Текст книги "Отныне и вовек"

Автор книги: Джеймс Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 65 страниц)

– Почему ты все время называешь его «гарсон»? – спросил Пруит.

– «Гарсон» по-французски – «официант». То же, что «бой».

– Я знаю. На это моих познаний во французском хватает. Но у тебя это получается как-то неестественно. Как будто ты ничего больше по-французски не знаешь.

– Меня это не волнует. – Хэл улыбнулся. – Мне нравится так говорить, и я говорю. – Он взял Пруита за рукав гавайской рубашки и обрушил на него поток французских слов, которые взмывали, падали и сливались в воздухе, как отголоски далекой пулеметной очереди. – Вот так-то. – Он опять улыбнулся.

Они прошли к выходу мимо огромного швейцара-вышибалы с перебитым носом, и тот, увидев Хэла, приложил к козырьку фуражки палец и почтительно кивнул. Пруит услышал из зала ту же музыку, которую слушал, стоя на улице, как будто, пока они сидели на террасе, пианист играл только эту мелодию и она никак не кончалась.

– Как называется эта вещь? – спросил он.

– Что? – переспросил Томми. – А, эта? Сейчас вспомню. Я же знаю.

– Рахманинов, Прелюд до минор, – быстро сказал Хэл. – Очень заигранная вещица. Один из коронных номеров этого старого алкоголика. Ее все время заказывает какой-то псевдоинтеллектуал. Tres chic[25]25
  Шикарно (фр.)


[Закрыть], – добавил он.

– Что такое «псевдо»? – спросил Пруит.

– Задница из одной половинки, – сказал Анджело.

Хэл засмеялся:

– Вот именно. Иначе говоря, что-то поддельное.

– «Псевдо» – это приставка, – сухо объяснил Томми. – Означает «ненастоящий», «нереальный».

– «Псевдо», – повторил Пруит. – Задница из одной половинки.

25

Они двинулись вчетвером назад по Калакауа мимо «Моаны». На углу Каиулани перешли на другую сторону и зашагали вдоль сплошного ряда магазинов, витрины которых предлагали туристам маски для подводного плавания, резиновые ласты, подводные ружья. В одном магазине продавались только пляжные халаты, купальники и плавки, все с яркими гавайскими орнаментами. Другой магазин торговал исключительно товарами для женщин, и на витрине были выставлены платья и жакеты из тканей, расписанных тоже гавайскими мотивами. Был здесь и ювелирный магазин с маленькими дорогими китайскими статуэтками из нефрита. А за сплошным рядом магазинов стоял знаменитый на весь мир «Театр Ваикики», где пальмы растут прямо в зале. Но сейчас он был закрыт. Время приближалось к полуночи, почти все было закрыто, и улицы, незаметно пустея, принимали ночной облик, Воздух постепенно свежел, с моря доносился легкий ветер, редкие облака, проплывая на восток, заволакивали звездную россыпь. Изогнувшиеся над тротуаром пальмы мягко шелестели на ветру.

За белой громадой «Театра Ваикики» Хэл свернул в сторону от пляжа, в боковую улочку, наполненную шорохами невидимых в темноте тропических растений.

– Чудесное место, правда? – обернувшись, сказал Хэл. – Здесь приятно жить. Все так красиво и просто. И ночь сегодня удивительная.

– Да, да, – откликнулся Томми. – Очарование.

Хэл и Маджио шли впереди, и, разговаривая с маленьким итальянцем, высокий худощавый Хэл сгибался чуть не пополам.

– Я рад, что ты с нами пошел, – шепнул Томми Пруиту. – Я ужасно боялся, что ты вдруг откажешься.

– Мне давно хотелось посмотреть, какая у Хэла квартира. Анджело столько про нее рассказывал.

– А-а. Я-то думал, ты из-за меня.

– Ну, и это тоже. Отчасти. – Он прислушивался к разговору Хэла и Маджио. Хэл, как и Томми, говорил шепотом.

– Где же ты столько пропадал, звереныш? Я по тебе так соскучился. Ты ведь не предупреждаешь, когда тебя ждать. Я каждый раз надеюсь только на случай. Звонить тебе я боюсь, да и номера твоего полка не знаю. Порой мне кажется, ты встречаешься со мной, только когда тебе нужны деньги.

– У меня весь месяц были внеочередные наряды, – соврал Маджио. – Никак не мог вырваться. Спроси у Пру.

– Пру, это правда? – громко спросил Хэл, обернувшись.

