Текст книги "Затерянная улица"

Автор книги: Джерри Хилл

Соавторы: Дженис Спрингер,Анна Эберхардт,Морли Каллаган,Скотт Янг,Малькольм Лаури
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

У нее задрожали губы. Она хотела ответить ему, поколебать уверенность, звучавшую в его голосе, но не смогла, и ее губы сжались в тонкую бескровную линию. Ей стало страшно. Страшно его лица, так непохожего на лицо Джона, его усмешки, своей собственной неспособности поставить его на место. Страшно бушующей стихии, запершей ее с ним наедине. Они попробовали играть в карты, но она вздрагивала при каждом скрипе и стуке.

– В такую непогоду никто не пройдет, – повторял он. – Даже Джон. Успокойся, перестань нервничать и удели лучше немного внимания мне.

Но его тон противоречил его словам, в нем был намек, что она вовсе не нервничает, а только опасается, как бы в дверях и в самом деле не появился Джон.

Эта мысль присутствовала во всем, что он делал. Он подбросил дров в печь, стасовал и сдал карты, выиграл – а она все время чувствовала эту подспудную мысль… Она пыталась отвечать ему, сосредоточиться на игре, но вместо этого, глядя в карты, беспомощно спрашивала себя: неужели он прав? Значит, он поэтому усмехается? Поэтому чего-то ждет, уверенный, что все будет так, как он хочет?

Тикали часы, потрескивали дрова в печи. А он все ждал. Она украдкой глянула ему в лицо, когда он задумался над ходом. Даже в пору ухаживания Джон не заботился о своей внешности. Вот и сегодня утром она просила его побриться. Потому что должен был прийти Стивен, потому что она боялась увидеть их рядом, потому что в глубине души она уже и тогда знала. Уже тогда в ней скрывалось скрытое и запретное знание, о котором громко заявлял Стивен своей усмешкой.

– Ты, я гляжу, озябла, – сказал он наконец, бросая карты и вставая из-за стола. – Все равно игра не получается. Пойдем посидим у печки.

– Давай сначала повесим одеяла на дверь. Мы всегда в бурю так делаем. – Ей казалось, что, занявшись этим простым будничным делом, она сможет немного опомниться. – Джон вбил гвозди, вот на них и повесим. Все-таки они задерживают сквозняк.

Стивен встал на стул и повесил одеяла, которые она принесла из спальни и подала ему. Несколько секунд они смотрели, как колышутся одеяла под напором ветра, пробивавшегося снаружи сквозь щели.

– Я и забыла, что покрасила дверь спальни, – сказала Энн. – Смотри, верх одеяла испачкался.

Он как-то странно посмотрел на нее и пошел к печке. Она пошла следом, пытаясь представить, что делается в бурю на холмах, и гадая, придет ли Джон.

– Идти в такой буран – верная смерть, – вдруг сказал Стивен, отвечая на ее мысли. Он открыл дверцу печки и пододвинул к ней два стула. – Он знает, что с тобой ничего не случится. Да и вообще вряд ли он в такую ночь оставит отца одного.

– Ветер будет ему в спину, – упорствовала она. – Какие были вьюги в зиму перед тем, как нам пожениться, а он ни разу не пропустил свидания…

– Такие, как сейчас? Да он и ста ярдов не пройдет – собьется с пути. Ты только прислушайся, что делается.

Его голос смягчился, подобрел. На секунду Энн подняла на него глаза, но, увидев все ту же уверенную оценивающую усмешку, поспешно их отвела и долго сидела молча, напрягшись каждым нервом. Казалось, что все зависит от того, сумеет ли она не встретиться с ним взглядом. Такое же ощущение было у нее несколько часов назад, когда она изо всех сил упиралась спиной в дверь, в которую ломился буран. А Стивен смотрел на нее и улыбался. Она не смела пошевелиться, ослабить стиснутые руки, поднять глаза. Потрескивали дрова, тикали часы. Буран бросался на стены, словно задавшись целью их опрокинуть. Все ее мышцы судорожно напряглись в отчаянной попытке устоять, и ей стало казаться, что комната вокруг нее плывет и кружится. Наконец она помимо воли подняла на него глаза.

