Текст книги "Затерянная улица"

Автор книги: Джерри Хилл

Соавторы: Дженис Спрингер,Анна Эберхардт,Морли Каллаган,Скотт Янг,Малькольм Лаури
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Жак Феррон

Архангел из предместья

В ту пору, когда на небе происходила великая битва между Люцифером и Святым Михаилом, архангел Заг находился на земле. Узнав о битве, он рассудил, что весьма кстати предпринял свое путешествие, и решил не очень торопиться с возвращением на небо. Вот так он и очутился среди нас. Еще совсем недавно жил он в бедной хижине на обочине дороги Шамбли, что проходила возле болота, служившего тогда границей, а заодно и свалкой для приходов Святого Губерта и Святого Антония Длинноглазого. Людям непосвященным Заг представлялся одним из тех симпатичных, хотя и стоящих вне закона, старых анархистов или отставных бродяг, которым обязаны наши предместья своей специфической прелестью. А служители церкви и вовсе не подозревали о его существовании: Заг избегал их и опасался не меньше, чем дьявола. Один только брат Бенуа, францисканец из Кото-Руж, частенько навещал Зага, и тот всегда был рад его видеть. Брат Бенуа приносил Загу изображения святых, образки, четки, ладанки, и Заг из уважения к брату Бенуа, а также из страха перед полицией, которая всегда готова наделать бедному человеку неприятностей, украшал этими безделушками свою каморку.

В остальном же он проявлял куда меньше сговорчивости. «Почему ты все стараешься обратить меня? – говорил он брату Бенуа. – Я же не стараюсь сделать из тебя ангела». Он не желал слышать ни о добре, ни о зле, ни о рае, ни об аде: подобные разделения были для него совершенно невыносимы. Поэтому брат Бенуа прекратил в конце концов свои увещевания, но как истый францисканец, добрый и любвеобильный, навещать Зага все-таки не перестал.

Однажды ранним утром Заг, а был он, вы помните, не простой земной житель, вышел из дому и направился в Лонгёй по дороге Шамбли. На первом же перекрестке он свернул влево и очутился на дороге Кото-Руж, ведущей к Сен-Жозефу. По правде говоря, он и сам не знал, куда идет. Был он словно пьяный, и его шатало из стороны в сторону; иногда ноги его отрывались от земли и таким манером проделывал он немалый отрезок пути. В остальном же он ничем не отличался от обыкновенного бродяги. Между тем время шло, предместье просыпалось, три-четыре невидимых петуха уже распевали, нарушая запрет муниципальных властей, а на перекрестках собирались люди, еще разбитые усталостью после вчерашнего трудового дня, собирались, поджидая, когда на их горе появится желтый автобус. Вот он появился, грохоча, словно старое жестяное корыто, и стал надвигаться прямехонько на Зага. Тогда Заг одним прыжком перескочил через него. Водитель до того оторопел, что проехал мимо остановки, позабыв об ожидавших там людях. Их проклятия и вопли отрезвили архангела, и он, устыдившись, вернулся в свою хижину, как скромный бедняк. Но на следующее утро он снова почувствовал сильное возбуждение, и безумие охватило его, как птицу накануне перелета. На этот раз он отправился полями вдоль болота и вскоре очутился неподалеку от францисканского монастыря. Погода была теплая и ясная. Заг растянулся на траве. Он видел вдали над городом розовато-серые дымки, видел арки моста и вершину Мон-Руаяля. Только один куст мешал ему, заслоняя пейзаж. Заг сказал кусту: «Сбрось листья», – и куст повиновался с такой поспешностью, что курица, сидящая в его листве, тоже потеряла все свои перья. Совершенно оторопев, курица воззрилась на Зага, а тот с неменьшим изумлением разглядывал ощипанную птицу. Наконец оба они пришли в себя, и курица начала возмущаться, а Заг – хохотать, и, чем больше он хохотал, тем сильнее обижалась курица. Нахохотавшись досыта, Заг сказал ей: «Не огорчайся, старушка. Мы это уладим. Только ведь я, пожалуй, не смогу разместить на тебе перья в прежнем порядке, еще ошибусь да приделаю какое-нибудь перо вместо гузки на крыло или вместо шеи на гузку». Но курица потребовала, чтобы оперение ее было точно таким, как прежде.

