Текст книги "Затерянная улица"

Автор книги: Джерри Хилл

Соавторы: Дженис Спрингер,Анна Эберхардт,Морли Каллаган,Скотт Янг,Малькольм Лаури
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Мария Приютская

Каждый вторник, точно в семь часов вечера, когда последний благовест замирал в воздухе, доктор Плурд быстрым движением вскакивал с кресла, где он имел обыкновение предаваться отдыху после обильного ужина. Наскоро сунув в карман трубку и кисет с табаком, он направлялся к своему соседу Памфилу Маркоту, владельцу универсального магазина в Сент-Панкрасе.

В хорошую погоду оба приятеля прохаживались по террасе дома, возвышавшейся над рекой. Эта терраса не только возбуждала зависть местных жителей, но была гордостью и самого хозяина. Маркот вложил в нее львиную долю своих сбережений и не жалел об этом, – с кокетливой беседкой и выкрашенной в ярко-зеленый цвет деревенской мебелью терраса и в самом деле имела весьма привлекательный вид. Во всю ее длину среди зелени растений были рассажены любимые цветы девиц Маркот. Здесь красовались и бегония в горшочках, и настурция, и «четыре-времени-года», и сплошным, пышным ковром раскинулся огромный, разросшийся до причудливых размеров папоротник. Этот уголок был словно маленький оазис, манящий к отдыху. Но когда Памфил Маркот торжественно включал фонтан, терраса представала взору во всем своем великолепии. Это происходило дважды в году: в праздник Тела господня и во время ежегодного визита кузена – монсеньёра Пакро из Апостолической коллегии. Того самого монсеньёра Пакро, который прожил шесть месяцев в Риме и видел папу собственными глазами. Дважды в год три струи фонтана взмывали вверх и, падая каскадами, рассыпались радужной водяной пылью. Да, здесь было чем затмить любое место отдохновения в поселке!

Вполне понятно, что хозяину часто приходилось слышать восхваления его террасе. В таких случаях он отвечал с нарочитой скромностью:

– Что до меня, я за прогресс!

При этом он старался выпрямить свою короткую фигуру, чтобы придать себе более внушительный вид. Но это Памфилу Маркоту почти не удавалось. В жизни не видел человека более шарообразного. Все в нем было круглым как биллиардный шар: нос, глаза, рот, голова, живот. Эта лунообразная внешность делала его немного смешным. Но благодаря ранней плеши, толстой золотой цепочке на животе и своей террасе ему удалось добиться достойного положения и должного авторитета, необходимых для успешного ведения торговых дел.

В молодости Маркот был настолько робким юношей, что стеснялся ухаживать за девушками, хотя втайне страстно к этому стремился. Он так и не женился и жил со своими сестрами, оставшимися одинокими, как и он.

К своей роли хозяек дома сестры Маркот относились очень серьезно и по вторникам, принимая доктора Плурда, которого они высоко чтили, утомляли его своей любезностью. С восьми часов вечера восторженное кудахтанье, охи и ахи возвещали появление сестер хозяина, и грустно или весело было им, уместно это было или нет, по любому поводу на террасе раздавалось их бессмысленное и однообразное хихиканье. С их приходом все усаживались в круг, и мужчины, предававшиеся до этого обсуждению политических проблем, меняли тему разговора. Случалось, что деревенские темы иссякали, и тогда старшая девица Маркот – правая рука хозяина дома – начинала развивать какую-нибудь идею, которую доктор Плурд горячо оспаривал.

Ровно в половине девятого старшая Маркот вполголоса давала указания младшей сестре:

– Адель, напитки!

Адель бесшумно исчезала и через минуту возвращалась с подносом, уставленным сладкими ликерами и розовым вареньем.

В девять часов все расходились.

