Текст книги "Отныне и вовек"

Автор книги: Джеймс Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 65 страниц)

42

Когда Анджело был уже в госпитале, а Кирпич Джексон еще не вернулся оттуда с новостями, во второй барак перевели парнишку-фермера родом из Индианы, того самого, которого на глазах у Пруита Толстомордый огрел палкой по голове. Казалось бы, из всех обитателей третьего барака у Фермера были самые слабые шансы выбиться в люди, однако именно он попал во второй и, хотя перед этим три дня отдыхал в «яме», был все так же добродушен и приветлив.

Его здесь ждали еще до того, как Анджело сел в «яму». Состояние полной прострации, вызванное ударом по голове и продолжавшееся в тот раз только один день, теперь стало находить на Фермера все чаще и длилось все дольше. В промежутках между этими периодами он был, как и раньше, нормальным, мягким, покладистым парнем, а когда снова впадал в депрессию, превращался в расслабленного, отрешенного от всего вокруг идиота – картина, знакомая Пруиту по третьему бараку. Но каждый раз, как он выходил из этого состояния, его охватывало бешенство, он тут же лез драться и свирепо кидался на первого попавшегося. Так, например, он дважды нападал в каменоломне на охранников. А один раз в столовой вылил свою тарелку с баландой на голову соседу и принялся пилить ему горло столовым ножом. Жертву спасло только то, что ножи в тюремной столовой с трудом резали даже масло. Он покорно отсидел за это в «яме» трое суток, а выйдя оттуда, на следующий же день попытался размозжить голову работавшему рядом заключенному здоровенным булыжником. Не раз случалось, что в третьем бараке человек просыпался среди ночи оттого, что какое-то привидение с перекошенным безумным лицом вцеплялось ему в горло, он начинал отбиваться, трое-четверо разбуженных шумом людей бросались на подмогу, садились на Фермера верхом и не отпускали его, пока он не успокаивался. Ребята в третьем по дружбе не выдавали его и в конце концов даже установили систему дежурств, чтобы каждую ночь кто-то один не спал и сторожил его. Кончилось тем, что однажды он напал в столовой на самого Джадсона. Толстомордый снова врезал ему палкой по башке, и начальство пришло к выводу, что пареньку из Индианы место во втором бараке.

На деле же это было неверно. Во втором он был явно не на месте и выделялся как белая ворона. Но он принял свой перевод с тем же безразличием, с каким принимал все остальное. Он помнил Пруита и быстро с ним подружился, он сразу же стал боготворить Мэллоя и превзошел в этом даже Склянку: он таскался за Мэллоем, как собачонка, такая преданность даже удручала. Когда по вечерам состязались в «индейской борьбе» или играли в Игру, он очень старался не ударить в грязь лицом – между приступами депрессии он за все брался с одинаковым рвением – и потом ходил с исколотыми коленями, обожженными руками и помятыми ребрами, но сносил эту боль так же безропотно, как любую другую. Однажды он даже сумел выдержать у матраса атаки пяти самых малорослых нападающих, и его наградили аплодисментами. В истории барака он стал первым, кого освободили от непременного участия в играх, но он отказался быть только зрителем и продолжал играть, хотя никогда никого не побеждал ни в одном состязании; в конце концов все начали ему поддаваться.

Они взяли его под свое крыло, заботились о нем и опекали, как ребенка. Приступы буйства, следовавшие за периодами депрессии, их не пугали, и им не требовалось устанавливать систему дежурств, потому что во втором все без исключения еще с детства умели сами за себя постоять в любой свалке и драке. Если кто-то просыпался оттого, что Фермер его душил, он без чужой помощи скидывал парня на пол, врубал ему так, что тот терял сознание, а потом укладывал на койку, и утром Фермер просыпался таким же добродушным и покладистым, как всегда. Никто во втором да и во всей тюрьме не считал, что он представляет собой хоть какую-то опасность. Даже Джек Мэллой, несмотря на весь свой ум, не видел в бесплодных покушениях паренька из Индианы ничего тревожного. Было бы просто смешно предположить, что именно он окажется той спичкой, от которой загорится бикфордов шнур, и взрыв вдребезги разнесет тщательно отлаженный миропорядок как в тюрьме в целом, так и во втором бараке в частности и круто повернет всю последующую жизнь кое-кого из заключенных.

