Текст книги "Дочь снегов. Сила сильных"

Автор книги: Джек Лондон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Нет, нет, молодой человек, – закричал он, когда Сэн Винсент начал спускаться с Фроной с холма. – Сегодня ее проводит домой старый крестный.

Маккарти засмеялся своим беззвучным смехом и предложил Фроне руку, а Сэн Винсент, добродушно усмехнувшись, отстал от них и присоединился к мисс Мортимер и Курбертэну.

– Что это я слышал о вас и Винсенте? – без всяких предисловий начал Мэт, как только они отделились от остальной компании.

Он испытующе посмотрел на нее своими проницательными серыми глазами, но девушка спокойно встретила его взгляд.

– Почем я знаю, что вы могли слышать? – возразила она.

– Когда кругом начинают поговаривать о девушке и мужчине, причем она красива, а он недурен, и оба молоды и свободны, то это может, мне кажется, означать лишь одно.

– Что же именно?

– И это одно есть величайшая вещь в мире.

– Ну же? – Фрона чувствовала легкое раздражение и совсем не желала приходить ему на помощь.

– Свадьбу, разумеется, – выпалил он. – Говорят, похоже, будто дело между вами идет к тому.

– Об этом, действительно, говорят или это только ваше мнение?

– А разве это неверно?

– Нет. И вы достаточно пожили, чтобы лучше разбираться в таких вещах. Мистер Сэн Винсент и я – просто добрые друзья, вот и все. Но если бы даже дело обстояло так, как вы говорите, что же из этого?

– Да вот видите ли, – осторожно продолжал Маккарти, – ходят и другие слухи. Говорят, что Винсент в очень близких отношениях с одной шельмой там, в городе, зовут ее Люсиль.

– И что ж из этого? – Она ждала ответа, но Маккарти только молча смотрел на нее.

– Я знаю Люсиль, и она мне нравится, – продолжала Фрона, прерывая молчание. – Вы знакомы с ней? Она вам нравится?

Мэт сделал попытку заговорить, прочистил горло, но запнулся. Наконец в отчаянии он выпалил:

– Честное слово, Фрона, я с удовольствием разложил бы вас на коленях и…

Она рассмеялась.

– Не посмеете, я уже не тот босоногий чертенок, который бегал по Дайе.

– А вы не дразните меня, – огрызнулся он.

– Я и не думаю дразнить вас. Ну, что же, нравится она вам? Люсиль?

– А вам это зачем? – вызывающе спросил он.

– Ничего, так просто спросила.

– Ну, так я скажу вам напрямик как старый человек, который годится вам в отцы. Не дело, черт побери, совсем не дело для мужчины увиваться около порядочной молодой девушки…

– Благодарю вас, – засмеялась Фрона, делая реверанс. Затем прибавила с оттенком горечи: – Не он первый, были и другие…

– Назовите мне их! – с жаром воскликнул он.

– Нет, нет, продолжайте. Что вы хотели сказать?

– Что это сущий срам для мужчины вести знакомство с вами и в то же время путаться с женщиной такого сорта.

– А почему?

– Да как он смеет, выкупавшись в грязи, приближаться к вашей чистоте? И вы можете еще спрашивать, почему?

– Ну, подождите, Мэт, подождите минутку. Допустим, что ваши посылки…

– Много я смыслю в посылках, – проворчал он. – Я говорю о фактах.

Фрона прикусила губу.

– Все равно. Пусть будет по-вашему. Но дайте мне договорить. Я тоже буду касаться одних фактов. Когда вы видели в последний раз Люсиль?

– Почему вы об этом спрашиваете? – подозрительно осведомился он.

– Не беспокойтесь. Мне просто важен факт.

– Ну, так вчера вечером, если это вас интересует.

– И танцевали с ней?

– Немножечко покружился в виргинском танце. Я не мастер насчет кадрилей там разных.

Фрона сделала вид, что погрузилась в печальное раздумье: оба молчали, и только снег жалобно поскрипывал под их мокасинами.

– Ну, что же? – спросил Мэт робко. – В чем же дело? – настойчиво повторил он после новой мучительной паузы.

