Текст книги "Время смеется последним"

Автор книги: Дженнифер Иган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Глава 9
Тет-а-тет с Китти Джексон!
Сорок минут откровений о любви, славе и Никсоне
Репортаж Джулса Джонса

Все кинозвезды, когда впервые видишь их живьем, кажутся неожиданно маленькими, и Китти Джексон, при всей ее исключительности, – не исключение.

Точнее, она кажется не маленькой, а прямо-таки крошечной: этакий человеческий бонсай в белом платье без рукавов, сидит за столиком в глубине ресторана на Мэдисон-авеню, беседует по мобильнику. Когда я усаживаюсь напротив, она улыбается мне и с обреченным видом скашивает глаза на телефон. Волосы у нее, как и у всех теперь, мелированные– этому слову меня научила Дженет Грин, моя бывшая невеста, – хотя на Китти Джексон взлохмаченная путаница из светлых и темных прядей смотрится естественней и шикарней, чем на Дженет. Лицо ее (Китти) вряд ли будет чем-то выделяться рядом с лицами, скажем, ее бывших школьных подруг: просто миловидное лицо – вздернутый носик, полные губы, большие голубые глаза. Однако по причинам, которые я не берусь точно определить – вероятно, по тем же самым, по каким мелирование на Китти выглядит лучше, чем на прочих крашеных блондинках (Дженет Грин), – это ничем особенно не примечательное лицо воспринимается как необыкновенное.

Она все еще висит на телефоне. Пять минут.

Наконец она заканчивает разговор, захлопывает телефон, размерами напоминающий пластинку мятной жвачки, опускает его в белую лакированную сумочку. И начинает извиняться. Сразу становится ясно, что Китти относится к категории «приятных» звезд (Мэтт Деймон) – в отличие от «трудных» звезд (Рэйф Файнс). Звезды из категории приятных ведут себя так, будто они в точности такие же, как вы (то есть в нашем с вами случае – как я): это должно помочь вам их полюбить и написать о них кучу лестных слов; такая тактика практически всегда себя оправдывает, даже если изначально у вас рука не поворачивалась написать, что экскурсия по дому, устроенная лично для вас Брэдом Питтом, не имеет никакого отношения к его желанию появиться на обложке «Вэнити фэйр». Китти сожалеет, что мне пришлось прыгать сквозь двенадцать огненных колец и бежать несколько миль по раскаленным углям, дабы получить возможность провести сорок минут в ее обществе. Она также сожалеет, что первые шесть минут из этих сорока она проговорила по телефону. Выныривая из потока ее извинений, я невольно вспоминаю, почему я предпочитаю иметь дело с трудными звездами, которые сидят, забаррикадировавшись внутри своей звездной оболочки, и плюют наружу через щелочку. Трудные звезды время от времени теряют самоконтроль – а описание этого волнующего момента является, как известно, необходимейшей частью успешного рассказа о знаменитости.