Она хотела тут же опустить их снова – просто перевести дыхание и ослабить ставшее невыносимым напряжение, но в его улыбке вместо дерзкого вызова, который она страшилась увидеть, на этот раз было что-то похожее на тепло и сочувствие, и еще было понимание, которое утешило и ободрило ее: она даже удивилась, отчего еще несколько секунд назад ей было страшно. У нее возникло такое чувство, будто буран утих и она вдруг обрела покой и защиту.

А может быть, вдруг мелькнула у нее мысль, это не улыбка изменилась, а она сама? Может быть, за эту долгую, пронизанную шумом ветра паузу ее подлинное свободное «я» вырвалось из оков навязанных ей правил и условностей? И в его оценивающем взгляде она вдруг увидела всего лишь понимание той неудовлетворенной женщины, которая все это время, ропща, скрывалась в ней, но существование которой она отказывалась признавать, скованная путами пережившей себя, привычной верности.

Ибо Стивен всегда очень много для нее значил. Теперь она это поняла. Уже семь лет – почти столько же, сколько она знает Джона, с того самого вечера, как они с ним танцевали.

В лампе кончался керосин. В ее тускнеющем свете они смотрели друг на друга, отрезанные от мира стеной молчания и бури. Ее лицо было бледно, на нем отражалось еще продолжающаяся в ней борьба, его – молодо, красиво, чисто выбрито. Ее глаза горели фанатическим блеском, исполненные отчаянного желания верить, прикованные к нему как бы для того, чтобы забыть обо всем остальном, чтобы найти себе оправдание; его глаза были спокойны, уверенны, полуприкрыты в ожидании того, что неизбежно должно было случиться. Огонь все тускнел, вокруг них собирались притихшие, заговорщицкие тени. Он по-прежнему усмехался. Она опять стиснула руки, так что побелели суставы.

– Но он всегда приходил, – твердила Энн. – В самые страшные, самые морозные ночи, даже в такие, как сегодня. Ему никакой буран…

– Такого ни разу не было.

Его улыбка была тихой, даже какой-то обезоруживающе непосредственной, словно он хотел ее успокоить.

– Ты же выходила, видела, что там творится. Через холмы ходу пять миль… Я бы хорошенько подумал, прежде чем решиться пройти хотя бы одну в такую-то ночь.

Стивен спал, а она еще долго лежала без сна, прислушиваясь к реву бурана. Чтобы уменьшить тягу в трубе, они подняли одну из конфорок на плите, и через открытую дверь спальни ей были видны отблески огня и тени, танцующие на стене кухни. Они то подскакивали, то опадали, принимая самые фантастические очертания. Постепенно они начали казаться ей живыми. Одна огромная тень все время угрожающе устремлялась к ней, заполняя всю комнату своей черной массой. Снова и снова тень надвигалась на нее, как бы готовясь к прыжку, но каждый раз маленький язычок света укрощал ее и возвращал на место, рядом с другими тенями. Однако, хотя тень ни разу ее не достала, Энн вся замирала от страха; ей казалось, что в ней сгустились пронизанные ветром и морозом просторы, вся их грозная беспощадность.

Затем она задремала, и во сне тень превратилась в Джона. Он надвигался – медленно, неотвратимо. На стене по-прежнему метались и трепетали отблески огня, но вдруг они превратились в тех быстрых снежных змеек, которых она днем наблюдала во дворе. И они тоже наступали на нее. Они сплетались и исчезали, а затем появлялись снова. Она лежала неподвижно, скованная страхом. Вот Джон уже совсем близко, она может до него дотронуться. Ей казалось, что беспощадная рука сжимает ей горло. Она хотела закричать, но не смогла разомкнуть губ. Стивен беспечно спал рядом.

И вдруг вспыхнувшее пламя осветило лицо Джона. И она не увидела в нем ни следа угрозы или гнева – только спокойное каменное отчаяние.