– О, ничего, – ответила она. – Я как раз думала, кто из нас троих грязнее: вы, Сэн Винсент или я, с которой оба вы так дружны.

Маккарти не был силен в диалектике и, чувствуя какую-то ошибку в ее позиции, тщетно старался определить, в чем она кроется. Он напряг все силы своего неискушенного ума, чтобы как-нибудь выпутаться из беды.

– Нечего сказать, хорошо вы обращаетесь со своим старым Мэтом! – накинулся он на нее. – С Мэтом, который так беспокоится о вас и ради этого ставит себя в дурацкое положение.

– Но, право, я и не думала…

– Да нет уж, я вижу.

– Вот вам! – сказала она и быстро поцеловала его. – Разве я могу сердиться на вас, вспоминая Дато.

– Ах, Фрона, голубушка, как вы можете так огорчать меня! Ведь я готов распластаться перед вами в грязи – гуляйте по мне, топчите ногами, только не терзайте вы меня. Я с радостью умер бы за вас или дал бы себя повесить, чтобы вы были счастливы. Я способен убить человека, который причинит вам горе или малейшую боль, будь это булавочный укол, и отправлюсь за это в ад с улыбкой на лице и с радостью в сердце.

Они остановились перед дверью дома Уэлзов, и Фрона с благодарностью горячо пожала ему руку.

– Я не сержусь, Мэт. Но, за исключением моего отца, вы единственный человек, которому я могу позволить говорить со мной об этом… этом деле так, как это сделали вы. И, хотя я люблю вас, Мэт, люблю больше, чем когда-либо, я все же рассержусь, если вы еще раз затронете этот вопрос. Никто не имеет права вмешиваться. Это касается меня одной, и вы не должны…

– Удерживать вас, когда вы с закрытыми глазами приближаетесь к пропасти?

– Если вы так ставите вопрос, да.

Он что-то глухо пробормотал про себя.

– Что вы говорите? – спросила она.

– Что вы можете заткнуть мне рот, но вам не удастся связать мне руки.

– Мэт, дорогой, вы не должны делать этого, слышите, не должны.

Он снова ответил ей чревовещательными звуками.

– И я хочу, чтобы вы сейчас же обещали мне никогда не вмешиваться в мою жизнь ни словом, ни делом.

– Не желаю.

– Но вы должны.

– Ни за что… Становится холодно стоять, и вы отморозите себе ноги, маленькие розовые пальчики, из которых я так часто вытаскивал занозы в Дайе. Да, таковы-то дела, детка моя, а засим спокойной ночи.

Он подтолкнул ее к двери и ушел. Дойдя до угла, он вдруг остановился и уставился на свою тень.

– Мэт Маккарти, ты настоящий олух! Слыхано ли когда-нибудь, чтобы Уэлза удалось переубедить? Можно подумать, ты не имел еще дела с этой крепколобой породой, несчастный ты дуралей.

Закончив этот монолог, он двинулся дальше, продолжая ворчать себе под нос, а какой-то любопытный волкодав, следуя за ним по пятам, щетинился и скалил зубы, отзываясь на эти непонятные звуки.

Глава XVII

– Устала?

Джекоб Уэлз положил обе руки на плечи Фроны, и в глазах его засветилась любовь, которую не в силах был выразить его неповоротливый язык. Елка, праздничное возбуждение и веселье были уже позади, десятка два счастливых детей отправились по снегу домой, последний гость распрощался с хозяевами. Рождественская звезда угасала в темной синеве неба.

Она ответила на ласку отца просветлевшим взглядом, и они оба опустились в огромные кресла по обеим сторонам камина, в котором последние поленья рассыпались на огненные угольки.