Случилось это нежданно-негаданно как-то раз днем, в каменоломне. С тех пор как Фермера перевели во второй барак, он постепенно все больше ожесточался и даже начал потихоньку ворчать. Это было ему несвойственно, и никто впоследствии так и не понял, то ли он пытался подражать своим новым кумирам, то ли злился, что из-за своих приступов потерял возможность скостить себе срок примерным поведением, а с переводом во второй автоматически добавил к месяцу за решеткой еще один.

В тот день он снова был в депрессии. Пруит дробил камни, стоя между Склянкой и Кирпичом Джексоном, когда Фермер вдруг очнулся от задумчивости. Их троица давно наблюдала за ним, ожидая знакомых симптомов, и, как только Фермер бросил кувалду на землю и в глазах его вспыхнула ярость, они тотчас навалились на него и не отпускали, пока он не пришел в себя. После этого они все вернулись к работе, не особенно раздумывая над случившимся, потому что давно успели к такому привыкнуть.

Немного погодя Фермер подошел к ним и добродушно, но с необычно решительным видом спросил, не сможет ли кто-нибудь из них сломать ему руку.

– Зачем это тебе, Фрэнсис? – поинтересовался Пруит.

– Хочу в госпиталь.

– На черта тебе туда?

– Надоело мне здесь, – добродушно сказал парень. – Я свой месяц уже отсидел, а теперь мне все равно тут торчать еще двадцать шесть дней. Целых двадцать шесть.

– А шесть месяцев, как я, не хочешь? – спросил Джексон.

– Не хочу.

– Оттого, что сломаешь руку, раньше не выпустят, – резонно заметил Пруит.

– Зато недели две проваляюсь в госпитале.

– Да и вообще, как это, интересно, мы тебе ее сломаем? – сказал Пруит. – Об колено, как палку? Рука – это, Фрэнсис, не палка, ее сломать трудно.

– Я уже придумал как, – торжествующе заявил парень. – Я положу руку на два камня, а кто-нибудь ударит по ней кувалдой. Очень все просто и быстро. Буду отдыхать минимум две недели.

– Извини, Фрэнсис, я не смогу, – сказал Пруит, внезапно почувствовав легкую тошноту.

– Кирпич, а ты?

– На хрена тебе нужно в госпиталь? – ушел от ответа Джексон. – Там не лучше, чем здесь. Я там был, и я знаю, что говорю. Там так же дерьмово, как здесь.

– Там хотя бы не будет Толстомордого и не заставят в такую жару долбать эти сволочные камни.

– Оно, конечно, – кивнул Джексон. – Там ты будешь отсиживать задницу и смотреть в окошко на небо в клеточку. Так с тоски взвоешь, что каменоломня тебе раем покажется.

– Там хоть жратва получше.

– Это да, – признался Джексон. – Но все равно быстро надоест.

– Значит, не можешь? Даже как одолжение? – укорил его Фрэнсис.

– Да я бы, наверно, смог, – неохотно и брезгливо сказал Джексон. – Только очень уж неохота.

– А я могу, – ухмыльнулся Банка-Склянка. – Всегда пожалуйста, Фрэнсис. Если ты действительно хочешь.

– Я действительно хочу, – добродушно и твердо сказал парень.

– Какие выберем камешки? – спросил Банко.

– Там, возле меня, есть пара подходящих.

– Ладно, – кивнул Банко. – Пошли. – На секунду задержавшись, он повернулся к двум другим: – Ребята, вы не против? Ч-его тут такого, честно? Если парню больше невмоготу. Я его понимаю. Может, и сам когда-нибудь кого попрошу.

– Нет, – неохотно сказал Пруит. – Я не против. Это его дело. Просто сам я за это браться не хочу.

– И я тоже, – борясь с тошнотой, пробормотал Джексон.

– Понял, – кивнул Банко. – Я сейчас вернусь. Вы тут пока глядите в оба, чтобы нас охрана не засекла.

Охранник в «трюме» был вне поля зрения, но те двое, что стояли на выступе, вполне могли их увидеть.

– Ты поосторожнее, – сказал Пруит. – Им сверху видно.