– Конечно, правда, – подтвердил Пруит. – Он в черном списке.

– Обманщики вы, – кокетливо сказал Хэл. – Один врет, второй нахально ему поддакивает. Вы, солдаты, все одинаковые. Переменчивы, как фортуна.

– Да нет, ей-богу, – оправдывался Маджио. – Тебе еще повезло, что в эту получку я на бобах. А то бы опять напился, и мне бы снова влепили внеочередные.

– Такое впечатление, что у Тони после каждой получки внеочередные наряды, – заметил Хэл.

– Так оно и есть, – стойко сказал Маджио. – Потому что я в получку обязательно напиваюсь, а потом недели две-три не вылезаю из внеочередных. Каждый раз даю себе слово не пить, а потом все равно напиваюсь. Только сегодня не напился, потому что не на что было. Думаешь, если я не приезжаю, значит, у меня деньги завелись? Ничего подобного. Просто, когда я при деньгах, я сразу напиваюсь. И получаю внеочередные. Так что это разные вещи. Уловил?

Хэл засмеялся:

– Какие нюансы! Ах, милое, простодушное дитя природы. За это я тебя и люблю. Оставайся таким всегда. Будет обидно, если ты вдруг разучишься врать так убедительно.

– Я тебе правду говорю, – запротестовал Маджио. – Я напиваюсь, еду в город к девочкам, и эти сволочи из военной полиции меня каждый раз задерживают. Отсюда и внеочередные.

– А тебе не противно ходить по борделям? – спросил Хэл.

– Постоянная девушка, конечно, лучше. Но бордели тоже ничего. На Гавайях солдатам выбирать не приходится.

Интересно, он всегда так завирается? – подумал Пруит. Ему хотелось рассмеяться. Но Хэл, казалось, ничего не замечал.

– Господи, – неожиданно сказал Томми. – Я бы не вынес. Быть солдатом – это ужасно. Я бы покончил с собой, клянусь.

– Я бы тоже, – согласился Хэл. – Но мы же с тобой не примитивы. У нас слишком тонкая организация.

– Да, наверное, в том-то все и дело, – кивнул Томми.

Хэл засмеялся:

– Тони, но ты хоть понимаешь, что, когда местные женщины по моральным соображениям отказываются иметь дело с солдатами, это играет на руку нам – Томми, мне и другим людям третьего пола? В этом, по-моему, есть доля пикантной иронии. Меня это очень забавляет. Я вижу здесь проявление тенденции, которая в конце концов поможет нам прочно утвердиться.

– Да, наверно, – сказал Маджио. – То есть, я хочу сказать, это вам на руку.

– Пру, ты слышал? – обернулся Хэл.

– Да, – храбро отозвался Пруит. – Слышал.

– Потому что все они ненавидят солдат, – продолжал Хэл, развивая свою мысль с неторопливостью ткача, плетущего узоры для собственного удовольствия. – Потому что они считают, что солдаты – подонки, и, более того, все мужчины подонки. Именно поэтому мои враги, женщины, медленно, но неизбежно сами роют себе яму.

– Это как же? – спросил Пруит.

– Неужели не ясно? – Хэл засмеялся. – А ты посмотри на себя. Вам, солдатам, из женщин доступны только проститутки. Вот вы и идете к нам. Потому что мы в отличие от женщин не боимся грехопадения.

– Не знаю, не знаю. – Но Пруит и сам чувствовал, что голос его звучит неуверенно, потому что слова Хэла были слишком близки к истине, и это его тревожило.

Хэл рассмеялся обаятельным мальчишеским смехом, но не стал добиваться признания своей победы.

– Вот мы и пришли, – сказал он и повел их за собой мимо довольно молодого баньяна, в темноте они спотыкались о распластанные кривые корни, а тонкие прутья еще не вросших в землю воздушных корней хлестали их по лицу.

– Приятно, когда во дворе растет такое чудо, правда? – сказал Хэл. – Осторожнее. Смотрите под ноги.

Они вышли к боковой стене двухэтажного каркасного дома, к подножию наружной деревянной лестницы со сквозными ступеньками; и лестница, и ее опорные столбы из толстых досок были выкрашены в белый цвет.

– Мы обязательно вернемся к этому разговору. Только сначала выпьем, – шепнул Хэл Пруиту. Они все уже поднялись на узкую площадку второго этажа, наискосок от которой темнел густой массой баньян, и Хэл открыл дверь.

Вслед за Хэлом они вошли в небольшую прихожую.