– Что будет в этот день через год? – Он, казалось, обращался с этим вопросом к пылающим дровам, и те, словно зловещее предзнаменование, ярко вспыхнули и рассыпались снопом искр. – Удивительно, – продолжал он, отвлекаясь от будущего, чтобы отогнать тяжелые мысли. – Последние несколько месяцев со дня твоего приезда кажутся мне одним долгим, беспрерывным чудом. Мы очень мало видели друг друга с тех пор, как ты перестала быть ребенком, и иногда, в минуты раздумья, мне просто как-то не верится, что ты действительно моя дочь, мое дитя, кость от костей моих, плоть от плоти. Там, в Дайе, когда ты была маленькой дикаркой с растрепанной косичкой, – здоровым, маленьким непосредственным зверьком, не больше, – не требовалось много воображения, чтобы признать в тебе отпрыск рода Уэлзов. Но теперь, в образе Фроны, молодой женщины, какой ты была сегодня, какой я вижу тебя сейчас, какой ты приплыла по Юкону, трудно… Я просто не могу привыкнуть… Я… – Он запнулся и беспомощно развел руками. – Я готов пожалеть подчас, что дал тебе образование и отпустил от себя. Вместо этого мы могли бы вместе скитаться по тропе, делить приключения, успехи и неудачи. И теперь, сидя вот так у огня, я знал бы тебя, читал бы в твоей душе, как в раскрытой книге. А этого нет. К тому, что я знал раньше, прибавилось так много (как бы это сказать?) утонченного, сложного… твои любимые выражения, что я теряюсь и не понимаю… Нет, нет, – остановил он дочь, видя, что она хочет заговорить.

Фрона опустилась у ног отца, положив голову ему на колени, и твердым, дружеским пожатием сжала его руку.

– Нет, я не то говорю. Никак не могу подобрать подходящих слов. Мне трудно высказать, что я чувствую. Попробую еще раз. На всех твоих поступках, так сказать, в основе их лежит печать твоего происхождения. Я знал, что, отсылая тебя в далекие края, я делаю рискованный шаг, но я верил в силу крови и не побоялся испытать судьбу. Когда ты уехала, во мне проснулись страхи и сомнения. Ожидая твоего возвращения, я нередко впадал в отчаяние и смиренно молился в душе. Но вот забрезжил день – прекраснейший из всех! Когда мне сказали, что твоя лодка уже близко, я почувствовал, как по одну сторону от меня встала смерть, а по другую – вечная жизнь! – Победа или гибель, победа или гибель – эти слова звенели в моем мозгу и сводили меня с ума. Одолеет ли кровь Уэлзов? Устоит ли она? Поднимется ли молодой побег прямо, сильный и высокий, зеленый, свежий и могучий? Или согнется, хилый и безжизненный, высушенный знойными вихрями другого мира, не похожего на простой безыскусственный мирок Дайи? Это был прекраснейший из дней и в то же время он таил в себе возможность величайшей трагедии. Ты знаешь, как одиноко прожил я эти годы, сражаясь здесь один, в то время как ты, мое единственное дитя, была далеко… Если бы я потерпел неудачу… Но вот твоя лодка вынырнула из-за утесов и вышла в открытое место. Я почти боялся взглянуть в ту сторону. Никто никогда не называл меня трусом, но в этот момент я больше, чем когда-либо, был близок к трусости. Сознаюсь, что мне, пожалуй, было бы легче взглянуть тогда в лицо смерти. Что за нелепость! Какой абсурд! Разве мог я предугадать, счастье или горе спешит ко мне в этом черном пятнышке? Однако я посмотрел, и чудо свершилось, потому что я понял все. Ты стояла у рулевого весла, ты оказалась истинной дочерью Уэлзов. Пожалуй, другим это могло показаться незначительной подробностью, но я сразу оценил ее. От обыкновенной женщины этого нельзя было ожидать, но от дочери Уэлза – да! И когда Бишоп провалился в воду, и ты стала распоряжаться людьми так же властно, как распоряжалась веслом, когда прозвучал твой голос и сиваши согнули спины, подчиняясь твоей воле, вот тогда-то засиял для меня прекраснейший день в моей жизни.

– Я старалась не забыть… – прошептала Фрона. Она тихонько приподнялась и обвила рукою шею отца, положив голову ему на грудь. Он слегка обнял ее одной рукой, а другой стал перебирать блестящие волны ее светлых волос.