– Пока они отойдут, десять раз сдохнешь.

– Им скоро надоест на одном месте стоять. Подожди пять минут, – посоветовал Пруит.

– Да ну их к черту! – зло сказал Банко. – Все равно ни хрена они оттуда не увидят.

Он подхватил свою кувалду и вслед за Фрэнсисом перешел на другое место, ярдах в пяти от Пруита. Фрэнсис покакал выбранные им камни: два плоских гладких валуна высотой в три-четыре дюйма лежали на расстоянии примерно семи дюймов друг от друга. Фрэнсис встал на колени и, вытянув левую руку, опустил ее на камни: запястье и кисть опирались на один валун, а локоть на другой.

– Видишь? Оба сустава останутся целы, – добродушно объяснил он. – Я не левша, поэтому решил, лучше левую. Правой мне и жрать удобней, и письма домой писать смогу… Я готов, – сказал он. – Ломай.

– Хорошо. Сейчас. – Банко шагнул вперед, примерился, потом занес кувалду высоко над головой, размахнулся и, как опытный лесоруб, вонзающий топор точно в зарубку, со всей силы ударил по лежащей на камнях руке.

Фрэнсис, паренек родом с фермы в штате Индиана, удивленно вскрикнул, будто не ожидал этого, будто был застигнут врасплох, как человек, раненный пулей невидимого снайпера. Рука под кувалдой, вероятно, громко хрустнула, но крик заглушил этот хруст, и никто его не слышал. Фрэнсис еще немного постоял на коленях – он побелел и, казалось, вот-вот потеряет сознание, – потом встал и подошел к Пруиту и Джексону показать. Посредине предплечья ровная линия резко прерывалась квадратной вмятиной. За те несколько секунд, что он шел разделявшие их пять ярдов, рука начала опухать. Линия предплечья прямо на их глазах снова выровнялась и там, где только что была вмятина, вздулась большая шишка.

– По-моему, сразу в двух местах, – удовлетворенно заметил Фрэнсис. – Блеск! Это недели три, самое малое. Может, даже больше. – Голос его внезапно оборвался. Бережно придерживая левую руку правой, Фрэнсис покачнулся, упал на колени, и его вырвало. – Черт, а здорово болит, – гордо сказал он, снова подымаясь на ноги. – Я даже не думал, что будет так болеть, – добавил он с тем же простодушным удивлением, которое недавно прозвучало в его крике. – Склянка, спасибо тебе огромное.

– Не за что, – ухмыльнулся Банко. – Выручить друга – какой вопрос?

– Ладно, пойду-ка, пожалуй, покажу охранникам, – радостно сказал Фрэнсис. – Пока, ребята. До встречи. – Все так же бережно придерживая руку, он двинулся вниз, в «трюм».

– Ну и ну! – Пруит почувствовал, как по спине у него поползла струйка непривычно холодного пота.

– Сам захотел, его дело, – сказал Джексон. – Я бы на такое не пошел. Ни за какие коврижки. Даже если бы досрочно выпустили.

– А чего тут такого? – ухмыльнулся Банко. – Гангстеры и ковбои, чуть что, сами себе операции делают, пули из ран вытаскивают, не слышали, что ли? А это куда больнее.

– Я про такое не слышал, – сказал Пруит. – Это только в кино.

– Я тоже не слышал, – подтвердил Джексон. – И не видел.

– А просто-то как. – Банко снова ухмыльнулся. – Разок тюкнул – и всех делов.

Они дробили камни и между взмахами кувалды наблюдали, как охранник звонит с дороги по телефону, а Фермер со счастливым лицом стоит возле будки и бережно придерживает левую руку. Довольно скоро за ним приехали, и он, все так же осторожно придерживая сломанную руку, залез в кузов грузовика.

– Видели? – сказал Банко. – Проще пареной репы. А что, я, пожалуй, тоже так сделаю. Чем я хуже?

– Они сразу поймут, – сказал Пруит. – Чтобы у двоих подряд, так не бывает.

– Знаю. – Банко хищно оскалился. – Потому и не буду. Только это меня и останавливает.