– Ну, тогда раздобудь мне сухих стружек, – сказал Заг.

Курица принесла ему стружек.

– Теперь железный прут.

Курица принесла и это.

– А напоследок отправляйся в монастырскую кухню и принеси оттуда спички.

Курица сходила в монастырскую кухню, отыскала там спички и принесла их. Тогда Заг схватил ее, насадил на вертел и, разведя огонь, принялся ее поджаривать. Между тем брат Бенуа, который в монастырской кухне задумчиво сидел над миской с горохом и селедкой, ибо была пятница, прельстился видом ощипанной птицы и пошел за ней следом.

– А, брат Бенуа, – воскликнул Заг, – до чего же кстати ты явился! Помоги-ка мне разрешить одну теологическую проблему.

Брат Бенуа растянулся на траве.

– Что бы ты посоветовал архангелу, – спросил Заг, – если он живет в изгнании на земле и вдруг начинает терять в весе и подскакивать в воздух, словно какой-нибудь помешанный?

– Очень просто – пусть возвращается на небо, – ответил брат Бенуа.

– Оно, пожалуй, верно, – сказал Заг, – но, понимаешь, какое дело: этого архангела там не было во время потасовки между Люцифером и Святым Михаилом. Как же узнать, чью бы он принял сторону?

– А когда этот архангел был на земле, не искал ли он дружбы с людьми гордыми, богатыми, с городскими советниками и прочими важными персонами? – спросил брат Бенуа.

– Нет, – ответил Заг.

И, увлекшись разговором, он протянул брату Бенуа куриную ножку. Голодный францисканец отведал мяса и нашел его очень вкусным. Прийдя в состояние полного блаженства, он заявил:

– Пусть летит на небо!

– Что же, друг мой, прощай, – сказал архангел Заг.

И нищенские лохмотья, жалкие обноски бродяги, легли на землю среди опавшей листвы и перьев покойной курицы. Брат Бенуа побежал в монастырь и поведал настоятелю о свершившемся чуде.

– А это что? – спросил настоятель.

– Куриная косточка.

– А какой у нас сегодня день, брат мой?

– Пятница, – не без запинки ответил бедняга монах.

Так вот и закончилось великое чудо самой обыкновенной исповедью. Видно, ни ангелу, ни даже архангелу не прожить на земле без того, чтобы не втянул его в свои козни дьявол.

Перевод с французского Г. Джугашвили

Как умирал старик

В пищеводе у него застряла кость. Не то чтобы он всерьез заболел, а просто кость мешала и колола при каждом вздохе. Нужно было поменьше двигаться и ждать, пока кость не повернется поудобней. Прошло три не то четыре недели, а проклятая кость так и не шелохнулась. Старику становилось все хуже. Позвали костоправа. Тот ощупал больного, но трогать кость отказался, потому что боялся задеть сердечный нерв. Видно, старику пришел конец. Послали за кюре.

– Послушай-ка, старик, – сказала старуха мужу, – ты, может, не так уж болен, а просто очень старый, вот и помираешь.

– Выходит, я помираю?

– Да, помираешь, бедная я, несчастная!

– А я счастливый? – спросил старик.

– Тебе-то что? – ответила старуха. – Тебе и делать нечего, кюре сам все уладит. Только ты уж будь повежливей: сложи руки, погляди вверх и подумай о добром боженьке, а если не сможешь, то хоть притворись. И не вздумай опять что-нибудь выкинуть, слышишь!

Старик едва переводил дух. Он обещал быть серьезным. Правда, он чуть не нарушил обещание, когда пришли его ребята и состроили такие рожи, точно они святые апостолы. Руки у старика были уже сложены. Он попробовал незаметно ими пошевелить, но старуха с него глаз не спускала, она связала ему запястья длинными четками. Тем временем появился кюре. Больному долго не протянуть – рассудил он и поторопился причастить старика, а что делать дальше – не знал: для отходной время еще не подошло.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он старика.

– Плохо, спасибо, – ответил тот.

Плохо-то плохо, но не настолько, чтобы пойти ко дну; то погружаясь, то снова выплывая, на поверхности он все-таки еще держался.