И меня, разумеется, не мог миновать обычный ритуал вторников. В мою честь подали вишневку, от нее вскоре воспламенились щеки обеих сестер. Мало-помалу хозяйки дома перешли к теме, волнующей сердца всех старых дев на земле. Заговорили о любви. Жена нотариуса как раз дала им прочесть книгу «Наиболее прекрасные страницы о любви, известные в истории». В этой книге тонко и искусно описывалось это фатальное чувство, способное вызвать в человеке самые низменные инстинкты, заставить его творить чудеса. Сестры цитировали места из книги, приводившие их в неописуемый восторг, и в то же время откровенно, хотя и весьма стыдливо, выражали сожаление, что им не посчастливилось жить в те героические времена.

Доктор Плурд, пожав плечами, воскликнул:

– Ах, что вы, милые дамы! Вовсе не надо ходить так далеко, чтобы искать проявлений этой благородной страсти. Если б мы дали себе труд посмотреть вокруг себя, мы открыли бы у людей, нас окружающих, такие движения души, такие глубокие чувства, о которых мы и не подозреваем. Послушайте же меня, имеющего честь разговаривать с вами: здесь, в Сент-Панкрасе, я лично был свидетелем истории, более волнующей, чем…

– Неужели, дорогой доктор? Расскажите же скорей!

– Вы помните Марию Приютскую?

– Марию Приютскую! Марию Приютскую? Позвольте, вы хотите сказать – прачку? Ту, которую постигла такая страшная участь?

– Вот именно. Что ж, я расскажу вам эту печальную историю. Но я вам расскажу ее такой, какой она была в действительности, и вы уж сами судите, стоит ли она блистательных подвигов ваших исторических персонажей.

Прежде чем приступить к рассказу о грустном происшествии, доктор Плурд галантно извинился:

– Сударыни, прошу вашего снисхождения, если я во время повествования остановлюсь на объяснениях, которые, возможно, покажутся вам излишними. Но к этому принуждает меня присутствие моего молодого друга.

Итак, лет тридцать назад в сером домике в стороне от поселка жил Жозафат Лепин с женой. Это были бедные пожилые люди, сытые по горло своей нищетой.

Им как-то все не везло. Пока Жозафат работал поваром в лесной артели, дела еще кое-как шли. Но вот однажды в зимнее утро, когда старик поставил в печь пироги с голубикой и полез за салом в погреб, он вдруг почувствовал озноб. К вечеру он слег, его трясла лихорадка, пот катился с него градом. Он пролежал в больнице три месяца. Ему сказали, что у него задеты легкие. Из больницы Жозафат вышел слабее цыпленка. Страшный кашель раздирал ему грудь, от чего руки становились вялыми и потными. С тех пор старик был мало к чему пригоден. Летом он еще подрабатывал на случайной поденщине: копал, когда звали, грядку-другую под картофель или капусту, мог напилить дров. Но когда наступала зима, он жался к печке и с раннего утра до вечера в доме только и слышен был его хриплый кашель.

Все заботы по хозяйству падали на плечи мамаши Жозафат, прачки, женщины энергичной и неунывающей. Теперь она удвоила усилия. Благодаря расчетливости и неустанному труду ей удавалось сводить концы с концами, не трогая крошечных сбережений – нескольких су, которые она отложила, чтобы было на что похоронить себя и старика. Она прятала их в кухонном шкафу, на дне супника. Но годы брали свое, и от вечной стирки она нажила себе ревматизм, от которого кололо в боку, ломило поясницу. Бывали дни, когда ее охватывало отчаяние. Тогда она в изнеможении падала на стул и сидела, тупо уставившись на груды наваленного перед ней белья. Ей казалось, что никогда больше у нее не хватит сил мылить, стирать, без устали гладить. Она громко стонала и спрашивала себя, что же станется с ними обоими…

