Текст книги "Золотой фонд детектива. Том 5"

Автор книги: Джек Лондон

Соавторы: Айзек Азимов,Шарлотта Армстронг
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)

ГЛАВА X

– Я знаю, вы многое скрываете от меня, и я не могу понять, зачем. Вы же сами согласились помочь мне спасти дядю Сергиуса.

Но ни жалобный голос, которым Груня произнесла последнюю фразу, ни ее полные теплого, нежного света глаза на этот раз не растопили сердце Холла.

– Насколько я понимаю, нужды спасать дядю Сергиуса нет, – недовольно процедил он.

– Что вы имеете в виду? – встревожилась она, заподозрив что-то неладное.

– Ничего особенного, уверяю вас, единственно, что я хотел сказать, это то, что он убежал достаточно далеко.

– А откуда вам известно, что он действительно убежал? – упорствовала она. – Вы в самом деле уверены, что он жив? С тех пор, как он уехал из Чикаго, от него ничего не было слышно. Откуда вы знаете, что эти звери не убили его?

– Его видели здесь, в Сан-Луисе…

– Здесь! – прервала она взволнованно. – Ну, конечно, вы что-то скрываете от меня! Отвечайте честно, ведь так?

– Да, – признался Холл. – Но я делаю это по воле вашего дяди. Поверьте мне, вы не в состоянии оказать ему никакой помощи. Вам даже не удастся разыскать его. Разумнее всего для вас возвратиться в Нью-Йорк.

На протяжении целого часа она допрашивала его, а он обращался к ней с тщетными призывами. Расстались они оба раздраженные.

Ровно в одиннадцать Холл нажал на кнопку звонка на даче Маргвезера. Маленькая служанка лет четырнадцати-пятнадцати с заспанными глазами, по-видимому только что разбуженная звонком, впустила его и провела в кабинет Маргвезера.

– Он здесь, – сказала она, открыла рукой дверь и ушла.

В дальнем конце комнаты, частично освещенный светом настольной лампы, но больше укрытый в тени, сидел за столом Маргвезер. Скрещенные руки его лежали на столе, а на них покоилась голова. Вероятно, спит, подумал Холл, пересекая комнату и подходя к нему. Он окликнул Маргвезера, потом коснулся его плеча, но тот не проснулся. Холл пощупал руку гостеприимного убийцы, она была холодна. Пятно на полу и отверстие в куртке пижамы пониже плеча рассказали Холлу все. Сердце Маргвезера, как оказалось, было расположено в нужном месте. Открытое окно прямо позади него указывало, каким путем было совершено убийство. Холл вытащил груду исписанных бумаг из-под рук мертвеца. Маргвезер умер в момент, когда пересматривал свои рукописи. «Некоторые отдельные мысли о смерти», – прочитал Холл заголовок, потом нашел монографию: «Попытка объяснения некоторых странных психологических особенностей».

Если эта проклятая улика будет найдена вместе с телом, ничего хорошего это семье Маргвезера не принесет, решил Холл. Он сжег рукописи в камине, выключил лампу и осторожно, никем не замеченный покинул дом.

Рано утром на следующий день новость о гибели коллеги принес Старкингтон. Газеты опубликовали сообщения о событии только к вечеру. Они перепугали Холла. Было помещено интервью с маленькой служанкой, своими заспанными глазами она многое подметила: данное ею описание посетителя, впущенного ею накануне в одиннадцать часов ночи, было безупречным. Подробности были описаны ею почти с фотографической точностью. Холл встал и подошел к зеркалу. Девочка не допустила ни одной ошибки. Увиденное им отражение в точности соответствовало внешности человека, которого разыскивала полиция. Это был он, вплоть до булавки в галстуке.

Холл спешно перерыл весь свой гардероб и оделся так, чтобы по возможности быть менее похожим. А затем, вскочив в такси у черного хода гостиницы, он объехал магазины и приобрел все новое от головного убора до ботинок.

Возвратившись в отель, Холл взял билет на поезд, идущий на Запад. Ему повезло: позвонив Груне, он застал ее дома и смог сообщить ей о своем отъезде. Он решился сказать ей также, что Драгомилов должен появиться в Денвере и посоветовал ей последовать за ним.

