Текст книги "История Советского Союза. 1917-1991"

Автор книги: Джеффри Хоскинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

В 1921 г. коммунистическое правительство осознало, что басмачи представляют серьезную угрозу их власти в Средней Азии. Они послали туда из европейской России войска, усилив их авиацией. Большевики сделали все от них зависящее, чтобы захватить Энвер Пашу. И преуспели в этом – в августе 1922 г. он был пойман и убит.

Как и в случае с тамбовским восстанием крестьян, коммунисты проводили политику кнута и пряника'. В мае 1922 г. были возвращены мечетям вакафные земли, восстановлены суды шариата и коранические школы. Коммунисты были готовы пойти на временный, по крайней мере, компромисс с традиционным исламом (обрушившись на исламский реформизм и социализм).

Такая политика оказалась очень плодотворной. С 1922 г. народная поддержка партизан стала постепенно уменьшаться, и в конце концов вооруженная борьба ограничилась горными районами. Она возобновилась во время принудительной коллективизации сельского хозяйства, повлекшей за собой новый подъем вооруженной борьбы за исламские ценности и общественные учреждения.

К началу 1921 г. территория и национальный состав населения новой Советской России более или менее определились. Конечно, Ленин мечтал о всемирном союзе советских республик, но падение недолговечных советских режимов в Баварии и Венгрии, как и поражение Красной Армии в Польше, заставили отказаться от этих планов.

Теперь коммунисты управляли этнической Россией – она стала называться РСФСР (Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика). Ее окружали независимые в теории советские республики, бывшие провинции царской империи, за исключением Финляндии, Польши и прибалтийских государств.

Советские республики, находившиеся в сфере российского влияния, были двух типов. Первые располагались по границам России (позднее их стали называть “союзными республиками”). Все они познали хотя бы краткий период подлинной независимости в суматошный период между 1917–1921 гг. и установили дипломатические отношения с иностранными государствами. Республики второго типа были окружены со всех сторон российской территорией; они назывались “автономными республиками”. Самыми крупными из них были Татарстан и Башкирия, никогда не знавшие подлинного суверенитета. Положение этих “автономных республик” зависело от воли Москвы: им было позволено иметь свои собственные органы правительства (народные комиссариаты), полностью однако подчиненные аналогичным центральным органам. Местные партийные организации приравнивались по значению к губернским. Существование пограничных республик порождало, однако, значительные проблемы. Им внушалась вера в возможность получения подлинной независимости, которой они и обладали, пусть очень недолго, между 1917–1921 гг. Это прежде всего касается Грузни, новые коммунистические правители которой стремились к национальному самоуправлению точно так же, как и их предшественники – меньшевики.

С этими республиками, в число которых входили Украина, Белоруссия, Грузия, Армения, Азербайджан, Бухара, Хорезм (ранее Хива) и Дальневосточная Республика, Советская Россия заключила двусторонние договоры, сильно отличавшиеся друг от друга и по форме чрезвычайно двусмысленные. Некоторые их параграфы звучали как обычные соглашения между суверенными государствами, другие были больше похожи на федеративные договоры. На деле они отражали противоречия концепции “пролетарского интернационализма”. В первых своих пунктах они были военными договорами, содержащими гарантии на случай внешнего нападения; но военные статьи дополнялись экономическими, оставлявшими право принятия решений по большинству экономических вопросов за московскими организациями. Совершенно ненормальным было то, что в течение одного-двух лет некоторые республики имели независимые дипломатические службы и иностранные представительства, но утратили их, когда в 1922 г. РСФСР провозгласила и закрепила за собой право выступать от их имени на Генуэзской конференции.

Столь ненормальное и двусмысленное положение не могло сохраняться долго. Уже во время гражданской войны население пограничных республик в большинстве своем свыклось с мыслью о главенстве некоторых центральных институтов, каковыми являлись Совнарком, Красная Армия, Совет Труда и Обороны (с ноября 1918 г. высший орган по всем вопросам Гражданской войны) и Революционный Военный Совет Республики (армейская политическая служба). За исключением Грузии, где сложилось особое положение, жители пограничных республик не имели каких-то особых претензий и ожиданий. Они смирились с этими соглашениями и вошли в состав унитарной Российской Советской Республики, поглотившей все предшествующие политические образования.

Это было воплощение именно плана, разработанного Сталиным в бытность его народным комиссаром по делам национальностей. Он хотел создать такую политическую структуру, которая подчеркивала бы ведущую роль России в мировом революционном движении. Как с гордостью заявил один из делегатов X съезда, тот факт, что Россия первой встала на революционный путь и из фактической колонии Западной Европы превратилась в центр мирового революционного движения, наполняет гордостью сердца всех, кто был связан с русской революцией, и порождает особый “красный русский патриотизм”.