Официант принимает наш заказ. Следующие десять минут мы с Китти обмениваемся шуточками, которые вряд ли кого-то заинтересуют, посему я их опускаю, отметив лишь (здесь и далее – в стиле подстрочных примечаний, которые призваны овеять мои поп-культурные наблюдения ароматом старинных кожаных переплетов), что если вам повезло быть юной кинозвездой с шикарно мелированными волосами и стопроцентно узнаваемым лицом – судя по кассовости фильма, в котором вы только что снялись, каждый американец успел посмотреть его как минимум дважды, – то окружающие будут относиться к вам несколько иначе или даже совсем иначе, нежели к лысеющему сутуловатому экзематозному индивиду среднего возраста. Точнее, на поверхности мы видим вроде бы то же самое – «Что будете заказывать?» – но подповерхностью истерически пульсирует узнавание знаменитости. И далее, с синхронностью, объяснимой разве что законами квантовой механики или, конкретнее, свойствами так называемых запутанных частиц, этот импульс истерического узнавания охватывает одномоментно все пространство ресторана, включая столики, расположенные так далеко, что разглядеть нас оттуда нет никакой возможности. [4]4
  Разумеется, моя попытка объяснить происходящее свойствами запутанных частиц есть в известном смысле софистика – поскольку запутанные частицы сами пока не имеют удовлетворительного научного объяснения. Запутанные частицы суть «близнецы», пребывающие внутри атома, – два отдельных фотона, полученных путем расщепления третьего фотона при помощи кристалла; если к одному из «близнецов» приложено внешнее воздействие, оба реагируют на него одинаково, даже будучи на удалении многих миль друг от друга.
  Как, недоумевают физики, первая частица «догадывается» о том, что происходит в этот момент со второй? Положим, если люди за соседними столиками узнали Китти Джексон, в этом нет ничего удивительного. Но каким образом те, кто находятся вне поля зрения Китти Джексон и, соответственно, сами не могут ее видеть, узнают ее в этот же самый момент?
  Возможные объяснения:
  1. Частицы обмениваются информацией.
  Исключено, поскольку для этого им пришлось бы передавать информацию со скоростью, превышающей скорость света, что противоречило бы теории относительности. Иными словами, чтобы информация о Китти была получена всеми посетителями ресторана одновременно, сидящим за соседними столиками пришлось бы передавать эту информацию остальным посредством слов и жестов и делать это быстрее скорости света. Что невозможно.
  2. Реакция фотонов-близнецов обусловлена «принципом локальности» и тем, что ранее оба они составляли единый фотон. (Так Эйнштейн объясняет феномен запутанных частиц, именуя его при этом «пугающим дальнодействием».)
  Увы, не сходится. Как мы уже выяснили, они реагируют не друг на друга, а одновременно – на появление Китти Джексон, которую в этот момент может видеть лишь малая часть из них!
  3. Это одна из тайн квантовой механики.
  Именно так, со всей очевидностью. Единственное, что можно утверждать наверняка, – это что в присутствии Китти Джексон всех нас связывает, сиречь запутывает банальное знание того факта, что мы не есть Китти Джексон, и это знание временно объединяет нас, бесцеремонно стирая все индивидуальные отличия, включая необъяснимую слезливость во время военных парадов, или незнание французского, или тщательно скрываемую нами от женщин энтомофобию, или старую, еще детсадовскую тягу к жеванию цветного картона, – в присутствии Китти Джексон все наши мелкие особенности исчезают без следа, и мы сами становимся настолько неотличимы от своих соседей, которые тоже не Китти Джексон, что когда хотя бы один из нас ее видит – реагируют все скопом.


[Закрыть]Обедающие разворачиваются, тянут шеи, искривляют спины и отчасти левитируют над своими стульями, борясь с желанием наброситься на Китти и вырвать у нее прядь волос или клок платья.

Я спрашиваю Китти об ощущениях человека, постоянно находящегося в центре внимания.

– Странные ощущения, – отвечает она. – Для меня это так неожиданно. Понимаете, приходится все время помнить о том, что ты этого совершенно не заслуживаешь.

Вот они, приятные собеседники.

– Ну что вы! – говорю я и отвешиваю ей махровый комплимент по поводу фильма «О, беби, о!», где она, в роли вчерашней бомжеватой наркоманки, а ныне агента ФБР, проделывает поистине акробатические трюки, – комплимент, от которого мне самому становится так тошно, что хочется послать всех знаменитостей куда подальше и вкатить себе смертельную инъекцию. – Вы, верно, гордились своим успехом?

– Да, конечно, – говорит она. – Но по-настоящему я тогда еще не понимала, что делаю. Зато сейчас, работая над своей новой ролью, я чувствую себя гораздо более…

– Стоп-стоп! – восклицаю я. – Отложим пока эту мысль! – хотя официант с высоко поднятым подносом в одной руке еще далеко от нашего столика и не факт, что он несет этот поднос нам. Но дело в том, что меня совершенно не интересует новая роль Китти Джексон, и вас, я уверен, тоже; конечно, мы никуда от этого не денемся, она все равно будет щебетать о том, какая это потрясающая роль, какие доверительные отношения сложились у нее с режиссером картины и какая это честь для нее – работать бок о бок с таким корифеем экрана, как Том Круз, – так что нам с вами придется проглотить эту горькую пилюлю ради удовольствия провести некоторое время в обществе звезды. Но все же хотелось бы проглотить ее как можно позже.

К счастью, это наш поднос (когда обедаешь со знаменитостью, еду приносят быстрее): салат «Кобб» для Китти; картофель фри, чизбургер и «Цезарь» для меня.

Еще немного теории, прежде чем мы приступим к обеду. На самом деле отношение официанта к Китти представляет собой этакий трехслойный сэндвич: снизу обычное слегка скучающее презрение, первооснова его общения с клиентами; в середке – истерика и смятение, спровоцированные явлением девятнадцатилетней дивы; наверху – стремление прикрыть и закамуфлировать этот чужеродный второй слой, напустив на себя хотя бы видимость привычного презрения и скуки, лежащих в основании сэндвича. У Китти Джексон тоже свой сэндвич: внизу как бы «она сама» – такая, какой ее знал пригород Де-Мойна, где она росла, каталась на велосипеде, бегала на школьные вечера, зарабатывала хорошие оценки и, самое интересное, занималась конным спортом, – эти занятия вылились в изрядную коллекцию ленточек и призов и вселили в юную Китти, хоть и ненадолго, мечту стать жокеем. Дальше идет начинка сэндвича – ее собственная, возможно несколько нервическая реакция на новообретенную славу; и, наконец, сверху – попытка имитировать нижний слой сэндвича, то есть притвориться собой, точнее бывшей собой.

