Текст книги "Отныне и вовек"

Автор книги: Джеймс Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 65 страниц)

19

В день получки строевую закругляют в десять утра. Ты моешься, бреешься, снова чистишь зубы, аккуратно надеваешь свою парадную, самую свежую форму и тщательно завязываешь бежевый галстук, следя, чтобы узел не перекосился ни на миллиметр. Кропотливо приводишь в порядок ногти и только потом, наконец, выходишь на солнце во двор, стоишь и ждешь, когда начнут выдавать деньги, но при этом все время поправляешь галстук и помнишь, что под ногтями должно быть чисто, потому что в каждой роте у офицеров свои придури, и неважно, что день получки не всегда совпадает с днем осмотра внешнего вида. Некоторые офицеры прежде всего глядят на ботинки, другие смотрят, отутюжены ли брюки, третьи придираются к прическе. А у капитана Хомса пунктик – галстук и ногти. Если ему не понравится, как ты завязал галстук или как вычистил ногти, это, конечно, не значит, что он вычеркнет тебя из ведомости, но тебе не миновать сурового разноса и ты снова переходишь в конец очереди.

В день получки все толкутся во дворе небольшими группами и возбужденно переговариваются об одном и том же: как кто потратит деньги и куда податься в этот полувыходной день. Группки то и дело распадаются, возникают новые, смешиваются с остатками прежних, никому не стоится на месте, кроме «акул»-двадцатипроцентовиков: эти, как стервятники, уже поджидают у дверей кухни, откуда ты будешь выходить с деньгами. И вот ты видишь, как дежурный горнист подходит к мегафону в углу залитого ярким утренним солнцем двора (в это утро солнце почему-то сияет, как никогда) и трубит «деньги получать».

«День-ги, – говорит тебе горнист, – день-ги. Как-на-пье-тся-сол-дат что-с-ним-де-лать? Ска-жи-ка-по-лу-чка».

«Деньги, – отвечает горн, – день-ги. А-дер-жать-на-гу-бе-чтоб-не бе-гал. Ой-штуч-ка-по-лу-у-чка».

Возбуждение во дворе растет (да, да, горнист играет в этом немалую роль, традиционную, важную, волнующую роль, освященную веками, тысячелетиями солдатской службы), и ты видишь, как Цербер выносит из канцелярии тонкое солдатское одеяло и идет в столовую, следом за ним шагает с ведомостью Маззиоли, словно лорд-канцлер с большой государственной печатью, и последним появляется Динамит – сияя сапогами и милостивой улыбкой благодетеля, он несет черный кожаный ранец. Они долго возятся, сдвигают столы, расстилают одеяло, пересчитывают мелочь, выкладывают стопками зелененькие, Цербер достает и кладет перед собой список тех, кто брал кредитные карточки гарнизонного магазина и кино, а тем временем во дворе образуется очередь, встают по старшинству, сначала все сержанты, потом рядовые первого класса, просто рядовые, и обе группы выстраиваются на удивление мирно, без споров и толкотни, строго по алфавиту.

А потом наконец-то начинают платить, очередь медленно ползет вперед, вот ты сам оказываешься в дверях столовой и видишь, как стоящий перед тобой получает деньги, и вдруг слышишь собственную фамилию, тотчас называешь свое полное имя и служебный номер, делаешь шаг к Динамиту, отдаешь честь и стоишь навытяжку, а он окидывает тебя взглядом с ног до головы, потом показываешь ему ногти, и, удовлетворенный осмотром, он выдает тебе получку, не забывая походя бросить одну из своих добродушных шуточек вроде: «Смотри, чтоб хватило и к девочкам съездить» или: «Не пропивай все сразу в первом же кабаке». Динамит – он соображает, он солдат, этот Динамит, солдат старой школы. А потом, когда все деньги у тебя в руках (минус вычеты за стирку, минус страховой взнос, минус отчисление на семью, если она у тебя есть, минус доллар в ротный фонд), все деньги, которые ты заработал за целый месяц и которые тебе разрешается потратить за остаток сегодняшнего выходного, ты идешь вдоль застеленного солдатским одеялом длинного стола к Церберу, и он удерживает с тебя за кредитные карточки, хотя ты вовсе не собирался их брать, в прошлую получку клялся, что в этом месяце не возьмешь ни одной, но почему-то снова нахватал, когда их выдавали десятого и двадцатого. Потом выходишь через кухню на галерею, там финансовые воротилы ссудного банка, выручавшие тебя под магические двадцать процентов, – Джим О'Хэйер, Терп Торнхил и Чемп Уилсон, для которого, правда, это скорее хобби, чем промысел, – тоже хапают свою долю из тающей горстки бумажек и серебра.