Да, это был ее Джон. Он начал отступать, и она пыталась позвать его: «Погоди, Джон, это неправда, это вовсе не так, послушай, Джон!», но слова застыли у нее на губах. И вот уже он исчез, и опять лишь ветер выл за стеной, поскрипывали желоба, извивались и прыгали тени на стене.

Энн вскочила, вдруг сразу проснувшись. Джон стоял у нее перед глазами как живой, она отчетливо видела его внезапно постаревшее, скованное печалью лицо, и не сразу поняла, что это был сон. Ей пришлось несколько раз повторить себе, что он сейчас у отца, по ту сторону холмов, прежде чем она смогла стряхнуть убеждение, что он только что был в комнате. Просто она заснула, глядя на танцующие тени, говорила себе Энн. А это жуткое видение было вызвано таившимся в ее душе страхом перед его возвращением. Но он не придет. Стивен прав. В такой буран он не станет и пытаться. Бояться нечего – их никто не потревожит. Никто ничего не узнает. А это все от страха, нелепого, безрассудного страха, от гложущего ее сознания вины, которую не могла подавить даже вновь обретенная уверенность торжествующей женственности.

Теперь она поняла. До сих пор она не разрешала себе понять или признать свою вину, но сейчас, лежа одна и видя перед собой в разрываемой ветром тишине его лицо, она вынуждена была это сделать. Окаменевшее от горя лицо, смотревшее на нее из темноты, видение, которое полнее выражало сущность Джона, чем его живые черты.

Она стала тихо плакать. Огонь в печи угасал. Вот уже на потолке и на стене остался лишь слабый трепетный отсвет. Домик вздрагивал и сотрясался, и по нему опять стал расползаться холод. Стараясь не разбудить Стивена, она выскользнула из постели и пошла подложить в печь дров. В топке осталось лишь несколько едва тлеющих угольков. Дрова долго не занимались.

Ветер прорывался через одеяла, которыми они завесили дверь, и хлестал по ее телу, словно пригоршнями талого льда, а затем с глухим стоном взвивался вверх по трубе, словно влекомый против своей воли обратно на службу неотступному бурану.

Энн долгое время сидела, скорчившись, у дверцы печи и тревожно прислушивалась. Вечером, когда горела лампа, а в печи потрескивали поленья, дом казался оплотом, противостоящим бушующей стихии, неумолимой леденящей вьюге, приютом, за слабыми стенами которого утверждала себя человеческая воля к жизни и упорство. Сейчас, объятый холодной поскрипывающей тьмой, он казался вымершим, словно буря истребила в нем все живое и понеслась дальше. Энн открыла дверцу и стала дуть на угли, пока наконец быстрый язычок огня не принялся лизать поленья. Затворив дверцу, она протянула к печи руки и застыла в выжидательной позе.

Ждать пришлось недолго. Языки пламени охватили поленья, сшибаясь и колотясь о верх плиты; в комнате опять посветлело, и застывшее тело Энн расправилось, согретое теплом. Но оказывается, ей было легче, когда она дрожала от холода. Ласкающее ее тепло вновь отдало ее во власть угрызениям совести. Она вспомнила тень, которая превратилась в Джона. Ей заново представилось, как он наклонился к ней, а потом отступил, как побледнело его лицо, а в глазах не было упрека, а лишь неизбывное горе. Она вспомнила прожитые с ним семь лет и теперь, оглядываясь назад, поняла, что они были прожиты с честью и достоинством. И наконец, подавленная этими мыслями и охваченная внезапной потребностью страданием поплатиться за свою вину, она встала у двери на самом сквозняке и долго бестрепетно стояла босиком на ледяном полу.

Буран буйствовал совсем рядом. Снежная пыль пробивалась даже через одеяло, и она чувствовала ее на своем лице. Скрипели желоба, вздрагивали стены. А поверху, точно одинокий волк, безнадежно завывал ветер.

И вдруг ей подумалось: а разве раньше не случалось буранов и метелей? И все-таки он всегда приходил к ней.

