Текст книги "Школа выживания"

Автор книги: Джеймс Паттерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Пока он отъезжает, мы не спускаем глаз с охранника. Он ни с кем не переговаривается, никому не звонит по вертушке, не набирает никакого номера. Все это очень странно. И снова я чувствую, как на мои плечи наваливается стопудовый непонятный груз. Я не дура. Что же я не понимаю, что тех детей специально к нам подослали – передать информацию. Заманить нас в ИТАКС. И наверняка для нас уже здесь миллион ловушек расставлено. Только вот каких именно? Рано или поздно мы узнаем, что именно нам тут приготовили. Только мне сердце вещует, что ничего хорошего ждать не приходится.

Мой Голос что-то давно помалкивает. Я, конечно, грубила ему здорово в последнее время. Но теперь я была бы не против его послушать. Может, какие-нибудь намеки подбросит про наши ИТАКСовые цели и задачи.

Но спрашивать его напрямую все равно бесполезно.

121

– Игги, теперь твоя очередь. И не придуривайся! – Я выжимаю ему на ладонь маленькую бутылочку шампуня. – Ты хоть и слепой, но грязь с себя отмыть ты вполне в состоянии.

Сложив ладонь лодочкой и слегка подталкиваемый Газманом, Игги движется в сторону ванной.

Волосы у меня еще не просохли и намочили на плечах футболку. Мы обосновались в дешевой гостинице под названием «Сумеречная». Вполне подходящее для нее название: по всем признакам темные делишки здесь в каждом номере творятся.

Мы толком не умывались с тех пор, как улетели от Анны, а одежда наша просто уже заскорузла от грязи. У «Сумеречной» гостиницы было неоспоримое преимущество платной прачечной, и я только что вернулась оттуда с полной охапкой наших еще горячих после сушилки сухих и чистых штанов и футболок.

Свалив все на двойную кровать, я после душа чувствую себя почти человеком.

Это шутка. Заметил ее, мой внимательный читатель?

Надж, Газзи, Ангел и Тотал – все расселись на второй кровати и смотрят телик. Крылья слегка раскинуты и сохнут.

– Идиот! Ты, мужик, настоящий кретин! – кричит в телевизор Тотал. – Это красная, я тебе говорю, красная!

Я села и подтолкнула какие-то шмотки поближе к Клыку.

– Значит, ИТАКС, – сказал он и принялся складывать одежду в рюкзак.

– Угу. Догадайся с трех раз, кто производит стиральный порошок? Догадайся, на какой заправке мы покупали бензин? Кто делает содовую, которую мы пьем?

Теперь мне всюду бросается в глаза эмблема ИТАКСа. Получается, что бы мы ни делали, куда бы ни шли, что бы ни трогали – без ИТАКСа не обойтись. Как же раньше мы об этом не думали и ничего подобного не замечали.

Не говоря ни слова, Клык поднял Газзины джинсы. На лейбле сзади на поясе написано «ИТАКС».

– Все это очень плохо, – говорю я, понизив голос. – Они, действительно, повсюду. И что хуже всего, это не вчера началось. Сколько я себя и всех нас помню, мы живем, окруженные ИТАКСом. Я помню, как Ангела кормили искусственным молоком ИТАКС из бутылочки ИТАКС и надевали ей памперсы ИТАКС. Как будто они захватили весь мир и никто не заметил.

– Кто-то заметил, – чуть не по складам выговаривает Клык, сворачивая Иггину рубашку. – Кто-то в Школе заметил как минимум четырнадцать лет назад. И создал тебя, пытаясь их остановить.

Вот она, моя судьба, снова хлещет меня по щекам.

– Создал НАС.

– Главным образом, тебя. Мы все – второстепенные, в этом я уверен. – Голос Клыка звучит совершенно обыденно, как будто он говорит о погоде.

– Для меня вы не второстепенные, – я в запале запихиваю в рюкзак шорты, а Клык дарит мне в ответ одну из своих редких мимолетных улыбок.

В тот вечер мы рано выключили свет. Я долго лежала на полу без сна, размышляя об ИТАКСе и о том, как эта компания может взорвать мир. Моя задача – мир спасти. Значит, мне здесь надо что-то предпринять, что-то выяснить и что-то предотвратить.