Однажды, когда она сидела в таком состоянии, ей в голову пришла счастливая мысль. Будучи натурой решительной, она тут же начала приводить ее в исполнение. Прежде всего она отправилась к священнику. Беседа со святым отцом, по-видимому, удовлетворила ее. По возвращении домой она вынула из стенного шкафа свое воскресное платье, достала шляпу, украшенную стеклярусом, и ридикюль под крокодиловую кожу. Поставив будильник на четыре часа утра, она легла спать. Еще петух не пропел, как она шагала по платформе вокзала во всем великолепии своего наряда, крепко зажав в руке, под нитяной перчаткой, железнодорожный билет второго класса. Только однажды в жизни ей пришлось выезжать из поселка. Это было в дни ее молодости, когда она отправилась на богомолье в Сент-Анн де-Бопрэ. В вагоне она сидела прямо, словно аршин проглотив, поджав губы и из боязни воров крепко прижимая к себе ридикюль. Сойдя с поезда, мамаша Жозафат направилась прямо в приют Сен-Бенуа-Лабр.

Настоятельница приюта, окинув беглым взглядом письмо священника из Сент-Панкраса, в котором он отзывался о супругах Лепин как о честных, достойных во всех отношениях людях и сообщал, что они желали бы удочерить одну из приютских питомиц, повела мамашу Жозафат в большой, жужжащий как улей зал. Была перемена, и тридцать девочек оглашали воздух визгом и криками. Они отличались друг от друга ростом и цветом волос, но почти все были одинаково бледные и худые.

Окинув питомиц быстрым взглядом озабоченной наседки, мамаша Жозафат было отрицательно покачала головой, но тут она заметила несколько поодаль от остальных одну – рослую, черную как таракан. Девочка была на голову выше своих подруг. Старуха Лепин показала на нее пальцем:

– Если вам безразлично, сестра моя, я хочу взять вот эту!

Монахиня едва сдержала удивление, но тут же умилилась при мысли, что у этой простой женщины под грубыми манерами скрывалась чуткая душа, ибо она выбрала самое обездоленное существо в приюте, ту, которую никто не хотел брать. Настоятельница позвала:

– Мария!

Сирота подошла неуклюжей походкой, волоча ноги. Вблизи она оказалась еще более безобразной: костлявое лицо, маленькие, глубоко сидящие зеленоватые глаза и огромный, как у животного, рот. Черные прямые волосы закрывали ей лоб до самых бровей. Мамаша Жозафат спросила у Марии, сколько ей лет, заставила ее повернуться в одну, другую сторону и наконец заявила о своем полном удовлетворении. Она приказала девочке сложить свои вещи, и вскоре они шагали вдвоем по дороге на вокзал, куда добрались задолго до отхода поезда.

На следующий день, в воскресенье, мамаша Жозафат привела свою приемную дочь в церковь к обедне. После службы, все же несколько ущемленная неприглядным видом своей воспитанницы, она представила ее собравшимся на паперти прихожанам, буркнув:

– Ну вот, это Мария, я взяла ее из монастырского приюта!

Люди уставились на девочку разинув рты, ошеломленные ее уродством. Раздались насмешливые восклицания, многие хохотали, а какой-то мальчишка принялся визгливо выкрикивать:

– Поглядите-ка на Марию приютскую! Вот она какая, Мария приютская!

Это прозвище так за нею и осталось. Впрочем, казалось, что насмешки ее мало трогали. Ведь с давних пор, сколько она себя помнила, она никогда не слыхала от людей слова сочувствия или ласки. Так она и жила, замкнувшись в себе, и никто не мог сказать, какие мысли шевелятся за ее узким лбом.

Старики Лепин не были злыми людьми. Они обращались с Марией с тем же грубоватым безразличием, с каким относились друг к другу. Вначале они были вынуждены для виду посылать ее в школу. Но однажды под предлогом простуды они оставили ее дома, и мамаша Жозафат стала посвящать ее в свое ремесло. Девочка очень скоро усвоила его нехитрые тайны. Обладая лошадиным здоровьем, Мария не гнушалась никакой работой. Никто в деревне не мог лучше ее накрахмалить или выстирать тонкое и вышитое белье. Заказчиков все прибывало. А Мария с утра до вечера, засучив до локтей рукава, без устали стирала, мылила, отжимала, согнувшись над корытом. Едва успев закончить стирку, она уже подносила к щеке нагретый утюг, чтобы убедиться, достаточно ли он горяч, и принималась энергично гладить.