– Устраивайтесь как дома, мои дорогие. Я пошел раздеваться. Если хотите, можете тоже раздеться. – Хэл засмеялся и исчез в коридоре.

– А ничего у него здесь, да? – сказал Маджио. – Тебе бы такую квартирку, скажи? А? Не возражал бы? Представляешь? Черт!

Они стояла вдвоем посреди прихожей и оглядывались по сторонам, пораженные чистотой, порядком и уютом квартиры.

– Нет, – сказал Пруит. – Не представляю.

– Понял теперь, почему я сюда хожу? Помимо всего прочего? После наших бетонных бараков даже не верится, что люди могут так жить.

Стоявший у них за спиной Томми потерял терпение, протиснулся вперед и, пройдя в гостиную, уселся в большое современное кресло из настоящей кожи с хромированными ножками и подлокотниками. И волшебство рассеялось.

– Мне надо отлить, – сказал Маджио. – И спешно требуется выпить, ей-богу. Сортир вон там. Я сейчас.

Он прошел в ту же дверь, что и Хэл, и, провожая его взглядом, Пруит увидел крошечный коридор, одним концом упиравшийся в спальню, слева от которой была ванная. Пруит отвернулся и обвел глазами гостиную.

Слева от прихожей на маленьком возвышении, огороженном коваными железными перилами, стоял небольшой обеденный стол, дверь за ним вела в кухню. В другом конце гостиной была огромная полукруглая ниша застекленного от пола до потолка «фонаря» с приспущенными складчатыми занавесями-драпри, в комнате стояли радиоприемник в высоком деревянном футляре и проигрыватель с двумя этажерками для пластинок по бокам. У правой стены – большой, набитый книгами книжный шкаф и письменный стол в форме буквы «П». Пруит бродил по комнате, рассматривал вещи и пытался придумать, о чем бы заговорить с Томми.

– А тебя когда-нибудь печатали? – наконец спросил он.

– Конечно, – скованно ответил Томми. – Один мой рассказ недавно вышел в «Коллиерс».

– А про что рассказ? – Пруит разглядывал пластинки: здесь была только классика – симфонии, концерты.

– Про любовь.

Пруит поднял на него глаза, и Томми хихикнул густым басом.

– Об одной честолюбивой молодой актрисе и о богатом бродвейском продюсере. Они полюбили друг друга, он на ней женился и сделал из нее звезду.

– Меня от таких историй воротит. – Пруит отвернулся и продолжал разглядывать пластинки.

– Меня тоже, – хихикнул Томми.

– Тогда зачем же их сочинять?

– Людям нравится. Этот товар хорошо идет.

– В жизни все иначе. Такой ерунды никогда не бывает.

– Конечно, не бывает. – Томми поджал губы. – Поэтому людям и нравится. Если им нужна такая литература, значит, пиши то, на что спрос.

– Я совсем не уверен, что им это нужно.

– А ты кто? – Томми басовито хохотнул. – Социолог?

– Нет. Просто я думаю, большинство людей такие же, как я. В настоящей литературе я не разбираюсь, но от басен вроде этой меня воротит.

– Так их же пишут не для мужчин, а для женщин. Эти романтичные, похотливые и высоконравственные дуры обожают подобное чтиво. Кто покупает книги и журналы? В первую очередь женщины. И глотают все без разбора. Должны же они хоть от чего-то получать удовольствие, если из-за своих моральных принципов не получают его в постели.

– Ну, не знаю. Я в этом не уверен.

– Они со своей моралью доиграются. Если вовремя не спохватятся, в один прекрасный день останутся совсем без мужчин.

– Про что это вы? – спросил Маджио, входя в комнату. – Что там про женщин?

Он подошел к письменному столу, туда, где стоял Пруит. Следом за ним в гостиной появился Хэл в таитянском парэу[26]26
  Национальная мужская одежда, распространенная в Полинезии: длинный кусок ткани, который обертывают вокруг бедер, как юбку.


[Закрыть], расписанном ярко-оранжевыми тропическими цветами в венчиках остроконечных темно-зеленых листьев. Худой и длинный, он выглядел сейчас костлявым и каким-то усохшим, от недавней подтянутой элегантности ничего не осталось. Густой красноватый загар на грубой сухой коже казался неестественным, напоминал ржавчину, будто Хэл намазался йодом.

– Мы говорим, что, возможно, мужчины становятся такими по вине женщин, – объяснил Пруит.

– Я не думаю, – сказал Анджело.