Насколько мне известно, предначертания судьбы обычно гораздо более определенные, чем все эти «что-то». А меня как будто послали подняться на Эверест без карты и без снаряжения. Да еще ответственностью за стаю нагрузили… Чувствую себя подавленной и, несмотря на то что мы здесь все вместе, ужасно одинокой. Наконец засыпаю. Утро вечера мудренее. Завтра что-нибудь придумаю.

Но мое «завтра» началось в кромешной темноте, со связанными руками и ногами и ртом, залепленным липкой лентой.

122

Вырваться любой ценой! Мозг мгновенно включился на полные обороты, но его тут же накрыло сметающей все на своем пути волной паники. Изо всех сил выгибаю спину, пытаясь оторваться от пола. Неимоверным усилием стараюсь порвать веревки на руках и ногах – впустую. Думай, Макс, думай! Ты можешь отсюда вырваться. Им тебя так легко не заполучить!

Мои вопли прорываются сквозь липкую ленту только слабым мычанием. Катаюсь по полу в надежде что-нибудь свалить, разбить, наткнуться на что-нибудь, издать какой-нибудь шум. Не может быть, чтобы наши ничего не слышали. Обычно любой из нас проснется от малейшего шума. Значит, какая-то беда случилась со всей стаей.

Надо мной нависают, пытаясь оторвать меня от пола две темные большие фигуры, но я что есть мочи сопротивляюсь. Одному из них мне даже удается заехать коленом в живот. Но это ничего не меняет – другой попросту сел на меня верхом, выжал из меня весь воздух, и я задохнулась под его тяжестью.

Давно я не была так беспомощна. Совершенно, стопроцентно беспомощна. От одного этого у меня едет крыша. Мысли меня покинули, я лишилась какой-либо способности думать и рассуждать. От меня остался один только животный инстинкт.

Я жива, но мои крики не покидают мой заклеенный рот; стянутые пластиковыми путами руки и ноги не шевелятся. Я жива, но черный капюшон закрывает глаза, и мне не сдвинуть его никакими силами. Я не могу не вдыхать какой-то сладкий запах, стараюсь, очень стараюсь, но все равно не могу удержать себя и не поддаться засасывающей меня черной холодной пустоте, где нет ни боли, ни страха – одно только черное ничто.

И еще одна неприятность. Серьезная и, по-моему, очень крупная неприятность. Когда они меня тащили из гостиничного номера, я видела в комнате другую Макс.

Мне кажется, она там осталась.

123

Ирейзеры уволокли дефектную Макс из мотеля, а я быстро шмыгнула на ее место и натянула на себя одеяло. Закрыла глаза в полной уверенности, что не смогу заснуть ни на секунду.

Я не нахожу себе места. Наконец происходит все, что задумано. Наконец-то все пошло по плану. Как же можно спать, когда такое происходит. Долой старую Макс! Да здравствует Макс, новая, усовершенствованная!

Ой! Просыпаюсь, размахивая руками и все еще продолжая сражаться с захватившими меня в плен во сне инопланетянами.

Рука уткнулась во что-то мягкое и теплое, и от меня отскакивает черный меховой клубок. Только тут вспоминаю, что у них есть пес. Он, наверно, меня облизывал. Фу, гадость какая!

Протираю глаза и осматриваюсь. В утреннем свете грязный, заплеванный гостиничный номер выглядит еще хуже, чем ночью.

– Макс? – Надо мной наклонился маленький блондинистый парнишка. Хорошо помню, его зовут Газман – ну и имечком его наградили!

– Чего?

– Я есть хочу.

Представление начинается. Вот теперь и посмотрим, по зубам ли мне эта роль? Увидим, какая из меня получится Максимум Райд!

– Так-так, – поднимаюсь, и все тело ноет от проведенной на полу ночи. Теперь, глядя на них вблизи, я с трудом удерживаюсь, чтобы не выпучить глаза. Что же они такие страшные-то? Совсем на ирейзеров или даже на Ари не похожи. Как они с такими рожами живут только?

– Завтрак! – бодро потираю руки, стараясь вспомнить заученную инструкцию. – С собакой гулять нужно?