Вечером, вернувшись в барак, они узнали, что Фрэнсис Мердок, фермер из Индианы, отправлен в госпиталь «в связи с переломом руки в результате ушиба при падении со скалы в каменоломне». Но рука сломалась только в одном месте, а не в двух, как надеялся Фрэнсис.

Никаких разговоров на эту тему не возникало, вопросов никому не задавали, и вроде бы все было шито-крыто. Ужин прошел как обычно.

Но после ужина, незадолго до сигнала «тушить огни», во второй барак явились вооруженные палками Толстомордый и майор Томпсон, злые как сто чертей.

Все было почти как на утренней проверке. Их построили в проходе, скомандовали «смирно!», два охранника с автоматами встали в дверном проеме, а третий стоял по ту сторону дверей в коридоре и держал ключ в замке. У майора Томпсона был такой вид, словно он застукал свою жену в постели с солдатом.

– Сегодня днем Мердок сломал в каменоломне руку, – жестко сказал майор. – Он утверждает, что упал со скалы. Мы именно так и написали в сопроводиловке, потому что не любим выносить сор из избы. Но если строго между нами, Мердок сломал руку не сам, кто-то ему помог. И Мердока, и этого второго следует считать симулянтами. В нашей тюрьме за симуляцию наказывают. Мердоку будет увеличен срок заключения, и, когда он вернется из госпиталя, никто с ним церемониться не станет. А сейчас тот, кто сломал Мердоку руку, выйдет из строя.

Никто не сдвинулся с места. Все молчали.

– Прекрасно, – жестко сказал майор. – Мы тоже умеем играть в эти игры. Вас поместили во второй барак, потому что вы упрямые болваны. Никому из вас рассчитывать на мое сочувствие не стоит. Вы думаете, вам сойдет с рук даже убийство. Кажется, пришло время преподать вам урок, чтобы вы знали, кто в тюрьме хозяин. В последний раз говорю по-хорошему: кто сломал руку Мердоку – выйти из строя!

Никто не шевельнулся.

– Отлично. Сержант, действуйте. – Майор кивнул Толстомордому.

Джадсон подошел к первому с края шеренги:

– Кто сломал руку Мердоку?

Щуплый невысокий заключенный из 8-го учебного полевого был в тюрьме старожилом. Глаза на циничном, изборожденном морщинами бугристом лице смотрели прямо перед собой, застывшие, как два камешка. Он сегодня работал в другом конце каменоломни, но уже знал все в подробностях.

– Не знаю, сержант, – сказал он.

Толстомордый ударил его палкой ниже колен и повторил вопрос. Бугристое лицо осталось неподвижным, каменные глаза не дрогнули и даже не моргнули.

– Не знаю, сержант, – снова сказал он.

Толстомордый ткнул ему палкой в живот и спросил в третий раз. Результат был тот же.

И точно так же было со всеми. Толстомордый методично начал с левого фланга, дошел до конца прохода, повернулся и двинулся в обратном направлении, с той же тщательностью опрашивая шеренгу, построенную напротив первой. Он спрашивал у каждого только одно: «Кто сломал руку Мердоку?» – и повторял вопрос пять раз. Ни один не шевельнулся, ни один не опустил глаза и не моргнул, ни на одном лице не отразилось ничего, кроме презрения к приемам Толстомордого и к самому Толстомордому. Это тебе не третий барак, а второй. А во втором все заодно, и вместе они – как каменная стена.

Толстомордого нисколько не трогали ни их презрение, ни их упорство. Его дело было задать каждому вопрос и, если человек ответит неправильно, ударить. Что будет с человеком, его не касалось. И он делал свое дело тщательно и методично. Дойдя до конца второй шеренги, он присоединился к майору, они вдвоем двинулись вдоль строя и остановились перед Склянкой.

– Кто сломал руку Мердоку? – спросил майор Томпсон.

Все поняли: они знают.

Банко смотрел прямо перед собой и не отвечал.

Толстомордый ударил его.

– Это сделал ты? – спросил майор.

Банко стоял, вытянувшись по стойке «смирно», смотрел прямо перед собой и не отвечал.

Толстомордый ударил его.

– Это ты сломал руку Мердоку? – снова спросил майор.

Банко молчал.

Толстомордый опять ударил.

– Между прочим, – майор улыбнулся, – мы и так знаем, что это твоя работа.

