Текст книги "Время смеется последним"

Автор книги: Дженнифер Иган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Глава 5
Все вы

Всё на месте: бассейн, выложенный сине-желтой португальской плиткой, черная каменная стенка, по стенке стекает вода – журчит, смеется. И дом на месте, только в нем тихо. Это не укладывается в голове. Газом, что ли, всех потравили? В кутузку забрали? Или народ валяется по углам с передозом? Горничная ведет нас полукругом комнат, бассейн мерцает за окнами, наши шаги тонут в коврах. Было же непрерывное веселье, как оно могло оборваться?

А вот так. Двадцать лет прошло.

Он в спальне, на больничной кровати, из носа торчат пластиковые трубки. Второй инсульт. После первого было не так плохо, просто одна нога начала подрагивать. Это мне объяснил по телефону Бенни, наш школьный друг, которому Лу когда-то помог встать на ноги. Бенни нашел меня через мою маму, хотя она давно уже не в Сан-Франциско, переехала за мной в Лос-Анджелес. Бенни всех отыскивает и везет сюда – попрощаться с Лу. С компьютерами можно любого человека достать хоть из-под земли. Рею он вычислил аж в Сиэтле, и это при том, что у нее теперь другая фамилия.

Из нашей бывшей группы один только Скотти исчез, как в воду канул. И компьютеры не помогли.

Мы с Реей стоим перед кроватью Лу, не знаем, что нам делать. Раньше, когда мы с ним познакомились, все было по-другому. Нормальные люди просто так не умирали.

Были, правда, и тогда какие-то намеки на то, что у жизни есть нехорошая оборотная сторона, и мы с Реей их сегодня вспоминали (перед тем как идти к Лу, мы сидели в кофейне, пялились друг на друга через пластиковый столик, и каждая вылавливала знакомые черты в чужом взрослом лице). Например, когда мы еще учились в школе, у Скотти мама умерла от снотворного – хотя она как раз была ненормальная. А у меня отец, от СПИДа, но к тому времени я с ним уже практически не виделась. Но все-таки там было совсем другое – ну случилось несчастье, что поделаешь. А тут: кровать, куча рецептов на тумбочке, жуткий запах лекарства и ковров, которые только что пылесосили. Как в больнице. То есть в больнице, конечно, нет ковров, но воздух такой же мертвый, и то же чувство, будто жизнь – где-то далеко.

И мы стоим и молчим. В голове крутятся вопросы, но всё не те: как это ты так состарился – враз или постепенно, капля за каплей? А вечное веселье в твоем доме – когда оно иссякло? Остальные тоже состарились или один ты? Кстати, где они – засели на пальмах? Или занырнули в бассейн, сейчас дыхание кончится и вынырнут? Сам-то ты когда последний раз плавал? Скажи, а кости у тебя ломит? А ты знал, что все так будет, – знал и скрывал от всех, или тебя пришлепнуло без предупреждения?

Но вслух я говорю:

– Привет, Лу.

А Рея, в ту же секунду:

– Обалдеть, тут вообще ничего не изменилось, – и мы с ней вместе смеемся.

Лу улыбается, и улыбка такая знакомая, хоть и желтозубая, что меня будто ткнули в живот горячим пальцем. Егоулыбка. Но странно видеть ее – здесь.

– Девочки, – говорит он. – Бесподобно. Смотритесь.

Он лжет. Мне сорок три, и Рее тоже. Она замужем, у нее в Сиэтле трое детей. Трое! Просто не верится. А я опять при маме, домучиваю бакалаврскую степень в филиале Калифорнийского университета – домучиваю, потому что до этого вылетала из универа несколько раз и уже ни на что не надеялась. «Это всё твои двадцать лет» – так мама говорит про упущенное время, как бы спокойно и с улыбкой, но мои двадцать начались задолго до двадцати и растянулись на много лет после. Надеюсь, что уже прошли. Иногда по утрам, когда я сижу у себя на кухне, с солнцем за окном начинает твориться что-то не то. Я тянусь за солонкой, сыплю себе на руку между волосками дорожку соли и тупо думаю: да, прошли. Все прошло. Мимо. В такие дни я стараюсь не закрывать глаза надолго. Иначе будет весело.

