Текст книги "Время смеется последним"

Автор книги: Дженнифер Иган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

– Ну, Скотти, давай выкладывай, – сказал Бенни. – Надо послушать твою демозапись? Что у тебя – альбом, группа? Решил записать свои песни? Рассказывай, с чем пришел.

Он полустоял-полусидел на краю леденцово-черного овала, скрестив ноги, – поза, лениво-расслабленная с виду, хотя на самом деле крайне неудобная.

Пока я смотрел на него снизу вверх, на меня снизошло прозрение, точнее, сразу несколько прозрений – каскадом, одно за другим: 1) Мы с Бенни больше не друзья и никогда уже не будем, 2) Ему хочется поскорее от меня избавиться, желательно без осложнений. 3) Я знал, что так и будет. Знал еще до того, как сюда пришел. 4) Потому и пришел.

– Скотти, ау! Ты здесь?

– Здесь, – ответил я. – Значит, ты теперь важная персона. Всем что-то от тебя нужно.

Бенни снова обошел стол, скрестил руки на груди и сел – эта поза выглядит более напряженной, чем та, первая, но если вдуматься, она как раз вполне расслабленная.

– Да ладно тебе, Скотти. Ты вдруг выныриваешь ниоткуда, пишешь мне письмо, являешься в офис – не затем же, чтобы вручить мне эту рыбу!

– Не затем, – согласился я. – Рыба – это просто подарок. Я пришел за другим: хочу знать, что происходило от А до Б.

Бенни явно ждал объяснений.

– А – это когда мы с тобой оба играли в одной группе и клеились к одной и той же девчонке. Б – это сейчас.

Вот это было правильно, я сразу это почувствовал. Правильно, что я заговорил про Алису. Потому что я как бы сказал не только то, что сказал, но и кое-что другое: мы оба тогда были говнюками, а теперь один я говнюк – почему? И еще кое-что, скрытое под тем, другим: кто говнюком был, говнюком и остался. И еще одно, совсем уже запрятанное вглубь: это ты к ней клеился. Но она выбрала меня.

– Что происходило, – повторил Бенни. – Я пахал как проклятый, вот что происходило.

– Я тоже.

Мы смотрели друг на друга через черный стол Бенни – средоточие его силы и власти. Над столом висела долгая, странная пауза, в которой мне чудилось, что я тяну Бенни – или, возможно, это Бенни тянет меня – назад, в Сан-Франциско, к нашей с ним группе, которая называлась «Дилды в огне». У него тогда уже была коричневатая кожа, и волосы на руках, он был басист (хотя играл позорно – уши вяли слушать) и мой лучший друг. Гнев вскипел во мне так внезапно, что потемнело в глазах. Тогда я закрыл их и представил, как я бросаюсь на Бенни прямо через эту овальную гладь, как я отрываю ему голову – просто выдергиваю ее из шеи, и какая-то свисающая из нее дрянь, вроде длинных перепутанных сорнячных корней, волочится по его красивой белой рубашке. Я тащу эту голову, держа за черные волосы, в его шикарную приемную и кидаю Саше на конторку.

Я встал, и Бенни тоже встал – пожалуй, даже вскочил: только что я видел его сидящим, но вдруг оказалось, что он уже стоит.

– Не возражаешь, если я посмотрю в твое окно?

– Смотри, конечно.

Он испугался: я это понял не по голосу, а по запаху. Потому что страх пахнет уксусом. Я прошел к окну. Притворился, что смотрю. Но мои глаза были закрыты.

Не оборачиваясь, я почувствовал, как Бенни подошел и встал рядом.

– Скотти, – тихо сказал он, – ты музыкой еще занимаешься?

– Так, немного, – ответил я. – Для себя. Чтобы не терять форму. – У меня наконец получилось открыть глаза, но смотреть на Бенни – пока нет.

– Черт, все-таки как ты играл! Фантастика. – Он помолчал немного, потом спросил: – Ты женат?

– Мы с Алисой развелись.

– Знаю. Я имел в виду – может, ты снова женился.

– Протянули четыре года.

– Извини, старик.

– Оно и к лучшему, – сказал я и обернулся, чтобы взглянуть на него.

Бенни стоял спиной к окну. Интересно, он когда-нибудь в него смотрит? – подумал я. Вся эта красота – вот тут, за стеклом, – она хоть что-то для него значит?