Получка. Это настоящее событие, и даже твоя вражда со спортсменами в этот день отходит на задний план. В сумраке длинной, придавленной низким потолком спальни отделения, куда не проникает сияющее за окнами солнце, солдаты лихорадочно сбрасывают с себя форму, переодеваются в гражданское, и ты понимаешь, что на обед сегодня придут немногие, а на ужин и того меньше, явятся лишь те, кто успеет все просадить в карты.

Когда Пруит расплатился с долгами, из тридцатки у него осталось ровно двенадцать долларов и двадцать центов. Ему бы не хватило даже заплатить за одну ночь с Лорен, и, коленопреклоненно освятив эти гроши молитвой, он понес их в «казино» О'Хэйера.

Через дорогу от комнаты отдыха в грубо сколоченных сараях на полоске вытоптанной, голой земли между асфальтом улицы и путями гарнизонной узкоколейки игра уже шла полным ходом. Грузовики техпомощи перекочевали в полковой автопарк, большие катушки телефонных проводов были вынесены из сараев и аккуратно сложены снаружи, 37-миллиметровые противотанковые орудия (часть из них была старого, знакомого образца с короткими стволами, на стальных колесах, а несколько новых – длинноствольные, на резиновых шинах – выглядели непривычно и странно, как германское вооружение на фотографиях в «Лайфе») тоже выехали из сараев и стояли рядом, накрытые брезентовыми чехлами. Зазывалы, нанятые драть глотку за доллар в час, вертелись перед каждым сараем и без умолку, как балаганщики на ярмарке, выкрикивали: «Заходи, ребята! Покер, очко, банчок, три косточки – у нас играют во все. Заходите, попытайте счастья!»

В сарае О'Хэйера все пять овальных столов под «очко» были забиты. Банкометы в надвинутых на глаза зеленых пластмассовых козырьках сидели под зелеными плафонами ламп и сквозь заполнявший сарай гул негромко и монотонно объявляли карты. Игроки тройным кольцом обступили два стола, отведенные под «кости», а за тремя покерными столами, где сегодня играли только в солдатский покер, чтобы сразу принимать в игру побольше народу, не было ни одного свободного места.

Остановившись в дверях, он подумал, что к середине месяца все полученные сегодня деньги осядут в руках горстки асов, и эти асы будут играть своей компанией чемпионов за тем столом, где сейчас играет О'Хэйер, а банк мечет нанятый им помощник. Здесь соберутся асы со всего гарнизона, даже из таких далеких от Скофилда мест, как Хикем, Форт-Кам, Шафтер и Форт-Рюгер. И это будет самая крупная игра в гарнизоне, а то и во всей Гавайской дивизии. Если ему повезет, он тоже может оказаться в их числе, от этой мысли внутри у него задрожало. Один раз он выбился в асы, но это было всего один раз и давно, в Майере. Первоначальный план – выиграть лишь столько, чтобы хватило для поездки в город, и сразу выйти из игры – постепенно терял четкость, тускнел и, если бы не твердая решимость, подогреваемая воспоминаниями о Лорен, совсем бы исчез из памяти.

Два часа он методично играл по маленькой в «очко», играл намеренно неинтересно, намеренно без азарта, чтобы сделать из своих двенадцати долларов двадцать, ровно столько, сколько надо было предъявить для входа в покер. Потом подошел к столу О'Хэйера и стал ждать, когда освободится место, а в день получки места освобождались быстро, потому что большинство игроков были мелкая шушера, вроде него, и садились играть с единственной двадцаткой в кармане, мечтая оттяпать у денежных ребят кусок их капитала. Они продувались один за другим и вставали из-за стола. Он ждал спокойно, клятвенно обещая себе, что если выиграет два кона, то сразу же уйдет, потому что двух выигрышей в таков игре ему с лихвой хватит на сегодняшний вечер и еще останется, чтобы отлично провести с Лорен выходные (сегодня был четверг) или хотя бы две ночи, субботнюю и воскресную, а может, и целиком воскресный день, если она согласится; может даже, он пойдет с ней на пляж. Надо выиграть только два раза. Он все рассчитал.