– Да ладно тебе, Лу, ты же видишь, какие мы две старые кошелки! – Рея легонько похлопывает его по хлипкому плечу.

Она показывает ему фотки своих детей, держит у него перед глазами.

– Кисуля, – говорит он про старшую, Надин, которой шестнадцать, и – подмигивает, что ли? А может, у него просто глаз дергается.

– Эй, Лу, – говорит Рея. – Ты это прекрати!

Я ничего не говорю. Горячий палец снова тычется в меня. Прямо в живот.

– Как твои дети? – спрашивает Рея. – Часто их видишь?

– Не всех, – отвечает Лу своим новым, сдавленным голосом.

Их у него было шестеро – от трех браков, через которые он пронесся не оглядываясь. Самый любимый из всех – Рольф, второй по старшинству. Он жил тут, в этом доме, тихий мальчик с голубыми глазами – слегка потерянными, когда он смотрел на своего отца. Мы с Рольфом оказались полными ровесниками, родились в один и тот же год, в один день. Я все время пыталась представить, как мы, два крошечных конвертика, лежим в двух разных больницах и орем. Однажды мы с ним стояли рядом, голые, перед большим зеркалом, пытались разглядеть что-то особенное, какой-то знак – который должен же быть у людей, родившихся в один день. А под конец Рольф перестал со мной разговаривать. Выходил из комнаты, когда я входила.

Огромной кровати Лу с мятым темно-красным покрывалом уже нет, слава богу. И телевизор другой, с плоским экраном, – там баскетбол, момент такой острый, что все остальное в комнате, включая нас, кажется смазанным. Входит парень в черном костюме, с бриллиантом в ухе, поправляет трубки у Лу в носу, измеряет давление. Из-под одеяла тянутся, извиваясь, еще какие-то трубки с прозрачными пластиковыми мешочками на концах, я стараюсь туда не смотреть.

Лает собака. Глаза у Лу закрыты, он всхрапывает. Лощеный медбрат, он же дворецкий, смотрит на часы и уходит.

Значит, вот так. Вот на что я растранжирила все то время. На человека, который оказался стариком. На дом, в котором оказалось пусто. Не выдержав, я всхлипываю. Рея обнимает меня – тут же, не думая, спустя столько лет. У нее обвислая кожа: Лу мне как-то объяснял, что веснушчатая кожа рано стареет – а Рея всяв веснушках. «Ничего не поделаешь, – сказал он тогда, – наша Рея обречена».

– Трое детей… у тебя… – рыдаю я в ее волосы.

– Чш-ш-ш!..

– А у меня что?

Наши бывшие одноклассники теперь делают кино, или компьютеры, или кино на компьютерах – потому что компьютерная революция, все кругом про нее кричат. А я пытаюсь учить испанский. Выписываю слова на карточки, и мама по вечерам меня проверяет.

Трое детей. И старшей, Надин, – шестнадцать. Мне было семнадцать, когда мы с Лу познакомились. Я тогда добиралась до дома автостопом, а он ехал в своем красном «мерседесе». В семьдесят девятом это казалось началом прекрасной сказки, в которой все было возможно. Но сказка закончилась. Вот она, жирная черта.

– И главное, ради чего? – бормочу я. – Глупо, бессмысленно…

– Так не бывает, – отвечает мне Рея. – Во всем есть смысл. Просто ты его пока не увидела.

Рея всегда знала, чего она хочет, все время. И когда слэмилась перед сценой, и когда рыдала. И даже когда у нее игла торчала из вены – она наполовину притворялась. А я нет.

– Да, – говорю я. – Я его не увидела.

Сегодня плохой день, в такие дни солнце похоже на ощеренный рот. Вечером мама придет с работы, посмотрит на меня и скажет: «Знаешь, ну его, твой испанский», – сделает нам по томатному соку с лимоном и перцем (у нее это называется «коктейль Дева Мария»), украсит бумажными зонтиками и врубит стерео Дейва Брубека. Мы сыграем с ней в домино или в кункен. Когда я смотрю на маму, она мне улыбается. Каждый раз, всегда. А у самой в глазах усталость, впечатанная намертво.

В молчание просачивается какая-то мысль, мы с Реей оборачиваемся. Оказывается, Лу смотрит на нас. Зрачки пустые, будто мертвые.