Так прожила Мария до тридцати четырех лет, молчаливо, с неспокойным выражением лица. Когда она не работала, то казалось, что она не знает, куда девать свои длинные, красные, изъеденные содой руки. Никто никогда не слышал, чтобы она смеялась. Если она и бывала довольна, то лишь когда после тяжелого дня подходила к только что развешанному ею чистому белью, которое пахло свежестью и раздувалось на ветру точно маленькие сверкающие белизной паруса, – тогда выражение ее лица становилось мягким и можно было услышать, как она напевает глухим, слегка гортанным голосом монотонную мелодию из трех нот.

Никто никогда не влюблялся в нее. Она была слишком безобразна. Мамашу Жозафат радовало это обстоятельство. Теперь она могла без страха смотреть в будущее. С тех пор как житейские заботы не терзали ее больше, она почувствовала прилив сил, как в годы молодости. Сбережения росли. Теперь старики могли позволить себе жить лучше, но они так долго во всем себе отказывали и во всем себя урезывали, что потеряли вкус тратить деньги.

Когда Ансельм Луазо, собравшийся в Соединенные Штаты искать счастья, стал распродавать с аукциона свое имущество, старики Лепин решились купить у него корову. Это было из ряда вон выходящее событие.

В награду за труд мамаша Лепин водила Марию два раза в год в лавку, торговавшую тканями, и выбирала отрез черной саржи, из которой девушке шили наглухо закрытое платье с длинными рукавами. Летом саржа заменялась ситцем в цветочках.

Дни проходили один за другим, один как другой. Казалось, Мария Приютская так и проживет всю свою жизнь одинокой в маленьком сером домике стариков Лепин. Но как часто судьба стучится в дверь, когда меньше всего ждешь!

В поселок возвратился сын Туана Ланглуа – Патриций, парень сорви-голова, которому было не по душе обрабатывать землю, вот он однажды и нанялся слугой на почтово-пассажирское судно Канадского пароходства. Теперь он вернулся в свой родной приход, уж очень ему не терпелось похвастаться своими похождениями, пустить пыль в глаза. Он прибыл не один, его сопровождал приятель Кюрли Бошан. Кюрли ходил по всем морям и был бесшабашным малым. Небольшого роста, с гривой вьющихся волос точь-в-точь Иоанн Креститель, он устремлял на людей несколько наивный неморгающий взгляд. Девушки с удовольствием на него оглядывались. Ходил он вразвалку. От матери-ирландки он унаследовал мрачный, задиристый характер. Когда гнев охватывал его, он становился опасным, пускал в ход кулаки, бормотал что-то на своем родном языке или сотрясал воздух градом кельтских ругательств, и жители Сент-Панкраса, хотя и не понимавшие ни слова, слушали матросскую брань как завороженные, как будто из уст его слетали магические заклинания. Что же касается самого Кюрли, то он свысока относился ко всем людишкам поселка и с презрением смотрел на деревенских красавиц. Посудите сами, он знал черных как смоль негритянок, девушек с желтой как лимон кожей, индианок…

И кто бы мог подумать, что этому бывалому моряку вдруг приглянется Мария Приютская!

В первый раз Кюрли увидел Марию в воскресный день, когда она выходила из церкви после вечерни. Она шла быстрым шагом, как всегда волнуясь при мысли, что ей предстоит пройти мимо живой изгороди молодых насмешников, нарочно собиравшихся здесь пошутить над девушками. Ее смятение было настолько велико, что, поравнявшись с ними, она споткнулась и молитвенник, который она держала в руках, выскользнул у нее из рук и упал на тротуар. И тут глазам присутствующих предстала удивительная картина. Кюрли, болтавший по своему обыкновению с приятелями, резко прервал разговор, хладнокровно смерил девушку взглядом с головы до ног и медленно, вразвалочку приблизился к сироте. К всеобщему изумлению, он нагнулся, поднял молитвенник и собрал ей рассыпавшиеся страницы с изображениями святых. Затем, подав руку Марии, он предложил проводить ее до дому. Боясь какой-нибудь новой каверзы, она покорно дала увести себя.