Только когда поезд покинул город, он вздохнул несколько спокойнее и смог не торопясь обдумать создавшееся положение. Вот и сам он, думал Холл, тоже оказался на тропе приключений, идиотски запутанной тропе. Начав с попытки проникнуть в Бюро убийств и развалить его, он дошел до того, что влюбился в дочь его организатора, стал временно секретарем Бюро, а теперь его разыскивает полиция по подозрению в убийстве члена организации, уничтоженного шефом Бюро. «Нет, хватит с меня практической социологии, – решил он. – Только бы мне выпутаться из этой истории, я ограничу себя теорией. Отныне буду заниматься только кабинетной социологией».

На вокзале в Денвере Холла встретил печальный Харкинс – руководитель денверского отделения. Причина его печального вида стала известна после того, как они сели в машину и помчались на окраину.

– Почему вы нас не предупредили? – сказал он укоризненно. – Вы дали ему ускользнуть, а мы были уверены, что вы с ним рассчитаетесь в Сан-Луисе, поэтому не приготовились.

– Разве он уже прибыл?

– Прибыл? Бог мой! Прежде чем мы узнали об этом, он успел разделаться с двумя нашими: с Боствиком – он был для меня как брат – и Калкинсом из Сан-Франциско. А теперь пропал Хардинг – второй человек из Сан-Франциско. Это ужасно! – Он умолк, содрогнувшись всем телом. – Я расстался с Боствиком всего за четверть часа до этого страшного происшествия. Он так был бодр и весел. Что-то теперь станется с его милой семьей! Его любящая жена безутешна!

По щекам Харкинса побежали слезы. Они застилали его глаза, и он убавил скорость машины. Холл удивился. Перед ним был новый образец безумца – сентиментальный убийца.

– Почему же это ужасно? – задал он вопрос. – Вам же приходилось иметь дело со смертями других людей. Здесь та же история.

– Но это совсем другое дело. Он был мне другом, товарищем.

– Вероятно, и у тех, кто был убит вами, имелись друзья и товарищи.

– О, если бы вы видели его в кругу семьи! – причитал Харкинс. – Это был образцовый муж и отец. Он был хороший человек, замечательный человек, настолько деликатный, что не обидел бы и комара.

– Но ведь с ним случилось только то, что он сам проделывал с другими, – возразил Холл.

– Да нет же! Ничего похожего, – горячо воскликнул собеседник. – Если бы вы только его знали. Узнать его – значило полюбить его. Все его любили.

– И жертвы тоже?

– Ну, если бы им представился случай, они не могли бы не полюбить его, – убежденно произнес Харкинс. – Если бы вы знали, сколько добрых дел он совершил и еще смог бы совершить. Четвероногие обожали его. Даже цветы любили его. Он был президентом Общества гуманности и являлся активным борцом против вивисекции. Один он работал за целое общество по борьбе с истязанием животных.

– Боствик… Чарльз Н. Боствик, – вспоминал Холл. – Да, я помню. Я встречал его статьи в журналах.

– Да кто же его не знал! – восторженно прервал его Харкинс, пауза затянулась: он высмаркивал свой нос. – Он был словно рожден для добра, для великих добрых дел. Я бы с радостью поменялся с ним местами, хоть сейчас, чтобы возвратить его в этот мир.

Если не считать этой необычной любви к Боствику, Холл нашел в Харкинсе энергичного и умного человека. Харкинс остановил машину у телеграфа.

– Я просил их сегодня оставлять для меня все утренние сообщения, – пояснил он, выходя из машины.

Минуту спустя он возвратился, и совместными усилиями они расшифровали полученную телеграмму. Она пришла из Огдена от Хардинга.

«Взял курс на запад, – гласила она. – Шеф в поезде. Ищу возможности. Надеюсь на успех».

– Его нужно остановить, – предложил Холл. – Ему же не справиться с шефом.

– Хардинг сильный и осторожный человек, – убежденно заявил Харкинс.

– А я вам говорю, что все вы, друзья, недопонимаете, против кого выступаете.