Зеленый суконный круг с выемкой для места банкомета был уставлен столбиками пятидесятицентовых монет, долларовых «таратаек» и красных пластмассовых фишек по двадцать пять центов каждая. Серебряные и красные столбика ловили лучи, лившиеся сверху из стеклянных зеленых плафонов, и ярко переливались на мягком, поглощающем свет сукне. Он заметил среди игроков Цербера и Старка. Джим О'Хэйер сидел вольготно развалясь, глаза, с холодным математическим расчетом следившие за игрой, прятались под дорогим пижонским зеленым козырьком, он катал взапуски по столу две серебряные «таратайки», которые все время сталкивались, и их непрерывное клацанье действовало на нервы.

Наконец Пруит дождался. Старк, сидевший в нахлобученной на лоб шляпе, поднялся, отставил свою принесенную из столовой табуретку и с хладнокровным мужеством самоубийцы объявил:

– Место свободно.

– Ты что, уходишь? – негромко спросил О'Хэйер.

– Ненадолго. – Старк задумчиво посмотрел на него. – Пока не найду, у кого одолжить.

– Значит, тогда и увидимся, – усмехнулся О'Хэйер. – Желаю удачи.

– Ладно, Джим, спасибо.

Какой-то зануда громким шепотом сообщил, что Стара за этот час проиграл все шестьсот долларов, которые сумел набрать с десяти утра. Старк посмотрел на зануду, и тот заткнулся, а Старк все с тем же задумчивым видом медленно протиснулся сквозь обступавшую стол толпу и ушел.

Пруит скользнул на пустое шестисотдолларовое место, мрачно гадая, что оно ему сулит, и как можно незаметнее подвинул к банкомету свою жалкую десятку и две пятерки. Денежные тузы в дни получки брали за вход в покер немного, чтобы за стол мог сесть любой, но, когда ты к ним подсаживался, смотрели на твою двадцатку с презрением. Он перебирал полученные в обмен на двадцатку пятнадцать «таратаек», шесть пятидесятицентовых монет и восемь пластмассовых фишек, и его теперь не трогало ничье презрение, потому что, едва он вместе с остальными игроками послал щелчком красную фишку на середину стола, все заслонило собой старое знакомое ощущение, разлившееся по жилам, как волшебный эликсир, лучше любого другого зелья помогая забыть всю эту сволочную жизнь. Сердце бешено колотилось, его настойчивые, властные толчки гулко отдавались в ушах. От азарта он раскраснелся, лицо у него лихорадочно горело. Тело стало невесомым, он больше не чувствовал его, он парил над замершим земным шаром.

Здесь, думал он, только здесь, в этих кусочках шелковистого картона, разлетающихся по столу картинками вниз и послушных неисповедимому закону или воле капризной судьбы, только в них ответ на тайну бесконечности, тайну жизни и смерти, тот ответ, который ищут ученые, сейчас он у тебя под рукой, и тебе надо лишь поймать его, ухитриться разгадать непредсказуемое. Ты можешь очень быстро выиграть тысячу. Можешь еще быстрее спустить все до последнего цента. И любой, кто хоть на шаг приблизится к разгадке тайны, достоин пожать руку всевышнему. Они играли без записи, ставили деньги «на бочку», и перед удачливыми игроками лежали толстые пачки зеленых купюр, придавленные сверху серебром. От вида зеленых хрустящих бумажек, играющих столь важную роль в нашей жизни, его захлестнуло алчное желание забрать все эти волнисто загибающиеся по краям, пахнущие золотом пачки себе, и не ради тех благ, которые они ему купят, а просто ради них самих – уж очень они были хороши. Все эти мысли и чувства, все на свете вместилось сейчас в тихое шлепанье карт, падавших на стол с неспешной мерной неумолимостью – так время неспешно, но неумолимо стучится в стариковские уши.