– А ты? – спросил я.

– Женат. Сыну три месяца. – Он улыбнулся чуть смущенной улыбкой человека, который не заслуживает того, что имеет, – и понимает это. Но за этой улыбкой по-прежнему таился страх: вдруг я его выследил затем только, чтобы забрать дары, которыми осыпала его жизнь, вдруг прямо сейчас они раз – и исчезнут, ничего не останется? Вот через секунду? Лопнуть можно со смеху. Не дрейфь, Бенни!.. Как ты говоришь, «дружище»? Не дрейфь, дружище. У меня есть все то же, что у тебя. Эти крестики-нолики – они всегда одни и те же, а прийти к ним можно как угодно – есть миллион разных способов.Но я вдыхал в себя уксусный запах его страха и не лопался со смеху, молчал. Потому что в голове у меня крутились две мысли: 1) У меня нет того, что есть у Бенни. 2) Он прав.

И тогда я подумал об Алисе. Чего я практически никогда себе не позволяю – просто думать о ней, а не о том, чтобы недумать о ней, этим я как раз занимаюсь постоянно. Мысли об Алисе ворвались в меня, как в распахнутое окно, и я позволил им овевать меня и увидел сначала ее волосы на солнце – золотые, они у нее были золотые, – потом на меня пахнуло чем-то эфирным – маслами, которые она капала себе на запястье из пипетки. Пачули? Мускус? Не помню названий. Я увидел ее лицо, и в нем еще была вся ее любовь и не было ни злости, ни страха – ничего из того горького и жалкого, что я заставил ее потом пережить. Входи,говорило ее лицо, и я вошел. На минуту, но вошел.

Я взглянул на город. Его щедрый блеск казался непростительным транжирством, будто на меня изливалось что-то драгоценное – чудесный бальзам, который Бенни приберегал для себя, ни с кем не делился. Я думал: будь у меня окно, из которого каждый день открывался бы такой вид, мне хватило бы энергии и вдохновения, чтобы завоевать весь мир. Вот только никто его никому не дает, это окно. Особенно когда оно нужнее всего.

Я вдохнул, потом выдохнул. И обернулся к Бенни.

– Здоровья и счастья тебе, брат, – сказал я и улыбнулся ему, в первый и единственный раз, просто чуть приоткрыл губы и слегка их растянул, что я вообще-то делаю очень редко, потому что у меня почти не осталось зубов, кроме передних, а передние как раз белые и крупные, так что эти черные дыры по бокам с обеих сторон – они всякий раз застают человека врасплох. У Бенни аж лицо вытянулось, когда он их увидел. И в ту же секунду я почувствовал себя сильным, будто невидимые весы в комнате Бенни вдруг качнулись и все атрибуты его силы – стол, вид из окна, парящий стул – все вдруг перешло ко мне. И Бенни тоже это почувствовал. Когда дело касается силы, люди сразу понимают, что к чему.

Все еще улыбаясь, я развернулся и пошел к двери. Мне было легко, словно это на мне надета красивая белая рубашка, излучающая свет.

– Эй, Скотти, постой. – Бенни вдруг засуетился, метнулся зачем-то к своему столу, но я продолжал идти, моя широкая улыбка освещала мне путь к двери, потом через коридорчик в приемную, где сидела Саша, и мои подошвы ступали по ковру тихо, медленно и размеренно. Бенни меня догнал и сунул в руку визитку: плотная богатая бумага, печать с тиснением. Визитка походила на драгоценность, я бережно держал ее на ладони.

– «Президент», – прочел я вслух.

– Скотти, ты только не пропадай, – говорил Бенни растерянно, будто уже забыл, как я тут оказался, будто он сам зазвал меня в гости и огорчается, что я так рано ухожу. – Будут новые записи – присылай, я послушаю.

В дверях я не удержался и еще раз глянул на Сашу. Глаза у нее были серьезные, почти печальные, но улыбка по-прежнему реяла на ее лице как знамя.

– Удачи, Скотти, – сказала мне Саша.