– Но мы понимаем, что жизнь организации поставлена на карту, и мы вынуждены любыми средствами разделаться с шефом-изменником.

– Если бы вы трезво оценили положение, то немедленно бы бросились к первому попавшемуся дереву, вскарабкались на него повыше, и пусть вся эта организация пропадет пропадом.

– Но это было бы неправильно, – настойчиво запротестовал Харкинс.

Холл безнадежно развел руками.

– Для полной уверенности, – продолжал его собеседник, – я немедленно попрошу прибыть товарищей из Сан-Франциско. А пока…

– А пока отвезите меня, пожалуйста, обратно на вокзал, – прервал его Холл, взглянув на часы. – Там должен быть поезд на Запад. Увидимся в Сан-Франциско в гостинице святого Франциска, если вам не удастся до этого встретить шефа. А если вы встретитесь с ним раньше… ну, ладно, пока до свидания, желаю всего доброго.

До отхода поезда у Холла оставалось время написать Груне записку, которую ей должен был вручить Харкинс перед отъездом. В записке сообщалось, что ее дядя продолжает двигаться на Запад, и давался совет, когда она прибудет в Сан-Франциско, остановиться в гостинице Феармаунт.

ГЛАВА XI

На станции Рено штата Невада Холлу вручили депешу от сентиментального денверского убийцы.

«У Виннемуки найден человек, разорванный на части. Должно быть, это шеф. Немедленно возвращайтесь. Все члены организации прибывают в Денвер. Нам необходима реорганизация».

Холл только усмехнулся и продолжал свой путь в западном экспрессе. Его телеграмма гласила:

«Установите точно личность. Передано ли письмо леди?»

Три дня спустя в отеле Святого Франциска Холл снова получил известие от руководителей отделения Бюро в Денвере. Телеграмма пришла из Виннемуки (Невада).

«Я ошибся. Это был Хардинг. Уверен, что шеф направляется к Сан-Франциско. Информируйте местное отделение. Я преследую. Письмо вручено. Леди села в поезд».

Однако в Сан-Франциско Холл не мог обнаружить следов Груни. Не помогли ему и Брин с Олсуорти – члены местного отделения. Холл даже съездил в Окленд, разыскал спальный вагон, в котором она прибыла, и проводника-негра. Она действительно приехала в Сан-Франциско и – бесследно исчезла.

Отовсюду стали съезжаться убийцы: из Бостона прибыл Гановер, приехал изможденный Хаас (тот, у кого сердце оказалось не на месте), Старкингтон из Чикаго, Луковиль из Нью-Орлеана, Джон Грей тоже из Нью-Орлеана и Харкинс из Денвера. Вместе с двумя членами сан-францисского отделения всего собралось восемь человек. Это были все, кто остался в живых в Соединенных Штатах. Всем известный Холл был не в счет. Исполняющий обязанности секретаря их организации, распределяющий фонды и пересылающий телеграммы, он не принадлежал к их числу, и его жизни не угрожала опасность со стороны их безумного руководителя.

Доверие, которым он у них по-прежнему пользовался, и их неизменная доброта по отношению к нему лишь подтверждали, что Холл имеет дело с безумцами. Им было известно, что это он был первопричиной их трудностей; знали они также, что цель его – развалить бюро убийц и что он выделил пятьдесят тысяч долларов за смерть их шефа; и все же они оказывали Холлу доверие, так как высоко ценили справедливость его поступков и подмеченную ими черту этического безумия в его характере, которая побуждает его вести честную игру. Он их не обманывал. Он справедливо распоряжался их фондами и удовлетворительно выполнял все обязанности временного секретаря.