Банко усмехнулся.

Толстомордый ударил его.

– Выйти из строя! – приказал Томпсон.

Банко сделал два шага вперед, по-прежнему усмехаясь.

Толстомордый ударил его концом палки в переносицу. Банко повалился на колени. Несколько секунд он оставался в этом положении – никто не сдвинулся с места помочь ему, – потом, шатаясь, поднялся. Из носа у него текла кровь, но он держал руки по швам и не отводил глаз от стены. Облизнув губы, он усмехнулся.

– Я сделаю так, что твой пример послужит хорошим уроком для остальных, – жестко сказал майор. – Ты, Банко, забыл, что каждый сверчок должен знать свой шесток. И я позабочусь, чтобы ты это вспомнил. Ты думаешь, тебя никому не сломить. Я позабочусь, чтобы все в вашем бараке увидели, что бывает со сверчками, которые забывают свой шесток и думают, что их никому не одолеть. Это ты сломал руку Мердоку?

– В гробу я тебя видел, – хрипло сказал Банко.

На этот раз Толстомордый ткнул ему концом палки в рот. Колени у Банко подкосились, но он не упал. Глаза его потеряли ясность, но все так же смотрели в стену. Выпрямившись, он пожевал губами, презрительно выплюнул под ноги Джадсону два зуба и ухмыльнулся.

– Толстомордый, я ведь тебя убью, – ухмыляясь, сказал он. – Если когда-нибудь отсюда выйду, я тебя выслежу и убью. Так что лучше сам меня пришей, пока не поздно. Потому что я ведь тебя убью, так и знай.

На Толстомордого это подействовало ничуть не больше, чем всеобщее презрение и отказ отвечать на вопросы. Он с той же методичностью равнодушно занес палку снова, но Томпсон остановил его.

– Отведите его в «спортзал», – сказал майор. – В бараке и без того уже грязно. Кто-нибудь подотрите здесь.

Толстомордый взял Банко за локоть и потянул к двери, но Банко выдернул руку.

– Убери свои жирные лапы! Сам дойду, – и первым шагнул к двери. Стоявший в коридоре охранник отпер замок. Банко прошел в дверь. Толстомордый, майор и два охранника вышли в коридор вслед за ним.

– Вот ненормальный! – сдавленно пробормотал Мэллой. – Против них это не метод. Я же говорил ему, так действовать нельзя.

– А может, он устал действовать иначе, – враждебно сказал Пруит.

– Теперь отдохнет, – сурово отозвался Мэллой. – Они взялись за него всерьез.

Никто из них раньше не слышал, чтобы человек кричал, когда его обрабатывают в «спортзале». И то, что кричит не кто-нибудь, а Банко, подтверждало, что майор и Толстомордый взялись всерьез и на этот раз твердо решили добиться своего любой ценой: либо расколется, либо… Во втором бараке вытерли пол и ждали. Было без двадцати десять, но свет все еще горел, что указывало на исключительность ситуации. У торопливо прошедшего мимо дверей Хэнсона – он был в полной форме и при оружии – они успели выяснить, что Склянку засек один из тех охранников, которые стояли на выступе.

Была уже половина двенадцатого, когда в бараке появился в сопровождении охранников майор Томпсон. На боку у него висел пистолет. Десять пришедших с ним охранников держали в руках автоматы, и у каждого тоже висел на боку пистолет.

Второй построили в колонну по двое и строем повели в «спортзал». Вдоль стен коридора через равные промежутки стояли охранники с автоматами наперевес. Еще одна группа автоматчиков опоясывала стены «спортзала». Похоже, здесь сейчас была собрана вся охрана тюрьмы. Колонна второго барака вошла строем в «спортзал», и заключенных распределили по трем стенам. Охранники встали у них за спиной.

Склянка в коротких солдатских подштанниках стоял у свободной стены, ярко освещенной свисавшими с потолка лампочками, и все еще пытался ухмыляться, но губы у него так вздулись, что с трудом раздвигались в кривую узкую усмешку. Его едва можно было узнать. Сломанный нос распух и все еще кровоточил. Каждый раз, как Склянка кашлял, изо рта у него тоже текла кровь. Глаза заплыли и почти не открывались. Оба уха под ударами палок оторвались и висели на одних мочках. Грудь и белые кальсоны были в пятнах крови, лившейся из носа, рта и ушей (уши кровоточили не очень сильно).