Оказавшись на улице, я направился прямо к почтовому ящику, в который несколько дней назад я бросил свое письмо. Как бы наклонившись над этим ящиком, я скосил глаза на зеленую стеклянную башню и попытался отсчитать этажи до сорок пятого. Только тут я заметил, что мои руки пусты – рыба осталась у Бенни в офисе. Это здорово меня развеселило, я чуть не подавился смехом: представил себе, как носители корпоративных ценностей садятся на два парящих стула по эту сторону от черного овала, как один или одна из них приподнимает с пола тяжелый мешок и, узнав – О господи, это же рыба того гитариста! – с омерзением роняет его обратно на пол. Интересно, а как поведет себя Бенни, думал я, неспешно подходя к станции метро. Выкинет мою рыбу и никогда о ней больше не вспомнит? Или положит в холодильник – есть же у него в офисе холодильник, – а вечером заберет домой, отдаст жене и маленькому сыну и расскажет им про меня? И если уж до этого дойдет, вдруг тогда он все-таки заглянет внутрь мешка – просто так, из любопытства?

Я очень на это надеялся. Я знал, что Бенни оценит мою рыбу. Потому что это светлая, прекрасная рыба.

Потом до вечера я провалялся с головной болью. Это у меня часто бывает, еще с детства, после одной глазной травмы. Боль такая острая, что из нее выплывают всякие мучительные картинки. В тот день, закрывая глаза, я видел пылающее сердце, которое висело прямо передо мной, светилось в темноте. Но это был не сон – больше ничего не происходило. Оно просто висело.

В итоге вечером я отрубился рано, а утром встал затемно, прихватил удочку и отправился в парк, к Вильямсбургскому мосту, рыбачить. Вскоре после меня появились Сэмми с Дейвом. Дейва вообще-то рыба мало интересует, на самом деле он ходит сюда поглазеть на ист-виллиджских дамочек, которые по утрам любят пробежаться по парку, прежде чем отправиться на занятия в универ, или на работу в бутик, или куда они там отправляются. Дейв каждый раз зудит: зачем они надевают эти дурацкие лифчики и какая ему радость от их пробежки, если у них ничего не трясется. Мы с Сэмми пропускаем его нытье мимо ушей.

Но в то утро, когда Дейв опять взялся за свое, мне почему-то захотелось ему ответить.

– Дейв, – сказал я, – может, в этом и смысл?

– В чем смысл?

– В том, что у них так ничего не трясется. Когда трясется – это же больно. Вот они и надевают лифчики. Они даже специально для пробежки выбирают лифчики потуже.

– С каких это пор ты так разбираешься в дамских лифчиках? – подозрительно спросил он.

– У меня жена бегала по утрам, – ответил я.

– Что значит «бегала»? Бегала-бегала, потом перестала?

– Перестала быть моей женой. А так – может, и сейчас бегает.

Утро было тихое, с ближнего корта доносилось постукивание теннисных мячей. Такой уж час, в парке одни бегуны и теннисисты. Ну еще торчки, хотя этих немного. Я всегда высматриваю одну парочку – молодые ребята, он и она, оба в косухах, тощие, с пустыми опрокинутыми лицами. Наверняка музыканты. Я давно вышел из игры, но музыкантов уж как-нибудь узнаю.

Показалось солнце, круглое и сияющее, точно ангел поднял голову. Никогда не видел, чтобы над Ист-Риверским парком висело такое сияющее солнце. По воде будто разлили серебро: хотелось прыгнуть и плыть. Загрязнение, усмехнулся я про себя. Плевал я на ваше загрязнение. А потом я увидел ту девушку. Я ее заметил сразу, даже не оборачиваясь, потому что она маленького роста и всегда бежит с таким подскоком, вприпрыжку – не так, как другие. И еще у нее русые волосы, и когда это сияющее солнце их коснулось, что-то такое произошло, чего нельзя было не заметить. Румпельштильцхен, сказал я про себя. Дейв нахально таращился на нее, и даже Сэмми обернулся, но я не отводил глаз от воды, следил за поплавком. Девушку я видел и так, мне не надо было оборачиваться.

– Эй, Скотти, – позвал Дейв. – Вон твоя жена мимо пробежала.

– Мы развелись, – сказал я.

– Ну все равно, это была она.

– Нет, – сказал я. – Она живет в Сан-Франциско.

– Может, это твоя следующая жена, – сострил Сэмми.