– Да, кровь за себя постояла! Но что-то все же изменилось в тебе. Я присматривался к этой перемене, изучал ее, старался определить, в чем она. Как часто, сидя рядом с тобой за столом, гордясь твоей близостью, я в то же время чувствовал себя как бы приниженным. Когда ты говорила о простых, обыденных вещах, я легко улавливал твою мысль, понимал тебя, но лишь только речь заходила о чем-нибудь серьезном, я превращался в ребенка. Вот я вижу тебя, знаю, чувствую тебя своей – и вдруг ты удаляешься от меня, и я снова погружаюсь в эту муку одиночества. Дурак тот, кто не сознается в собственном невежестве. Я достаточно умен, чтобы не делать такой ошибки. Искусство, поэзия, музыка – что я знаю об этом? А для тебя все это великие вещи, гораздо более важные и значительные, чем те простые истины, которые доступны мне. А я слепо, глупо надеялся, что мы и по духу можем быть так же близки, как близки по плоти. Горько было мне это разочарование, но я взглянул в лицо правде и понял все. Тяжко видеть, как собственная кровь уходит от тебя, отстраняется, оставляет тебя позади! Есть от чего сойти с ума. Я слышал, как ты читала раз своего Броунинга – нет, нет, молчи! – и наблюдал, как менялось при этом выражение твоего лица, какая страсть и вдохновение отражались на нем, а для меня все эти слова были бессмысленными музыкальными звуками, от которых кружилась моя бедная голова. Я взглянул на миссис Шовилль, которая была при этом, и увидел на лице ее идиотский восторг, хотя она понимала не больше моего. Право, я с наслаждением задушил бы ее в ту минуту. И что же? Ночью я стащил твоего Броунинга и заперся с ним, точно вор. Текст показался мне совершенно бессмысленным. Я колотил себя кулаками по голове, как настоящий дикарь, стараясь вбить в нее маломальское разумение. Вся жизнь моя протекла в одной колее, глубокой и узкой. Я не выходил из нее. Я делал то, что попадалось мне под руку, и делал хорошо, но время уже ушло, я не способен взяться за новое. И вот я, сильный и властный человек, игравший судьбою, я, обладающий возможностью купить с головой и потрохами тысячу художников и стихоплетов, я должен был отступить перед несколькими ничего не стоящими страничками печатной бумаги.

Он с минуту молча гладил ее волосы.

– Но не буду уклоняться. Я попробовал совершить невозможное, вступил в борьбу с неизбежным. Я отослал тебя отсюда, чтобы ты приобрела то, чего не было у меня, и мечтал, что это не разлучит нас. Как будто, сложив два и два, можно получить в сумме ту же двойку. Итак, коротко говоря, ты осталась верна нашей крови, но научилась чужому языку. Когда ты говоришь на нем, я становлюсь глух. Но самое горькое заключается в том, что я сам сознаю превосходство этого нового языка. Не знаю, зачем я сказал тебе все это, исповедался в своей слабости…

– О папа, милый, сильнейший и лучший из людей! – Фрона подняла голову, улыбаясь, заглянула в его глаза и отбросила назад густые седые волосы, закрывавшие его высокий лоб. – О папа! Ты в своей жизни проявил несравненно больше мужества и совершил больше великих дел, чем все эти художники и поэты. Ведь ты лучше, чем кто-либо, изучил закон эволюции. Разве ты не понимаешь, что точно такая же жалоба могла бы вырваться у твоего отца, если бы он был теперь рядом с тобой и видел тебя и твою деятельность?

– Да, да, я же сказал тебе, что понимаю. Не будем больше говорить об этом… минутная слабость. Мой отец был большой человек.

– И мой тоже.

– Он боролся до конца дней своих, он мужественно вел великую, долгую борьбу…

– И мой тоже.

– И умер в борьбе.

– Так будет и с моим отцом. Так будет со всеми нами, Уэлзами.

Он шутливо подтолкнул ее, показывая этим, что к нему снова вернулось хорошее настроение.

– Но я намерен ликвидировать все – прииски, компанию, словом, все, и заняться Броунингом.

– Что же, это тоже будет борьба. Тебе не заглушить голоса крови, отец.

– Почему ты не мальчик? – резко спросил он вдруг. – Из тебя вышел бы великолепный мужчина. А так как ты женщина, созданная для того, чтобы дать счастье какому-нибудь мужчине, то рано или поздно ты покинешь меня… сегодня, завтра, через год, кто знает, когда наступит этот день? Ах, теперь я вижу, к чему клонилась моя мысль; я точно так же, как и ты, понимаю всю неизбежность и справедливость этого будущего. Но кто же он, этот мужчина, Фрона, кто?