Два полных круга, два раза по десять карт, первый раз картинкой вниз, второй – картинкой вверх. Громко тикали чьи-то часы. Знакомые, привычные лица вдруг обрели новые черты, стали чужими. В ярком свете ламп таинственные тени протянулись вниз от бесстрастно застывших бровей и носов и превратили игроков в безглазых уродцев с заячьей губой. Этих людей он не знал. Вон там сидит не Тербер, а это не О'Хэйер. Это пара ничьих рук, подсовывающих открытую карту под закрытую, чтобы тайком взглянуть, что пришло, а это пять ничьих пальцев, которые складывают звякающие монеты в столбик, поднимают его над столом, роняют монеты по одной на сукно и начинают все сначала, сосредоточенно и методично. Безрассудный азарт уже захватил его, по спине побежали мурашки, и он отбросил прочь, похоронил и забыл все неприятности, составлявшие его жизнь последние два месяца.

Первый кон собрал большой банк. Он-то надеялся, что серьезная игра начнется не сразу, на своей двадцатке ему было далеко не уехать. Но расклад был удачный, и все ставили крупно. Он держал пару валетов и к третьему кругу успел вложить в банк все свои деньги – его двадцатка частично вошла и в малый банк – и теперь пасовал, потому что ставили только наличными, а он при всем желании не нашарил бы в кармане и цента. Банк, который он мог бы выиграть, отодвинули в сторону, и те, кто еще играл, клали деньги в центр стола, а ему оставалось лишь сидеть и терпеливо ждать. На четвертой сдаче О'Хэйер получил туза в пару к его «закрытой»: все знали, что у него туз, потому что Джим О'Хэйер не имел привычки набавлять для развлечения. «Пятнадцать сверху», – сказал О'Хэйер. У Пруита екнуло под ложечкой, он грустно посмотрел на свои два валета и порадовался, что пасует. Но на последней сдаче к нему пришел третий валет, и он объявил свои карты. Сердце сжималось от досады, что нечем взвинтить банк, и он про себя чертыхнулся.

Он выиграл почти сто пятьдесят. О'Хэйер взял второй банк, поменьше. Тербер посмотрел на О'Хэйера, потом перевел взгляд на Пруита и возмущенно хмыкнул. Пруит усмехнулся и, придвинув выигрыш, напомнил себе, что если выиграет следующий кон, то сразу же выйдет из игры, тогда-то Тербер нахмыкается досыта.

Выигрывать еще кон было совсем необязательно, он достаточно заработал на первом. Но он дал себе слово выиграть два кона, а не один, и потому не ушел. Второй кон выиграл Тербер, а он проиграл сорок долларов. У него осталось чуть больше сотни, и он решил, что обязан выиграть еще раз, прежде чем уйдет. И опять не ушел. Но ему не повезло ни в третьем коне, ни в четвертом, ни даже в пятом. И когда он, наконец, выиграл снова, от первого выигрыша осталось меньше пятидесяти долларов.

Сгребая деньги, он облегченно вздохнул и сбросил напряжение, с каждым проигрышем давившее на него все тяжелее: ему начало казаться, что он больше никогда не выиграет. Зато сейчас у него появилась солидная база, и было от чего оттолкнуться. После второго выигрыша у него набралось больше двух сотен. Две сотни – приличный капитал. И он начал играть осторожно, взвешивая каждую ставку. Он вел рассчитанную, сбалансированную игру и получал огромное удовольствие, растворял себя без остатка в этом наслаждении, в поединке своего ума с абстрагированным умом противников. Это был настоящий покер, жесткий, монотонный, бесстрастный, он поистине упивался им и играл ровно, проигрывая лишь по мелочам, часто пасуя, изредка кое-что выигрывая, и до поры оттягивал тот момент, когда сорвет действительно большой куш и выйдет из-за стола.

Все это время он, естественно, понимал, что бесконечно так продолжаться не может, две сотни не тот резерв, с которым устоишь в игре такого калибра, но он не замахивался на многое, ему нужен был еще только один крупный выигрыш, вроде двух первых, возможно даже крупнее, потому что сейчас у него было больше денег, а потом он встанет и уйдет. Если бы он сразу выиграл два кона кряду, то, как и обещал себе, давно бы ушел, но ведь так не получилось, ведь сначала он выиграл только один кон и сейчас хотел успеть выиграть в последний раз и уйти, прежде чем его посадят на мель.