Шестнадцать минут мимо.

– Ходят слухи, – начинаю я, хотя рот у меня набит недожеванным чизбургером, но в этом и есть мой расчет: я надеюсь внушить отвращение интервьюируемой и тем самым перфорировать предохранительный щит ее приятности и нанести коварный удар по ее самоконтролю, – что у вас интимные отношения с вашим звездным партнером.

Вот так. Обрушиваю это на нее без подготовки, поскольку не раз убеждался, что когда начинаешь подкатываться к человеку с подобными «личными» вопросами издалека, то трудный собеседник успевает ощетиниться, а приятный – залиться румянцем и мягко увернуться.

– Это ложь! – выкрикивает Китти. – Мы с Томом просто друзья. И с Николь тоже. Она для меня образец для подражания, во всем! Я иногда даже сижу с их детьми.

Я достаю свою самую гадкую ухмылку – без какой-либо определенной цели, единственно чтобы усугубить беспокойство интервьюируемой. Если мой метод кажется кому-то жестковатым, напомню, что мне было отведено сорок минут, почти двадцать из которых протикали впустую, а заодно уже признаюсь, что если у меня ни шиша не выйдет – то есть если мой репортаж не раскроет ни одну из неповторимых особенностей Китти, доселе неведомых широкой публике (а ровно это, как мне объяснили, произошло с моими предыдущими репортажами, в которых я охотился на лосей с Леонардо Ди Каприо, читал Гомера с Шэрон Стоун и собирал моллюсков с Джереми Айронсом), то его попросту выкинут в корзину, что окончательно обесценит жалкие остатки моих акций в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе и завершит мой «список несчастий – черт, что ж они на тебя так валятся-то?» (Аттикус Леви, мой приятель и редактор, месяц назад, за обедом).

– Почему вы так улыбаетесь? – враждебно спрашивает Китти.

Как видите, приятность уже на исходе.

– Я улыбался?

Она переключается на салат «Кобб». Я тоже. Коль скоро доступ во внутренние святилища Китти Джексон для меня закрыт и заняться больше нечем, остается наблюдать за процессом поедания пищи, который сводится к следующему: в продолжение обеда она съедает все салатные листья, примерно два с половиной кусочка курятины и несколько помидорных долек. Не съедает: маслины, голубой сыр, вареные яйца, бекон и авокадо – иными словами, все то, что делает салат «Кобб» салатом «Кобб». Что касается салатной заправки, которую она попросила подать ей «отдельно, пожалуйста», то она притрагивается к ней один-единственный раз, обмакнув в нее кончик указательного пальца и облизнув. [5]5
  Жизнь иногда дарует нам досуг – блаженное ничегонеделание, – а вместе с ним возможность задать себе множество вопросов, коих в суете обычной жизни никто, как правило, не задает. Помнишь ли ты этапы фотосинтеза? Сумел ли хоть раз непринужденно вставить в разговор слово «онтологически»? В какой именно момент ты слегка, почти незаметно отклонился от той относительно нормальной жизни, которую вел прежде, и тебя качнуло вправо или влево и вынесло на новую траекторию, приведшую тебя туда, где ты сейчас находишься? В моем случае в тюрьму Райкерс-Айленд.
  После нескольких месяцев всестороннего анализа каждой крупицы и каждой наносекунды нашего с Китти Джексон обеда – анализа столь тщательного, что в сравнении с ним все рассуждения ученых талмудистов о глубинном смысле шабата огорчат своей поспешностью, – я пришел к выводу, что мое собственное едва уловимое, но решающее отклонение от курса случилось ровно в тот миг, когда Китти Джексон обмакнула палец в поданную «отдельно, пожалуйста» чашечку с салатной заправкой и облизнула его.
  Вот список старательно распутанных и расставленных в хронологическом порядке мыслей, проносившихся, как я теперь понимаю, в ту минуту в моем сознании.
  Мысль 1 (Китти только что обмакнула палец в чашечку с салатной заправкой и облизнула его): Неужели эта потрясающая девушка заигрывает – со мной?
  Мысль 2: Нет, об этом не может быть и речи.
  Мысль 3. Это еще почему?
  Мысль 4: Потому что ей девятнадцать и она звезда, а ты «что-то в последнее время потяжелел – или просто раньше я не обращала внимания?» (Дженет Грин, в ходе нашей заключительной, неудавшейся, сексуальной попытки), весь в экземе и ничегошеньки в жизни не добился.
  Мысль 5: Но она только что обмакнула палец в салатную заправку и облизнула его – а я сижу прямо перед ней! Как прикажете это понимать?
  Мысль 6: Понимай так, что в качестве сексуального объекта ты для нее не существуешь и ее внутренние датчики, в норме удерживающие человека от жестов и поступков, которые могут быть истолкованы как поощрение интереса и побуждение к активным действиям (например, погрузить палец в салатную заправку и облизнуть этот палец, притом что сидящий напротив мужчина вполне может принять такой жест за приглашение), просто не работают.
  Мысль 7. Почему?
  Мысль 8: Потому что для Китти Джексон ты не «мужчина» и, следовательно, в твоей компании она может чувствовать себя спокойно и расслабленно, как в компании таксика с висячими ушами.