– Мы уже погуляли, – откликается самая маленькая. Ангел, если не ошибаюсь. Она наклоняет голову в сторону и внимательно на меня смотрит. Я тоже смотрю на нее и широко улыбаюсь. Вот чудище-то! Убей меня бог, не пойму, зачем Макс с этими недоносками якшается. Ей давно пора было послать их к чертовой бабушке. Но это-то и есть ее главная слабость. Публику ей подавай, восхищенных поклонников. Чтоб за руку ее кто-нибудь все время держал, восхищенно в глаза смотрел и рассказывал, какая она самая лучшая на свете. Изъян. Безусловно, серьезный изъян в ее модели.

Ладно, пора приступать к делу. В углу номера примостилась крохотная кухонька. Подхожу и ставлю на конфорку сковородку:

– Как насчет яичницы? – и заглядываю в холодильник.

– Ты что, готовить собираешься?

Повернувшись, вижу в упор уставившегося на меня старшего темноволосого парня. Это Клык.

– А ты что, есть не хочешь?

– Ну не настолько же… – бормочет себе под нос Газман.

Кажется, тут какая-то закавыка, и я чего-то не понимаю. Еще один старший мальчишка, блондин, которого зовут Игги, поднимается с места и говорит:

– Дай я приготовлю. Газ, разливай сок. Надж, доставай тарелки.

– Но ты же слепой!

Что, скажите на милость, может он приготовить? Издеваются они надо мной что ли?

– Да что ты говоришь? А я и не знал. – Игги отодвигает меня плечом и встает к плите. – Кому глазунью, кому болтунью?

– Мне болтунью, – кричит Надж, вытаскивает из шкафчика бумажные тарелки и ставит их на колченогий стол.

Это новость. Может, коли я командир, мне не положено готовить или вообще всякими домашними делами заниматься? Может, если командир, надо только командовать? А заботу как тогда демонстрировать?

– Надж, пойди ко мне, я тебя причешу, – и я шарю на дне рюкзака в поисках щетки. – Давай косички заплетем или хвост. А то тебе волосы в глаза лезут.

Надж – вот еще одно кретинское имя – смотрит на меня как баран на новые ворота:

– Ты меня причесать хочешь?

– Хочу.

Да чем же эта Макс целыми днями занимается? Задницу она хоть когда-нибудь отрывает? Или только приказы выкрикивает?

– Эй, ты! Ну-ка прочь с кровати! – замахиваюсь на разлегшегося на одеяле Тотала. Но он только смотрит на меня не мигая и шевелиться не собирается.

– А почему ему на кровати нельзя? – спрашивает Ангел.

Спокойно расчесываю Надж ее курчавую гриву:

– Потому что я так сказала. Нельзя и все.

Молчание. Четверо мутантов уставились на меня. A тот, который слепой, он, конечно, ничего не видит, но все равно повернулся ко мне лицом. Как будто глазеет. Даже жутко.

– Что вы на меня так смотрите?

124

Последнее, что я помню, это как меня тащат из гостиничного номера. Нет, самое последнее, это как в комнату входит другая Макс. Что случилось? Она что, меня заменила? Зачем?

Не понимаю, явь это или сон, сплю я или брежу, жива я или уже нет. Моргаю, еще и еще. Но вокруг абсолютная тьма. Даже не тьма – чернота. Ни теней, ни силуэтов, ни намека на существование света. Темнота никогда не была мне помехой – мы все, кроме, конечно, Игги, прекрасно видим в темноте. Поэтому от этой кромешной черноты кровь стынет у меня в жилах.

Получается, я ослепла. Как Игги? Они над моими глазами эксперимент какой-то поставили?

Где я? Я слабо помню, как меня связали и заткнули мне рот. Я помню, как потеряла сознание. А теперь я здесь. Но что это за «здесь», понять совершенно невозможно.

И главное, где моя стая? Как так получилось, что никто из них не проснулся, когда меня украли? Нас что, всех одурманили? Или что-нибудь еще того хуже? Живы ли они? Пробую сесть, но мое тело меня не слушается. Я как будто подвешена в воздухе – ноги не опустить, опереться не на что. Единственное, что я чувствую, это сырость. У меня мокрые волосы. Пряди упали на лицо. Протягиваю руку и… ничего не чувствую. Вокруг меня вода. Или что-то еще. Нет, это не обыкновенная вода – иначе я бы утонула.

Снова моргаю и судорожно втягиваю воздух. И снова меня захлестывает паника. Где моя стая? И где я? Что происходит? Я что, умерла? Если умерла, это ужасно. Значит, так теперь будет всегда. Я и часа-то не могу просидеть в абсолютной пустоте и неподвижности. А уж о вечности и говорить нечего. Надо заранее предупреждать, что смерть – такая кошмарно скучная штука.