Но когда его посадили, и посадили крепко, большой выигрыш был все еще где-то на подходе.

У него было две десятки – неплохой вариант. На четвертой сдаче он получил еще одну. На той же сдаче Тербер отхватил второго короля в открытую. Тербер набавил, поставив на десятку. Пруит насторожился: в такой игре блефовать не рискуют, но, когда на столе столько денег, можно ждать чего угодно. У Тербера, конечно, могла быть не пара, а тройка, но Пруита на эту удочку не поймаешь, он не вчера родился. Когда все поставили и подошла его очередь, он набавил лишь слегка, самую малость, для пробы, пустячную ставку, которую мог потерять без ущерба. Трое игроков немедленно спасовали. После паузы поставили только О'Хэйер и Тербер. У О'Хэйера явно был туз в пару к «закрытой», и он платил за шанс получить третьего туза. Акула ты. О'Хэйер, настоящая акула! Дерешь с людей по двадцать процентов! А Тербер слишком долго думал, дважды глядел на свою «закрытую», потом чуть не сказал «пас», но все-таки набавил, значит, нет у него тройки!

На последней сдаче О'Хэйер промахнулся с третьим тузом и равнодушно объявил «пас». Этот при любой игре может себе позволить пасовать с равнодушной мордой. Короли Тербера были на столе по-прежнему старшей картой, но Тербер не набавил, а только сказал «оставляю», и у Пруита отлегло от сердца, теперь он точно знал: третьего короля у Тербера нет. У Тербера просто две пары, и он надеется, что короли его вывезут, раз О'Хэйер сидит только с парой тузов. Что ж, если он хочет эти тузы увидеть, пусть платит, как все остальные, ей-богу! И Пруит поставил двадцать пять, рассчитывая, что выдоит Цербера до капли, что это верняк и что Цербер будет драться за свою вшивую пару королей. Это был оправданный ход: Тербер два раза отказался набавлять, хотя его короли оставались старшей картой.

– Шестьдесят сверху, – сказал Тербер.

Увидав, что Тербер злорадно ухмыляется, он понял – его посадили. И еще как! С треском. По высшему классу. У Тербера три короля. А он клюнул. Купился, как зеленый юнец. Его впервые так накрыли. От изумления у него что-то муторно и тяжело перевернулось в животе, и он хотел объявить «пас», но вспомнил, что обязан играть. В банке было слишком много его денег, и банк был чересчур большой, так что идти на риск и блефовать он не мог. А Цербер знал, сколько набавлять, чтобы не перегнуть палку и не услышать: «Карты на стол!»

Этот кон стоил ему ровно две сотни, у него осталось около сорока долларов. Он отодвинулся от стола и встал.

– Место свободно.

Брови Тербера затрепетали, потом взметнулись вверх двумя коварными вопросительными знаками.

– Ты уж извини, парень, что я тебя так. Очень сочувствую. Я бы даже вернул тебе эти деньги, только самому нужны позарез.

За столом дружно грохнули.

– Да ладно, забирай, – сказал Пруит. – Ты выиграл, старшой, они твои. – И повернулся к банкомету: – Рассчитай меня. – Почему же ты, болван, не ушел после второго выигрыша? – подумал он. Ты же дал себе слово! А еще он подумал, что очень неоригинален в своем запоздалом раскаянии.

– В чем дело, парень? – спросил Тербер. – Ты что-то побледнел.

– Просто жрать хочется. Я обед пропустил.

Тербер подмигнул Старку, который только что снова вошел в сарай.

– Сейчас в столовку идти поздно. Может, опять сядешь с нами? Отыграться не хочешь? Сколько ты уносишь? Сорок? Пятьдесят? Это не деньги.

– Ничего. На то, что мне нужно, хватит, – сказал Пруит. Чего он цепляется? Мало того, что нагрел, так надо еще и поиздеваться. Сволочь, гнида, язви его в душу!..

– Бутылка бы тебе тоже не помешала, верно? Да и вообще мы же тут все друзья-приятели. Играем просто так, от нечего делать. Я правильно говорю, Джим? – Он посмотрел на О'Хэйера, и Пруит увидел, как у Тербера вокруг глаз собрались лучики морщинок.