– Нет уж, это моя следующая жена, – заявил Дейв. – И первое, чему я ее научу, – это чтоб никаких лифчиков, ясно? Пускай трясутся!

Я следил за своей леской, она иногда вздрагивала и вспыхивала на солнце. Моя удача иссякла: я знал, что ничего сегодня не поймаю. К тому же мне пора было собираться на работу. Я смотал удочку и пошел по набережной на север. Девушка уже была далеко впереди, русые волосы подпрыгивали на каждом шагу. Я шел за ней, но на таком расстоянии даже нельзя было сказать, что я иду заней, – мы просто двигались в одном направлении. Я так вцепился в нее взглядом, что сначала даже не заметил тех двоих торчков – мы с ними чуть не разминулись. Они шли, тесно прижавшись друг к другу, вид у них был измученный и одновременно эротичный – так иногда бывает по молодости, но потом все равно остается только измученный.

– Эй! – Я шагнул им наперерез.

Мы с ними сталкивались на этой набережной раз двадцать, но парень развернул на меня солнечные очки с таким видом, будто я неведомо откуда взялся, а девушка вообще продолжала идти как шла.

– Вы музыканты? – спросил я.

Парень отмахнулся, но тут девушка вскинула голову. Глаза беззащитные, будто голые: видно, солнце ей сейчас как нож. Этот ее бойфренд, или муж, или кем он ей приходится, мог бы и отдать ей свои очки.

– Он – сила! – сказала девушка про парня. Так говорят это слово мальчишки на роликах, подумал я. Но может, она сказала и не в том смысле, а в буквальном, прямом.

– Верю, – ответил я. – Верю, что он сильный музыкант.

Я достал из нагрудного кармана визитку Бенни. Я перекладывал ее из кармана вчерашнего пиджака в карман сегодняшней рубашки с помощью чистой бумажной салфетки, чтобы нечаянно не испачкать или не помять.

Тиснение на бумаге сверкнуло, как чеканка на римской монете. Я сказал:

– Позвоните этому человеку. У него свой лейбл. Просто скажите ему, что вы от Скотти.

Они разглядывали карточку, отворачиваясь от косого солнца.

– Позвоните ему, – повторил я. – Он мой друг.

– Угу, – буркнул парень не слишком уверенно.

– Ладно, удачи. – Но я чувствовал себя беспомощным. Позвонят? Не позвонят? У меня всего одна эта карточка, другой не будет.

Пока парень вертел в руках визитку, девушка подняла голову.

– Он позвонит, – пообещала она мне и улыбнулась, сверкнула мелкими аккуратными зубами, какие бывают только после брекетов. – Я его уговорю.

Кивнув, я пошел дальше. Я вглядывался, напрягал глаза, но бегуньи впереди уже не было видно.

– Эй, – донеслось сзади.

Я обернулся.

– Спасибо! – крикнули парень и девушка одновременно.

Я уже забыл, когда меня кто-то за что-то благодарил. «Спасибо», – несколько раз повторил я про себя, стараясь удержать в памяти их сипловатые голоса и как в ответ что-то удивленно дернулось у меня в груди.

Интересно, почему весной, чуть потеплеет, птицы орут так истошно? – думал я, спускаясь с пешеходного моста над Рузвельт-драйв на свою Шестую Восточную. Может, в воздухе что-то особенное? Цветущие деревья сыпали на меня душистую пыльцу, но я не смотрел на них, я торопился домой. По пути на работу надо еще занести пиджак в чистку. Я помнил об этом со вчерашнего дня, с тех пор как пришел и скинул его на пол около кровати. Я не стану его расправлять, отнесу скомканным, небрежно брошу на прилавок. И пусть только приемщица попробует что-нибудь вякнуть. Не посмеет.

Я скажу ей просто:

– Вот, я тут ходил кое-куда, хочу почистить пиджак.

Мне его почистят, и он опять будет как новый.

Сторона В

Глава 7
От А до Б

I

Стефани и Бенни прожили в Крандейле год, прежде чем их впервые пригласили на вечеринку. Да, здесь не встречают чужаков с распростертыми объятиями. Стефани и раньше это знала, да и не велика важность, им с Бенни хватает своих друзей, но почему-то ее это сильно задевало. Скажем, она высаживает пятилетнего Криса возле школы, машет рукой какой-нибудь блондинке, только что выпустившей своего отпрыска из черного «хаммера», а в ответ – вопросительная недоулыбочка: это еще кто такая?Что, непонятно, кто такая, злилась Стефани, когда мы тут сталкиваемся нос к носу каждый день, столько месяцев подряд. Дуры, цацы белобрысые. Но невольно сжималась всякий раз, когда на нее веяло этим уничтожающим холодом.