За исключением Хааса, который, при всех своих достижениях в греческой и еврейской филологии, кровожадностью напоминал дикого зверя, Холлу, помимо его воли, нравились эти ученые маньяки, которые сделали из этики фетиш и лишали своих собратьев жизни с таким же хладнокровием и решимостью, с какой они решали математические задачи, расшифровывали иероглифы или проводили химические анализы в колбах своих лабораторий. Больше всех ему нравился Джон Грей. Это был спокойный англичанин, внешностью и осанкой – типичный помещик. Джона Грея увлекали радикальные идеи о значении драматургии. За время томительных недель ожидания вестей о Драгомилове или Груне Грей с Холлом часто бывали вместе в театре, и для Холла эта дружба стала чем-то вроде гуманитарного образования. В эти же дни Луковиль с увлечением занимался плетением корзин, в частности, воспроизведением рисунка рыбы, обычного для корзин индейцев племени укиа. Харкинс рисовал акварелью полотна в духе японской школы: листочки, мох, травку, папоротник. Бактериолог Брин продолжал свою работу по исследованию вредителей хлопчатника и кукурузы, которую начал много лет назад. Увлечением Олсуорти был беспроволочный телефон. Они с Брином устроились в лаборатории на чердаке. Что касается Гановера, то он стал завсегдатаем городских библиотек; обложившись научной литературой, он работал над четырнадцатой главой увесистого тома, озаглавленного «Физические воздействия эстетики цвета». В один из теплых вечеров он буквально усыпил Холла, читая первую и тринадцатую главы этой книги.

Двухмесячного периода бездействия наверное бы не было, убийцы бы, вероятно, разъехались по своим родным городам, если бы их не удерживали еженедельные сообщения Драгомилова. Регулярно по субботам у Олсуорти ночью звонил телефон, и Олсуорти безошибочно узнавал в трубке глухой и бесцветный голос шефа. Шеф неизменно повторял одно и то же предложение, чтобы оставшиеся в живых члены Бюро убийств распустили организацию. Присутствуя на одном из заседаний, Холл поддержал это предложение. Слушали они его только из учтивости, ибо он не принадлежал к их числу, а выраженное им мнение никем не разделялось.

С их точки зрения, не было оснований нарушать данные ими клятвы. Законы Бюро в прошлом никогда не нарушались. Их не нарушал даже Драгомилов. Строго следуя правилам, он принял от Холла сумму в пятьдесят тысяч долларов, признал себя и свои действия социально вредными, вынес себе приговор и назначил для исполнения приговора Хааса. А чем же они хуже, говорили они, чтобы вести себя не так, как вел себя шеф? Распустить организацию, в социальной справедливости которой они уверены, было бы чудовищным нарушением. Или, как выразился Луковиль: «Это значило бы выставить на посмешище все основы морали и низвести себя до уровня зверей. А разве мы звери?»

– Нет! Нет! Нет! – раздались страстные крики со всех сторон.

– Вы сумасшедшие, – бросил Холл. – Такие же сумасшедшие, как и ваш шеф.

– Всех моралистов считали сумасшедшими, – возразил Брин. – Или, если говорить точнее, во все времена их считала сумасшедшими чернь. Ни один уважающий себя моралист никогда не поступился своими убеждениями. Истинные моралисты с готовностью шли на пытки и эшафоты за свои убеждения. И этот путь придавал силу их учению. О вере – вот о чем это говорило! И, как утверждает молва, они творили добро. Они верили в справедливость своих воззрений. Что такое человеческая жизнь в сравнении с живой правдой человеческой мысли? Но не подтвержденные примером заповеди ничего не стоят. Так что же, разве мы принадлежим к числу тех, кто не способен подать пример?

– Нет! Нет! Нет!

– Как люди, верно мыслящие и посвятившие себя правде, мы не осмелимся в своих помыслах, тем более в делах, нарушить изложенные нами высокие цели, – сказал Харкинс.

– И нам нет нужды стесняться своих взглядов, – добавил Гановер.

– Мы не сумасшедшие, – воскликнул Олсуорти. – Мы – трезво мыслящие люди, посвятившие себя высокому служению, правильному образу действий. С таким же успехом мы можем назвать сумасшедшим нашего друга Винтера Холла. Если преданность истине – сумасшествие и мы – ненормальные, то тогда Винтер Холл тоже ненормальный. Он называет нас маньяками этики. А разве, в таком случае, его поведение не свидетельство этической мании? Как же иначе объяснить то, что он не выдал нас полиции? Во имя чего же он, считая наши взгляды нетерпимыми, продолжает выполнять обязанности секретаря. Ведь он даже не связан, как мы, торжественным обязательством. Не потому ли, что, однажды дав слово изменнику-шефу выполнить поручение, он держит его? В этом споре он встал на сторону как одной, так и другой стороны: ему доверяет шеф, да и мы доверяем ему. И он не обманул доверия ни той, ни другой стороны. Мы познакомились с ним ближе, и он нам понравился. Что же касается меня, то я нахожу в нем только две неприятные черты: во-первых, его социологию и, во-вторых, его намерение разрушить нашу организацию. А в отношении этики он от нас отличается так же, как горошины из одного стручка.