Сердце бьется с сумасшедшей скоростью, дыхание частое и неглубокое, кровь прилила к коже и ко всем внутренним органам. Состояние, как перед битвой. Сражаться или лететь. Лететь… А что, собственно, с моими крыльями происходит? Напрягаю мускулы, необходимые, чтобы расправить крылья, и … опять ничего не чувствую. В дикой панике протягиваю назад руку. Мышцы на месте, впадина на спине для крыльев на месте, шишак соединения крыла с плечом на месте. Крылья у меня никуда не делись. Но я их не чувствую. Не чувствую, и точка.

Мне что, ввели анестетики? К операции готовят? Изо всех сил стараюсь двигаться, бросаюсь в этом черном бульоне из стороны в сторону. Ничего! Никакого результата.

Все это – сущий кошмар.

Да скажет мне кто-нибудь, в конце концов, куда меня засадили?

Постарайся успокоиться. Соберись. Подумай. Если ты умерла, значит с этим уже ничего нельзя поделать. Но если жива, тебе надо поднапрячься и придумать, как самой отсюда бежать, как остальных спасти и как вытрясти душу из тех, кто тебя сюда запрятал.

Я в полном одиночестве. Такого одиночества я вообще не помню. Если сидеть одной в гамаке на пляже и прихлебывать напитки из стаканчика, в котором болтается маленький зонтик, и если при этом знать, что твоя стая в целости и сохранности резвится неподалеку, одиночество означает отдых и отсутствие обязанностей. О таком одиночестве можно только мечтать.

Но на мою долю выпало одиночество кромешной тьмы, страха и полной неизвестности.

И где я, в конце концов, нахожусь?

Ты уверена, что хочешь это знать?

Голос! Мой Голос. Значит, я не совсем одна. Хоть Голос меня не оставил.

– Ты знаешь, где я? – спрашиваю вслух и специально стараюсь говорить четко и громко. Но звук моего голоса сходит на нет, едва слетев с губ.

–  Да.

– Тогда говори, говори немедленно.

– Ты уверена, что хочешь это знать?

– Нет, я предпочитаю полное неведение, – вспылила я. – Не хочешь говорить, тогда убирайся к черту, псих ненормальный!

– Ты в изоляторе. В изоляционном бункере. В камере полного лишения сенсорных ощущений. Но где этот бункер находится, я не знаю.

В изоляционном бункере. И никого, кроме меня, моего и без того изувеченного сознания. И моего внутреннего Голоса. Минут десять это еще можно выдержать. А потом – кранты. Полные кранты.

Белохалатники, поди, планировали засадить меня сюда год или даже два назад. Уж я их знаю. И теперь наверняка снимают показания, регистрируют патологические изменения…

Почему же я не могу умереть! Прямо сейчас, на месте.

125

Потому что я Максимум Райд. Значит, на легкий исход и надеяться нечего. Ничего легкого в моей жизни нет, не было и не будет. Не запланировано.

Никогда моя жизнь не пойдет по плану, продуманному, удобному, гарантирующему отсутствие боли. Да и зачем, если можно растянуть любую проблему до размеров нескончаемой пытки и неопределенности.

Не знаю, сколько времени я оставалась в бункере. Возможно, десять минут. Мне кажется, десять лет. Всю жизнь. Может быть, я заснула. Снова и снова я просыпалась, и стая была рядом, то в нашем старом доме в Колорадо, то в туннелях Нью-Йоркской подземки, то в «Сумеречной» гостинице. Я снова видела, как Элла Мартинез и ее мама машут мне на прощание. Точно знаю, это у меня галлюцинации.

Кажется, я немного поплакала.

Снова передумала все свои мысли. Все, что всю жизнь не давало мне покоя, что занимало и удивляло меня, вернулось ко мне, как будто я быстро-быстро просматривала старую пленку. Воспоминания, мечты, надежды, цвета, звуки, каждый запах или вкус бесконечной цепочкой по нескольку раз проносились по кругу в моем воспаленном сознании. Пока, в конце концов, реальность и бред, прочитанные книжки, виденные фильмы не слились в сплошную неразличимую круговерть. Я уже не знаю, кто я, Макс или кто-то еще? Были ли у меня крылья, и кто мне те дети-птицы, про которых я почему-то думаю, что это моя семья.