При этой мысли в ней все замерло от ужаса. Теперь ей было непонятно, как она могла так себя обманывать, как минутный порыв страсти смог заглушить в ней голос не только совести, но и здравого смысла и осторожности. Джон всегда возвращался. Нет такой бури, которая бы его остановила. Он силен и не боится мороза. Он с детства ходит через холмы и знает там каждый овражек, каждую тропку. Так сидеть и ждать – это просто безумие. Пока еще есть время, надо разбудить Стивена и отправить его домой.

Но подойдя к спящему Стивену, она заколебалась. Его безмятежность, его спокойное ровное дыхание подействовали на нее отрезвляюще. Для него ничего не случилось – ничего никогда не случится. Если она его разбудит, он только рассмеется и посоветует ей послушать, что творится за окном. Уже было далеко за полночь: Джон или заблудился, или остался ночевать у отца. И она прекрасно знала, что любовь к ней не лишала Джона здравого смысла. Он никогда не пойдет на бессмысленный риск, никогда не позволит себе приносить жертву, которая может поставить под угрозу ее будущее. Нет, им со Стивеном ничто не угрожает. Никто ничего не узнает. Надо взять себя в руки, надо смотреть на вещи так же трезво, как Стивен.

Она положила руку на плечо Стивена, надеясь почерпнуть у него спокойствия. Ей было бы легче, если б он не спал, если бы он был вместе с ней и разделял ее вину, но постепенно, глядя на его красивое лицо, освещенное отблесками огня, она поняла, что для него не существует никакой вины. Так же как раньше, вечером, в нем не было страсти, не было борьбы противоречивых чувств. В нем не было ничего, кроме трезвой оценки положения, кроме выжидательной усмешки и самонадеянного излома бровей, который так отличал его от Джона. Она вся содрогнулась от стыда, вспомнив, как не могла отвести глаз от этого лица, как уверяла себя, что его красота и молодость и сама непохожесть на Джона служат ей оправданием.

Сейчас, в зыбком полумраке, это лицо было по-прежнему молодо, по-прежнему красиво. Уже не считая его оправданием, зная, что по-настоящему близкий ей человек – это Джон, но все же с чувством потери, сама удивляясь власти и деспотизму этого лица, она на секунду прикоснулась к нему кончиками пальцев.

Ей не в чем было винить Стивена. В нем не было страсти, не было вины – следовательно, от него нельзя было требовать и ответственности. Глядя, как он спит, как витает на его губах легкая умиротворенная улыбка не омраченного совестью довольства, она вдруг поняла, что сейчас он открыт ей весь, всем своим существом – всем, что в нем когда-либо было или может быть. По-настоящему близкий ей человек – это Джон. Ее будущее с ним. И весь остаток своих дней она будет терзаться раскаянием за сделанное сегодня ночью и пытаться загладить свою вину перед ним.

Она тихонько вернулась на кухню и, не размышляя, движимая лишь непреодолимой потребностью, снова подошла к двери, из-за которой тянул пронизывающий сквозняк. Ближе к утру буран стал затихать. Дикий вой сменился слабым утомленным стоном. Пляшущие блики на стене гасли, и холод опять прокрался в дом. По-прежнему поскрипывали желоба, словно мучаясь каким-то страшным предчувствием. И по-прежнему, не обращая ни на что внимания, с тупым самодовольством тикали часы.

Джона нашли наутро всего в миле от дому. Он уперся в ограду своего собственного выгона и там замерз, стоя прямо и вцепившись руками в проволоку.

– Как же он оказался к югу от дома? – недоумевали соседи, когда она рассказала им, что он шел через холмы. – И как он дом не заметил – ведь мимо прошел? Это все оттого, наверно, что ветер дул со всех сторон сразу. Не надо ему было идти ночью. Видел же двойное кольцо вокруг луны.

Секунду она глядела вдаль, потом сказала, как будто про себя:

– Такой уж он был человек – он не мог не вернуться.