[Закрыть]

– Знаете, что я думаю, – произношу наконец я, разряжая вибрирующее над нашим столом напряжение. – Вот, думаю я, девятнадцать лет. За плечами мегакассовый фильм, от которого полмира уже писает кипятком, – ну и? Дальше-то что?

На лице Китти отображается облегчение, что я не выдал еще какую-нибудь гадость про Тома Круза, а также подмешанное к этому облегчению (или, возможно, вытекающее из него) мимолетное желание увидеть во мне не просто очередного придурка с диктофоном, но человека, способного постичь всю странность ее мира. Ах, если бы так оно и было! Я бы с дорогой душой постиг всю странность ее мира – зарылся бы в эту странность с головой и носа б не высовывал. Но на деле максимум, на что я способен, – это постараться скрыть от Китти Джексон, что никаких точек соприкосновения у нас с ней нет и быть не может, и то, что она не раскусила меня в течение вот уже двадцати одной минуты, – моя большая личная победа.

Вы спросите: зачем я без конца вписываю себя в этот репортаж? Затем, что я хочу вытрясти нечто удобочитаемое из девятнадцатилетней девочки, вся индивидуальность которой сводится к ее исключительной приятности; пытаюсь состряпать рассказ, который не только раскроет бархатные глубины ее юной души, но в котором будет какая-никакая интрига, динамика и – перекрестясь! – намек на некий смысл. Но тут возникает одна проблема: в Китти Джексон нет никакой интриги, в ней вообще нет ничего интересного – кроме воздействия, оказываемого ею на других. А поскольку единственным «другим», готовым предоставить свой внутренний мир со всеми потрохами на всеобщее обозрение, являюсь в данном случае я сам, то совершенно естественно и, строго говоря, неизбежно («Только умоляю, постарайся, чтобы меня потом не смешали с дерьмом за то, что я поручил тебе это интервью» – Аттикус Леви в ходе недавнего телефонного разговора, в котором я жаловался, что я иссяк, не могу больше писать про знаменитостей), что мой репортаж о так называемом обеде с Китти Джексон становится в конечном итоге репортажем о бессчетных воздействиях, которые Китти Джексон оказывала на меня в продолжение этого обеда. А чтобы эти воздействия не воспринимались как слишком уж необъяснимые, следует учесть тот факт, что Дженет Грин, с которой мы встречались три года и были официально обручены один месяц и тринадцать дней, ушла от меня две недели назад к мемуаристу, последняя книга которого воссоздает во всех подробностях его отроческую привычку дрочить в аквариум с рыбками («Он, по крайней мере, работает над собой!» – Дженет Грин по телефону, в ответ на мои попытки внушить ей, что она совершает колоссальную ошибку).

– Вот именно! – говорит Китти. – Я сама без конца об этом думаю – что дальше? Иногда даже пытаюсь представить, как спустя много лет я оглядываюсь, скажем, на сегодняшний день. Я спрашиваю себя: а откудая оглядываюсь? И как этот сегодняшний день выглядит оттуда, откуда я оглядываюсь, – как начало новой прекрасной жизни… или?..

Хотелось бы узнать: что есть «прекрасная жизнь» в понимании Китти Джексон?

– Ну, вы же меня поняли! – Она розовеет, хихикает. Стало быть, мы вернулись к приятности, но уже иного рода. Примирение после размолвки.

– Богатство, слава? – подсказываю я.