Все стало зыбко, все превратилось в химеру. Все, кроме бункера. Но даже и в этом я потеряла уверенность.

Какое-то время я пела. По-моему… С кем-то разговаривала. Потом у меня пропал голос. Как ни странно, но я не чувствовала ни голода, ни жажды, ни боли. Ничто не раздражало и не огорчало.

Когда наконец бункер открылся и в люк хлынул свет, мне показалось, что ничего страшнее со мной еще не случалось.

126

Я закричала, но пронзительный звук моего собственного голоса так ударил по барабанным перепонкам, что я мгновенно замолчала. Плотно закрываю глаза – только бы защитить их от слепящего, режущего света. Сворачиваюсь на полу в клубок, но чьи-то ручищи хватают меня и снова пытаются поставить вертикально. Не говорю о том, что мне не удержать равновесия, одно прикосновение к моей коже окончательно лишает меня рассудка.

Меня кладут на кровать и закрывают одеялом. Чувствовать его на себе – настоящая пытка. Снова сворачиваюсь в клубок и стараюсь не шевелиться. Долго-долго. Наконец боль уходит. Пробую приоткрыть глаза. Свет, хоть и яркий, не скребет больше наждаком глазное яблоко.

– Макс, – приглушенный шепот ударил по каждому нерву и пронзил позвоночник. Я содрогнулась всем телом и снова в отчаянии зажмурилась. Я больше не знаю, как бежать, сражаться и летать. Я ХОЧУ обратно в бункер, в его благословенную темноту, молчание и пустоту.

– Макс, как ты себя чувствуешь?

Лучше не бывает…

– Макс, тебе что-нибудь нужно?

Эти идиотские вопросы не могут не рассмешить даже такой живой труп, как я. Правда, «рассмешить» в моем случае означает слабую кривую ухмылку.

– Мне надо задать тебе несколько вопросов, – настаивает голос. – Во-первых, куда направляется стая. И мне совершенно необходимо знать, что случилось в Виргинии.

Бог с ними, с дурацкими вопросами, но ЭТИМ он меня окончательно достал так, что я даже вновь обрела дар речи. Отодвигаю одеяло и приоткрываю щелочки глаз:

– Ты сам знаешь, что случилось в Виргинии, – голос мой скрипит, как несмазанная телега. – Ты там был, Джеб.

– Только под самый конец, моя девочка, – тихо откликается Джеб, стоя на коленях рядом с моей кроватью. – Я не знаю, что случилось до моего появления. Я ума не приложу, как все могло пойти прахом. И никакого понятия не имею, ни куда сейчас направляется стая, ни какие у тебя планы.

Слушать его тошно. Одно хорошо, я чувствую, что он так выводит меня из себя, что постепенно я снова становлюсь самой собой, Максимум Райд.

– Боюсь, Джеб, тебе придется смириться с пробелами в твоих познаниях. – Я закашлялась, как придушенная кошка.

– Ай да Макс, – в голосе Джеба звучит искреннее восхищение. – Не сдается до конца. Даже одиночка тебя не сломила. Редко кто способен и в бункере не потерять формы. Но сколько можно тебе говорить, пора приняться за спасение мира. Это твоя главная цель.

– Постараюсь взять на заметку, – хриплю я и понимаю, что от негодования снова почти пришла в себя.

Джеб наклоняется ближе ко мне. Широко раскрытыми глазами смотрю ему прямо в лицо, такое знакомое, когда-то означавшее для меня счастье, семью и покой. Теперь оно для меня – сгусток зла.

– Макс, пожалуйста, – шепчет он, – пожалуйста, играй по правилам. Делай, как надо. Они хотят с тобой покончить. Думают, что на тебя только время зря тратят.

Еще одна неожиданная неприятность.

– Кто?

– ИТАКС. Они держат тебя здесь, пока идут испытания новой усовершенствованной модели. Ее считают величайшим изобретением. Они хотели, чтобы ты руководствовалась головой, а не сердцем. Макс, я так старался тебя этому научить. Но, наверное, у меня ничего не получилось. Они пытаются здесь лишить тебя сердца. Но нам с тобой, Макс, важны люди, и ты не можешь быть безразличной, не можешь жить без сердца. Пожалуйста, не дай им возможности перечеркнуть всю твою жизнь. Не дай им вычеркнуть тебя и начать с нуля с кем-то другим. Докажи им, что они ошибаются, что ты многого стоишь и ни перед чем не постоишь.