Позднее, когда ее оставили с ним наедине, она опустилась возле него на колени и взяла его руку. Ее глаза заволоклись слезами – это все еще была такая сильная и терпеливая рука, – затем вдруг расширились, вгляделись. На ладони, заметный даже на фоне смертной белизны, белел след масляной краски.

Перевод с английского Р. Бобровой

Патрик Уодингтон

Затерянная улица

Марк Джирондин так давно служил в регистрационном секторе технического отдела муниципалитета, что мог в любой момент мысленно нарисовать план города со всеми его площадями, перекрестками, тупиками и извилистыми переулками, не пропустив ни одного.

Никто во всем Монреале не обладал такими познаниями. Марк мог бы заткнуть за пояс добрый десяток полисменов и водителей такси. Ходил он по городу редко, поэтому едва ли по-настоящему знал те улицы, названия которых мог декламировать без запинки, как заклинания. Он просто знал, что они существуют, помнил, где находятся и как расположены, а этого было достаточно, чтобы слыть знатоком своего дела.

Никто не сомневался в том, что он лучше других разбирается в картотеке, где подробнейшим образом описаны все улицы города.

Именно к нему приходилось обращаться со всякими срочными вопросами всем этим аристократам – инженерам, инспекторам водохозяйства и прочим специалистам. Они, может быть, и презирали его, мелкого служащего, но обойтись без него не могли.

Хотя его работе, безусловно, не хватало увлекательности, Марк все же предпочитал проводить время в конторе, а не в квартире на Авн-стрит (идущей с севера на юг от Шербрук-ист до Сент-Катарин), где шумели и ссорились соседи и непрерывно ругалась хозяйка. Однажды он попытался объяснить смысл своего существования соседу Луису, но успеха не добился. Луис, когда до него дошло, в чем дело, стал над ним подтрунивать.

– Значит, улица Крэг упирается в Блюри, а Блюри переходит в Парк, ну и что? Есть из-за чего шум поднимать!

– Сейчас я вам объясню, – отвечал Марк. – Скажите мне сперва, где вы живете.

– Ты что, очумел? На Авн-стрит, где же еще?

– Откуда это вам известно?

– Откуда мне известно? Так ведь вот он я, здесь. За квартиру я плачу или нет? Почту сюда получаю?

Марк отрицательно покачал головой, глядя на собеседника со снисхождением.

– Это еще ничего не доказывает, – проговорил он. – Вы живете здесь, на Авн-стрит, потому, что именно так записано в моей картотеке, хранящейся в городском управлении. И почта доставляет вам письма на этот адрес потому, что так указано в карточке. Если бы на карточке не было этой записи, ни вы, ни Авн-стрит не существовали бы. Это, друг мой, высшее достижение делопроизводства.

Луис вышел из комнаты возмущенный.

– Попробуй-ка скажи это хозяйке, – недовольно проворчал он.

Марк продолжал делать свою неприметную работу. Промелькнуло его сорокалетие, вереницей тянулись однообразные дни. Одну улицу переименовали, другую построили, третью расширили – все это самым тщательным образом заносилось на карточки.

А потом произошло событие, которое совершенно выбило его из колеи и расшатало до основания привычный мир конторских шкафов.

Как-то в августе, выдвигая один из ящиков, Марк почувствовал, что ящик не поддается. Просунув руку поглубже, он обнаружил, что у задней стенки ящика застряла карточка и мешает открыть его. Он с трудом вытащил старую рваную карточку, на которой можно было разобрать надпись: «Улица Зеленой Бутылки», сделанную по-английски и по-французски.

Марк уставился на нее с удивлением. Ему никогда не приходилось встречать названия, даже похожего на это. Наверное, улица теперь называется по-другому – как-нибудь более современно. Он еще раз внимательно перечитал надпись и, не теряя надежды, пересмотрел главную картотеку. Там ничего не оказалось. Тщательно и не спеша он вновь обследовал ящики один за другим. Ничего. Решительно ничего.

Он еще раз пристально всмотрелся в карточку. Нет, он не ошибается. Последняя проверка этой улицы проводилась по картотеке пятнадцать лет, пять месяцев и четырнадцать дней тому назад.