В продолжение всего пути Кюрли настолько оглушил ее потоком своего красноречия, что ей не пришлось и слова вымолвить. Когда она толкнула калитку у дома стариков Лепин, Кюрли вошел следом за нею, хотя она и не пригласила его. Он расселся на кухне и стал болтать со стариками, без конца рассказывая им о своих долгих странствиях. Мария оставалась все время молчаливой, но, видимо, упивалась его словами. Когда настало время ужина, она поднялась и поставила на стол четыре прибора. Моряк ел как волк, потом он выкурил трубку и с наступлением сумерек ушел… После его ухода Мария вышла из темного угла, где она просидела весь вечер. Когда она наклонилась над лампой, чтобы подкрутить фитиль, старики с удивлением уставились на нее – таким необычным блеском сверкали глаза девушки.

Назавтра Кюрли снова зашел к ним, заглянул он и на следующий день. Явившись в третий раз, он предложил Марии выйти за него замуж. Мамаша Жозафат сделала все, что могла, чтобы помешать своей приемной дочери ринуться в такую авантюру. Но Мария упорно стояла на своем. В конце концов старухе пришлось дать согласие. Ее немного утешало сознание, что во время долгих плаваний мужа Мария останется с ними. Со свойственной крестьянам хитростью, чтобы и потерять не все и заткнуть соседям рты для злословия, она показала себя великодушной и за свой счет устроила для новобрачных свадебный ужин. Неделю спустя Кюрли отбыл на грузовом пароходе, отправлявшемся в воды Китая.

Опять наступила серая, полная тяжелого труда жизнь. Но Мария была уже не та. Когда ей казалось, что никто не наблюдает за нею, взгляд ее становился мечтательным и полным изумления, как будто невыразимо прекрасное видение вдруг посещало ее! И окружающие часто могли слышать, как она напевает свою незатейливую монотонную песенку из трех нот.

Кюрли целыми месяцами пропадал в далеких краях, а в одно прекрасное утро снова вышагивал по поселку своей раскачивающейся походкой. Располагаясь в доме как хозяин, он переворачивал все вверх дном, напивался, придирался к старикам, бил жену. Мария рабски прислуживала ему – она только и жила его внезапными наездами. И он вновь и вновь возвращался.

Но вот однажды, во время одного из своих кратких пребываний дома, Кюрли дознался, что старики Лепин припрятывают кругленькую сумму. С тех пор кончился покой несчастных людей. Он на каждом шагу преследовал их, угрожал. Старик Лепин зеленел от страха, задыхался от приступов кашля. А мамаша Жозафат, скрестив руки на груди, так крепко сжимала губы, что на ее замкнутом лице выделялась лишь одна тоненькая линия рта.

Нет, никогда этот негодяй не коснется ни одного су их сбережений! Никогда!

Мария, обычно такая покорная, из любви к мужу вмешивалась в его ссоры со стариками. И после отъезда Кюрли в доме воцарялась глухая вражда.

В одно июльское утро, три года спустя после свадьбы Марии Приютской, булочник Дюссо постучался, как обычно в это время, в дверь к старикам Лепин. Ему никто не ответил. Удивленный, он постучал сильнее и приложил ухо к двери. Изнутри не доносилось ни звука. Булочник уже собирался уходить, как вдруг заметил, что дверь не заперта на засов. Недоумевая, он слегка толкнул ее, и она приоткрылась, но не до конца, ей помешало что-то мягкое. Тогда булочник изо всех сил налег на дверь плечом.