– Месяц. Не был. На воздухе, – говорит он. И кашляет после каждого слова. – Не хотелось.

Рея катит его кровать. Я иду на шаг сзади, везу капельницу на колесиках. Чем ближе к выходу, тем сильнее я сжимаюсь от страха: сочетание солнечного света и больничной кровати кажется мне невозможным, взрывоопасным. Потому что у бассейна нас сейчас встретит настоящий Лу: он всегда сидит там – на столике перед ним красный телефон с длинным шнуром и ваза с зелеными яблоками, – и тот, настоящий Лу и этот старик вцепятся друг в друга. Да кто ты такой? В моем доме никогда не было стариков – и не будет!Старость безобразна, ей тут не место.

– Туда, – говорит Лу.

Он смотрит на бассейн. Как всегда.

Телефон на месте, но он черный и без шнура. Он лежит на маленьком стеклянном столике, рядом со стаканом фруктового коктейля. Кто-то из персонала устраивает тут себе красивую жизнь – не пропадать же добру. Медбрат-дворецкий?

А может, это Рольф? Что, если он до сих пор живет здесь, в этом доме? Заботится об отце? Я вдруг чувствую его присутствие – как раньше, когда он входил в комнату, и я узнавала его сразу, даже не оборачиваясь. Просто по движению воздуха. Однажды после концерта мы с ним спрятались за генераторной будкой возле бассейна. Лу орал, звал меня: «Джослин! Джо-слин!» – а мы с Рольфом хихикали, и генератор тарахтел прямо у нас внутри. Мой первый поцелуй, думала я после. Обманывала себя, конечно. К тому времени у меня уже было все, что только могло быть.

Мы с ним так ничего и не высмотрели в зеркале. У Рольфа была гладкая грудь: никаких знаков. Знак был не в зеркале, он был везде. Юность – это был наш знак.

Когда это случилось – в маленькой комнатке Рольфа, куда солнце просачивалось сквозь жалюзи узкими полосками, – я притворилась, будто у меня все впервые и до этого ничего не было. Он смотрел мне в глаза, и я удивлялась тому, что я, оказывается, могу еще быть такой нормальной. И что мы оба с ним такие гладкие.

– Где, – говорит Лу. – Эта. Штука. – Он ищет панель, которая регулирует угол наклона. Хочет смотреть по сторонам, как раньше, когда он сидел у бассейна в красных плавках и от его загорелых ног пахло хлоркой. В руке телефон, между ногами я, а другая его рука – у меня на затылке. Наверное, птицы тогда тоже щебетали, но из-за музыки мы их не слышали. Или теперь стало больше птиц?

Изголовье приподнимается с тонким ноющим звуком. Он жадно, с тоской озирается.

– Старик, – говорит он. – Я.

Снова лает собака. Вода в бассейне покачивается, будто кто-то в него только что прыгнул. Или вылез.

– А где Рольф? – спрашиваю я – это первые мои слова после «привета».

– Рольф. – Лу моргает.

– Ну да, Рольф? Твой сын?

Рея смотрит на меня, трясет головой. Что ей надо? Слишком громко говорю, что ли? Во мне поднимается гнев, ударяет в голову, стирая все мысли, как мел со школьной доски. Что это за старик, который подыхает тут у меня на глазах? Мне нужен тот, другой – ненасытный эгоист, который, крутанув меня ногами, разворачивал к себе лицом, прямо здесь, у всех на виду, и толкал свободной рукой мою голову к себе, и одновременно смеялся в трубку. И плевать ему было, что все окна в доме смотрят на бассейн. И окно его сына тоже. Сказала бы я сейчас пару слов – тому, другому.

Лу что-то говорит. Мы склоняемся ближе, прислушиваемся. Опять прислушиваемся, думаю я про себя. Как всегда.

– Рольф. Не смог, – с трудом разбираю я.

– Что значит «не смог»?

Старик плачет, слезы ползут по щекам.

– Джослин, какого черта? – говорит Рея, и в ту же секунду обрывки моего сознания соединяются, и я понимаю: я же знаю про Рольфа. И Рея знает. Все знают.

– Двадцать восемь, – говорит Лу. – Было. Ему.

Я закрываю глаза.

– Сто лет. Назад. – Слова в его груди расщепляются, превращаясь в сипение. – Но.