– Я тоже не думал. А теперь начал сомневаться.

– Вот как? – Хэл сверкнул обаятельной мальчишеской улыбкой. – Видишь ли, некоторые действительно такими рождаются. К несчастью или к счастью – это зависит от точки зрения. Так что общая картина несколько сложнее.

Пруит с усмешкой покачал головой.

– Насчет того, что такими рождаются, рассказывай кому-нибудь другому. Можно родиться уродом, это факт. Я уродов насмотрелся на ярмарках – от Таймс-сквер до Сан-Франциско. А чтобы человек родился извращенцем, никогда не поверю.

– Ты бы мог быть очень милым парнем, – недовольно сказал Хэл, – если бы меньше кощунствовал.

– Кощунствовал? – Пруит усмехнулся. – Если ты не веришь в мораль, какое может быть кощунство?

– Важно не то, что ты говоришь. Важно, как ты это говоришь. Судьба таких людей – трагедия. И, как любая трагедия, она возвышенна и прекрасна.

– Я так не считаю. Для меня это все равно что порнография.

Хэл манерно поднял брови и пристально посмотрел на него.

– Твой приятель, пожалуй, начинает мне действовать на нервы, – сказал он Анджело.

Пруит чувствовал, что губы у него расползаются в усмешке, а лицо напряженно немеет, как бывало с ним всегда, когда рядом раздавался знакомый призыв к убийству.

– На мой взгляд, эта твоя теория такие же сладкие сопли, как басня Томми про богатого продюсера.

– Вижу, я в тебе ошибся. – Хэл улыбнулся. – У тебя напрочь отсутствует воображение. При ближайшем рассмотрении ты, оказывается, элементарный тупица.

– Наверно, – усмехнулся Пруит. – Из меня все воображение выбили. Половину, когда бродяжил, а то, что осталось, – в армии.

– Хэл, где твое шампанское? – напомнил Анджело. – Давай неси. Пить хочется – умираю.

– Сейчас, моя радость. – Хэл повернулся к Пруиту: – Когда будешь постарше, поймешь, что воображение способно породить истину, перед которой бессильны любые факты.

– Это мне и так понятно. Зато я не очень понимаю другое. Чем больше мы с тобой разговариваем, тем больше ты мне напоминаешь проповедника. Не знаю, почему.

– Тебе повезло, что ты друг Тони, – сказал Хэл. – А то я бы тебя сейчас отсюда вышвырнул.

Пруит смерил его взглядом и снисходительно усмехнулся:

– Сомневаюсь, что у тебя получится. Но если хочешь, чтобы я ушел, так и скажи. Я уйду.

– О-о! – Хэл улыбнулся Маджио. – Твой приятель – герой.

– Хэл, чего ты обращаешь внимание? – вмешался Маджио. – У него просто характер такой вредный. Дай ему выпить, и он успокоится.

Хэл повернулся к Пруиту:

– Все так просто?

– Выпить, конечно, было бы неплохо.

Томми поднялся с кресла и, подойдя к Пруиту, встал рядом, словно Собрался его защитить.

– Иди ты к черту! – сказал он Хэлу. – Что ты нападаешь на несчастного парня? Он здесь со мной, а не с тобой. Прекрати его шпынять.

– Мне адвокаты не нужны, – заметил Пруит.

– Томми, если тебе не нравится, как я принимаю гостей, ты всегда можешь пойти домой. – Хэл улыбнулся. – Я лично буду только счастлив. Мальчики, вам когда нужно быть в казарме?

– В шесть, – ответил Анджело. – К побудке. – Он резко повернулся и посмотрел на часы на письменном столе, словно вдруг вспомнил, что когда-то должен умереть. – Гадство! – ругнулся он. – Ладно. Мы в конце концов выпьем или нет, черт возьми?

– Ты! – рычал Томми на Хэла. – Дрянь! Подлая грязная тварь! Я ведь сейчас действительно уйду.

Хэл весело засмеялся:

– Не смею задерживать. Хочешь – уходи. – Он повернулся и пошел в кухню.

Томми злобно смотрел ему вслед, его большие руки неподвижно повисли, огромные кулаки были плотно прижаты к бедрам.

– Знаешь ведь, что я не уйду, – сказал он. – Ты ведь знаешь, что мне теперь придется остаться.

Хэл высунул голову из кухни:

– Конечно, знаю. Иди сюда, поможешь мне разлить шампанское.