– И это тоже. Но еще – просто счастье. Я хочу встретить настоящую любовь – это звучит банально, ну и пусть. Хочу, чтобы были дети. Знаете, в новой картине я так привязываюсь к своей суррогатной матери…

Но мои усилия, направленные на пресечение самопиара в начале нашего обеда, не прошли даром, павловский рефлекс срабатывает, Китти умолкает. Не успев поздравить себя с новой победой, я, однако, замечаю, как она искоса взглядывает на часы («Гермес»). Как я реагирую на ее взгляд?

Во мне плещется взрывоопасная смесь – гнев, страх, вожделение: гнев – потому что эта наивная девочка имеет, без всяких на то оснований, куда больше власти в этом мире, чем у меня было, есть и будет в течение всей жизни, и когда мои сорок минут дотикают, мои приземленные маршруты уже ни при каких обстоятельствах, кроме заведомо криминальных, не смогут пересечься с ее возвышенными путями; страх – потому что, косясь на собственные часы («Таймекс»), я вижу, что прошли уже тридцать минут из сорока, а мне по-прежнему не на чем строить жизнеописание звезды; и вожделение – потому что на ее замечательно длинной шее болтается тонюсенькая, почти прозрачная золотая цепочка. Открытые плечи (белое платье держится на одной лямочке через шею) – хрупкие, нежные и загорелые, как два цыпленка гриль. Звучит, пожалуй, не слишком соблазнительно, но на самом деле это соблазнительно, еще как!

Они (плечи) похожи на цыплят гриль как раз в том смысле, что они необыкновенно хороши, к ним хочется приникнуть и обсасывать мясо с косточек. [6]6
  Тем, кто спешит усмотреть в этом моем странном желании еще одно доказательство того, что я «больной на всю голову», «дебил» и «отморозок» (цитаты из обширной читательской корреспонденции, получаемой мною в тюрьме), подкину еще один эпизод. Однажды весенним днем, почти четыре года назад, я встретил в парке девушку в розовой «вареной» футболке. У девушки было длинное узкое туловище и короткие толстые ноги, она подбирала собачьи какашки в мешок «Дуэйн Рид». Мускулистая девушка, про таких всегда думаешь: вот, наверное, в школьные годы была сильная пловчиха или ныряльщица (позже, правда, выяснилось, что ни то ни другое). Собачка – что-то вроде терьера, существо страшненькое, лохматенькое, шелудивенькое и даже по самым снисходительным меркам малообаятельное. Но хозяйка ее обожала. «Уся, Уся, Усенька, – ворковала она. – Иди сюда, моя девочка!» Я смотрел на них и видел сразу все: маленькую душную квартирку с разбросанными повсюду кроссовками и гимнастическими трико, обеды у родителей дважды в месяц, мягкий темный пушок над верхней губой, который надо мазать раз в неделю вонючим обесцвечивающим кремом. И мне не то чтобы захотелось ее, но захотелось быть окруженным ею, оказаться внутри ее жизни, не двинувшись при этом с места.
  – Позвольте, я вам помогу. – Я шагнул из тени на солнце, где они ворковали с Усей, и забрал у нее «Дуэйн Рид» с какашками.
  Дженет улыбнулась, будто помахала мне флажком.
  – А вы не сумасшедший? – спросила она.


[Закрыть]

Я спрашиваю Китти, какие ощущения испытывает секс-бомба от того, что она секс-бомба.

– Никаких. – Она досадливо отворачивается. – Их, скорее всего, испытывает кто-то другой.

– Мужчины?

– Да, вероятно, – отвечает она, и по ее миловидному лицу рябью пробегает новое выражение – я бы назвал его выражением внезапной скуки.

И мне тоже становится внезапно скучно. Или просто скучно.

– Господи, какой фарс, – вырывается у меня. Это непродуманное замечание, оно не преследует никаких конкретных тактических задач, так что через минуту я о нем непременно пожалею. – Зачем нам с вами все это?

Китти вскидывает голову. Кажется, она понимает, как мне скучно. И чуть ли даже не догадывается почему. Короче, она смотрит на меня сочувственно. И я оказываюсь на грани самого серьезного провала, какой только возможен в моем деле: это когда вектор меняется на противоположный – то есть не ты изучаешь звезду, а она тебя. А ты ее при этом уже не видишь. По темени ползет мелкая испарина, щекоча мой изрядно поредевший волосяной покров. Я торопливо хватаю краюху хлеба, принимаюсь вымакивать ею салатную тарелку, а потом заталкиваю в рот – поглубже, как дантист заталкивает цемент внутрь зуба. И именно в этот момент – какая досада! – ко мне подкрадывается чих, сперва ерундовый и неопасный – но вот он уже распирает меня, не важно, хлеб не хлеб – ничто не остановит оглушительную стихию, извергающуюся одновременно из всех полостей в моей голове, – а-а-пчхи!Вид у Китти напуганный. Незаметно отодвинувшись, она ждет, когда я приведу себя в порядок.