Зимой сестра одного из музыкантов, с которыми работал Бенни, «поручилась» за них перед местным загородным клубом и дала нужные рекомендации. И в конце июня, после череды многоступенчатых процедур – разве что чуть сложнее оформления американского гражданства, – их приняли. В первый день они приехали со своими плавками, купальниками и полотенцами и только потом узнали, что в клубе всем выдают одинаковые монохромные полотенца – чтобы исключить цветовой винегрет на территории вокруг бассейна. В женской раздевалке Стефани столкнулась с одной из блондинок, у которой дети учились в той же школе, что и Крис, и та впервые разомкнула уста, чтобы сказать «привет», – очевидно, последовательное появление Стефани в двух отстоящих друг от друга точках завершило в голове у блондинки некий сложный процесс триангуляции, без которого у Кати просто не получалось сфокусировать на ней взгляд. Кати – это так звали блондинку. Собственно, Стефани давным-давно это знала.

На Кати было коротенькое белое теннисное платьице, из-под которого едва виднелись такие же коротенькие белые шортики. В руках ракетка. Тонкая талия, сильные ноги, загорелые плечи, и ни следа на теле от активного чадорождения. Гладкие волосы стянуты в хвостик на затылке, случайные прядки прихвачены золотистыми заколками-невидимками.

Переодевшись в купальник, Стефани встретилась с Бенни и Крисом возле буфета. Пока они неуверенно топтались на месте – три пестрых полотенца через плечо, – до слуха Стефани откуда-то долетело знакомое тук, тук, тук:ностальгические звуки теннисного корта. И Стефани, и Бенни были никто из ниоткуда, оба выросли в захолустье, только захолустья разные. Бенни в детстве жил в Дейли-Сити – это Калифорния, южнее Сан-Франциско; его отец с матерью вкалывали как проклятые, дети вообще их почти не видели, Бенни и четырех его сестренок вырастила бабушка. А Стефани приехала из ниоткуда на Среднем Западе, и там, на окраине, тоже был свой клуб, правда, в клубном буфете водились одни жирные гамбургеры, а не салат «Нисуаз» со слегка обжаренным тунцом, как тут, но на растрескавшихся от солнца кортах тоже играли в теннис, и Стефани даже достигла кое-каких успехов – ей тогда было тринадцать лет. С тех пор она на корт не выходила.

К концу этого первого дня, одурев от солнца, приняв душ и переодевшись, они сидели за столиком на каменной террасе. Пианист рядом наигрывал что-то безмятежно-легкое, закатные блики вспыхивали на клавишах. В траве неподалеку кувыркались дети – Крис и две девочки из его класса. Бенни и Стефани потягивали джин-тоник, искали глазами светляков.

– Вот, значит, как оно, – сказал Бенни.

В голове у Стефани промелькнула парочка возможных ответов: да, только они пока ни с кем не знакомы; и вообще не факт, что им тут будет с кем знакомиться. Но вслух она ничего не сказала. Бенни сам выбрал Крандейл, и Стефани понимала почему: бывало, что их с Бенни заносило далеко, несколько раз они даже летали на частных самолетах на частные острова (собственность рок-звезд), но для Бенни этот загородный клуб – много дальше тех островов: дальше от Дейли-Сити, от старенькой бабушки с черными глазами. В прошлом году он удачно продал свой лейбл, и это ли не лучший способ отметить успех – попасть туда, куда раньше путь тебе был заказан?

Стефани поднесла к губам руку Бенни, поцеловала в костяшку мизинца.

– Пожалуй, куплю себе теннисную ракетку, – сказала она.

А спустя три недели их впервые пригласили на коктейль – пригласил организатор и спонсор мероприятия, некто Дак, управляющий частным инвестиционным фондом. Дак случайно узнал, что Бенни, оказывается, открыл его любимую рок-группу – «Кондуиты» – и записал все их альбомы. Когда после первого занятия Стефани вернулась с теннисного корта, Бенни с Даком сидели у бассейна в шезлонгах и увлеченно беседовали.