– Да, я тоже ненормальный, – недовольно проворчал Холл. – Я это не отрицаю. Вы симпатичные маньяки, а я настолько слаб, или силен, или глуп, а может быть мудр – не знаю, – что не в состоянии нарушить данного слова. Тем не менее я хотел бы обратить вас, друзья, в свою веру, как обратил я в свою веру вашего шефа.

– Вы его обратили? – воскликнул Луковиль. – Почему же тогда шеф не вышел из организации?

– Потому что он принял от меня комиссионные в уплату за его жизнь, – ответил Холл.

– Вот поэтому-то самому мы и приняли решение лишить его жизни, – убедительно подытожил Луковиль. – Чем же наша мораль хуже морали шефа? По нашим правилам, в том случае, если шеф принимает комиссионные, мы обязаны привести в исполнение достигнутую им договоренность. Какого рода эта договоренность, нас не касается. На этот раз оказалось, что речь идет о смерти самого шефа, – он пожал плечами. – Так чего же вы хотите? Шеф должен умереть, а иначе чего же стоят наши убеждения, наша вера в свою правоту.

– Вы снова возвращаетесь к морали, – посетовал Холл.

– Почему бы и нет? – важно заключил Луковиль. – Ведь мир покоится на морали. Без морали он бы погиб. В этом есть своя справедливость. Разрушьте мораль – и вы разрушите силу тяготения. Распадутся все основы. Вся солнечная система превратится в дым, станет невообразимым хаосом.

ГЛАВА XII

Как-то вечером в кафе «Пудель» Холл сидел в ожидании Джона Грея, с которым он договорился вместе пообедать. По обыкновению, на вечер у них был намечен театр. Но Холл прождал напрасно: Джон Грей не пришел, и в половине девятого с пачкой свежих журналов под мышкой Холл возвратился в отель Святого Франциска, собираясь пораньше лечь спать. Ему почудилось что-то знакомое в женщине, прошедшей к лифту. У Холла перехватило дыхание, и он ринулся вслед за ней.

– Груня, – сказал он нежно, когда лифт тронулся.

На мгновение она бросила на него испуганный взгляд иссушенных горем глаз, а в следующий миг она схватила его руку обеими своими руками и жадно в нее вцепилась.

– О! Винтер! – выдохнула она. – Это вы? За этим я пришла в отель Святого Франциска. Я думала найти вас. Вы так мне нужны. Дядя Сергиус сошел с ума, совершенно сошел с ума. Он велел мне собраться для продолжительного путешествия. Мы отплываем завтра. Он заставил меня покинуть дом и поселиться в центральной гостинице, обещая позже прийти ко мне или встретиться на пароходе завтра утром. Комнату для него я сняла. О! Что-то должно случиться. Он задумал какой-то страшный план, я знаю. Он…

– Какой этаж, сэр? – прервал лифтер. В лифте никого не было, и Холл приказал: – Поезжайте снова вниз, – и предостерегающе остановил Груню. – Обождите. Мы пройдем в пальмовую комнату и там поговорим.

– Нет, нет! – воскликнула она. – Давайте выйдем на улицу. Я хочу пройтись. Мне хочется подышать свежим воздухом. Там легче думать. Не кажется ли вам, Винтер, что я сошла с ума? Посмотрите на меня. Я не похожа на помешанную?

– Тише, – приказал он, сжав руку. – Подождите. Мы об этом поговорим позже. Подождите.

Было видно, что она находится в состоянии крайнего волнения, а ее усилия сдерживать себя, пока лифт спускался вниз, были слишком мучительны.