Трагический финал предотвращен. Или, во всяком случае, отсрочен.

– Знаете, – говорю я, когда спустя три минуты мне все же удается проглотить злополучную краюху и отсморкаться. – Я бы сейчас с удовольствием прогулялся. Что скажете?

При мысли о том, что можно сбежать на свежий воздух, Китти резво вскакивает из-за стола. В конце концов, такой прекрасный день – солнце прямо льется в окна. Но ее оживление тут же гаснет под напором привычной осмотрительности.

– А как же Джейк? – Джейк – это ее личный агент, который появится по истечении наших сорока минут и, взмахнув волшебной палочкой, превратит меня обратно в тыкву.

– Он позвонит нам, – говорю я, – и мы скажем ему, куда подойти.

– Хорошо, – говорит она, пытаясь воскресить в себе то первое оживление и прикрыть им скучную начинку своего сэндвича. – Тогда идемте.

Я поспешно расплачиваюсь по счету. Отмечу, что есть несколько причин, которые заставили меня устроить этот исход из ресторана. Во-первых, я надеюсь урвать несколько лишних минут общения с Китти Джексон и тем самым спасти почти уже проваленное задание, а заодно мою некогда безупречную, но слегка захиревшую литературную репутацию («Быть может, ее разочаровало, что вы не попытались написать еще один роман, после того как ваш первый роман оказался невостребованным?..» – Беатрис Грин, за чаем, после того как я рыдая бросился в Скарсдейл, к порогу ее дома, моля о сочувствии в связи с дезертирством ее дочери). Во-вторых, я хочу видеть Китти Джексон в движении, а не на стуле. Поэтому я следую за ней, а она следует к дверям, огибая столики и при этом не отрывая глаз от пола – так ходят либо очень привлекательные женщины, либо знаменитости (либо то и другое вместе, как Китти). В переводе на понятный всем язык этот взгляд и эта походка означают: Я знаю, что я знаменита и неотразима – сочетание, по своему воздействию близкое к радиоактивности, – и что вы все в этом зале беззащитны передо мной; и вы тоже это знаете. Мы с вами вместе помним о вашей беспомощности перед моей радиоактивностью, и нам одинаково неловко смотреть друг на друга, поэтому я буду держать голову опущенной, а вы можете смотреть спокойно.Я тем временем разглядываю ноги Китти: они длинные, особенно учитывая ее скромный рост, и загорелые, и загар у нее – не тот светло-оранжевый, что из солярия, а настоящий, густо-каштановый, навевающий мысли – о чем? – пожалуй, о лошадях.

До Центрального парка идти целый квартал. Сорок одна минута. Но ничего, тикаем дальше. В зелени парка плещутся свет и тень, и кажется, будто мы с Китти вместе нырнули в глубокий тихий пруд.

– Я забыла, когда мы начали, – говорит Китти. Взгляд на часы. – Сколько у нас еще времени?

– Все в порядке, – бормочу я. Меня почему-то начинает клонить в сон. Я смотрю и смотрю на ее ноги (но все же не бросаюсь наземь и не ползу за ней на четвереньках – хотя мелькала и такая мысль) и вскоре начинаю различать на ее коже выше колен тончайшие золотые волоски. И оттого, что Китти пока еще так юна, взлелеяна и защищена от всякого хамства и скотства, так искренне не ведает о том, что и она когда-то состарится и умрет (возможно, в одиночестве), и оттого, что она еще ничем не разочаровала себя и мир, лишь удивила своими скороспелыми успехами, – от всего этого кожа Китти – эта гладкая, налитая благоухающая капсула, на которой жизнь ведет запись потерь и неудач, – чиста и совершенна. Под совершенством я имею в виду, что на ней нигде ничего не болтается, не провисает, не морщит, не сборит и не съеживается – она как кожа зеленого листа, только что не зеленая. Совершенно невозможно представить, чтобы такая кожа была неприятной на ощупь, запах или вкус, и уж тем более невозможно представить на ней никакую заразу или, скажем, экзему, даже самую безобидную.

Мы сидим рядом на траве, на пологом склоне. Китти, повинуясь долгу, опять свернула на свою новую роль: не иначе как призрак ее агента, который вот-вот должен материализоваться, напоминает Китти, что она терпит мое общество единственно ради продвижения этой роли.

– Ах, Китти, – говорю я. – Забудьте про кино. Мы в парке, день такой сказочный. Давайте отрешимся от всех! И поговорим… к примеру, о лошадях.