– Не надо, – проговорила Фрона, – расскажи мне лучше о том, как боролся твой отец, об этой великой одинокой борьбе в городе Сокровищ. Он сражался один против десяти и сражался доблестно. Расскажи мне!

– Нет, Фрона. Понимаешь ли ты, что мы с тобой в первый раз за всю жизнь говорим серьезно, как отец с дочерью, в первый раз! У тебя не было матери, с которой ты могла бы советоваться, не было отца, ибо я доверял нашей крови и предоставлял тебя самой себе. Но вот настало время, когда тебе необходим совет матери, а ты… ты никогда не знала ее!

Фрона внутренне согласилась с отцом и теснее прижалась к нему.

– Этот человек… Сэн Винсент… что за отношения между вами?

– Я… я не знаю. Что ты хочешь сказать?

– Помни одно, Фрона. Ты одна вольна распоряжаться своею судьбою. Последнее слово принадлежит тебе. Но все же я хотел бы знать. Я мог бы… пожалуй… я мог бы дать тебе совет. Ничего больше, а все же совет…

Чем-то невыразимо священным повеяло в эту минуту на Фрону, но язык ее был точно скован. Вместо одной определенной мысли в голове ее кружился целый вихрь каких-то неясных обрывков. Сумеет ли он понять ее? Стать на ее точку зрения? Ведь между ними такая разница! Фрона сама тяготела к здоровой простоте и правде, но могла ли она рассчитывать, что отец ее извлек из своей самобытной философии те же правила морали, какие она извлекла из философии книжной? Она оглянулась на самое себя, подумала над вопросами, которые задала себе, и отбросила их, ибо в них таилось зерно измены.

– Между нами ничего нет, отец, – твердо заговорила она. – Мистер Сэн Винсент не говорил мне ни единого слова. Мы большие друзья и нравимся друг другу, мы очень близкие друзья. Мне кажется, что это все.

– Но ты сказала, что вы нравитесь друг другу. Значит, он тебе нравится. Так ли нравится, как нравится женщине мужчина, с которым она хотела бы честно соединить свою судьбу? Сможешь ли ты, когда настанет время, сказать подобно Руфи: «Твой народ да будет моим народом и твой бог моим богом»?

– Не-ет. Может быть, это придет. Но сейчас я не могу, не решаюсь даже подумать об этом. Это великое признание. Никто не знает, как или почему оно явится; это будет откровение, яркая вспышка молнии, которая осветит всю душу блеском ослепительной истины. По крайней мере, так я представляю себе этот момент.

Джекоб Уэлз в глубокой задумчивости склонил голову с видом человека, который понимает положение дел, но желает взвесить и обсудить вопрос со всех сторон.

– Почему ты спросил меня, отец? Почему ты упомянул о Сэн Винсенте? Ведь у меня много друзей среди мужчин.

– Но по отношению к другим мужчинам я не чувствовал того, что чувствую к Сэн Винсенту. Мы можем быть откровенны, ты и я, и простить боль, которую причиняем друг другу. Мое мнение должно иметь для тебя не больше значения, чем мнение всякого другого. Всем людям свойственно ошибаться. Я не могу даже объяснить тебе, почему я чувствую так, а не иначе, – должно быть, это что-то вроде отблеска той ослепительной молнии, которую ожидаешь ты. Одним словом, мне не нравится Сэн Винсент.

– Обычное отношение к нему со стороны мужчин, – возразила Фрона, тотчас же становясь на защиту своего друга.

– Такое совпадение только укрепляет мою позицию, – возразил спокойно Джекоб Уэлз. – Однако я не должен забывать, что рассматриваю его с мужской точки зрения. Его успех среди женщин говорит о том, что вы, отличаясь от мужчин и духовно, и физически, смотрите на дело иначе. Это сложно, очень сложно, я не берусь даже объяснить тебе, в чем тут дело. Я просто прислушиваюсь к своему инстинкту и стараюсь быть справедливым.