– Я докажу им, что я ни перед чем не постою, чтобы вытащить из тебя кишки через нос, – слабо возражаю ему и вдруг слышу громкий низкий голос:

– Батчелдер, что вы здесь делаете? У вас нет допуска к этому объекту!

И потом свет снова вырубается, с меня стягивают одеяло, и все те же здоровенные ручищи снова бросают меня в ужасный бункер.

127

Стараясь держаться в тени, я провела пятерых психованных мутантов в ИТАКС.

– Сюда! – придерживаю кусты и даю им знак, – пролезайте.

Уже темно. Наконец-то. Я думала, что скучно смотреть весь день, как ирейзеры режутся в карты. Как же я ошибалась! По сравнению с сегодняшним днем их карты были просто цветочки.

Как только настоящая Макс это выдерживает? Я сбилась со счета, сколько раз за сегодняшний день мне хотелось на них наорать, чтоб заткнулись, чтобы от меня отстали. Вот бы послать их всех к черту. Надж без передышки молотит языком. Газман – просто доверчивый идиот. И ему все равно, о чем по любому поводу спорить с Ангелом, голубое ли небо, понедельник сегодня или вторник. Ангел, кстати, меня здорово напрягает. Она совершенно неуравновешенна, и предсказать ее невозможно. Когда вернусь, обязательно доложу об этом наверх. Зато Игги – вообще балласт, правда, может готовить. Только как, убей меня бог, не пойму. В броне Клыка я пока не нашла никаких изъянов. Но это только дело времени.

Да еще они с собакой разговаривают так, точно это человек. Не надо тебе того, не хочешь этого? Какого хрена! Собака и есть собака.

Но теперь всему этому безобразию пришел конец и настало долгожданное время. Еще утром на экскурсии в ИТАКСе я всячески подчеркивала пробелы и слабые точки. Теперь под покровом темноты мы «крадемся» и вот-вот проберемся внутрь. Всячески делаю вид, что держусь настороже.

Должна сказать, что представление мое безукоризненно. Они ничего не подозревают. Вся моя тренировка, уроки, зубрежка – все себя вполне оправдало. И, естественно, еще раз подтвердило, что моя модель старой Макс сто очков вперед даст. Даже странно, что эти олухи с такой охотой и так безропотно всюду за мной следуют, подчиняются моим приказам. Только предложила «залезем в ИТАКС» – они уже построились маршировать в ИТАКС. Вместе со своей идиотской собакой. Выходя из гостиницы, я попыталась его запереть в номере, но Надж выпустила.

– На прорыв с собакой? – удивленно подняла я брови.

– Конечно, – Надж не понимает, почему это вообще нужно объяснять. – Он же всегда с нами.

Как хотите, думаю я. Не мудрено, что с вами запланировано покончить.

Короче, если не считать собаки, в остальном они полностью мне подчинялись. Привела их на поросший травой холм. Оглядываюсь постоянно, точно за нами кто по пятам гонится. Держи карман шире! Холм этот рядом с главным зданием, и на газон выходит его отопительно-вентиляционная система. Быстро отвинтили люк и заклинили палкой вентилятор. Пролезть между его огромными лопастями не составило никакого труда. Жаль, собака первой шмыгнула, а то я думала вытащить палку и снова запустить вентилятор, оставив пса снаружи. Так или иначе, лопасти опять вертятся, а мы уже внутри.

– Отличная была с вентилятором идея, – говорит Клык. Это ровно на пять слов больше, чем я слышала от него за весь день.

Я скромно пожимаю плечами. Что идея отличная, я и сама знаю. Но зачем педалировать. Я не Макс, чтобы себя нахваливать. Если она только о себе и думает, это отнюдь не значит, что я должна следовать ее примеру.

Веду стаю по воздуховоду. Время от времени нервно вздрагиваю. Когда, конечно, не забываю. Останавливаюсь на каждой развилке, как будто не знаю, куда поворачивать. А иногда замираю, приложив палец к губам, точно прислушиваюсь к приближающимся шагам. Представление – обхохочешься. Настоящий цирк.

