы все благодарим вас.

Сказав это, он присел на скамью, и его спутники, поставив ведра за спину, сделали так же. Философ разделил свою ковригу на восемь частей и раздал каждому по куску.

– Простите, что выходит так мало, – сказал он.

– Дареного никогда не бывает мало, – сказал бородатый человек и учтиво разломил свой кусок на три части, хотя легко мог съесть все в один присест, и дети его поступили со своими долями так же.

– Это была славная, добрая коврига, – сказал бородатый, покончив с едой. – Ее славно выпекли и славно поделили; однако, – продолжил он, я в затруднении, и может быть, вы, сэр, посоветуете мне, что мне делать?

– В чем ваша трудность? – спросил Философ.

– Вот в чем, – ответил тот. – Каждое утро, когда мы выходим доить коров, матушка моей мечты дает нам всем по свертку с едой, чтобы мы не слишком проголодались; но, как сейчас мы уже славно позавтракали с вами, то что же нам делать с едой, которую мы несем с собой? Хозяйке не понравится, если мы принесем ее обратно домой, а если мы выкинем ее, это будет грех. Если бы это не было неуважением к вашему завтраку, парни и девки могли бы избавиться от нее, съев ее, ведь вы знаете, что молодежь всегда может съесть еще чуть-чуть, сколько бы ни было съедено перед тем.

– Уж конечно, съесть ее будет лучше, чем выкидывать, – сказал Философ с некоторым сожалением.

Молодые люди достали из карманов большие свертки с едой, развернули их, а бородатый человек сказал:

– У меня тоже есть моя доля, и она не пропала бы, если бы вы были так добры помочь мне с нею справиться, – и он вынул свой сверток, который был вдвое больше других.

Он развернул сверток и большую часть его содержимого передал Философу, затем зачерпнул кружкой молока в одном из ведер и ее также поставил перед Философом, и они тут же начали есть с волчьим аппетитом.

Когда трапеза была окончена, Философ набил свою трубку, и бородатый человек и три его сына сделали то же.

– Сэр, – сказал бородатый человек, – я был бы рад узнать, зачем вы путешествуете так рано поутру, ведь в этот час просыпаются только солнце, птицы, да те, кто, как мы, ходит за скотиной.

– Я с радостью расскажу вам, – сказал Философ, – если вы назовете мне свое имя.

– Мое имя – МакКу'л, – сказал бородатый человек.(16)

– Этой ночью, – начал Философ, – когда я выходил из обители Ангуса О'га в Пещерах Спящих Эринн(17), мне было велено сказать человеку по имени МакКу'л:

кони ударили копытами во сне, и спящие повернулись с боку на бок.