Кюре, которого тошнило от любого пустяка, убрался с женщинами на кухню. Ребята остались с отцом и, не теряя ни секунды, сняли с него наручники. Старик помахал им рукой:

– Привет, ребятки!

– Привет, папа! – ответили они.

Волны швыряли старика то туда, то сюда, это длилось час, а может, и дольше. Но вот наконец надвинулся последний вал. Старик спокойно лежал в своей постели, кость больше не беспокоила его, он излечился, он умирал. Женщины собрались вокруг него. Они прижимали к лицу носовые платки и вскрикивали, словно чайки. Кюре читал отходную. Ну, теперь дело пошло, да так, что и до конца недалеко.

– Горшок! – закричал умирающий.

Кюре умолк. Принесли горшок, но старик его оттолкнул.

– …поздно… иду ко дну.

И умер.

Когда он лежал в гробу, прилично одетый и свежевыбритый, то выглядел совсем неплохо. Старуха просто не могла оторвать от него глаз. Заливаясь слезами, она ему говорила:

– Ох, старик, старик, если бы ты всегда был таким серьезным, таким спокойным и чистеньким, как бы я тебя любила, как бы мы были счастливы!

Бедная женщина, причитать она могла сколько угодно, старик ее не слышал: он сидел со своими ребятами на кухне и веселился как мог, хотя это не совсем прилично, когда в доме покойник.

Перевод с французского Г. Джугашвили

Джерри Хилл

Зеленые яблоки

Двое беглых арестантов, Сэм и Орский, забравшись в сад, сидели среди плодовых деревьев в высокой, по грудь, траве, жевали зеленые яблоки и обдумывали, куда им податься. Пока что от тюремной стены их отделяли всего две мили да каких-нибудь полчаса времени. Сэм, старшой в арестантской команде, промычал сквозь зеленую жвачку:

– А сдается мне, дело на мази.

– Угу, – только и просипел в ответ его общительный напарник.

– Уже две мили отмахали.

– Угу.

– А всего полчаса топаем.

– Угу.

Несколько долгих минут стояла тишина, только хрустели зеленые яблоки под зубами беглецов да тихонько шуршал листвой июльский ветер.

– На север до ближайшего городка миля, на запад – с полчаса ходу. А тут футах в ста – ферма, и там люди, мне отсюда слыхать. Да, нелегкая это штука – добраться до Торонто. Гм, я все думаю – а что мы там делать станем? Ну, все равно, хватит с меня тюряги. Я с этим делом завязал. А ты как? Тоже?

– Угу.

– Ума не приложу, как мне найти работу… Может, устроюсь в какой-нибудь отель пиво подавать или еще что. Только вот беда – судимостей у меня много, черт их раздери. Не знаю даже, возьмет ли меня кто. Эх, ремесла у меня никакого, ни черта я не умею. Как думаешь, Орский, найду я работу, а? Ну, пиво там подавать или еще что? Трудненько будет найти работу, а, Орский?

– Угу.

– Да? Ты тоже так считаешь? Ну, все равно, давай соображать, как до Торонто добраться. Куда нам сейчас – не представляю даже. Повсюду люди шныряют. Не то что в те годы, когда нас по первому разу сюда закатали. Э, все равно, сейчас идти нельзя. Надо темноты дожидаться. А пока можно и на боковую. Как скажешь, Орский?

– Угу.

Беглецы залегли поглубже в траву и, свернувшись калачиком, прикрыли глаза. Вскоре Орский спал крепким сном, но Сэм только подремывал. В его сонном мозгу вертелись разные мысли, он пытался их отогнать и не мог. Долго ворочался он с боку на бок, весь вспотел. Через час он очнулся, совсем обессиленный, и, приподнявшись, стал озираться вокруг, мучительно соображая, где он. Рядом, подтянув ноги к подбородку, словно младенец в утробе матери, спал Орский – дюжий нескладный поляк с морщинистым лицом.

– Орский! Эй, Орский! Проснись!

Поляк сел, протирая глаза онемевшими пальцами, и замотал головой.