Да. Двадцать восемь – это было сто лет назад. Солнце щерится мне прямо в глаза, поэтому я держу их закрытыми.

– Потерять ребенка, – бормочет Рея. – Не могу представить.

Меня распирает гнев, и руки ноют по всей длине. Я хватаюсь за ножки больничной кровати, дергаю на себя – кровать переворачивается, он соскальзывает в бирюзовый бассейн. От выдранной из его вены иглы в воде расплывается бурая муть. Потому что я по-прежнему сильная, даже после всего. Я прыгаю за ним, Рея что-то кричит – но я прыгаю, зажимаю его голову между колен и держу так, жду, пока он обмякнет, мы с ним оба ждем, потом он начинает дрыгаться и извиваться – жизнь уходит. Когда он совсем затихает, я разжимаю колени. Он всплывает на поверхность.

Я открываю глаза. Никто не двинулся с места. У Лу по щекам все еще катятся слезы, пустые глаза обшаривают бассейн. Рея через простыню дотрагивается до его груди. Сегодня плохой день.

От солнца у меня начинает раскалываться голова. Я смотрю прямо на Лу и говорю:

– Убила бы тебя. Заслужил…

– Ну все, хватит! – резким, материнским голосом обрывает меня Рея.

Лу вдруг смотрит мне в глаза, впервые за сегодня. И я наконец узнаю того человека, который говорил мне: Ты – лучшее из всего, что было в моей жизни,и Мы объедем с тобой весь мир– и, усмехаясь слепящему солнцу, разлитому по ярко-красному капоту: Подвезти, красавица? Ну что ж, говори, куда ты хочешь.

Он смотрит на меня, ему страшно, но он улыбается – той, прошлой улыбкой.

– Слишком поздно, – говорит он.

Слишком поздно. Я запрокидываю голову, гляжу на крышу. Однажды мы с Рольфом просидели там всю ночь: глазели сверху на шумную вечеринку, которую Лу устроил для одной из своих групп. Потом шум стих, музыканты разошлись, но мы все равно остались на крыше: валялись на прохладной черепице, ждали солнца. Оно вскоре взошло – ясное, маленькое и круглое. «Как младенец», – сказал тогда Рольф, а я заплакала. Такое хрупкое новорожденное солнце, и мы его обнимаем.

Каждый вечер моя мама ставит галочку в календаре: еще один день я чистая. Уже больше года, так долго я не держалась еще ни разу. «Джослин, у тебя вся жизнь впереди», – говорит она. И когда я ей верю, пусть на минуту, у меня перед глазами словно поднимается пелена. Это как выйти на свет из темной комнаты.

Лу опять что-то говорит. Точнее, пытается.

– Девочки. Встаньте. По сторонам. Пожалуйста.

Рея берет одну его руку, я другую. Рука отечная, тяжелая, сухая – незнакомая. Мы с Реей смотрим друг на друга над его головой. Вот мы, втроем, как прежде. Как в самом начале.

Он больше не плачет. Оглядывает свой мир. Бассейн, желто-синий узор на плитке. Мы так и не съездили ни в Африку, никуда. Вообще почти не выбирались из этого дома.

– Хорошо. С вами, – задыхаясь, сипит он. – Девочки.

Цепляется за наши руки, будто боится, что мы сбежим. Но мы не бежим. Мы смотрим на бассейн, слушаем птиц.

– Спасибо, девочки, – говорит он. – Еще минуту. И еще. Вот так.

Глава 6
Крестики-нолики

Началось так: я сидел на скамейке в Томпкинс-сквер-парке, просматривал «Спин», прихваченный со стеллажа в книжном, глазел на ист-виллиджских дамочек, спешащих после работы домой, и, как всегда, ломал голову над тем, почему тысячи женщин в Нью-Йорке, не имеющих решительно никакого сходства с моей бывшей женой, тем не менее выуживают из памяти образ моей бывшей жены. Но тут вдруг выяснилось кое-что интересное: мой старый друг Бенни Салазар – теперь известный музыкальный продюсер. В журнале «Спин» – целая статья про Бенни: как он сделал себе имя на группе под названием «Кондуиты» и как эта группа года три или четыре назад выпустила мультиплатиновый альбом. И картинка: Бенни, весь взвинченный, глаза чуть косят от волнения, получает какую-то премию – такой застывший лихорадочный момент, к которому, сразу видно, пристегнута целая счастливая жизнь. Я посмотрел на картинку полсекунды и захлопнул журнал. И решил больше не думать о Бенни. Конечно, эта грань – между тем, когда думаешь о человеке и когда думаешь о том, чтобы о нем недумать, – она очень тонкая, но у меня с выдержкой и терпением все о’кей, я умею не пересекать ее по многу часов подряд – по многу дней, если надо.