– Ему конец, – уверенно прошептал кто-то за спиной у Пруита.

Толстомордый и два других охранника – Текви и старый приятель Маджио капрал Шокли по кличке Шоколадка – устало стояли рядом с Банко. Майор Томпсон с пистолетом на поясе стоял чуть поодаль, ближе к углу.

– Мы хотим показать вам, что бывает с людьми, которые думают, что в армии можно своевольничать, – жестко сказал майор. – Сержант, – он кивнул Толстомордому.

– Повернись кругом, – приказал Джадсон. – Лицо и ноги прижми к стене.

– Ты лучше меня убей, – прохрипел Банко. – Давай, Толстомордый, сделай доброе дело. Иначе я сам тебя убью. Если выйду отсюда, убью обязательно.

Штаб-сержант Джадсон шагнул вперед и ударил Банко коленом между ног, Банко вскрикнул.

– Повернись, – повторил Джадсон. – Лицо и ноги прижми к стене.

Банко повернулся и прижался носом к стене.

– Гнида ты драная, – прохрипел он. – Падла толсторожая. Лучше убей меня. Убей, говорю, а не то я тебя убью. Лучше убей! – Казалось, это была единственная еще не выбитая из него мысль, и он нарочно на ней заклинился, чтобы хоть за что-то уцепиться. Он твердил это снова и снова.

– Банко, это ты сломал руку Мердоку? – спросил Джадсон.

Банко продолжал шепотом бормотать себе под нос, повторяя вслух свое заклинание.

– Банко, ты меня слышишь? Это ты сломал руку Мердоку?

– Я тебя слышу, – прохрипел Банко. – Ты меня лучше убей. Толстомордый, и дело с концом. А не то я тебя убью. Лучше убей.

– Шокли, – позвал Толстомордый. И кивком головы показал на Банко: – Займись.

Капрал, Шокли расставил ноги пошире и, изготовившись, как бейсболист перед подачей, двумя руками с маху вонзил конец палки Склянке в поясницу. Банко громко закричал. Потом закашлялся, и изо рта снова хлынула кровь.

– Это ты сломал руку Мердоку? – спросил Толстомордый.

– Паскуда! – прошептал Банко. – Лучше убей меня. А не то я тебя убью. Лучше убей.

Их продержали там пятнадцать минут. Потом строем провели между шеренгами охранников назад в барак и выключили свет. Из «спортзала» то и дело доносились крики, и в эту ночь было не до сна. Но наутро их подняли, как всегда, в 4:45.

За завтраком они узнали, что в полвторого ночи Склянку увезли в тюремный корпус гарнизонной больницы. Оба уха у него были оторваны и болтались, почки отказали, и он не мог мочиться. Как сообщалось в сопроводиловке, заключенный направлялся на лечение в связи с травмой, полученной при падении с грузовика.

Он умер на следующий день около двенадцати. «Смерть, – говорилось в официальном заключении, – наступила в результате обширных кровоизлияний в мозг и повреждений внутренних органов, вызванных, по всей вероятности, падением с грузовика, ехавшего на большой скорости».

Только когда Банко умер, Пруит рассказал Мэллою про свой план. Он все обдумал, еще когда Банко был жив, но Мэллою рассказал, лишь когда Банко умер.

– Я убью его, – сказал он. – Дождусь, когда меня выпустят, а потом выслежу его и убью. Но я не такой дурак, как Банко, и не собираюсь трезвонить об этом на всех углах. Я буду молчать и подожду, пока придет время.

– Да, его убить нужно, – кивнул Мэллой. – Его убить необходимо. Но убийство как таковое ничего никому не даст.

– Мне даст, – сказал Пруит. – И очень много. Глядишь, снова стану человеком.

– Ты не сможешь просто взять и убить. Не сможешь, даже если захочешь.

– А я не говорю, что просто возьму и убью. Мы с Толстомордым будем на равных. Ребята рассказывали, он в городе всегда сшивается в одном и том же баре. И еще говорили, у него всегда при себе нож. Я пойду на него тоже с ножом. Так что будем на равных. Но только он меня не убьет. Потому что это я его убью. И никто никогда не узнает, чья работа. А я вернусь в гарнизон и забуду. Всякая гнусь легко забывается.