– Слушай, Орский, как нам отсюда теперь выбираться? Даже ночью, в самую темь, отсюда не выберешься. Куда нам пойти, чтобы на кого-нибудь из местных не напороться? И фараоны всю округу прочесывают, нас с тобой ищут. Как же мы доберемся до Торонто? Нет, Орский, не продумали мы это дело. Надо было нам с кем-нибудь из тамошних парней сговориться, чтобы подсобили, – машину бы где-нибудь по пути нам оставили, что ли.

Орскому нечего было сказать, и он промолчал.

Упершись подбородком в согнутые колени, Сэм лихорадочно размышлял, а Орский глядел на него тоскливыми собачьими глазами. Он понимал, что у друга скверно на душе, и хотел хоть немного помочь ему, но не знал как. Эх, только бы до Торонто добраться – там Сэму, может, и подвезет: устроится где-нибудь пиво подавать или еще что. В большом городе всегда подработать можно, а тогда уж – полный порядок: и жилье можно будет подыскать и даже…

– Слышь, Орский, пока мы с тобой тут дремали, мне всякие думы в голову лезли. Лежу и думаю: только я и умею, что спину ломать, а будь у меня какое ни на есть ремесло, нашел бы я сейчас без всяких хлопот выгодную работенку и жил бы себе, горя не знал. А еще я про то думал, как ходил мальчонкой в школу. Насчет арифметики там, истории и всякого такого я был не очень, а вот столярное дело у меня здорово шло. Ты не подумай, что я фасоню, хвастаюсь. Нет, верно тебе говорю: дадут нам, бывало, что-нибудь смастерить, так я вдвое быстрее других ребят управлюсь, и получалось у меня лучше, чем у всех. До того мне эта работа была по душе! Только возьму заготовку в руки – и уже вижу, где и чего обстрогать. По столярному делу мне всегда «отлично» ставили. С этим-то я беды не знал. А вот как до чтения дойдет или чистописания – тут мне труба. За другими ребятами никак не поспеваю – все копаюсь, копаюсь. Учителя, бывало, ругаются, а я думаю про себя: рвануть бы из школы да начать поскорее деньгу зашибать – тогда б они все увидели! И вот, как кончил я седьмой класс, вызывает меня директор к себе в кабинет. Так он со мной хорошо разговаривал – сроду со мной так никто не говорил. Тебе, говорит, уже шестнадцать, а потому самое для тебя лучшее – уйти из школы и поступить на работу. Что ж, думаю, это мысль, а он говорит – с отцом твоим я все улажу. Руку мне на прощание подал, я потом сколько дней то место на руке чувствовал, где он пожал. И так мне хорошо было. Стал я ходить по фабрикам, искать работу по дереву. Ходил-ходил – куда не придешь, везде заставляют длиннющее заявление писать, а я всякий раз кучу ошибок сажал. Так меня ни на одну фабрику и не взяли – только чернорабочим на стройку. И через год-другой принялся я воровать – кому охота так вкалывать, да и не найдешь зимой работы. А теперь вот сбежал из тюрьмы и не знаю даже, куда податься.

Сэм умолк, вскинул глаза на Орского. Тот сидел не шевелясь. По лицу его, вдоль глубокой складки, катилась крупная слеза и оставляла за собой соленую дорожку. Отсвечивая зеленью листвы, она рывками сбежала по его щетинистому подбородку, на секунду повисла, а потом, шлепнувшись на широкую арестантскую штанину, расплылась на пыльно-серой ткани темным пятном. И в этой большущей, самой-самой последней слезе была вся его невеселая история, мало чем отличающаяся от Сэмовой, – разве только тем, что его сызмальства тянуло к земле.

У себя на родине, в Старом Свете, отец его был крестьянином, а переехав в Канаду, тяжким трудом заработал деньги на покупку маленькой фермы. Он так ею гордился – это и впрямь была самая лучшая маленькая ферма в округе, но в наше время маленькой фермой, пусть даже самой лучшей, не прокормишься, как ни надрывайся. И когда умерли отец с матерью, ему пришлось бросить ферму. Так вот оно и получилось: чтобы хоть как-то перебиться, ему оставалось только одно – воровать. Но вскоре он попался.

Увидев, что рослый поляк плачет, Сэм оторопел. В растерянности положил он руку ему на голову, покрытую густой шапкой грязных каштановых волос. Голова была горячая, влажная от пота.