Я не думал о Бенни неделю – точнее, думал все время о том, чтобы не думать о Бенни, так что для других мыслей места уже не оставалось, – после чего решил написать ему письмо. Из статьи я узнал, что его офис находится в зеленой стеклянной башне, на углу Парк-авеню и Пятьдесят второй. Я доехал туда на метро, постоял немного с задранной головой, оглядывая этаж за этажом, – пытался угадать, высоко ли сидит Бенни. И, скользя взглядом по зеленому стеклу, опустил письмо в почтовый ящик. Я написал:

Привет, Бенджо. (Так я его раньше называл.)Давненько не виделись. Я слышал, ты теперь большой человек. Грандиозная удача. Поздравляю. Всего наилучшего. Скотти Хаусманн.

И он мне ответил! Через пять дней я достал письмо из своего слегка помятого почтового ящика на Шестой Восточной. Оно было отпечатано – печатала, скорее всего, секретарша, но диктовал он, Бенни, тут никаких сомнений:

Скотти, старик, где пропадал столько лет? Молодец, что прорезался. Помнишь, какие у нас с тобой были «Дилды»? Надеюсь, ты еще играешь на своей слайд-гитаре. Бывай! Бенни.

И рядом с напечатанным именем – его коротенькая волнистая подпись.

Это письмо меня прошибло. В последнее время все в моей жизни, как бы это сказать, ссохлось. И сама она как бы ссохлась. С осени до весны я работаю уборщиком в соседней школе, летом собираю мусор в Ист-Риверском парке, участок у Вильямсбургского моста. Я не стыжусь своей работы, поскольку давно понял то, что большинство людей просто не способны усвоить: разница между работой в зеленом стеклянном доме на Парк-авеню и сбором мусора под мостом ничтожно мала – так мала, что существует лишь в человеческом воображении. Не исключено, что никакой разницы нет вообще.

На следующий день (то есть день, следующий за письмом Бенни) у меня был выходной, поэтому с утра пораньше я отправился на рыбалку. Я часто ловлю рыбу под Вильямсбургским мостом, ловлю и ем. Потому что вода в проливе Ист-Ривер, может, и грязная, но прелесть в том, что про это загрязнение мы знаем всё. А про целую кучу других ядов, которые мы глотаем каждый день, – ничего. Короче, я отправился на рыбалку, и удача была со мной, или мне просто перепала малая толика от удачи Бенни Салазара, – в общем, мне попалась самая крупная в моей жизни рыба – огромный полосатый басс. Сэмми с Дейвом, которые тоже рыбачат под мостом, просто ошалели при виде такого великолепного экземпляра. Я его оглушил, завернул в газету, обмотал сверху полотняным мешком, взял под мышку и понес домой. Дома я надел не то чтобы костюм, но нечто из всех моих вещей максимально к нему приближенное: штаны цвета хаки и пиджак, который я чистил много раз. Много – в смысле много.Как раз за неделю до этого я носил его в чистку, причем он еще был в целлофане от предыдущей чистки, и деваху-приемщицу это прямо подкосило: «Эй, вы ж его только-только чистили, мешок вон еще невскрытый, что ж деньги-то на ветер?» Я, конечно, слегка отвлекся, но доскажу: я выдернул пиджак из мешка с такой силой, что деваха немедленно заткнулась, потом аккуратно положил его на прилавок и сказал: «Грациас пор ву консидерасьон, мадам». [3]3
  Благодарю за внимание, мадам (искаж. исп., франц.).


[Закрыть]И она забрала его без единого слова. Короче, в то утро я шел наносить визит Бенни Салазару в чистом пиджаке.