– Это ничего никому не даст, – повторил Мэллой.

– Склянке бы дало.

– Нет, не дало бы. Банко все равно бы так кончил. Он был на это обречен. В тот самый день, когда родился. Потому что родился в жалкой развалюхе, в дыре под названием Уичита где-то в Канзасе.

– Толстомордый тоже не во дворце родился.

– Правильно. И они с Банко вполне могли поменяться местами. Ты не понимаешь. Если тебе так хочется убить, то лучше убей то, что сделало Толстомордого таким, какой он есть. Ведь он действует так не потому, что считает это правильным или неправильным. Он об этом и не задумывается. Он просто делает то, что обязан.

– Я тоже так. Я всегда делаю то, что обязан. Но я никогда не вел себя, как Толстомордый.

– Да, но у тебя очень четкое представление о том, что правильно и что неправильно. Это, кстати, главная причина, почему ты попал в тюрьму. Со мной тот же случай. А спроси Толстомордого, как он думает: то, что он делает, правильно? Он же обалдеет от удивления. А дашь ему время подумать, скажет: конечно! Но он скажет так лишь потому, что его всегда учили: он обязан делать только то, что правильно. И в его сознании все, что он делает, – правильно. Потому что это делает он.

– Это все болтовня. Слова, и больше ничего. То, что делает Толстомордый, – неправильно. Более чем неправильно. Мы с тобой здесь не последние, после нас через эту тюрьму пройдет еще уйма ребят.

– А ты знаешь, что Толстомордый когда-то работал на спасательной станции? Был спасателем.

– Хоть президентом. Мне плевать.

– Если бы от этого была какая-то польза, я бы сказал: валяй, убей его. Но смерть Толстомордого ничего не изменит. На его место поставят другого, точно такого же. Почему ты не хочешь убить Томпсона?

– Вместо Томпсона тоже поставят точно такого же.

– Конечно. Но ведь это Томпсон дал команду Толстомордому.

– Не знаю, – сказал Пруит. – Толстомордого я ненавижу больше. Томпсон – офицер. От офицеров можно ждать чего угодно. Они – другой лагерь. Но Толстомордый… Он же как мы, он по контракту. А раз так, значит, он предает своих.

– Я тебя понимаю, – улыбнулся Мэллой. – И ты прав. Но ты не прав в другом, в том, что решил его убить. Просто потому, что это ничего не даст.

– Я делаю то, что мне велит мой долг, – бесстрастно сказал Пруит.

– Да. Так думает каждый. И Толстомордый тоже.

– Этим все и сказано, – отгородился Пруит стандартной фразой, завершающей разговор.

– Ты ведь любишь армию? – спросил Мэллой.

– Не знаю. А вообще да, люблю. Я же не зря на сверхсрочной. Я с самого начала знал, что я на весь тридцатник. В первый же день, когда завербовался.

– Так вот. Толстомордый точно так же плоть от плоти твоей любимой армии, как этот сержант Тербер, про которого ты все время говоришь. Что один, что другой, оба они – Армия. Без толстомордых не может быть и терберов.

– Когда-нибудь будут только терберы.

– Нет, невозможно. Потому что, когда придет этот день, не будет и самих армий, а следовательно, не будет и терберов. А терберов без толстомордых тоже быть не может.

– А я все-таки хочу верить, что может. Не возражаешь?

– Нисколько. Ты и должен верить. Но даже если ты убьешь всех толстомордых в мире, того, что ты хочешь, не будет. Каждый раз, как ты убиваешь своего врага Толстомордого, ты вместе с ним убиваешь своего друга Тербера.

– Может, и так. Но я все равно сделаю то, что мне велит долг.

– Что ж. – Мэллой улыбнулся. – Вот и учи тебя после этого пассивному сопротивлению. Объяснял тебе, объяснял, а ты так ничего и не понял, как Банко и Анджело.

– Очень оно им пригодилось, твое пассивное сопротивление! Они оба его применяли, а толку?

– Не применяли они его. Ни тот, ни другой. Их сопротивление всегда было только активным.