– Вот бы они опять собрались вместе, – мечтательно говорил Дак. – Интересно, а что с их припадочным гитаристом, куда он пропал?

– Боско? Он продолжает записываться, – тактично отвечал Бенни. – Через пару месяцев выйдет его новый альбом, «От А до Б». У него теперь более сдержанная манера игры. – Про то, что Боско теперь алкоголик, снедаемый раком и ожирением, Бенни умолчал. И про то, что он их самый старый друг, тоже.

Стефани подошла к Бенни и присела на подлокотник его шезлонга. Она сияла: занятие прошло превосходно, выяснилось, что все ее удары на месте, никуда не делись, – крученый, резаный, подача. Краем глаза она видела, как проходившие мимо корта блондинки останавливались посмотреть, и была довольна, что она не похожа на них, что у нее темные короткие волосы, татуировка на одной ноге – минойский осьминог обвивается вокруг икры – и кольца на всех пальцах. Пришлось, правда, купить маленькое белое платье для тенниса и белые шортики – раньше в гардеробе у Стефани ничего белого не водилось, разве что в глубоком детстве.

На коктейле, естественно, была и Кати – Стефани заметила ее в дальнем конце террасы. Пока Стефани гадала, что на этот раз, «привет» или опять недоулыбочка типа «это еще кто?», Кати, поймав ее взгляд, сама направилась к ней. Последовало перекрестное знакомство. Муж Кати, Клей, был в легких полосатых шортах и розовой оксфордской рубашке (на ком-то другом столь неожиданный ансамбль вызвал бы улыбку), Кати в темно-синем платье, оттеняющем голубые глаза. Заметив, как взгляд Бенни задержался на Кати, Стефани на миг напряглась – но это было рефлекторное, остаточное напряжение, оно тут же прошло, да и Бенни уже отвернулся и говорил с Клеем. Сегодня волосы у Кати были распущены, только по бокам светлые пряди заколоты невидимками, чтобы не лезли в глаза. Интересно, подумала Стефани, сколько невидимок у нее уходит в неделю?

– Видела вас на корте, – сказала ей Кати.

– Я пока еще примериваюсь, – ответила Стефани. – Давно не играла.

– Постучим как-нибудь вместе?

– Конечно, – бросила она небрежно, но в ушах зашумело, а когда Кати с Клеем двинулись дальше, голова так закружилась, что Стефани стало стыдно. Это была глупейшая победа в ее жизни.

II

Спустя несколько месяцев всякий, глядя на Кати и Стефани, сказал бы, что они лучшие подруги. Дважды в неделю по утрам они встречались на корте и вскоре добились неплохих результатов в парной игре, потеснив других теннисисток в маленьких белых платьицах в лиге местных загородных клубов. Все у них складывалось соразмерно и гармонично, вплоть до имен – Кат и Стеф, Стеф и Кат, – даже их сыновья учились теперь в одном и том же первом классе – Колин и Крис, Крис и Колин. Как вышло, что из множества имен, которые Стефани и Бенни перебирали, пока она ходила беременная – Ксанаду, Пикабу, Ренальдо, Крикет, – они выбрали то единственное, которое так идеально вписалось в безмятежный ландшафт крандейльских имен?

Ступенька Кати находилась где-то на самом верху иерархической лестницы местных блондинок, что помогло Стефани внедриться легко и естественно: ее приняли, вместе с татуировками и темными, коротко остриженными волосами. Все, конечно, понимали, что она другая, но в ее случае это было как бы простительно, хотя в норме войны с самозванцами и самозванками здесь шли не на жизнь, а на смерть. Особой приязни к своей подруге Стефани не испытывала: Кати была убежденной республиканкой, и в ее лексиконе мелькала подлая фразочка «кому что» – особенно когда речь заходила об ее успехах или о чужих бедах. О жизни Стефани Кати не знала почти ничего и уж точно онемела бы от изумления, выяснив, к примеру, что печально известный репортер, который несколько лет назад в ходе интервью для журнала «Дитейлс» попытался изнасиловать интервьюируемую, юную кинозвезду Китти Джексон, – это старший брат Стефани, Джулс. Иногда, впрочем, Стефани казалось, что ее подруга кое-что понимает и, возможно, думает про себя так: Ты нас ненавидишь, и мы тоже тебя ненавидим – ну вот и славно, вот и договорились, а теперь пойдем сотрем в порошок этих сучек из Скарсдейла.Стефани любила теннис так жадно и агрессивно, что иногда ей самой делалось не по себе; по ночам ей снились крики судьи на линии и удар слева. Кати пока играла сильнее, но дистанция неуклонно сокращалась, и это только раззадоривало обеих. Партнерши и соперницы, матери и соседки – Стеф и Кат идеально подходили друг к другу. Проблема была лишь одна: Бенни.