Долгую минуту они сидели молча. Потом Сэм заговорил:

– Слышь, Орский, я кой-чего надумал. Ведь у нас с тобой в чем все горе – никакого мы ремесла не знаем. Сколько времени мы в тюрьме провели зря – они там чему только не учат, а мы сачковали. И на портного можно было выучиться, и на жестянщика. Вот если б выучились хоть чему-нибудь, не сели бы сейчас в лужу.

Это могло означать только одно, и оба знали, что именно.

Сгущались сумерки, ветер стал резким, сырым. Беглецы бесшумно поднялись, размяли затекшие ноги, потянулись. Потом Сэм зашагал в ту сторону, где темнела тюремная стена – серая, страшная. Орский поплелся за ним. Сэм шел, высоко подняв голову. Он думал о том, как они выучатся ремеслу, каждый своему, а потом убегут, проберутся в Торонто и откроют там общую мастерскую: «Жестянщик Сэм и портной Орский». Так приятно было помечтать об этом. Но он понимал, что это только мечты. Его друг и будущий компаньон Орский брел следом и выбрасывал из карманов зеленые яблоки: все равно отнимет охрана.

Перевод с английского С. Митиной

Хью Худ

Запуск красного змея

Обратный путь начался неудачно. И все потому, что Фред еще плохо знал город да и вообще был рассеянным. Усталый, пропыленный, потный, он простоял минут десять на автобусной остановке возле грязной черно-желтой таблички с номерами маршрутов, переминаясь с ноги на ногу и перекладывая свертки из одной руки в другую. Над асфальтом колыхалось знойное марево. Скоро за Фредом выстроилась шумная очередь такой внушительной длины, что, пожалуй, могла бы заполнить любой образчик городского транспорта. Но вот, переваливаясь, приполз громоздкий коричневый автобус, похожий на старую, неопрятную корову, и, испустив, казалось, последнее в своей жизни мычание, остановился у таблички.

Фред порадовался, что стоит первым, – в автобусе почти не было мест. Однако, сделав шаг вперед, он вдруг заметил у дверей автобуса трафаретку, на которой значилось: «Кот-де-Неж – Бульвар», и отпрянул, словно от удара, наступив на ногу стоявшей позади женщине. Это был совсем другой маршрут, не 65-й, а 66-й. Женщина яростно протиснулась мимо него, а очередь возмущенно загомонила.

Фред поглядел на табличку: так и есть, он попал не на ту остановку. Тут он заметил краем глаза, что с другой стороны площади отъезжает еще один автобус – именно там и была остановка 65-го, там ему и следовало стоять все это время. С тем усталым вздохом, каким, к немалому раздражению Наоми, он встречал обычно каждый завтрак, Фред взял свертки поудобнее и, чувствуя, как пот стекает по шее и сбегает между лопатками, пересек, вопреки указанию светофора, улицу Сент-Катрин, за что был награжден презрительной, чисто галльской ухмылкой полисмена, и возглавил новую очередь, на этот раз на своей остановке. Было уже почти половина пятого, и толпы субботних покупателей, измученные летней духотой, пылищей и июльской предпраздничной суетой, устремились домой. Скоро все они разойдутся по своим квартирам и рассядутся на балконах. На окраинах обитатели двух– и четырехквартирных домов будут наслаждаться холодным ужином на свежем воздухе. Но в квартире Калвертов балкона не было. Когда Фред и Наоми искали себе жилье, им и в голову не пришло обратить внимание на это обстоятельство. Они считали Монреаль субарктическим городом, и теперь каждое лето им предстояло раскаиваться в этом поспешном суждении.