– Сейчас. – Томми неловко и грузно сдвинулся с места. На лице у него застыла обида.

– Пру; на минутку, – шепотом позвал Маджио. Он отвел Пруита в сторону, и, пройдя мимо проигрывателя, они встали в глубине застекленного «фонаря». – Чего ты пускаешь пену? Хочешь мне все испортить? Помолчи, отдохни.

– Хорошо. Ты извини. Сам не знаю, с чего я завелся. Наверно, из-за этой ерунды насчет того, что такими рождаются. Путать тебе карты я не собираюсь. Но понимаешь, эти типы действуют мне на нервы. Липнут со своими наставлениями, как вшивый полковой капеллан – ходи в церковь, молись богу! Тоже мне Армия спасения! Мол, сначала послушай проповедь, а уж потом накормим. Зачем им это? Зачем обязательно убеждать кого-то, что ты лучше всех?

– Не знаю. Пусть себе болтают, что хотят. Тебе какое дело? Думаешь, я с ними спорю? Никогда в жизни. Они говорят – я киваю. А потом прошу налить еще.

– Хорошо, когда человек так может. А у меня, наверно, не тот характер, я так жить не могу.

Анджело покачал головой:

– Да я и сам как на бочке с порохом живу. Иногда думаю, ох и шарахнет сейчас! За все в жизни надо платить, старик.

– Знаешь, некоторые говорят, эти люди такие благородные, мол, у них такие высокие чувства, что и не передать. Только я что-то не видел. По-моему, у них это больше похоже на ненависть.

– Меня все это не колышет. А терять такую отличную кормушку я не хочу. Так что будь человеком и не вякай. Ладно?

– Конечно. Не бойся, не подведу.

– Ох, старик, напьюсь я сегодня – в доску! Я тебе обещаю. – Он посмотрел на часы: – И в гробу я видел эту вашу побудку!

Из кухни появился Хэл с двумя хрустальными бокалами шампанского. За ним шел Томми и тоже нес в руках два бокала.

– Пардон, подноса у нас нет. – Хэл улыбнулся. – Зато бокалы, как полагается. Пить шампанское из простых стаканов – преступление.

Маджио взял бокал и незаметно подмигнул Пруиту.

– Очень жарко, предлагаю вам всем раздеться, – сказал Хэл. – И чувствовать себя как дома. В конце концов, мы здесь все свои.

– Ты прав. – Томми торопливо протянул один бокал Пруиту, второй поставил возле себя на пол. Раздевшись до трусов, он уселся в кресло и взял с пола бокал. В отличие от загорелого Хэла Томми был белый как молоко. Загорели только шея и руки до локтей, тело его напоминало непропеченное тесто, и смотреть на него было неприятно.

– Я знаю, солдаты трусов не носят. – Хэл улыбнулся. – Для Тони я держу в доме плавки, а тебя, к сожалению, мне одеть не во что.

– Обойдусь, – сказал Пруит. – Посижу в брюках.

Хэл весело засмеялся, к нему вернулось прежнее добродушие.

Так они и сидели, четверо мужчин, раздевшихся, чтобы тело ощутило еле уловимую прохладу, которая просачивалась сквозь проволочную сетку входной двери. Загляни кто-нибудь с улицы в окна «фонаря», эта картина, возможно, укрепила бы в нем веру в теплоту человеческого общения – четверо голых по пояс мужчин, удобно развалившись в креслах, ведут мирную дружескую беседу за бокалом вина.

– Дома я всегда ношу только это. – Хэл небрежно скользнул рукой по складкам парэу. – Вполне в духе гавайских традиций. Сами гавайцы теперь, конечно, расхаживают по пляжу в плавках, но когда-то все они носили парэу. Естественно, с появлением миссионеров это кончилось. А на Таити и до сих пор носят. Но, увы, учителю французского найти работу на Таити так же трудно, как во Франции.

– А когда ты был во Франции? – спросил Пруит.

– Я там был много раз. В общей сложности прожил там пятнадцать лет. Работал в Нью-Йорке, копил деньги, потом уезжал во Францию и жил там, пока деньги не кончались. Естественно, все это было до войны. Когда началась война, переехал сюда. Решил, что уж сюда-то война не докатится. Ты согласен?

– Наверно. Но я думаю, когда мы влезем в войну, в Америке всюду будет одинаково.

– Меня не призовут, я уже слишком стар, – улыбнулся Хэл.

– Я не про это. Начнутся разные ограничения, строгости…

Хэл пожал плечами. У него это вышло очень по-французски.