О боже! Как она на меня посмотрела! Все наислащавейшие метафоры, какие только бывают, выскочили из памяти одновременно: раскрытие цветка, солнце из-за туч, внезапное явление радуги. Дело сделано. Кружным, окольным, обманным – не важно, каким путем я проник во внутренние покои Китти, я прикоснулся к ней! И по причинам, мне неведомым – относящимся, видимо, к самым таинственным загадкам квантовой механики, – это прикосновение открывает передо мной неожиданные возможности: словно, перекинув мостик между собой и этой юной старлеткой и ступив на этот мостик, я вдруг оказался недосягаем для окружающей тьмы.

Китти лезет в свою белую сумочку, достает фотографию. Лошадь! Белая звезда на носу. Как зовут? Никсон.

– Как президента? – спрашиваю я, но Китти отвечает мне таким недоуменным взглядом, что я сам теряюсь.

– Мне просто нравится это имя, – говорит она и начинает рассказывать, как она кормит Никсона яблоком: он берет его губами и хрумкает все сразу, и сок пенится парным молоком. – Только мы с ним теперь почти не видимся, – добавляет она с неподдельной грустью. – Меня вечно нет дома, а ему же нужна выездка! Приходится каждый раз кого-то нанимать.

– Ему, верно, одиноко без вас, – говорю я.

Китти оборачивается. Кажется, она забыла, кто я такой. Мне страшно хочется опрокинуть ее на спину, на траву, и я так и делаю.

– Эй! – сдавленно-удивленно, но пока еще не испуганно вскрикивает интервьюируемая.

– Представь, что скачешь верхом на Никсоне, – советую ей я.

– Э-эй! – Китти верещит во весь голос, приходится зажать ей рот ладонью. Она извивается, пытается вывернуться из-под меня, но это не просто – во мне как-никак метр девяносто один роста и сто двадцать кило веса, из которых не меньше трети – живот, точнее, «вываливающаяся утроба» (Дженет Грин, в ходе нашей последней – неудавшейся – сексуальной попытки), и эта утроба, подобно мешку с песком, придавливает Китти к земле. Одной рукой я зажимаю ей рот, другую ввинчиваю между нашими дрыгающимися телами и – наконец-то! – нащупываю язычок молнии на ширинке. Каковы при этом мои ощущения? Ну, во-первых, мы лежим в Центральном парке, пусть не в самом людном месте, но у всех на виду, это факт. Я смутно сознаю, что этими игрищами ставлю под удар свою карьеру заодно с репутацией, и меня это несколько беспокоит. Это одна часть моих ощущений. А вторая, по всей видимости, – неукротимое бешенство, иначе откуда бы взялось это зверское желание выпотрошить Китти как рыбу; и в качестве довеска – еще одно, отдельное, желание: переломить ее надвое и запустить руки по локоть в чистейшую благоуханную влагу или что там плещется у нее внутри, черпать эту влагу горстями, втирать ее в мои гноящиеся «золотушные струпья» (цитата из того же источника) – и исцелиться. Я хочу ее трахнуть (это понятно), а потом убить; или трахнуть и убить одновременно («затрахать насмерть» тоже сгодится, главное – результат). А вот, например, убить и потом трахнуть – это мне ну нисколечко не интересно, потому что мне как раз позарез нужна ее жизнь: внутренняя жизнь Китти Джексон.

Как потом выясняется, у меня не вышло ни то ни другое.

Но вернемся к интересующему нас моменту: одна моя рука зажимает рот Китти и одновременно старается придавить к траве ее голову, которая сопротивляется и не желает придавливаться к траве; вторая возится с молнией и никак не может ее расстегнуть из-за того, что интервьюируемая подо мной корчится и извивается. Вне моего контроля остаются, таким образом, руки Китти, одна из которых только что проникла в белую лакированную сумочку и выхватывает из нее поочередно некие предметы: фото лошади, потом тоненький как чипсина мобильник, который последние минуты трезвонит не переставая, а потом баллончик, предположительно с «мейсом» или другой такой же слезоточивой гадостью, – я догадываюсь об этом, когда Китти направляет струю мне в лицо: жжение и слепящая боль в глазах, слезы рекой, спазмы в горле, удушье, прилив тошноты – я вскакиваю на ноги, но тут же сгибаюсь пополам и чуть не вырубаюсь от боли (при этом одной ногой продолжая прижимать Китти к земле), и в этот момент она нашаривает в сумочке еще один предмет – связку ключей с пристегнутым к кольцу маленьким, практически игрушечным складным ножичком, и сквозь мою армейскую штанину всаживает тупое лезвие мне в ногу.