Весь день Фред проходил по магазинам улицы Сент-Катрин, и совесть его была неспокойна, так как он давно уже слышал, что именно здесь прогуливаются знаменитые монреальские красотки, и хотел полюбоваться на них, не стесняемый присутствием жены. Девушек было предостаточно, но ничего «такого уж» он не встретил и, изнемогая от жары, делал множество мелких и бесполезных покупок, из тех, какие обычно совершает человек, угодивший в западню Вулворта. Он купил шариковую ручку и блокнот для Наоми (у нее была привычка хватать его собственную записную книжку и, нацарапав там неоправданно длинный список продуктов, которые надлежало купить, оставлять ее где-нибудь на кухне), шесть пачек сигарет, несколько конвертов, парочку безделушек, долгоиграющую пластинку, две связки книг от букиниста. Наконец, самой легкой и наиболее неудобной его ношей был змей, купленный для Диди: две деревянные дранки, закатанные в красную пластмассовую пленку, и моток дешевой бечевки (ее навряд ли хватит, если он вообще когда-нибудь запустит в воздух эту штуку).

Когда мальчишкой Фред ходил на рыбалку, он никогда не мог поймать ни одной рыбы; играя в хоккей, ни разу не забил шайбы. Он постоянно терпел фиаско во всех играх и спортивных состязаниях. Но он продолжал верить в них, в их необыкновенные, оздоровляющие душу свойства, и сейчас он надеялся, что Диди – жаль, конечно, что она не мальчик, – поймает когда-нибудь рыбу; и хотя она едва ли станет играть в хоккей, зато, может быть, научится ходить на лыжах или кататься на санках с гор. Он давно заметил, что люди относятся к запуску змеев, как к некоему таинству, а на самих змеев смотрят так, будто они живые. Может быть, поэтому его грызло предчувствие, что он еще хлебнет лиха со своей покупкой.

Внутри автобус напоминал товарный вагон, только с окошками, впрочем, от них было мало толку. Если бы с этого автобуса можно было снять стенки и крышу, как снимают бумагу с пачки масла, то обнажился бы продолговатый желтый ком густой и плотной жары, в которую, словно крошки хлеба, были вкраплены приунывшие пассажиры.

Фред энергично пробирался вдоль прохода. Случайно прикоснувшись к юбке какой-нибудь девушки, он испытывал удовольствие, вполне простительное с точки зрения философов, однако мимолетное: повторить то же самое во второй раз не удавалось. Что касается девушек, они либо не чувствовали таких прикосновений, либо понятия не имели, от кого они исходят. Возле кабины водителя виднелось свободное место, и это удивило его, так как вообще-то машина была переполнена. Фред стал проталкиваться вперед, стараясь не поломать свои дранки – как знать, может быть, они когда-нибудь взлетят. Машина дернулась. Не удержавшись, он вылетел на маленький квадратик незанятого пространства, примыкающий к вонючему, раскаленному мотору, покачнулся, стараясь сохранить равновесие, и плюхнулся на узкое свободное место, едва не выронив одну из связок с книгами.

Автобус пересек Шербрук-стрит и невыносимо медленно стал взбираться по Кот-де-Неж и западному отрогу горы. Слух Фреда улавливал привычную мешанину английской и французской речи и отслаивал одну от другой. Фред гордился своим французским и был очень доволен, что говорит на этом языке правильнее многих горожан, хотя и не так бегло: когда Фред обращался к кому-нибудь из прохожих, они обычно просили его, чтобы он говорил по-английски. Зато покупатели – Фред работал продавцом в книжном магазине – понимали его превосходно.

Голоса в автобусе становились все отчетливее, и заинтересованный Фред стал прислушиваться. Он вдруг понял, почему это место осталось незанятым. Рядом сидели двое подвыпивших мужчин, от которых невыносимо разило пивом. Они весело обменивались рискованными шуточками и, казалось, вот-вот готовы были прицепиться к нему. К Фреду вечно приставали всякие пьяницы и попрошайки, выражение пугливой нерешительности на лице выдавало в нем малодушного простака. Он вспомнил, как на какой-то станции один и тот же нищий в течение двадцати минут трижды подходил к нему за милостыней. И каждый раз Фред подавал ему что-то, проникаясь к себе все большим и большим презрением.

Между тем веселая пара становилась все шумливей, и на лицах женщин, находившихся в этой части автобуса, застыло угрюмое выражение. Не то чтобы эти двое кого-то задевали – такие субъекты всегда безобидны. Но каждый старался не смотреть в глаза соседу, опасаясь улыбнуться некстати или, наоборот, принять слишком уж чопорный вид.