Судя по виду этой зеленой башни, при входе меня там должны были обыскать и провести полную проверку моей благонадежности – но, видно, в тот день им просто было лень возиться. Или это все та же удача Бенни Салазара капала на меня сверху медовыми каплями. Нельзя сказать, что у меня самого с удачей совсем уж плохо. Но и нельзя сказать, что хорошо. У меня с ней никак, местами так себе. К примеру, когда мы с Сэмми сравниваем свой улов, у него всегда выходит больше, хотя у меня удочка лучше и рыбачу я чаще. Следующий вопрос: если в тот день на меня капала удача Бенни, значит ли это, что моя удача должна была капать на него? И что мойвизит мог принести емуудачу? Или наоборот, я в тот день временно отвлек его удачу на себя, так что ему ничего не осталось? И если второе, то как мне это удалось? И главное, как сделать, чтобы так было всегда?

Изучив в холле список офисов, я выяснил, что «Свиное ухо» находится на сорок пятом этаже, поднялся туда на лифте, толкнул бежевую стеклянную дверь и вошел в приемную. Шикарная приемная. Она мне напомнила холостяцкую квартиру из семидесятых: черные кожаные диваны, лохматый ковер, столы из толстого стекла, заваленные журналами: «Вайб», «Роллинг Стоун», все в таком духе. Освещение, естественно, приглушенное: это чтобы музыканты, которые сюда приходят, не стеснялись своих набрякших век и исколотых вен.

Я водрузил мешок с рыбой на мраморную секретарскую стойку. Рыба смачно шлепнула – господи, какой прекрасный звук, сразу ясно, что в мешке рыба, а не какая-нибудь дрянь. Она (волосы рыжеватые, глаза зеленые, губки-лепесточки – прямо хочется перегнуться через стойку и пропеть сладким голосом: Детка, ты, верно, большая умница, раз тебя взяли на такую хорошую работу) подняла голову и сказала:

– Добрый день.

– Я хочу видеть Бенни, – сказал я. – Бенни Салазара.

– Он вас ждет?

– Сегодня вряд ли.

– Ваше имя?

– Скотти.

На голове у нее были наушники – элемент переговорного устройства, как я понял, когда она заговорила в крошечный микрофончик у рта. После того как она назвала мое имя, губки-лепесточки слегка дрогнули, будто она пыталась спрятать улыбку.

– У него сейчас переговоры, – сказала она мне. – Но я могу передать…

– Я подожду.

Я уложил свою рыбу на стеклянный стол, между журналами, и устроился на черном диване. Его подушки источали восхитительный кожаный аромат. Меня окутал покой. И начало клонить в сон. И захотелось поселиться тут навеки – плюнуть на свою квартирку на Шестой Восточной и провести остаток дней у Бенни в приемной.

Правда, я отвык подолгу бывать на людях, давно уже этого не делал. Но имеет ли это вообще какое-то значение в наш «век информации», когда человек может прочесать хоть Землю, хоть всю Вселенную, даже не поднимаясь с зеленой бархатной тахты, которую он подобрал на помойке и затащил к себе домой? Каждый вечер начинается у меня с того, что я заказываю в соседнем китайском заведении стручковую фасоль и бутылку «Егермейстера», чтобы было чем эту фасоль запивать. Поразительно, сколько в меня влезает этой фасоли – я ее дозаказываю по четыре-пять раз за вечер, а то и больше. Судя по тому, сколько пар китайских палочек и пакетиков соевого соуса прилагается к моим заказам, в «Фон ю» явно уверены, что я тут у себя накрываю вегетарианские ужины на восемь-девять персон. Может, те травки, на которых настоян «Егермейстер», вызывают во мне неудержимую тягу к стручковой фасоли? Или в самой стручковой фасоли есть что-то такое, что в сочетании с «Егермейстером» – редкое, надо сказать, сочетание – провоцирует быстрое привыкание? Я задаю себе эти вопросы, с хрустом уминая очередную порцию фасоли и пялясь в телевизор. У меня куча кабельных программ, в основном какие-то идиотские шоу – я не различаю их между собой и ни одно еще не досмотрел до конца. Я, как бы это сказать, создаю из них свое собственное шоу, и у меня есть подозрение, что оно интереснее той мешанины, из которой составлено. Куда интереснее.