– Конечно, – невозмутимо сказал О'Хэйер. – Если у тебя есть деньги, будем дружить и дальше. Сдавайте.

Тербер засмеялся, тихо, почти про себя.

– Вот видишь? – Он снова повернулся к Пруиту. – Тут же не грабители собрались, не шулера. И за вход всего двадцатка.

– Это не для меня. – Он хотел добавить: «У меня дома семеро по лавкам», но его все равно никто бы не услышал. Банкомет уже тасовал карты.

Когда он отошел от стола, Старк шутливо толкнул его локтем в бок и быстро сел на освободившуюся табуретку.

– Вот пятьдесят, – сказал Старк банкомету.

После пропахшей дымом спертой духоты и затхлости сарая чистый воздух улицы окатил его, как холодный душ, Пруит глубоко вдохнул и будто внезапно проснулся, потом медленно выдохнул, стараясь вместе с выдохом изгнать из себя вялое смутное беспокойство, подзуживавшее его вернуться в сарай. Он только что отдал этой сволочи Терберу свои Кровные, заработанные потом две сотни и сейчас не мог избавиться от ощущения, что проиграл все. Брось ты, перестань, уговаривал он себя, ты не проиграл ни цента, ты в плюсе на целую двадцатку и тебе хватит этого на сегодняшнюю ночь, давай, друг, уйдем отсюда подальше.

Воздух пробудил его от оцепенения, и он теперь ясно понимал: это же не личная вражда, это игра, это – покер, и всех не обыграть, рано или поздно тебя обязательно приложат. Обойдя сараи, он вышел на тротуар. Потом пересек улицу. Он даже дошел до комнаты отдыха, уже взялся за ручку приоткрытой двери и только тут наконец решил, что нечего себя обманывать. С досадой хлопнул дверью, повернулся и сердито пошел назад в сарай О'Хэйера.

– Ба! Смотрите, кто пришел, – ухмыльнулся Тербер. – Я так и думал, что мы еще увидимся. Есть у нас место? Ребята, а ну-ка уступите место настоящему игроку.

– Кончай ты! – злобно бросил Пруит и сел на табуретку, освобожденную очередным неудачником, который сейчас вымученно улыбался Церберу с видом человека, пытающегося сделать то, чего от него ждут, и держаться молодцом, хотя, как выясняется, это очень трудно.

– Хватит тянуть кота за хвост, – сказал Пруит. – Чего мы ждем? Поехали!

– Ну ты даешь! – ухмыльнулся Цербер. – Не терпится, чтобы тебя нагрели?

– Да, не терпится. Смотри, как бы тебя самого не нагрели. Я нынче в ударе. Поехали.

Но он не был в ударе и сам это знал, он просто злился и психовал, а это не называется быть в ударе, и за пятнадцать минут, за три кона, он проиграл все свои сорок долларов, как и предчувствовал. И если в прошлый раз он играл с удовольствием, наслаждаясь игрой, смакуя каждый ход, то сейчас его вела за собой упрямая запальчивость, ему было на все чихать и его бесило даже то, что надо ждать, пока сдадут карты. В покер так не выиграешь, и он встал из-за стола с долгожданным облегчением: он просадил все и наконец-то может уйти.

– А теперь домой. В койку – и баиньки.

– Спать?! – Цербер недоуменно посмотрел на него. – В три часа дня?

– Самое оно. – Неужели еще только три часа? Он думал, уже трубили «тушить огни». – А что, нельзя?

Цербер брезгливо фыркнул:

– Вас, молокососов, учи не учи – все одно. Я тебе говорил, уходи, пока выигрываешь. Умных людей надо слушать, а ты не слушаешь.

– Я забыл, – сказал Пруит. – Из головы вылетело. Может, одолжишь сотню? Теперь не забуду.

Это имело успех, за столом засмеялись.

– Извини, парень, я в минусе.

– Да что ты! А я думал, ты выигрываешь.

За столом снова засмеялись, и ему стало легче, но он сразу вспомнил, что от этого смеха денег у него не прибавится. И начал протискиваться к выходу.

– Что ты все время тюкаешь парня, старшой? – услышал он за спиной голос Старка.