Еще в их первое лето в клубе – а в Крандейле, соответственно, второе, – он жаловался, что все как-то странно на него смотрят, но Стефани тогда не верила. Точнее, она решила, что он говорит про женщин, – ну что поделаешь, конечно смотрят, он же сидит у бассейна в одних плавках, поигрывает коричневыми рельефными мышцами, еще и глаза черные, широко расставленные. Помнится, она даже съехидничала: «С каких это пор ты стал таким стеснительным?»

Но Бенни имел в виду другое, и Стефани вскоре тоже почувствовала: стоит ее мужу появиться, как в воздухе повисает легкое облачко неуверенности. Сам Бенни как будто относился к этому спокойно; он давно уже привык к вопросу «Что это за фамилия – Салазар?», домыслы по поводу его национальной и расовой принадлежности его не трогали, и к тому же он умел так обаять окружающих, особенно женщин, что скепсис и недоверие легко развеивались.

Где-то в середине этого второго лета, на очередном коктейле, устроенном все тем же инвестиционным фондом, они вместе с Кати и Клеем («Клеем Канцелярским», как Бенни и Стефани называли его между собой) стояли в группе гостей посреди террасы: всем хотелось послушать, что скажет Билл Дафф – местный конгрессмен, прибывший на коктейль прямо с заседания Совета по внешним сношениям. Заседание посвящалось присутствию Аль-Каиды в Нью-Йорке и примыкающих к нему населенных пунктах. В некоторых, особенно далеких от центра округах, доверительно сообщил Билл, действуют агенты, и не исключено, что они каким-то образом связаны между собой (тут Стефани заметила, как белесые брови Клея неожиданно вскинулись, а голова дернулась, словно ему в ухо попала вода), однако вопрос в том, достаточно ли прочны их связи с материнской организацией, а то ведь – Билл хохотнул – каждый уборщик, которому якобы недоплатили, готов кричать, что он «Аль-Каида», но если он не прошел обучение, если это бунтарь-одиночка без гроша за душой, без поддержки (Клей опять дернул головой и скосил глаза вправо, где стоял Бенни), то какой нам смысл тратить время и деньги…

Билл замялся и умолк посередине фразы. Тут же кто-то перевел разговор на другое, Бенни взял Стефани под руку, и они двинулись дальше. Взгляд у него был безмятежный, чуть ли не сонный, но у Стефани на запястье остались синяки от его пальцев.

Побыв еще немного, они ушли. Дома Бенни заплатил девушке, которая присматривала за Крисом (девушке было шестнадцать, Крис ее звал Вертушкой), и отвез ее домой. Вернулся быстро, Стефани еще даже не начала поглядывать на часы и задумываться о прелестях шестнадцатилетней Вертушки. Войдя в дом, щелкнул тумблером – включил охранную сигнализацию; поднимаясь по лестнице, он уже с трудом сдерживал ярость – взлетевшая впереди него кошка Сильфа в страхе метнулась в спальню, под кровать; Стефани, наоборот, выскочила из спальни навстречу мужу.

– Какого хрена я тут делаю? – орал он.

– Чш-ш-ш! Разбудишь Криса.

– Нет, ты слышала? Это паноптикум!..

– Ну, мерзость, согласна, – сказала она. – Но Клей, он же просто…

– Ты – их защищаешь?!

– Нет, конечно. Но Клей…

– Ага, Клей мерзавец, а остальные – невинные овечки? Не понимают его вонючих намеков?

Понимают, думала Стефани про себя. Но она не хотела, чтобы Бенни так думал.