Зрелище, представшее его глазам, заставило его содрогнуться от ужаса. Все в доме носило следы дикой борьбы: стол и стулья были опрокинуты, стенные шкафы разворочены. Старик и старуха Лепин были мертвы. И везде, по всем углам кухни, среди разбитой вдребезги посуды, валялись банкноты и монеты. Мамаша Жозафат застыла в дикой позе, прижимая к груди глиняный черепок, это был осколок супника. У печки, покачиваясь из стороны в сторону, сидела Мария Приютская.

Так ее и нашли представители власти, прибывшие на место преступления, судорожно сжимавшей окровавленный топор, с которого по капле еще стекала кровь. Ее подвергли допросу. Нет, ее мужа не было дома. Она уже два месяца не видела его… Должно быть, плавает где-то в Атлантическом океане. Вчера ночью из-за денег вспыхнула ссора, более бурная, чем все предыдущие… Ответы у Марии вырывали с трудом, слово за словом; казалось, ее поразил столбняк. Когда наконец добрались до самого преступления, она, как бы очнувшись, прямо посмотрела допрашивающим в лицо и заявила:

– Кровь бросилась мне в голову, я схватила топор и давай рубить их, рубить!..

Ничего больше от нее нельзя было добиться. Ее отправили в тюрьму в соседний город. Судебный процесс был назначен на первые числа ноября.

Процесс наделал много шуму. Прокурором был назначен метр Галибуа. Молодой, честолюбивый, с хорошо подвешенным языком, метр Галибуа уже стяжал себе славу лучшего специалиста по уголовным делам. На процессе Марии Приютской он впервые выступал в роли прокурора. Он позаботился о прессе. Самые отвратительные подробности убийства излагались местными газетами под огромными заголовками.

Когда в сопровождении двух надзирательниц появилась Мария, зал суда был битком набит. Она похудела. Темные круги под глубоко запавшими глазами придавали ее угрюмому лицу еще более отталкивающий вид, а на ее могучие руки, настоящие руки душительницы, убийцы, невозможно было смотреть без содрогания.

Начался допрос свидетелей – булочника Дюссо, соседа стариков Лепин, портнихи. Адвокат, маленького роста раздражительный человечек, снедаемый житейскими заботами и бравшийся за любые дела, лишь бы прокормить вечно больную жену и семерых неугомонных ребят, явно нервничал и говорил крикливым, пронзительным голосом.

Метр Галибуа был уверен в себе. Никто не сомневался в виновности Марии. Тем не менее свидетельские показания школьной учительницы вызвали некоторое замешательство. Свидетельница, старая дева с бараньим профилем и плоским носом, жила по соседству со стариками Лепин. Она показала, что в вечер убийства сидела у окна своей спальни и предавалась созерцанию ночи, как вдруг какой-то шорох нарушил ее мечтания. Когда она высунулась из окна, ей показалось, к великому ужасу, что чья-то тень отделилась от стены. Пригвожденная страхом к месту, не в силах позвать на помощь, она все же заметила, тень скользнула и исчезла за домом Лепин. Дрожа всем телом, она наглухо закрыла ставни, заперла дверь на засов, ни жива ни мертва улеглась в постель и не шевелилась до утра. Она готова была поручиться, что тень принадлежала мужчине. К сожалению, страдая сильной близорукостью, она не в состоянии дать точного его описания.

Когда учительница умолкла, по залу разнесся шепот. Кто был этот таинственный бродяга? Соучастник? Что происходило в тот вечер в доме у стариков Лепин? Процесс принял новое направление.