Итого мы имеем: если любой человек есть, по сути, устройство для обработки информации, считывающее двоичные крестики-нолики и превращающее их в нечто, гордо именуемое «опытом», и если я наравне со всеми имею доступ ко всей этой информации – через кабельное телевидение и горы журналов, которые я просматриваю в книжном в свои свободные дни по четыре-пять часов кряду (мой личный рекорд – восемь, включая те полчаса, что я простоял на кассе по просьбе молоденькой продавщицы, которой надо было отлучиться на перерыв и которая пребывала в полной уверенности, что я у них работаю), – если я, кроме того, способен не только получить эту информацию, но и создатьчто-то из нее при помощи компьютера, который находится в моем мозгу (с настоящим компьютером я предпочитаю не связываться: раз я могу найти их,значит, и онимогут найти меня, а мне это совершенно ни к чему), то разве в результате я обретаю не тот же самый опыт, что и все остальные?

Однажды я проверял эту свою теорию, стоя на углу Пятой авеню и Сорок второй улицы – перед зданием публичной библиотеки, где проходил благотворительный вечер в поддержку больных-сердечников. Я принял это решение практически случайно: пару часов назад, когда перед закрытием библиотеки я шел из зала периодики к выходу, мне навстречу все время попадались какие-то расфуфыренные дамочки – одни набрасывали на столы белые скатерти, другие расставляли букеты орхидей в парадном фойе на первом этаже, и когда я поинтересовался у одной дамочки с блокнотом в руке, что тут происходит, она мне объяснила про благотворительный вечер. Я пошел домой, поужинал стручковой фасолью, но потом, вместо того чтобы включить телевизор, сел в метро и поехал обратно в библиотеку, где мероприятие для сердечников было уже в разгаре, из окон лились звуки «Satin Doll»вперемешку с волнами смеха, а вдоль улицы выстроилось не меньше сотни черных машин, из них добрая половина – лимузины. Я попытался представить себе, как некий набор скомпонованных определенным образом атомов и молекул образует в совокупности явление действительности, именуемое каменной стеной,и как одна лишь эта стена отделяет меня сейчас от танцующих в фойе людей и от группы духовых с бездарным тенор-саксофоном. Но пока я стоял и все это себе представлял, случилась странная вещь: я почувствовал боль. Болела не голова, не рука, не нога – болело все сразу. Какая разница, говорил я себе, где я нахожусь, внутри или снаружи, одни и те же крестики и нолики можно получить бесчисленным количеством способов – но боль жгла меня все сильнее, и я понял, что сдохну, если не уйду сейчас же, повернулся и заковылял прочь.

Но, как это бывает, мой неудачный эксперимент все же кое-чему меня научил: я уяснил, что важным компонентом так называемого опыта является бессмысленная вера в уникальность этого самого опыта и в то, что причастность к нему якобы делает человека избранным, а непричастность – отверженным. Подобно исследователю, ненароком вдохнувшему ядовитые пары из колбы, которую он сам же поставил на спиртовку, я тоже оказался слишком близко от своей спиртовки и тоже вдохнул яд – и под воздействием дурманящих паров уверовал в собственную отверженность: что я обречен вечно стоять перед публичной библиотекой на углу Пятой авеню и Сорок второй, дрожа от холода и воображая сверкающее великолепие по ту сторону закрытой двери.

Я встал и подошел к секретарской стойке, держа рыбу на весу обеими руками. Мешок уже начал подмокать.

– Это рыба, – сообщил я рыжей секретарше.

Секретарша вскинула голову с таким видом, будто только сейчас вдруг меня узнала.

– А-а, – сказала она.

– Передайте Бенни, что она скоро начнет вонять.

Я вернулся на свой диван. Кроме меня в приемной дожидались своей очереди двое, типичные носители корпоративных ценностей – носитель и носительница, – оба, как я заметил, слегка от меня отодвинулись.

– Я музыкант, – сказал я им очень вежливо. – Слайд-гитара.

Носители промолчали.

Наконец появился Бенни. Весь из себя элегантный и подтянутый. Черные брюки, белая рубашка с застегнутым воротничком, без галстука. Пока я глядел на эту его рубашку, до меня первый раз в жизни дошла одна истина: я вдруг понял, что дорогая рубашка и дешевая – это не одно и то же. У дорогой ткань не то чтобы поблескивает, нет, блеск как раз все бы опошлил. Она мерцает, вот что. Типа светится изнутри. Короче, на нем была охрененно красивая рубашка.