Когда до Марка дошел весь ужас случившегося, он выронил карточку и тут же поднял ее, испуганно оглядевшись по сторонам.

Итак, улицу потеряли, о ней забыли. Больше пятнадцати лет существовала она в самом центре города Монреаля, в полумиле от муниципалитета, и никто даже не подозревал об этом. Она бесследно пропала, как в воду канула.

Где-то в глубине души Марк иногда допускал возможность подобного. Ведь в городе было так много укромных мест, столько извилистых переулков и переплетающихся, подобно египетскому лабиринту, улиц. Существование всеведущей картотеки исключало такую ошибку, однако она произошла. Взрыв прогремел, и сейчас вся контора взлетит на воздух.

В оцепенении Марк стал смутно припоминать, что вскоре после его поступления на службу их отдел переезжал с этажа на этаж. Устаревшую картотеку уничтожили и завели новую. Вот тогда, видимо, и застряла между ящиками карточка улицы Зеленой Бутылки.

Марк сунул карточку в карман и отправился домой, надеясь все спокойно обдумать. Спал он тревожно, во сне ему привиделись какие-то чудовища, среди них – его начальник, который как будто бы сошел с ума и пытался засунуть его в раскаленный докрасна ящик картотеки.

Утром он принял твердое решение. Сказавшись больным, он после обеда ушел с работы и, задыхаясь от волнения, отправился на поиски улицы.

Прекрасно зная, где она, он все-таки дважды прошел мимо и вынужден был вернуться. Вконец растерявшись, он закрыл глаза, мысленно справился с точной картой города, мгновенно всплывшей у него в мозгу, и зашагал в нужном направлении. Проход к ней был таким узким, что если бы он раскинул руки, то коснулся бы стен домов. В нескольких шагах от тротуара стояло высокое и еще крепкое, хотя и видавшее виды, деревянное здание. Дверь с простой щеколдой. Марк открыл ее и переступил через порог – перед ним была улица Зеленой Бутылки.

Она существовала в действительности, эта улица, и вид у нее был удивительно безмятежный. С каждой стороны булыжной мостовой стояло по три домика, перед ними были разбиты садики, окруженные низкой железной оградой, которую можно встретить лишь в самых старинных районах города. Домики были на редкость опрятные и ухоженные, а мостовую, по-видимому, недавно подмели и полили. Кирпичные стены старых складских помещений без окон окружали все шесть домиков и смыкались в дальнем конце улицы.

Марк сразу понял, откуда взялось странное название – улица и впрямь имела форму бутылки.

Залитые солнечным светом садики и камни мостовой, безоблачное синее небо вызвали у него в душе ощущение покоя и умиротворенности. Улица была прелестна и напоминала старинную гравюру.

Женщина лет шестидесяти поливала розы под окнами первого домика справа. Увидев Марка, она замерла, не замечая, что из лейки продолжает течь вода. Он снял шляпу и представился:

– Я из технического отдела муниципалитета, мадам.

Женщина опомнилась и поставила лейку на землю.

– Все-таки нашли нас, – проговорила она.

Появившаяся было у Марка надежда, что с ним произошло забавное недоразумение, рассеялась, как только он услышал эти слова.

– Как же это случилось? – спросил он равнодушным тоном.

Странную историю рассказала ему женщина: в течение нескольких лет обитатели улицы Зеленой Бутылки жили в полном согласии друг с другом и с хозяином домиков. Хозяин так привязался к ним, что в знак своего расположения завещал им, умирая, все имущество и небольшую сумму денег.

– Мы платили налоги, заполняли уйму бланков и регулярно отвечали на вопросы разных чиновников по поводу нашего имущества, – продолжала она. – Потом все это прекратилось и мы перестали платить налоги. Никто нас больше не беспокоил. Мы поняли, хоть и не сразу, что о нас просто забыли.

Марк понимающе кивнул. Ясно – раз улица Зеленой Бутылки исчезла из поля зрения муниципалитета, туда не придет ни инспектор, ни агент по проведению переписи, ни сборщик налогов. Все они беззаботно пройдут мимо, направляясь в то место, куда их посылает непогрешимая картотека.