– Почему вы не давали о себе знать? – спросил он, когда они вышли на тротуар и завернули за угол Пауэл-стрит, чтобы перейти на другую сторону Юнионсквер. – Что произошло, когда вы добрались до Сан-Франциско? Вы ведь получили в Денвере мое сообщение. Почему же вы не пришли к Святому Франциску?

– У меня не было времени сообщить вам, – торопливо начала она. – Голова моя раскалывается. И я не знаю, чему верить. Все как во сне. Такие вещи наяву невозможны. Сознание дяди повреждено. Мне по временам кажется, что такой организации, как Бюро убийств, просто не существует, а все это плод воображения дяди Сергиуса. И вы тоже ее выдумали. Сейчас же двадцатый век. Такие ужасы невозможны. Иногда… иногда я задаю себе вопрос, уж не брюшной ли у меня тиф, уж не в бреду ли я сейчас и вокруг меня сиделки и доктора, а все эти кошмары – плод моей фантазии – видение больного мозга?

– Нет, – сказал он серьезно и медленно. – Вы не спите, и вы здоровы, вы в себе. Сейчас вы переходите со мной Пауэл-стрит. Тротуар скользкий. Чувствуете, он скользит под ногой? Посмотрите вон на те гремящие цепи на трамвае. Ваша рука в моей руке. А вот туман потянулся с Тихого океана, это настоящий туман. Вон там настоящие люди сидят на скамейках. Видите, этот нищий просит у меня денег. Он настоящий. Смотрите, я даю ему полдоллара. Скорее всего он потратит их на крепкое виски. Я почувствовал это по запаху. Вы почувствовали? Он был настоящим, уверяю вас: самым настоящим. И мы настоящие. Пожалуйста, поверьте в это. Ну, а теперь, скажите, что вас тревожит?

– Правда, что существует какая-то организация убийц?

– Да, – ответил он.

– Откуда вы знаете? Может быть, это только предположение? Может быть, вы находитесь под воздействием дядиного помешательства?

Холл невесело покачал головой:

– Мне хотелось, чтобы это было так. К несчастью, я знаю о ней не от него.

– Откуда вы знаете? – крикнула она, судорожно прижимая пальцы своей свободной руки к виску.

– Я временно исполняю обязанности секретаря Бюро убийств.

Она отпрянула от него и почти выдернула свою руку из его руки. Он удержал ее только силой.

– Вы принадлежите к банде злодеев, которая пытается убить дядю Сергиуса!

– Нет, я не принадлежу к банде. Я только распоряжаюсь ее фондами. А вам говорил… э… дядя Сергиус что-нибудь о… э… банде?

– Он бредит ею беспрестанно. Он так обезумел, что уверяет, будто создал ее.

– Это правда, – твердо сказал Холл. – Он сумасшедший, это несомненно, и тем не менее – это он создал Бюро убийств и возглавил его.

Она вновь отпрянула и приложила усилия, чтобы вырвать свою руку.

– Теперь вам остается только признаться, что это вы заплатили Бюро аванс в пятьдесят тысяч долларов за его смерть, – заявила она.

– Это так, я признаюсь в этом.

– Как вы могли! – простонала она.

– Послушайте, Груня, дорогая, – взмолился он. – Вы же не выслушали всего. Вы не поняли. В то время, когда я вносил деньги, я не знал, что он ваш отец…

Он прервал свою речь, внезапно поняв ужасный смысл своей оговорки.

– Да, – сказала она, успокаиваясь, – он сказал мне, что является моим отцом. Но я и это считаю бредом. Продолжайте.

– Так вот, я не знал, что он ваш отец, как не знал я и того, что он ненормальный. Впоследствии, узнав это, я умолял его. Но он безумный, как и все они безумны. А сейчас он накануне какого-то нового ужасного шага. Вы предчувствуете что-то страшное. Скажите, что вызвало ваши подозрения? Может быть, нам удастся это предотвратить.

– Послушайте, – она прильнула к нему и снова торопливо заговорила тихим голосом, не повышая его. – Нам нужно многое объяснить друг другу. Но вначале о самом страшном.