– Ну, а этот Пирсон, – проговорил один из пьяниц. – Это же просто осел какой-то. Безмозглый тип, и больше ничего. А его речи… Я сам бы мог произносить такие. Я ведь старый тори, да, старый тори.

– А я старый Синий[7]7
  Прозвище оксфордских студентов.


[Закрыть], – заявил другой.

– Ну да? Что ж, хорошее дело, хорошее дело.

Фред не сомневался, что он понятия не имеет, что такое «синий».

– Я выпускник Болиоля[8]8
  Колледж в Оксфорде.


[Закрыть]. Гу-уп! – Они принялись издавать какие-то обезьяньи вопли, к возмущению пассажиров и собственному удовольствию. – Гу-уп! – снова выкрикнул оксфордец. – Гу-у! Гу-у! Ну и штучка, вот бы тебе такую! – Он говорил о девушке, идущей по тротуару. – Вот штучка-то, ты только погляди! А ножки, ох ты! Ну ножки! Вот это да!

Он оглушительно откашлялся и произнес что-то вроде «шаойл но бейг».

– Хороша, хороша, – говорил выпускник Болиоля.

– Шаойл но бейг! – вопил второй. – Видишь, я еще не забыл свой гэльский, – громко проговорил он, и какая-то женщина, стоящая в проходе, вспыхнула и отвернулась.

Фреду показалось, что фраза звучит непристойно, этот человек произносил ее так, словно бы позабыл весь свой гэльский, кроме определенных слов.

– А как с твоим французским, отец мой? – осведомился выпускник Болиоля. Фред так и подпрыгнул, услышав это обращение. Он притворился, что уронил сверток, и украдкой уставился на соседей. Старший из мужчин, тот, что сидел у окна и разглядывал мелькающие там ноги и юбки с тем же чувством, которое владело Фредом на улице Сент-Катрин, и в самом деле был священником. Мистификация, очевидно, исключалась – его ряса была так изношена, до того испещрена каплями воска и яичным желтком и приходилась ему настолько впору, что он едва ли ее где-нибудь позаимствовал. Его физиономия выдавала уроженца Южной Ирландии. Не успел Фред отвести глаза, как патер молниеносно перехватил его взгляд и состроил обезьянью гримасу, которая выражала, очевидно, какую-то смесь смущения и стыдливости, а может быть, и нечто совершенно другое.

Священник был низенький седой человечек лет под шестьдесят, с треугольной лукавой мордочкой багрово-красного цвета и желтыми, неровными зубами. Лежащие на коленях руки двигались порывисто и выразительно, словно подчеркивая оживленную мимику смышленого лица.

Другой субъект, выпускник Болиоля, был человеком лет пятидесяти, с круглой головой, рыжими, чуть тронутыми сединой волосами, розовой поросячьей кожей, тщательно выбритый и причесанный. Его можно было принять за продавца лотерейных билетов или служащего одного из комиссионных магазинов на Сент-Джеймс-стрит. Он носил дорогую белую сорочку в мелкую голубую полоску и колечко на галстуке. Пухлые руки лежали на набалдашнике трости, глубокие смешливые морщинки разбегались по лицу, воспаленные голубые глазки оживленно бегали. И где они только выискали друг друга, эти двое?

– А французский я уже сто лет как позабыл, – беспечно сообщил патер. – Я ведь много лет прожил в Нью-Брансуике, так что он мне был совсем ни к чему. Ты же знаешь, я ирландец.

– А я старый Синий.

– Это правильно, – согласился священник. – Джон – парень что надо. Ох и лихой же он парень, этот Джон…

Что-то привлекло его внимание, и он выглянул из окна. Автобус медленно проезжал мимо кладбища Нотр-Дам-де-Неж, и наполовину протрезвевший священник не мог отвести взгляда от могил на залитом солнцем склоне.

– Мне туда еще рано, – пробормотал он.

– Ну еще бы, – откликнулся его приятель. – Жизнь бьет ключом, э, отец?

– А, – ответил тот, – попадись мне какая-нибудь девушка, я бы, наверно, не знал, что с ней делать. – Он снова посмотрел на кладбище. – Ерунда это все, – сказал он почти шепотом. – А там – вечность. – Он круто повернулся и простодушно взглянул на Фреда. – На рыбалку, молодой человек?