Мы поздоровались за руку.

– Скотти, дружище, рад тебя видеть, ну как ты? – говорил Бенни, похлопывая меня по спине. – Извини, что пришлось ждать. Надеюсь, Саша тут о тебе позаботилась? – Он кивнул в сторону рыжей секретарши.

Она послала мне из-за стойки беззаботную улыбку, означавшую, вероятно: чао, я умываю руки, ваши дела меня больше не касаются. Я слегка ей подмигнул, что означало: кто знает, милая, кто знает.

– Ну, идем! – Бенни обнял меня за плечи и повлек к двери, отделенной от приемной коротким коридорчиком.

– Стоп, я тут кое-что тебе принес!.. – Я побежал к своему креслу – за рыбой. Рыба уже потекла: когда я подхватил полотняный мешок со стола, брызги разлетелись во все стороны, и оба носителя корпоративных ценностей подскочили, будто в приемной обнаружилась как минимум утечка ядерного топлива. Я покосился на «Сашу», которая, по моим прикидкам, вообще должна была уползти под свою конторку, но она сидела спокойно, наблюдая за развитием событий с некоторым даже интересом.

Бенни ждал меня перед коридорчиком. Я не без злорадства отметил, что его кожа, с тех пор как мы вместе учились в школе, еще покоричневела. Я читал: под воздействием солнечного света кожа у всех с годами темнеет. Но у Бенни она потемнела до такой степени, что теперь относить его к белой расе было бы натяжкой.

– Ты из магазина? – спросил Бенни, разглядывая мой мешок.

– С рыбалки, – ответил я.

Я обвел глазами кабинет Бенни и сказал себе: да, это сила. Не в том смысле, в каком это слово говорят мальчишки на роликах, – а в старинном, буквальном, прямом. Стол – гигантский черный овал, поверхность которого выглядит мокрой, как у самого дорогого рояля. Как каток, подумал я, только черный. За овалом окно с видом на город – будто уличный торговец раскинул перед тобой все свои побрякушки: пожалуйста, вот дешевые часики, вот ремешки. Вот весь Нью-Йорк, празднично-яркий, блестящий, доступный любому, даже мне. Мы с рыбой все еще стояли в дверях. Бенни обогнул мокрый черный овал своего стола и сел напротив меня. Идеально гладкая поверхность – наверное, начисто лишенная трения: хотелось вынуть из кармана монетку и щелчком отправить ее через весь стол, чтобы она плавно проскользила из конца в конец и упала на пол.

– Садись, что же ты. – Бенни приглашающе кивнул.

– Подожди, – сказал я. – Вот. Это тебе. – Обойдя стол сбоку, я возложил мою рыбу на черную гладь, как на алтарь синтоистского храма на самой высокой горе в Японии. Вид из окна, что ли, на меня так подействовал?

– Ты принес мне рыбу? – уточнил Бенни. – Это рыба?

– Да. Это басс. Я поймал его под Вильямсбургским мостом сегодня утром.

Бенни смотрел на меня, будто ждал подсказки, где смеяться.

– Знаешь, там не так грязно, как все говорят, – сказал я, возвращаясь на свою сторону и опускаясь на легкий черный стул (один из двух, стоявших по эту сторону овала).

Бенни поднялся, взял мешок двумя руками, обошел стол и вернул мне.

– Спасибо, Скотти, – сказал он. – Мне приятно, что ты решил сделать мне подарок, честное слово. Но у меня в офисе твоя рыба протухнет.

– Так забери ее домой и съешь, – посоветовал я.

Бенни миролюбиво улыбнулся, но не двинулся с места.

Ну что ж, подумал я, плюхая мешок на пол. Значит, съем сам.

С виду черный стул показался мне не слишком удобным – помню, что, опускаясь на него, я успел подумать: наверное, это такое специальное сиденье для посетителей, на котором задница через минуту заболит, а через пять онемеет. Ничего подобного, на таких роскошных стульях я еще в жизни не сидел – даже удобнее кожаного дивана в приемной. Только на том диване я как бы задремал, а на стуле как бы воспарил.