– Одно время я серьезно подумывал принять французское гражданство. Франция – самая прекрасная страна в мире. Но теперь, – он улыбнулся, – теперь я даже рад, что так и не решился. Странно все это. Та атмосфера свободы, благодаря которой там так приятно жилось, в конечном итоге привела la belle France[27]27
  Прекрасную Францию (фр.)


[Закрыть] к катастрофе. – Хэл улыбался, но, казалось, он еле сдерживает слезы. – Таков, наверное, закон жизни.

– Короче говоря, как ни крути, а все равно останешься внакладе, да? – Пруит почувствовал, что выпивка наконец-то дала себя знать и его снова охватило знакомое настроение, возникавшее только в увольнительную. Наконец-то оно снова вернулось к нему, блаженное ощущение беспечности, то самое, с которым он поднимался по лестнице в «Нью-Конгресс». Ему стало грустно. Вот и закатывается солнце, жара отступает, тени становятся длиннее, пора спать. Он поглядел на Анджело – тот тоже пригорюнился и что-то бормотал себе под нос.

– Что, Анджело? Грустишь? – окликнул он его. Почему нельзя просто посидеть с ними, вместе выпить, разогнать их грусть, подумалось ему, что им стоит оставить нас потом в покое? Почему никто не делает ничего просто так, почему ты обязан за все расплачиваться?

– Мне кажется, слово «свобода» давно превратилось в пустой звук, – сказал он Хэлу.

– Я лично считаю себя свободным, – сказал Хэл. – Я сам себе хозяин.

Пруит невесело рассмеялся.

– Может, нальешь еще?

– Хорошо. – Хэл взял у него бокал и пошел на кухню. – По-твоему, я не свободный?

– Мне тоже принеси. – Анджело неуверенно поднялся на ноги и протянул Хэлу свой бокал.

– А есть что-нибудь такое, чего ты боишься?

– Нет, – ответил Хэл, возвращаясь из кухни с полными бокалами. – Я не боюсь ничего.

– Тогда, значит, свободный. – Пруит смотрел на Анджело, который снова сел и залпом выпил шампанское.

– Кто свободный, так это я! – заорал Анджело, опрокинулся в кресле на спину и задрыгал ногами. – Я свободен, как птица, язви ее в душу! Я – птица, вот я кто! А ты не свободный! – крикнул он Пруиту. – Ты закабалился на весь тридцатник. Ты – раб! А я – нет! Я свободен! До шести утра.

– Тихо! – резко одернул его Хэл. – Хозяйку разбудишь. Ее квартира под нами.

– Отвяжись! Плевал я на твою хозяйку! И сам ты катись к черту!

– Ты бы, Тони, шел в спальню, – грустно сказал Хэл. – Тебе надо проспаться. Пойдем. Давай я тебе помогу. – Хэл подошел к креслу Маджио и хотел помочь ему встать. Маджио отмахнулся:

– Не надо. Сам встану.

– Мы с тобой можем остаться здесь. Хочешь? – застенчиво спросил Томми у Пруита.

– Конечно. Почему бы нет? Какая разница?

– Если не хочешь, никто тебя не заставляет, – неловко сказал Томми.

– Да? Тем лучше.

– А я напился! – заорал Анджело. – Оп-ля-ля! Пруит, не продал бы ты душу на тридцать лет, я бы любил тебя как брата!

Пруит улыбнулся:

– Ты же сам говорил, что в подвале «Гимбела» не лучше.

– Верно. Говорил, – кивнул Анджело. – Пру, мы же влезем в эту чертову войну раньше, чем у меня кончится контракт. Ты понимаешь? Я ненавижу армию. И даже ты ее ненавидишь. Только не хочешь признаться. Ненавижу! Господи, до чего я ее ненавижу, эту вашу армию!

Он откинулся в кресле, безвольно уронил руки и замотал головой, продолжая яростно что-то доказывать самому себе.

– Ты печатаешься под своей фамилией? – спросил Пруит у Томми.

– Нет, конечно. – Томми иронически улыбнулся. – Думаешь, мне хочется ставить свое имя под такой глупостью?

– Слушай, а ты же совсем трезвый, – заметил Пруит. – Небось вообще никогда не напиваешься? Почему?.. А зачем ты вообще пишешь эту глупость?

– Ты что, знаешь мою фамилию? – Глубоко посаженные глаза Томми тревожно метнулись и в страхе остановились на Пруите. – Знаешь, да? Скажи, знаешь?