– Но, может быть, у тебя есть какие-нибудь более определенные причины не любить Сэн Винсента? – спросила она, стараясь точнее понять его отношение. – Попробуй объяснить мне подробнее, что ты чувствуешь к нему.

– Вряд ли это мне удастся. Непосредственные впечатления редко можно выразить словами. Но я попробую. Среди нас, Уэлзов, никогда не было трусов. Там, где есть трусость, все ненадежно. Такой человек, словно здание, построенное на песке: болезнь скрывается внутри и исподволь подтачивает организм, и мы не знаем, когда она даст о себе знать.

– Но мне кажется, что мистера Сэн Винсента меньше всего можно назвать трусом. Я не могу представить себе, чтобы его можно было обвинить в этом.

Уэлза поразило огорчение, отразившееся на лице дочери.

– Я ничего не знаю дурного о Сэн Винсенте. У меня нет никаких оснований думать, что он не таков, каким кажется. Но все же я не могу заставить себя чувствовать иначе, на то я и человек, чтобы ошибаться. Впрочем, кое-что я все-таки слышал по поводу этой грязной истории в казино. Заметь себе, Фрона, я ничего не говорю против самой свалки и места, где она произошла, – мужчины всегда остаются мужчинами, – но говорят, что он вел себя в тот вечер не так, как подобает настоящему мужчине.

– Но ведь ты сам сказал, что мужчины всегда остаются мужчинами. Конечно, если бы они были другими, может быть, всем жилось бы лучше на свете; но что поделаешь, приходится принимать их такими, каковы они есть. Люсиль…

– Нет, нет, ты не поняла меня… Я говорил не о ней, а о драке. Он не… он вел себя, как трус.

– Но ведь это только сплетни. Он сам рассказал мне обо всем вскоре после этой истории. Разве человек осмелился бы сделать это, если бы…

– Но я и не думаю обвинять его, – торопливо перебил ее Джекоб Уэлз. – Все это одни слухи, и предубеждения мужчин вполне достаточно, чтобы объяснить, как они возникли. Все это в общем пустяки. Мне не следовало упоминать об этом, и в мое время случалось, что храбрейшие ребята иногда праздновали труса. Оставим эту тему. Я хотел только дать тебе совет и, кажется, запутался. Пойми одно, Фрона, – он повернул к себе ее лицо, – пойми прежде всего и вопреки всему, во-первых, во-вторых и вовеки, что ты моя дочь и что жизнь твоя, по моему глубокому убеждению, принадлежит только тебе, а не мне, и ты одна вольна распоряжаться ею к добру ли, к худу ли – безразлично. Ты сама должна изжить ее всю от начала до конца, и если я стану направлять ее по-своему, это будет уже не твоя жизнь, и ты не изживешь ее сама. Ты не будешь тогда дочерью Уэлзов, потому что никто из Уэлзов никогда не допускал вмешательства в свою жизнь. Они предпочитали смерть или уходили на край света. Если бы ты решила вдруг, что призвание влечет тебя в кафе-шантан, мне было бы, конечно, очень грустно, но я завтра же санкционировал бы твое поступление в казино. Было бы нелепо удерживать тебя, да к тому же это не в нашем духе. Уэлзы всегда поддерживали друг друга и в трудных или безнадежных предприятиях сражались колено к колену и плечо к плечу. Условности не существуют для таких, как мы. Они нужны свиньям, которые без них потонули бы окончательно в грязи. Слабый должен повиноваться, иначе он будет раздавлен. Но не то с сильными: они управляют массами и издают законы. Плевать на то, что говорит свет! Если бы ты родила незаконного ребенка, то, значит, такова была бы воля одного из Уэлзов, и ты все равно осталась бы дочерью Уэлза. Да, клянусь адом, раем и самим Господом Богом, что нет такой силы, которая могла бы разлучить нас, людей одной крови, тебя, Фрона, и меня!

– Ты смелее меня, отец, – прошептала она, целуя его в лоб, и эта нежная ласка напомнила ему легкое прикосновение листа, падающего с ветки в тихий осенний день.

Камин медленно остывал, а Джекоб Уэлз все рассказывал Фроне о ее бабушке и о могучем Уэлзе, который вел великую одинокую борьбу и умер в самом разгаре битвы в городе Сокровищ.