– Потом, – продолжала она, – Майкл Фланаген, который живет в доме номер четыре, умнейший человек, вам непременно нужно с ним познакомиться, собрал нас всех и сказал, что, раз уж случилось чудо, им нельзя не воспользоваться. Он-то и велел повесить дверь при входе к нам на улицу, чтобы прохожие и разные чиновники не завернули сюда. Сначала мы запирали дверь, а потом перестали, потому что к нам давным-давно уже никто не заходит.

– Нам, конечно, пришлось позаботиться о мелочах, например отказаться от доставки покупок на дом и самим ходить на почту. Теперь мы выбираемся в город, разве только чтобы купить продукты и одежду.

– Неужели за все это время у вас ничего не случилось? – спросил Марк.

– Ну как же, двое наших умерли, и их комнаты пустовали некоторое время. А потом Жан Десслен из дома шесть как-то привел из города, он там иногда бывает, мистера Плонского, иммигранта. Мистер Плонский был так измучен долгой и трудной дорогой. Он с радостью поселился у нас. К мисс Хантер из дома номер три приехала очень приятная дама, кажется, дальняя родственница. Она и мистер Плонский отлично поняли, что к чему.

– Ну, а вы, мадам? – спросил Марк.

– Меня зовут Сара Трасдейл. Я живу здесь уже больше двадцати лет и надеюсь здесь же закончить свои дни.

Она ласково улыбнулась ему, видимо забыв, что у него в кармане спрятана бомба, которая может взорвать весь их маленький мир.

Значит, до того, как они нашли это убежище, улицу Зеленой Бутылки, у них были свои неприятности, утраты и неудачи. Марк, осознавший всю ничтожность собственного существования, ощутил чувство волнения и восторга. Он нерешительно коснулся пальцами карточки в кармане.

– Мистер Плонский и мистер Фланаген, – вернулась к своему рассказу мисс Трасдейл, – очень понравились друг другу. Они оба много путешествовали и любят поговорить о том, что им довелось повидать. Мисс Хантер играет на рояле и часто устраивает для нас концерты. Ну, еще мистер Хазард и мистер Десслен увлекаются шахматами и варят пиво в погребе. А я занята цветами и книгами. Все это доставляет нам большое удовольствие.

Мисс Трасдейл и Марк долго сидели в молчании на ступеньках дома. Солнце зашло за стену склада, спустились сумерки.

– Вы напоминаете мне моего племянника, – нарушила молчание мисс Трасдейл. – Какой это был милый юноша. Он умер во время эпидемии гриппа после войны, я долго не могла прийти в себя после его смерти. Теперь из всей нашей семьи осталась одна я.

Марк не мог припомнить, чтобы когда-нибудь с ним говорили так доброжелательно, и, хотя слова мисс Трасдейл, казалось, не имели к нему прямого отношения, у него на душе стало тепло. Он смутно ощущал, что стоит на грани великих внутренних перемен. Марк вынул карточку из кармана.

– Я нашел это вчера в картотеке, – сказал он. – Кроме меня, никто ничего не знает. Если эта история выйдет наружу, мы с вами неприятностей не оберемся, скандал будет ужасный. Репортеры, сборщики налогов…

Он вспомнил квартирную хозяйку, шумных соседей и свою безнадежно запущенную комнату.

– А как вы думаете, – робко произнес он, – что, если… Вообще-то я хорошо уживаюсь с людьми…

– Ну, разумеется, – стремительно подхватила мисс Трасдейл, доверительно наклонившись, – вы могли бы занять верхний этаж. Мне ведь их девать некуда, эти свободные комнаты. Я уверена, что вам понравится. Пойдемте, я вам все покажу.

Марк Джирондин, делопроизводитель, принял решение.

Как бы отрекаясь от прошлого, он разорвал карточку и бросил обрывки в лейку. Со своей стороны он сделал все, чтобы улица Зеленой Бутылки затерялась навсегда.

Перевод с английского Л. Орел