Теперь уже я ору как раненый буйвол, а Китти убегает по траве – солнечный свет, просеянный сквозь листву, наверняка вспыхивает веселыми бликами на ее загорелых ногах, но мне так плохо, что я даже не смотрю.

Думаю, это и есть последняя минута нашего обеда. Ну, еще минут двадцать к тем сорока урвать удалось.

Итак, обед закончился, началось другое – я предстал перед расширенной коллегией присяжных, и мне были предъявлены обвинения: попытка изнасилования, похищение человека и физическое насилие при отягчающих обстоятельствах; я оказался за решеткой (несмотря на героические попытки Аттикуса Леви собрать для меня полмиллиона залога), где и пребываю в ожидании суда, который начнется в этом месяце, – по странному совпадению, в тот же день, что и широко разрекламированная премьера нового фильма Китти – «Козодоев водопад».

В тюрьме я получил письмо от Китти.

Прошу простить меня за то,  – писала она, —что я стала невольной причиной Вашего нервного срыва и пырнула (sic!) Вас ножом.

Все заглавные буквы с аккуратными завитушками, в конце письма – смайлик.

А я что говорил? Кругом одна приятность.

Как вы уже догадались, наша кратковременная размолвка сослужила Кипи неплохую службу. Сенсационные заголовки на первых полосах газет сменились шквалом статей и публикаций полемического характера, высвечивающих целый комплекс смежных проблем, как то: незащищенность звезд перед преступными посягательствами («Нью-Йорк таймс»); неспособность некоторых мужчин смириться с отказом («Ю-Эс-Эй тудей»); требование к редакторам журналов тщательнее проверять благонадежность своих авторов («Нью рипаблик»); недостаточность мер безопасности в Центральном парке в дневное время; [7]7
  Редактору:
  Сознавая всю серьезность проблемы, поднятой в Вашей недавней редакционной статье («Безопасность в общественных местах» от 9 августа с. г.), и олицетворяя собой, если угодно, всех «психически неуравновешенных и просто социально опасных индивидов», коих Вы, вследствие моего «зверского нападения» на «юную и доверчивую звезду», так жаждете искоренить из общественного пространства, рискну внести предложение, которое должно понравиться, как минимум, мэру Джулиани: почему бы просто не установить контрольно-пропускные пункты на всех воротах Центрального парка и не требовать у входящих удостоверения личности?
  Это позволит оперативно собрать необходимые данные и оценить степень относительной успешности или несостоятельности каждого входящего: состоит ли он в браке, имеет ли детей, добился ли профессионального успеха, есть ли у него счет в приличном банке, контакт с друзьями детства, спокойно ли он спит по ночам, реализовал ли дерзкие юношеские мечты, научился ли преодолевать приступы страха и отчаяния – и на основании полученной информации присвоить каждому индивидуальный рейтинг, дающий возможность судить о том, с какой долей вероятности его «личные неудачи могут спровоцировать вспышки зависти, направленные против наших более успешных сограждан».
  Остальное дело техники: кодируем рейтинг индивида, вбиваем код в электронный браслет, который закрепляется у входящего на запястье, и далее просто следим за световыми точками на экране радара, вмешиваясь в тот момент, когда перемещение индивида с низким рейтингом начинает угрожать «безопасности и душевному спокойствию наших знаменитых сограждан».
  Одна оговорка: в соответствии с нашей освященной временем культурной традицией, стражи порядка обязаны наравне со всеми и по тем же критериям оценивать и тех, кто уже опорочил себя подлыми и низкими деяниями, следовательно, когда мое публичное возмездие завершится – когда журналистка из «Вэнити фэйр», которая навестила меня в тюрьме два дня назад (проинтервьюировав предварительно моего хиропрактика, а также квартирного управляющего), профессионально втопчет меня в грязь, а что от меня останется, то добьют тележурналисты; когда я дотяну до конца судебного процесса, а потом до конца срока и мне наконец будет позволено вернуться к жизни, и приблизиться к общественному дереву, и потрогать его корявый ствол – я требую, чтобы и мне были предоставлены те же меры безопасности, что и Китти.
  Кто знает, может, мы с ней и встретимся – однажды, когда нам обоим случится завернуть на прогулку в Центральный парк. Хотя вряд ли мы разговоримся. Лучше я постою в сторонке. В крайнем случае, махну издали рукой.
  С уважением, Джулс Джонс.


[Закрыть]и над всем этим многоголосым хором – Китти Джексон, которую уже возвели в ранг мученицы и объявили новой Мэрилин Монро. А она еще даже не успела умереть.

Так что не знаю, о чем уж там ее новый фильм, но кассовость ему обеспечена.