– Ну, знаешь, это уже паранойя. Даже Кати говорит…

– Ты опять?!

Он стоял, сжав кулаки, на площадке перед лестницей. Шагнув, Стефани обвила его обеими руками, и он вдруг обмяк – она чуть не осела под его весом. Они стояли в обнимку долго, пока он не пришел в себя и дыхание не выровнялось. Потом Стефани тихо сказала:

– Давай уедем отсюда.

Бенни вздрогнул, отшатнулся.

– Я серьезно, – сказала она. – Эти люди мне никто, чихала я на них. Это же был эксперимент, так? Переехать в пригород?

Бенни молчал, оглядывался. Вот пол – паркет розового дерева, по которому он сам ползал на четвереньках, шлифовал вручную каждую дощечку (такую тонкую работу никому нельзя доверять, только напортачат); вот окошки в двери их спальни – они были варварски закрашены, он корпел над ними несколько недель, отскабливал лезвием слой за слоем, и отскоблил; ниши в стене вдоль лестницы – кому рассказать, сколько он мучился над их оформлением, не поверят: подбирал фигурки, потом регулировал подсветку, все своими руками, естественно, отец же у него был электрик.

– Пошли они все, – буркнул он. – Пускай сами переезжают. Это мой дом.

– Прекрасно. Но если вдруг передумаешь, то я готова. В любой момент. Завтра. Через месяц. Через год.

– Нет, – сказал Бенни. – Я хочу здесь умереть.

– Ни фига себе, – пробормотала Стефани, и тут обоих разобрал такой смех, что они еле держались на ногах, складывались пополам, махали друг на друга руками, но не могли остановиться.

Так они остались в Крандейле. Теперь по утрам, когда Стефани переодевалась в свое теннисное платьице, Бенни спрашивал:

– Пошла к своим фашистам?

Он, понятно, хотел, чтобы Стефани не ходила на корт и вообще не здоровалась с женой этого дебила Клея, но у Стефани на этот счет были свои соображения. Раз уж они выбрали пригород, в котором вся жизнь крутится вокруг одного вонючего клуба, то чего ради она будет портить отношения с той, которая может ввести ее в этот клуб как к себе домой? Стефани совершенно не улыбалась перспектива стать отщепенкой – как Норин, их соседка справа, дамочка со странностями, у которой всегда темные очки на пол-лица и руки трясутся – наверное, от успокоительных. У Норин трое детей, все хорошенькие и смышленые, но все равно никто из соседок с ней не разговаривает, и она ходит везде одна. Как привидение. Нет уж, спасибо, думала Стефани.

Осенью, когда похолодало, они с Кати стали встречаться на корте днем, что Стефани вполне устраивало: когда Бенни на работе, можно хоть спокойно переодеться. А с тех пор, как она начала подрабатывать в пиар-агентстве у Ла Долл и могла назначать клиентам встречи в Манхэттене в любое удобное время, все еще упростилось. Стефани не то чтобы обманывала Бенни – всего лишь немного недоговаривала, как бы старалась лишний раз его не огорчать. Если он спрашивал, играла она сегодня или нет, она всегда говорила правду. Да и в конце концов, разве он сам не обманывал ее годами? И с какой стати она должна выкладывать ему все как на духу?

III

Следующей весной к ним переехал брат Стефани, Джулс, которого только что освободили условно-досрочно. Его не было пять лет, первый год он дожидался судебного процесса в тюрьме Райкерс-Айленд, а после того, как обвинение в попытке изнасилования Китти Джексон было снято (по просьбе самой Китти Джексон), сидел еще четыре года в Аттике, осужденный за похищение человека и физическое насилие при отягчающих обстоятельствах – полный абсурд, учитывая, что юная звезда экрана пошла с ним в Центральный парк по собственной воле и не получила в итоге ни единой царапины. Достаточно сказать, что на суде Китти выступала в качестве свидетеля защиты. Но окружной прокурор убедил присяжных, что такое поведение потерпевшей – чуть ли не вариант стокгольмского синдрома. «Тот факт, что жертва пытается оправдать своего насильника, – вещал он в суде, – лишь доказывает серьезность нанесенной ей травмы». Стефани просидела в зале весь процесс, десять долгих мучительных дней, и все эти десять дней старалась жизнерадостно улыбаться.