– Это змей для моей дочки, – с наигранной бодростью ответил Фред.

– Вот радости-то будет! – сказал священник. – Это замечательная игра.

Автобус медленно свернул на Куин Мэри-роуд. Сконфуженный Фред встал и начал проталкиваться к дверям. Когда он обернулся, патер наградил его наглой ухмылкой и заплетающимся языком бодро пожелал ему счастливого пути. Фред был так смущен, что ничего не ответил, только растерянно улыбнулся и выскочил вон. Из окна автобуса неслись выкрики:

– Гу-у, ну и штучка, вот бы тебе такую, гу-у! Шаойл но бейг! Гу-уп! – Автобус, громыхая, покатился прочь, и смех замер вдали.

Разумеется, он и прежде слышал о таких людях и знал, что они существуют. Но еще ни разу в жизни Фред не видел, чтобы священник неподобающе вел себя в общественном месте. В этом городе такая уйма священников, подумал Фред, что среди них, конечно, встречается и какой-то процент подонков. Этим объяснением он и удовольствовался, но встреча оставила неприятный осадок.

Добравшись наконец до дому. Фред снял рубашку и налил стакан кока-колы. Потом позволил Диди, которая приплясывала от нетерпения, обуреваемая своей ужасающей энергией, развязать свертки.

– Отдай маме этот блокнот и ручку, – распорядился Фред. Дочь послушно направилась к Наоми и вручила ей пластмассовую коробочку.

– Запиши там что-нибудь при мне, – сказал он. – Составь, бога ради, какой-нибудь список и запомни, что это твой блокнот. А тот, что на письменном столе, – мой. Поняла? – Фред говорил беззлобно и довольно вяло – он повторял эту остроту уже не в первый раз.

– А это что? – спросила Диди. Она взяла сверток со змеем, и клубок бечевки покатился по полу. Фред чуть было не кинулся снова его заматывать.

– Это тебе. Разве ты не знаешь, что это такое?

– Красный змей, – сказала Диди. Она мечтала о нем уже не одну неделю, но сейчас притворялась, что ни капельки им не интересуется. Вдруг она не выдержала и возбужденно, умоляюще проговорила:

– А ты можешь собрать его прямо сейчас?

– Давай-ка сделаем это после ужина, дружок, – ответил он, чувствуя, что ведет себя неблаговидно. Сперва мы разжигаем их надежды, потом гасим их. Кроме усталости, у него не было никаких причин откладывать. Фред просительно посмотрел на жену.

– Папа устал, Диди, – пришла ему на выручку Наоми. – Он весь день проходил по жаре.

– Но я хочу только посмотреть, – сказала Диди, так теребя тоненькую красную пленку, что чуть было не порвала ее.

Фред уже раскаивался, что пил кока-колу, у него пучило живот, а прохладиться он толком не прохладился.

– Сначала мы чего-нибудь поедим, – вкрадчиво сказал он, – а потом мама соберет тебе змея. – Он обернулся к жене. – Ты ведь не возражаешь? Я только все перепорчу. – Когда Фреду приходилось вдевать нитку или вешать картину, всегдашняя легкая дрожь в руках настолько усиливалась, что он становился почти беспомощным.

– Ну конечно, – принужденно улыбаясь, ответила Наоми. Они давно уже разделили сферы деятельности.

– Там есть рисунок и инструкция.

– Я знаю. Ничего, как-нибудь соберем. Ну, а уж запускайте его сами… – Наоми встала, держа в руках блокнот, и отправилась на кухню готовить ужин.

Ужин был как нельзя более подходящий для такой жаркой погоды: в меру приправленный растительным маслом и уксусом салат, булочка, масло, ломтики холодного окорока. Мало-помалу Фред пришел в себя и в лицах изобразил Наоми эпизод в автобусе.

– Я был совершенно подавлен, – сказал он.

Слова мужа ее ничуть не удивили: в последнее время Фреда подавляло почти все необычное, чего он не мог как-либо изменить или исправить.

– Ему было лет шестьдесят. Да, да, шестьдесят, не меньше. Причем сразу бросалось в глаза, что это совершенно конченый человек.

– Обычная история, – сказала она. – Не слишком ли ты ее романтизируешь?