Когда метр Галибуа поднялся, он был весь улыбка. Широким изящным жестом, взмахнув рукавами своей мантии, словно летучая мышь крыльями, он стоял перед обвиняемой и с язвительной усмешкой, в упор смотрел на нее. Выступление его изобиловало хитрыми домыслами, ироническими словечками и двусмысленными намеками на романтические души иных перезрелых девиц, которым, вполне естественно, мерещатся в лунные ночи волнующие силуэты мужчин. Его речь была столь убедительна, что бедная учительница смутилась, стала путаться, наконец разрыдалась, и ее показания свелись к нулю. Адвокату оставалось одно – сослаться на невменяемость обвиняемой. Несколько экспертов высказали свои соображения в пользу этой версии, употребляя специальные термины, так что никто ничего не понял. Сделав должные наставления подзащитной, адвокат попросил затем подвести ее к местам для свидетелей.

Вначале все шло хорошо. Мария казалась растерянной, сбивалась в своих ответах, отвечала нечленораздельно до того момента, пока прокурор в свою очередь очень мягко не спросил ее:

– Расскажите нам своими собственными словами, как вы убили супругов Лепин.

Тогда, словно очнувшись от сна, Мария воскликнула своим сиплым голосом:

– Кровь бросилась мне в голову, я схватила топор…

Произнося эти слова, она подняла руку, как будто действительно потрясала орудием убийства. В публике раздался пронзительный крик – какая-то женщина упала в обморок.

На следующий день начались прения сторон. Метр Галибуа превзошел самого себя и в своем выступлении достиг вершин красноречия. Он нарисовал ужасающую картину жизни Марии Приютской. Неизвестные родители подкинули ее на ступеньки яслей, детство Марии прошло в серых стенах сиротского дома, без радостей, без ласки. И вот она становится приемной дочерью людей, правда весьма честных, но простых и грубых. Прокурор описал, как обездоленная сирота вынашивала ненависть в своем сердце… И вот, с негодованием воскликнул он, за этим упрямым лбом зреют разрушительные замыслы! Мария Приютская, угрюмая, замкнувшаяся в себе, ждет своего часа. Она выжидает минуту, когда она сможет наконец насытить свою злобу, излить мстительное чувство горечи, клокочущее в ее душе, словно лава. И наконец, происходит взрыв. Однажды, в прекрасную летнюю ночь, в том самом доме, под той самой кровлей, где ее приютили, она встает, поднимает топор и изо всех своих сил рубит, рубит до изнеможения. Совершив преступление, она садится и ждет, безучастная, без сожаления о случившемся… – И прокурор, увлеченный своим рассказом, продолжал:

– Посмотрите на нее: мрачная, бесчувственная, отталкивающая своим невероятным уродством! Ибо поистине небу было угодно придать этой грешнице наиболее отвратительные черты греха. Говорю вам, посмотрите на нее! Она ждет невозмутимо. Но судьба ее предрешена. Она вступила на путь преступления как существо, страдающее от жажды, идет к источнику, который утолит его.

Прокурор сел. В зале воцарилась тишина точно в церкви. Наступила очередь защитника. Пискливым голоском он стал говорить о помешательстве Марии, о том, что она сбилась с пути: его речь была путаной, он часто повторялся. Для всех было очевидно, что он спешил поскорее закончить это дело, что и он поверил в виновность своей подзащитной. Казалось, что он готов был извиниться за свое присутствие в этом зале.

Присяжные удалились для совещания и через десять минут вернулись. Обвиняемая была признана виновной. Глаза присутствующих устремились на Марию. Она сидела неподвижно. Судья произнес:

– Обвиняемая, встаньте!

Мария поднялась и, решив, что ее опять хотят заставить говорить, начала:

– Кровь бросилась мне в голову, я схватила топор…

Ей не дали говорить. При глубоком молчании зала судья огласил приговор. Когда он закончил традиционной формулой: «Женщина Мария Бошан, вы приговариваетесь к смертной казни через повешение и будете висеть, пока смерть не наступит…» – зал бешено зааплодировал.

За три дня до казни я посетил Марию в ее камере. Не знаю, право, что привело меня туда, но это чувство было сильнее меня. Думаю, что причиной было какое-то смутное сомнение, вызванное показаниями школьной учительницы, а быть может, просто жалость к обездоленному, беззащитному, глубоко одинокому существу. Она, видимо, была удивлена. Она приняла, не поблагодарив, сласти, которые я ей принес, и на мои вопросы отвечала односложно.