– Но они же не давали сдачи.

– А им и не надо было. Мысленно они все равно дрались. Просто им неоткуда было взять дубинку, только и всего.

– Ну, знаешь, нельзя от человека требовать так много.

– Правильно, – кивнул Мэллой. – Но ты послушай. Один парень – его звали Спиноза – когда-то написал: Оттого, что человек любит Бога, он не должен ждать, что в ответ Бог тоже будет его любить. Это очень глубокая мысль. Годится на все случаи. Я применяю пассивное сопротивление вовсе не в расчете на то, что оно мне что-то даст. Я не жду, что оно в ответ даст мне больше, чем уже дало. Суть не в этом. А если бы была в этом, я давно бы поставил на нем крест.

– Это я понимаю, – сказал Пруит. – И я был не прав. Но то, что я убью Толстомордого, ясно как божий день. У меня нет выбора. Это единственное, что понимают такие дуболомы. Другого способа нет.

– Ну что же. – Мэллой пожал плечами, отвернулся и обвел взглядом барак. Свет давно погасили, и все уже залегли спать. Только они двое сидели и разговаривали в темноте, их лица едва проступали в красноватом мерцании сигарет. С молчаливого согласия барака после того, как Анджело попал в госпиталь, Пруит переселился на его койку, соседнюю с койкой Мэллоя. Джек Мэллой продолжал глядеть в конец темного прохода, будто в чем-то себя убеждая.

– Ладно, – наконец заговорил он, снова поворачиваясь к Пруиту. – Я тебе сейчас скажу одну вещь. Я не собирался говорить, но, может, мне так будет легче. Тебе же полегчало, когда ты рассказал мне про Толстомордого. Бывает, решишься на что-нибудь против воли, тогда лучше кому-нибудь рассказать – иногда помогает… Я надумал бежать, – сказал он.

Пруит почувствовал, как его сковывает странное оцепенение, и вовсе не от того, что вокруг ночь и тишина.

– Зачем?

– Не знаю, смогу ли тебе объяснить… Понимаешь, со мной что-то неладно.

– В каком смысле? Ты что, заболел?

– Нет, я здоров. Тут другое. Нет во мне чего-то такого, у меня не получается то, что я хочу… Понимаешь, это ведь я виноват в том, что случилось и с Анджело, и с Банко, как будто это я подписал одному приказ об увольнении, а другого забил насмерть. И это я виноват, что ты убьешь Толстомордого.

– Ну, Джек, ты загнул.

– Нет, это правда.

– Не понимаю, почему ты вдруг решил, что это ты виноват.

– Потому что и Анджело и Банко старались делать то, чему хотел научить их я. Не знаю, поймешь ты или нет, но поверь – это правда. У меня так всю жизнь. Я пытаюсь объяснить людям простые и понятные вещи, но они каждый раз берутся не с того конца и все портят. Это потому, что во мне чего-то не хватает. Я проповедую пассивное сопротивление, но сам не делаю того, чему учу других. А если и делаю, то не до конца. Порой мне даже кажется, я никогда в жизни никого и ничего не любил.

Если бы не я и не мои разговоры, Анджело и Банко не пошли бы на такое. И все было бы иначе. Если я здесь останусь (мне в этот заход сидеть еще семь месяцев), то же самое повторится с другими. И уже повторяется – с тобой. Я всем вам говорю: «Сопротивляйтесь пассивно», но вы все равно боретесь, потому что, даже когда мой язык произносит: «Не надо бороться», душа у меня кричит: «Борись!» И я не хочу, чтобы все это повторилось с кем-нибудь еще.

– По-моему, тебе это только кажется, – беспомощно сказал Пруит, отступая перед непосильной его уму задачей отыскать ответные аргументы.

– Нет, это правда. Потому я и решил – сбегу.

Тусклый огонек сигареты выхватил из темноты его мягкую грустную улыбку.

– Наверное, только так и бывает, когда люди берутся не за свое дело и, как я, отдают ему всю жизнь. Наверно, мой побег тоже поймут неправильно. Будут считать, что я герой.

– Как ты собираешься сбежать?

– Это-то проще всего. В гараже столько разных инструментов, что можно даже эти стены пробить.