Выходим в главный воздуховод, и я притворяюсь, что последний поворот, который должен вывести нас в подвал, результат внезапного озарения. Еще несколько минут, всего несколько сот ярдов – и моя миссия завершится.

И с ними тоже будет покончено.

128

После встречи с Джебом бункер показался мне истинным облегчением. Принимаюсь думать о том, что я в ответе за стаю, вспоминаю, что я непобедимая Макс, а белохалатники, заставляющие меня носиться, как белка в колесе, – просто кучка дуроломов.

Следовательно, сам собой напрашивается вопрос, как отсюда выбраться?

Я по-прежнему не могу сесть, по-прежнему ничего не чувствую. Меня по-прежнему одолевают галлюцинации. По-прежнему практически невозможно ни на чем сконцентрироваться.

Отличная стартовая позиция для побега.

Думай, Макс, думай!

И тут я вспоминаю про свой внутренний Голос: Голос, у тебя есть какие-нибудь идеи?

– Подумай, что именно от тебя хотят? – Как это он прорезался по первому зову? Сколько его помню, он ни разу не отвечал на мои вопросы, а тут ни с того ни с сего откликнулся.

– Значит, спрашиваешь, чего они от меня хотят? Хотят, чтобы я их подопытным кроликом оставалась. Или, если угодно, лабораторной крысой. Хотят, чтоб я продолжала плясать под их дудку.

– А что случится, если ты откажешься это делать?

– От злости, поди, лопнут – я просияла от одной мысли. – Только как, интересно знать, я могу от чего-то отказаться, если я закупорена в этой консервной банке.

– Вот на эту тему и подумай.

Как мне и велено, раскидываю мозгами. Шансов это мне не прибавляет. Их у меня раз, два и обчелся. Ни физическая сила, ни скорость, ни умение быстро и четко соображать мне здесь не помогут. Что же остается? От отсутствия надежды впадаю в глухое отчаяние. Я теряю сознание, теряю голову и вот-вот потеряю себя …

Они не хотят меня потерять. Им тогда некого будет дергать за нитки, не на ком будет ставить эксперименты.

Подожди-ка, Макс, подожди…

Потерять меня они могут только двумя способами: или я сбегу, или умру.

Сбежать мне отсюда исключено. Во-первых, банка закупорена наглухо, а во-вторых, мне ни ногой, ни рукой не пошевелить.

А что если…

Есть ведь еще и второй способ. А что если мне умереть? Хорошенькую я им тогда подложу свинью. Правда, мне и самой помирать особого резона нет. Но, может быть, их обдурить получится?

Голову даю на отсечение, здесь мониторов и скрытых камер на каждом сантиметре понатыкано. Если крысу в банку посадить и воздух ей перекрыть, то непременно следует фиксировать, как она будет мучиться, и пульс ей все время мерить. Они, поди, тут уже каждый мой всхлип записали.

Как бы мне теперь умереть поубедительней?

Упругая жидкость сама держит мое тело. Не надо голову поддерживать, не надо ни рукой, ни ногой шевелить. Ложусь на спину и полностью расслабляюсь. Дыхание замедлилось. Вдох – раз, два, три, четыре – выдох. Каждый мускул точно растворился. Я, как будто… ушла в себя. Похоже на аппарат, у которого один за другим поворачивают рычаги выключения. Только на сей раз не «поворачивают», а я сама щелкаю выключателями. По собственной воле замедляю все мои биологические системы.

В абсолютной тишине удары моего сердца все глуше и все реже. Глаза закрыты, вокруг полная неподвижность. А вдруг мне суждено навеки остаться в этой жидкой гробнице?

Замерло и время, и сознание.

Надеюсь, я все-таки не умерла.

Мертвой мне трудновато будет искать наших родителей, а спасать мир – и того труднее.

129

Не буду вдаваться в мелкие подробности. В конце концов, мы нашли дорогу в компьютерную лабораторию ИТАКСа. И пока все идет по плану.

Шуганула их всех в самый темный угол – они опять послушались. Включаю ближайший комп. Он бесшумно загружается. Надж, как я помню, хорошо разбирается в компьютерах. Я знаком подзываю ее к себе и шепчу:

– Посмотри-ка, что ты тут об ИТАКСе выудишь. Только быстрей, я не знаю, как долго мы здесь можем оставаться.