– Мария, еще есть время, если вы хотите в чем-то признаться. Кто был тот человек, которого видели бродившим около вашего дома в ночь убийства?

На одно мгновение у нее засветились глаза, как в темноте зрачки у кошки. Она бросила на меня почти ненавидящий взгляд. По ее упрямому непроницаемому как стена лицу я понял, что от нее ничего не добиться. Покидая ее, я все же спросил:

– Нет ли у вас какой-нибудь просьбы? Последнего желания?

Она помедлила с ответом, потом едва слышно прошептала:

– Можно ли сделать так, чтобы Кюрли был там утром, когда меня будут вешать?

Я перевернул небо и землю, чтобы найти Кюрли. Я знал, что он недавно вернулся из плавания и околачивался где-то поблизости в одном из портов. Ему рассказали о ходе этого несчастного дела. И хотя он заявлял во всеуслышание, что умывает руки во всей этой истории, он был потрясен и стал беспробудно пить. К моему немалому удивлению, Кюрли не заставил себя долго упрашивать. Мы договорились с ним вместе пойти в тюрьму накануне казни.

Занялся серый, мглистый рассвет. Редкий мокрый снег, падая и тая, покрывал плиты тюремного двора грязной пеленой. Во внутреннем дворе зловеще возвышалась виселица. Нас было немного – два-три журналиста, тюремный врач, адвокаты, Кюрли и я. Скрипнула дверь, и показалась Мария Приютская. Она бросила жадный взгляд в нашу сторону. При виде мужа она резко остановилась, а он вперил в нее ледяной взор. Потом он стал неловко, но дружелюбно помахивать ей беретом. По лицу женщины разлилась невыразимая нежность, что-то неуловимо прекрасное чудесным образом преобразило ее отталкивающие черты. Подошел палач и завязал ей глаза. Она шагнула к помосту. И тогда в глубокой тишине, в то время как священник бормотал напутственную молитву, все услышали, как она стала напевать монотонную мелодию из трех нот. У меня сдавило горло, я закрыл глаза. Нет, это невозможно! А когда я открыл их, большое тело Марии Приютской качалось в воздухе и руки ее беспомощно болтались. Кюрли не было рядом.

Два года спустя, раненный во время драки, Кюрли Бошан признался мне в своем преступлении. Это он убил стариков Лепин. Тайком сойдя на берег, он, уже пьяный, вошел в дом, решив во что бы то ни стало найти спрятанные деньги. Поднялась ставшая обычным у них явлением ссора. Кюрли кричал, угрожал. Когда он убедился, что старики упорно отказываются расстаться со своим богатством, им овладело бешенство. Он схватил топор и, оттолкнув Марию, цеплявшуюся за него, зверски убил стариков. Когда, отрезвев, Кюрли, охваченный безумным страхом перед ожидавшей его виселицей, совершенно потерял голову, Мария успокоила и приободрила его. Она же и подготовила его бегство. Он всецело отдался в ее руки. Кюрли оказался не только трусом, но и подлецом… Он вскочил в товарный поезд и пересек границу. Потом нанялся на грузовой пароход. Он был спасен.

А Мария? Подкинутое когда-то, всеми осмеянное дитя, Мария Приютская? Она осталась, чтобы быть опозоренной, обвиненной в убийстве, судимой и приговоренной к смертной казни!

Никто из нас, несчастных слепцов, не догадывался, что в этом безобразном теле горело пламя самой чистой любви.

Мы сидели на террасе притихшие. Было слышно, как плещется река, как шаги одинокого прохожего замирают на дороге. Потом вспыхнула спичка доктора Плурда, а девицы Маркот вскочили и одновременно воскликнули:

– Ах, боже мой, уже половина одиннадцатого, а напитки еще не поданы!

Перевод с французского С. Рудник