Пруит наблюдал, как Хэл пытается вытащить Маджио из кресла.

– Нет, не знаю. А тебе, значит, стыдно за этот рассказ?

– Конечно. – В голосе Томми было облегчение. – По-твоему я должен им гордиться?

– Ненавижу, – бормотал Анджело. – Все ненавижу!

– Я бы никогда не взялся за горн, если бы знал, что потом мне будет стыдно, – сказал Пруит. – Я горжусь тем, как я играю. У меня в жизни только это и есть. Если бы мне хоть раз потом стало за себя стыдно, все бы пропало. У меня бы тогда вообще ничего не осталось.

– О-о, – Томми улыбнулся. – Трубач. Хэл, среди нас есть музыкант.

– Никакой я не музыкант, – возразил Пруит. – Просто трубач. Теперь уже даже и не трубач. А ты никогда ничего не напишешь, не будет у тебя никакой книги. Тебе только нравится про это болтать.

Он встал, чувствуя, как в голове у него гудит от выпитого. Ему хотелось разбить что-нибудь вдребезги, чтобы остановились вращающие время шестеренки, чтобы не наступило завтра, чтобы не настало шесть утра, чтобы развалился самозаводящийся механизм времени. Он обвел комнату мутными глазами. Разбить было нечего.

– Слушай, ты, – он ткнул пальцем в жирную белую тушу Томми. – Как ты стал таким?

Вечно бегающие, казалось бы, не способные ни на чем задержаться темные глаза Томми внезапно замерли в глубоких багровых глазницах и смотрели прямо на Пруита, становясь все яснее и ярче.

– Я всегда был такой. Это у меня врожденное.

– Тебе ж хочется про это поговорить, я вижу, – усмехнулся Пруит.

Хэл и Маджио напряженно молчали, и он спиной чувствовал, что они наблюдают за ним.

– Неправда. Я не люблю об этом говорить. Родиться таким – трагедия. – Томми улыбался и порывисто дышал, как униженно виляющая хвостом побитая собака, которую хозяин решил погладить.

– Не свисти. Такими не рождаются.

– Нет, это правда, – прошептал Томми. – Я тебе противен?

– Да нет, – презрительно бросил Пруит. – Почему ты должен быть мне противен?

– Я же вижу. Ты меня презираешь. Да? Скажи! Ты думаешь, я мразь.

– Нет. Ты сам думаешь, что ты мразь. Тебе, видно, просто нравятся всякие гнусности. И чем гнуснее, тем больше тебе это нравится. Может, ты стараешься таким способом доказать себе, как сильно ты ненавидишь религию.

– Вранье! – Томми забился в кресло. – Я мразь, и я это знаю. Можешь меня не жалеть. Защищать меня не надо.

– Я и не собирался тебя жалеть. Ты для меня пустое место.

– Я знаю, я мразь, – твердил Томми. – Да, мразь, мразь, мразь.

– Томми, заткнись, – с угрозой сказал Хэл.

Пруит резко повернулся к нему:

– Нравится, что вы такие, вот и любили бы таких же, как вы сами, а вы все время только мордуете друг друга. Если вы верите в ваши сказки, чего же вы так страдаете из-за каждого пустяка? Вечно вас кто-то обижает! Почему вы всегда стараетесь заарканить кого-нибудь не такого? Да потому, что, когда вы только друг с другом, вам кажется, что это недостаточно гнусно.

– Стоп! – сказал Хэл. – Этот жирный боров может говорить про себя что угодно, но ко мне это никакого отношения не имеет. Лично я бунтую против общества. Я ненавижу ханжество и никогда с ним не смирюсь. Чтобы отстаивать свои убеждения, нужна смелость.

– Я от нашего общества тоже не в восторге. – Пруит усмехнулся. Он чувствовал, как горячие винные пары бродят у него в голове, как в виски стучит: «надо, надо, надо, разбей, разбей, разбей, шесть утра, шесть утра, шесть утра». – Я ему мало чем обязан. Что оно мне дало? Я от него получил гораздо меньше, чем ты. Сравни, как живешь ты и как живу я. Взять хотя бы твою квартиру. Но я ненавижу общество не так, как ты. Ты ненавидишь его, потому что ненавидишь себя. И бунтуешь ты не против общества, а против себя самого. Ты бунтуешь просто так, вообще, а не против чего-то определенного.

Он нацелил на высокого худого Хэла указательный палец.