Когда я прибыла в Сан-Франциско, то первое, что я сделала, сама не знаю почему, но у меня было какое-то смутное предчувствие, – я вначале направилась в морг, а потом обошла больницы. И я нашла его в немецком госпитале с двумя серьезными ножевыми ранениями. Он сказал мне, что получил их от одного из убийц.

– От человека по имени Хардинг, – прервал Холл и высказал предположение. – Это произошло в пустыне Невады, возле Виннемуки, в поезде.

– Да, да. Он назвал эту станцию. Он так и сказал.

– Видите, как все совпадает, – убеждал Холл. – Во всем этом может быть немало безумства, но само это безумство – реально, а мы с вами во всяком случае в своем уме.

– Да, но не перебивайте меня, не мешайте, – она, казалось, снова приходя в себя, сжала его руку. – Нам так много надо сказать друг другу. Дядя очень хорошо о вас отзывался. Но не это я хочу сказать. Я сняла дом с обстановкой на самой вершине Ринкон-хилл и как только позволили доктора, я перевезла туда дядю Сергиуса. Вот уже несколько недель мы живем там. Дядя совершенно поправился, правильнее – отец. Да, отец. Теперь я поверила в это; теперь, кажется, я должна верить всему. И это будет до тех пор, пока я не пробужусь и не обнаружу, что все это кошмар.

Вот уже несколько дней дя… отец занят хлопотами по дому. Сегодня, упаковав все для отплытия в Гонолулу, он отправил багаж на борт парохода, а меня послал в отель. До сих пор я ничего не знаю о взрывах, если не считать некоторых смутных представлений, почерпнутых из книг, и все-таки я уверена, он заминировал дом. Он что-то зарыл в подвале. Он вскрыл стены большой столовой и снова заделал их. Я видела, он прокладывал провода в простенке, а сегодня он все подготовил, чтобы вывести провода из дома в кустарник на участке возле ворот. Возможно, вы догадаетесь, что он задумал.

В эту минуту Холл вспомнил, что Джон Грей не сдержал своего слова и не пришел в театр.

– Что-то обязательно должно там случиться сегодня вечером, – продолжала Груня. – Дядя собирается присоединиться ко мне позже этой ночью у Святого Франциска или завтра утром на пароходе. А тем временем…

Но Холл, решив действовать немедля, увлек ее за руку из парка назад к перекрестку, где в ожидании стояли в ряд такси.

– …А тем временем, – подхватил он, – нам нужно спешить на Ринкон-хилл. Он собирается уничтожить их. Мы должны это предотвратить.

– Если только он уже не убит, – прошептала она. – Трусы! Трусы!

– Прости меня, дорогая, но они не трусы. Они смелые люди и славные парни, правда несколько необычные для нашего времени. Когда их узнаешь ближе… Уже было слишком много убийств.

– Они хотят убить моего отца…

– А он хочет убить их, – возразил Холл. – Помните и об этом. К тому же, они действуют по его приказу. Он спятил, а они свихнулись ровно во столько раз сильнее, сколько больше их числом. Пошли! Пожалуйста, быстрее! Быстрей! Сейчас они собираются там в минированном доме. Мы еще можем спасти их или его, кто знает.

– На Ринкон-хилл. Время – деньги, вы меня поняли? – сказал он шоферу такси, помогая Груне сесть. – Вперед! Поддай газу! Разнесите мостовую, делайте что угодно, только доставьте нас на место!

Ринкон-хилл, когда-то резиденция сан-францисской аристократии, поднимала свою маститую, правда, уже тронутую разложением голову над грязью и скученностью великого рабочего гетто, протянувшегося на юг от Маркет-стрит. У подножия горы Холл расплатился за такси и стал быстро подниматься с Груней наверх.

Хотя был еще только вечер – половина десятого – на улице почти не было пешеходов. Оглянувшись, Холл узнал в световом кругу, бросаемом уличным фонарем, знакомую фигуру. Холл увлек Груню в сторону, в тень ближайшего дома и переждал там некоторое время. Он был вознагражден за свою предосторожность: мимо прошел Хаас своей неповторимой легкой бесшумной походкой. Держась на полквартала позади него, они продолжали свой путь, и когда он появился на гребне горы в свете другого уличного фонаря, они увидели, как он перемахнул через невысокую старинную решетку. Груня многозначительно подтолкнула Холла вперед.