Ха-ха! По моим часам оставаться мы здесь можем ровно шесть минут сорок семь секунд.

– Ладно, – шепчет мне в ответ Надж и через секунду уже сидит перед экраном, просматривая список программ. Потом на строке поиска печатает какую-то ахинею.

Тяжело вздыхаю. Ее сейчас заклинит, и мне придется перехватить инициативу. Я готова – меня всему научили. Всему, что только может потребоваться для достижения поставленной цели.

– Нашла, – выдыхает Надж, и я оторопело смотрю, как страница за страницей заполняют экран листы с грифом «совершенно секретно». Хм-м-м… А ведь не скажешь, что у этой мутанточки хоть одна извилина в мозгу имеется. Похоже, эксперимент с ней дал некоторые положительные результаты.

Заглядываю к ней через плечо:

– Отлично! Постарайся прочитать, о чем там идет речь.

А про себя думаю: читай, читай, не торопись. А там, глядишь, время ваше и истечет.

130

Я, Максимум Райд, умерла, но этого никто не заметил.

А вдруг я и вправду умерла? Чем дальше эта бодяга тянется, тем мне безразличнее. Умерла, не умерла – одна малина.

Наконец мои тюремщики осознали, что вместо занимательной суетливой лабораторной крыски у них на руках оказалось дохлое и совершенно неинтересное безжизненное тело.

Крышка люка на потолке отскакивает, и у меня нет даже сотой доли секунды, чтобы приготовиться к хлынувшему потоку резкого света. Ты, дорогой читатель, даже не представляешь, чего мне стоило не выдать себя, оставаясь тем же обмякшим бесчувственным телом.

Чей-то голос орет:

– Что случилось? Кто вел за ней наблюдение? Уши оборву! Уволю!

Меня снова подхватывают какие-то руки и вытаскивают из бункера. Как и в прошлый раз, свет, прикосновение, звуки – все причиняет мне мучительную боль. Только теперь у меня откуда-то взялись силы широко открыть глаза, вскочить на ноги и зарычать.

Колени подо мной подогнулись, но я раскидываю крылья, стряхивая с них влагу. На мгновение передо мной мелькают рассерженные лица. Снова рычу, низким и хриплым голосом, хотя и отнюдь не столь устрашающим, как мне бы хотелось, и неуверенно подаюсь вверх.

Вижу впереди размытые очертания окна и бегу туда, едва удерживая равновесие и не чуя под собой ног. Десятки рук тянутся к моей мокрой одежде и к распростертым крыльям – меня вот-вот схватят. Но я уже совсем близко к окну и бросаюсь грудью на стекло.

Господи, дай мне его разбить, пошли мне обычное бьющееся стекло, без затей и ухищрений, типа впаянной металлической сетки. Молитва моя, похоже, услышана. Тело сокрушает страшный удар – меня как будто в лепешку раздавил грузовик. Тут же влажный воздух коснулся моих щек. И я начала падать.

Стараюсь пошевелить крыльями, стараюсь вспомнить хорошо знакомое чувство пойманного крыльями ветра. Но вместо былого их единства с каждой мышцей, с каждым суставом я ватная и помертвелая. Меня точно в новокаин обмакнули.

«Да будете вы наконец работать или нет!» – думаю я, и представляю себе на земле безжизненную груду костей, мяса и перьев.

Снаружи темно, и глазам не так больно. Открываю их и вижу, как мелькают мимо меня окна этажей – один, другой, третий. Выпав из окна пятого или шестого этажа, я стремительно падаю вниз. Снова отчаянно стараюсь расправить крылья в надежде, что они удержат и опять подбросят меня в воздух.

Так и случилось. Мои босые ноги уже практически коснулись травы, но я вдруг спружинила и подлетела немного вверх. Мускулы, кажется, поймали этот внезапный импульс, шевельнулись – и крылья пошли вниз. Еще движение – в работу включились плечевые суставы. Взмах вверх. Опустить крылья вниз. И снова, и снова, вверх – вниз. Сначала неловко и неуклюже, но с каждым взмахом движения все уверенней. Постепенно ко мне возвращается былая свобода. Оставляю позади разбитое окно, в котором маячат разъяренные лица. И только на одном лице я не вижу гнева. Джеб. Он вытянул руку сквозь осколки и показывает мне большой палец.