– Потому-то ты и похож на попа. Ты проповедуешь догму. И она для тебя истина. Единственная. Кроме этого, у тебя нет ничего. А тебе не известно, что жизнь не укладывается ни в какие догмы? Жизнь создает их сама – потом. А под догмы жизнь не подгонишь. Но ты и все прочие попы-проповедники, вы пытаетесь подогнать жизнь под ваши догмы. Только под ваши, и ничьи другие. Правильно только то, что говорите вы, а все остальное для вас просто не существует. Если это называется смелость, тогда, может быть, ты действительно смелый, – нескладно закончил он без прежнего запала. – Если, конечно, считать это смелостью.

– Э-ге-гей! – внезапно завопил Анджело. – Смелый – это я! У меня смелости навалом. Я свободный и смелый. Я все могу. Дайте мне полтора доллара, и я вам припру этой смелости из любого винного магазина.

Он кое-как поднялся с кресла и двинулся к двери, шатаясь из стороны в сторону.

– Тони, ты куда? – всполошился Хэл. Все остальное было мгновенно забыто. – Пожалуйста, вернись. Тони, вернись сейчас же, я тебе говорю. В таком состоянии тебе нельзя никуда идти.

– А я погулять! – крикнул Анджело. – Подышать воздухом, мать его за ногу!

Он вышел из квартиры и захлопнул затянутую сеткой дверь. Им было слышно, как его босые пятки шлепают по лестнице. Потом он споткнулся и, с грохотом упав, сочно обматерил баньян. Потом наступила полная тишина.

– О господи, – простонал Хэл. – Кто-то должен его остановить. Нужно что-то сделать. В таком виде ему нельзя появляться на улице, его заберут.

– Вот и пойди за ним, – сказал Пруит.

– Пру, сходи за ним ты, – попросил Хэл. – Сходишь? Ты же не хочешь, чтобы его забрали? Он ведь твой друг.

– Ты его сюда пригласил, ты за ним и иди. – Косо улыбаясь, Пруит плюхнулся на диван и с пьяной решимостью раза два качнулся на пружинах.

– Но я же не могу! – выкрикнул Хэл. – Правда. Если бы мог, я бы за ним пошел. Он такой пьяный, что ничего не соображает. Если его задержат, он, чего доброго, приведет полицию сюда.

– Пусть приводит, – ухмыльнулся Пруит. От выпитого лицо у него занемело и в голове, в каком-то далеком ее закоулке, звонил колокол. Он был пьян, очень пьян, и, непонятно почему, очень всем доволен.

– Но это же нельзя ни в коем случае, – простонал Хэл, ломая руки. – В полиции про нас знают. Им только нужен повод, и они сразу же возбудят дело.

– Это нехорошо, – весело сказал Пруит. – Но ты не расстраивайся. Ты же человек смелый.

Он посмотрел на Томми. Тот встал с кресла и начал одеваться.

– Ты куда это? – резко спросил его Хэл.

– Я ухожу домой, – с достоинством ответил Томми. – Сию же минуту.

– Послушай, Пру. Я бы за ним пошел. Честное слово. Ты даже не представляешь, как много значит для меня этот малыш. Но если меня задержат, мне конец. А он в таком состоянии, что меня задержат обязательно. Даже если просто увидят рядом с ним. Им нужен только предлог. Я потеряю работу. Меня выгонят отсюда. – Он дрожащими руками обвел комнату. – Я останусь без дома.

– Я думал, про тебя все все знают.

– Конечно, знают. Еще как знают, поверь мне. Но если вмешается полиция и будет громкий скандал – это совсем другое дело. Ты же сам понимаешь, никто за меня не вступится.

– Да, – кивнул Пруит. – Я тоже так думаю. Жизнь штука суровая.

– Пожалуйста, догони его, – умолял Хэл. – Хочешь, я встану перед тобой на колени? Вот, смотри, Прошу тебя, пойди за ним. Он же твой друг.

Пруит начал надевать носки и обуваться. Пальцы плохо слушались, он никак не мог завязать шнурки. Стоявший на коленях Хэл потянулся помочь ему, но Пруит ударил его по руке и завязал сам.

– Ты ведь не очень пьян?

– Нет, – сказал он. – Не очень. Я никогда не напиваюсь.

– Ты его догонишь? Да? И если вас задержат, ты ведь не приведешь сюда полицию, правда?

– Что за вопрос? Даже некрасиво. Конечно, нет. – Он встал и поглядел по сторонам, отыскивая рубашку.