– Это тот дом, наш дом, – прошептала она. – Следите за ним. Он и не подозревает, что идет на гибель.

– На гибель? Вы слишком торопитесь, – прошептал Холл скептически. – Мистер Хаас, по-моему, крепкий орешек, его не так просто убить.

– Дядя Сергиус очень осторожен. Он бьет наверняка. У него все наготове, и когда ваш мистер Хаас пройдет через парадную дверь…

Она остановилась. Холл сильно сдавил ей руку.

– Он не пойдет через эту парадную дверь, Груня. Смотрите. Он крадется к черному ходу.

– Но там нет черного хода, – услышал он в ответ. – Гора обрывается, и внизу, в сорока футах, задний двор и крыша другой постройки. Он вернется к парадному входу. Сад очень мал.

– Он что-то задумал, – шепнул Холл, когда фигура снова стала видна. – Ага! Мистер Хаас! Ну и хитер же ты! Смотри, Груня, он пробрался в этот кустарник у ворот. Это там проложен провод?

– Да, это единственный куст, где может спрятаться человек. Кто-то идет. Не другой ли это убийца.

Не задерживаясь, Холл и Груня прошли мимо дома к ближайшему перекрестку. Человек, шедший с другой стороны, повернул к дому Драгомилова и поднялся по ступеням к двери. Они услышали, как после небольшой паузы дверь отворилась и закрылась.

Груня настояла на том, чтобы сопровождать Холла. Это ее дом, сказала она, он ей знаком до мелочей. Кроме того, у нее есть ключ, и не надо будет звонить.

Передняя была освещена, поэтому номер дома был ясно виден, и они смело миновали кустарник, укрывший Хааса, отперли парадную дверь и вошли. Холл повесил шляпу на вешалку и снял перчатки. Из-за двери направо слышался шум голосов. Они задержались, прислушиваясь.

– Красота – это принуждение, – услышали они голос, выделяющийся из общего шума.

– Это Гановер – представитель Бостона, – шепнул Холл.

– Красота – абсолютна, – продолжал голос. – Человеческая жизнь, вся жизнь покоряется красоте. Здесь неприменима парадоксальная приспособляемость. Красота не покоряется жизни. Красота уже существовала во Вселенной до человека. Красота останется во Вселенной, когда человек погибнет, но не наоборот. Красота – это… в общем, красота – это все, этим все сказано, и она не зависит от ничтожного человека, барахтающегося в грязи.

– Метафизика, – послышался насмешливый голос Луковиля. – Метафизика чистейшей воды, мой дорогой Гановер. Как только человек начинает осознавать себя как абсолют, временные явления быстротечного развития…

– Вы сами метафизик, – услышали они голос Гановера. – Вы станете утверждать, что ничто не существует вне нашего сознания и что, когда сознание разрушено, разрушена и красота, что разрушена сама вещь, основной принцип, на котором строится развивающаяся жизнь. Хотя нам известно, всем нам и вам должно быть известно, что существует только принцип. Хорошо сказал Спенсер о вечном изменении силы и материи с чередованием революции и исчезновении, «всегда том же в принципе, но всегда различном в конечном результате».

– Новые нормы, новые нормы, – запальчиво произнес Луковиль. – В прогрессивной и регрессивной эволюции возникли новые нормы.

– Именно нормы, – торжествующе вставил Гановер. – Вы это учитываете? Вы же сами только что утверждали, что нормы устойчивы, продолжают существовать. Что же тогда это такое – норма? Это нечто вечное, абсолютное, находящееся вне сознания, отец и мать сознания.

– Минуточку, – возбужденно закричал Луковиль.

– Ба! – продолжал Гановер с апломбом ученого. – Да вы пытаетесь возродить давно разбитый беркленианский идеализм. Метафизики на целое поколение отстали. Современная школа, как вам следует знать, утверждает, что вещи существуют сами по себе. Сознание, видение и восприятие вещей – это случайность. Метафизик-то вы, мой дорогой Луковиль.