– Тюкаю?! – возмущенно переспросил Тербер. – С чего ты взял?

– Как я слышал, его не затюкаешь, – сказал старшина одиннадцатой роты, лысый толстяк с заплывшими глазами алкоголика.

– Это точно, – отозвался Старк. – Он знает, что делает.

Тербер фыркнул:

– Ничего, потерпит. Он боксер. Боксеры привыкли, когда им дают в морду. Некоторые даже любят.

– Непонятно мне, – сказал старшина одиннадцатой роты. – Я бы на его месте перевелся отсюда к чертовой матери.

– Вот и видно, что ничего ты не понимаешь, – заметил Тербер. – Ему не перевестись. Динамит его не отпустит.

– Хватит трепаться, – раздался гнусавый голос О'Хэйера. – Вы пришли в карты играть или лясы точить? Король старший. Ставим на короля.

– Пять сверху, – сказал Тербер. – Знаешь, Джим, что мне в тебе нравится? – И сам же насмешливо ответил: – Твоя необыкновенная человечность.

Пруит мысленно увидел, как Тербер прищуривается и вокруг глаз у него зловеще собираются морщинки.

Он отпустил расхлябанную дверь, и она захлопнулась за ним, отрубив продолжение разговора. Он искал в себе ненависть к этому подлюге Терберу, но ненависти не было, и внезапно он вспомнил, что в пылу азарта даже не взял бутерброд и кофе, которые О'Хэйер выставлял игрокам бесплатно. Но теперь он туда не вернется ни за что.

И еще он вспомнил, сколько всего собирался купить на деньги, которые потом рискнул понести к О'Хэйеру. Ему были нужны крем для бритья, бархотка для обуви, новый ершик чистить винтовку, он хотел купить впрок сигарет. Слава богу, хоть припрятал про запас блок «Дюка».

Все, Пруит, подумал он, ты отстрелялся, твоя получка приказала долго жить, и до следующего месяца не рыпайся, в этом месяце Дорен тебе не видать. А она к тому времени, может, уже уйдет от миссис Кипфер и вернется в Штаты.

Он со злостью сунул руки в карманы, нащупал там какую-то мелочь, скудную горстку десяти– и двадцатицентовых монеток, и вытащил их на свет, размышляя, на что они сгодятся. Этих грошей ему бы хватило на игру по маленькой в сортире, но было безнадежно даже пытаться превратить такую ерунду в прежние двести шестьдесят долларов, и эта мысль так больно ударила его, что он в бешенстве швырнул мелочь на пути узкоколейки и с удовольствием смотрел, как монеты разлетаются отливающей серебром дробью, а потом с удовольствием услышал звон, когда они посыпались на рельсы. Он повернул к казармам. Любовь любовью, покер покером, но занимать под двадцать процентов ты не станешь, это точно. Сколько торчишь на Гавайях, а еще ни разу не одалживал под проценты, обойдешься и сейчас, пусть даже придется просидеть в казарме весь месяц.

Сарай Терпа Торнхила стоял рядом с сараем О'Хэйера. Идти к О'Хэйеру, когда тот играет, бессмысленно, он ничего сейчас не одолжит, даже под двадцать процентов. А Терп и не играл, и не сидел на банке. Он переходил от стола к столу и, как обычно, нервно проверял, не кладут ли банкометы его деньги себе в карман.

Этот долговязый крючконосый хорек из штата Миссисипи был наделен всеми отвратительными качествами захолустного жлоба, но деньги взаймы давал, хотя вечно до одури боялся, что его надуют, и с жалкой ханжеской гордостью холуя чванился тем, что он такой, какой есть: дескать, мы джентльменов из себя не строим, а кому не нравится, и не надо, плакать не будем. Он добился права держать сарай, потому что служил семнадцать лет в одной и той же роте и все семнадцать лет без устали лизал задницу начальству, зато теперь мог позволить себе отыграться, с жестокостью садиста измываясь над любым, кто, по его расчетам, не смел в ответ и пикнуть.

– Ха-ха! – гоготнул Терп, когда Пруит отвел его в сторону и попросил двадцатку. Длинный, худой, он согнулся пополам и лукаво ткнул Пруита в бок. – Ха-ха! – рявкнул он так, что его голос разнесся по гудящему сараю и услышали все. – Наш крепкий орешек наконец раскололся! Мальчику невмоготу, ему девочку подавай, да? То-то он к дедушке Терпу пришел. Дедок ему только в получку нужен, чтобы денежку одолжить. А так и разговаривать бы со стариком не стал. Ничего, внучок, со всеми бывает, все мы люди.

Он достал из кармана бумажник, но не открывал его, он еще не кончил глумиться.

– А куда ты нацелился? В «Сервис»? В «Риц»? В «Пасифик»? Или в «Нью-Сенатор»? А может, в «Нью-Конгресс» к миссис Кипфер? Я, внучок, здесь все места знаю. Еще бы! Если б не я, они давно бы захирели. Ты меня лучше послушай, хороший совет дам. В «Рице» есть одна новенькая. С лица не ахти, но что в койке вытворяет – обалдеешь! Ну как, завело тебя? Хочется? Может, пойдешь к ней?

Многие уже смотрели на них и смеялись. Терп хитро улыбнулся зрителям, радуясь, что у него появилась аудитория, и не желал ее терять, пока не натешится вволю.

Пруит молчал, но лицо его невольно заливалось краской. Он мысленно обругал себя, что краснеет.

Терп снова загоготал и подмигнул зрителям, мол, сейчас я вас развеселю, сейчас такое выдам – обхохочетесь. От смеха он нервно трясся, и его длинный костлявый нос почти тыкался Пруиту в лицо. Ухмылка вздернула вверх углы широкого рта над отсутствующим подбородком, и вся физиономия превратилась в лесенку острых «галочек». Тусклые темные глаза, вобрав в себя похотливое любопытство и оскорбительную насмешку, ярко вспыхнули, как разорвавшиеся петарды. Терп всегда бывал на высоте, если находилась аудитория: внимание, ребята, сейчас еще не то будет!

– Ха! – Терп подмигнул зрителям. – Если ее ублажишь, не придется и деньги одалживать. Она тебя будет обслуживать за так. Может, даже сама тебе платить пожелает. Как ты насчет этого?

Зрители покатились со смеху. Дедок был в хорошей форме. Даже за столом, где играли в кости, наступила тишина.

– Я слышал, она такое любит, – продолжал гоготать Терп. – Ну, ты как, рискнешь? Попытка не пытка. Может, как раз то, что тебе нужно. Я слышал, в Голливуде ребята таким способом хорошие деньги зашибают. А денежка, она всегда пригодится, верно? Глядишь, тебе эта работенка даже понравится, кто знает?.. Ха! Да он покраснел! Ребята, поглядите! Господа судьи, я категорически утверждаю – он покраснел! Слушай, Пруит, а ты мне не врешь? Ты правда все еще хочешь у меня одолжить или только голову морочишь? Может, теперь деньги тебе не нужны?

Пруит по-прежнему не открывал рта, но молчать становилось все труднее. Он должен молчать, если хочет получить деньги. А деньги у Терпа водились. Терп загребал немало. Он держал сарай, еще когда О'Хэйер только принюхивался. Но звезда О'Хэйера взошла молниеносно, и он всех обскакал. За это Терп ненавидел длинноносого ирландца и дрожал перед его холодной, расчетливой невозмутимостью игрока-профессионала. Но, как ни странно, каждый раз в середине месяца Терп прихватывал свой капитал, сколоченный из скромных доходов от должников и крупных доходов от сарая, нес его в соседний сарай О'Хэйера и там проигрывал в покер все подчистую. Когда стихала вспыхивавшая в день получки игорная лихорадка и сарай Терпа закрывался, он шел за стол асов, ставил в банк дикие суммы, нервно матерился и неуклонно проигрывал. Можно было подумать, что тухлая зараза родного ублюдочного Миссисипи въелась в него, как триппер, и превратила Терпа в жертву собственной врожденной злобной недоверчивости, и потому он отчаянно просаживал все, что мог наскрести, только бы не дать Терпу Торнхилу околпачить Терпа Торнхила. И всегда кончалось тем, что ненавистный О'Хэйер, холодный, расчетливый и невозмутимый, в дополнение к прибылям от своего сарая прикарманивал и барыши Терпа.