Но процесс не мог развиваться абсолютно беспрепятственно, поскольку сам Ленин вовсе не был согласен с великорусским националистическим подтекстом сталинских планов – это нашло отражение в некоторых его речах. Опасения Ленина углубились после того, как Сталин и его заместитель в Грузии Серго Орджоникидзе рассорились с лидерами грузинских большевиков Буду Мдивани и Филиппом Махарадзе по поводу места Грузии в новом государстве. Сталин хотел, чтобы Грузия вместе с Арменией и Азербайджаном вошла в качестве составной части в “Закавказскую Федерацию”, создание которой он планировал. Мдивани и Махарадзе яростно возражали против такого унижения своей родины. Со временем Ленин благословил сталинский план, но на одной из дискуссий по этому вопросу Орджоникидзе разгорячился до того, что просто избил одного из последователей Мдивани. Столь грубая выходка рассердила Ленина. Все его худшие опасения относительно Сталина подтверждались, и он приказал расследовать инцидент. Однако вскоре его поразил третий и самый сильный апоплексический удар. До окончания расследования было еще далеко, а Ленин оказался не в состоянии контролировать его ход и убедиться, что последствия инцидента исчерпаны.

Тем не менее Ленин подготовил к XII съезду меморандум по национальному вопросу. Сталин скрыл его при малопонятном попустительстве со стороны Троцкого, и о его существовании стало известно только в 1956 г. В этом меморандуме Ленин признавал, что право наций на самоопределение вплоть до выхода из состава советского государства стало на деле не более чем “клочком бумаги”. В результате национальным меньшинствам угрожала опасность быть сданными на милость великорусского шовинизма, стопроцентно русского феномена, “типичного для русской бюрократии”. Ленин требовал примерно наказать Орджоникидзе и тем самым показать, что подобные вещи допускать нельзя. Ленин рекомендовал ввести в советскую конституцию гарантии реальной государственной власти для национальных меньшинств в форме народных комиссариатов по всем делам, кроме дипломатических и военных, а также ясно и недвусмысленно гарантировать право говорить на местных языках.

Ленинский меморандум не обсуждался публично, но тем не менее некоторое его влияние можно заметить в параграфах советской конституции 1923 г. Прежде всего новое государство стало называться не “Россией”, но “Союзом Советских Социалистических Республик”; формально это был федеративный союз составляющих его различных республик, где ни одна из них не играла ведущей роли. Как форум, где разные нации могли высказывать свои точки зрения, сохранился и Наркомнац. Он был преобразован в Совет Национальностей – вторую палату Всесоюзного Центрального Исполнительного Комитета (ВЦИК), где каждая союзная и автономная республика имела равное представительство, вне зависимости от количества населения. Показательно, что при этом Ленин не рекомендовал менять что-либо в жестко централизованной партийной структуре. Таким образом, пересмотр его взглядов на национальный вопрос был лишь частичным.

Большинство положений новой конституции соответствовало скорее сталинской, а не ленинской точке зрения. Распределение властных полномочий между Союзом и республиками привело к тому, что вся реальная власть принадлежала союзным ведомствам не только в военной и внешнеполитической сферах, но также в области экономики. Союз определял основные принципы политики в области права, занятости, образования и здравоохранения. Вся полнота власти по вопросам не только внешней, но и внутренней политики была сосредоточена на союзном уровне. Исключением, единственным, но немаловажным, было право республик определять политику в области культуры и языка.

Другим фактором, весьма способствовавшим дальнейшей централизации, стала несоразмерность территорий России и других республик. РСФСР занимала 90% территории Советского Союза, на которой проживало 72% населения страны. Это делало фикцией ее конституционный статус всего лишь одной из семи равных республик. Если добавить к этому, что 72% членов партии были русскими, то станет ясно, что только поистине танковая броня конституционных гарантий могла предотвратить доминирование России в Советском Союзе. По словам И. X. Карра, Советский Союз был “заголовком для РСФСР”. Если взглянуть на дело под иным углом зрения, то можно сказать, что советская конституция 1923 г. была ленинской по форме, но сталинской по содержанию.

Но некоторая двусмысленность все же осталась. Революция и гражданская война дали большинству народов бывшей царской империи хотя бы краткий опыт подлинной независимости, которой они были лишены на протяжении веков, а то и вовсе не знали. Это оказало колоссальное воздействие на национальное чувство общности и вместе с политикой языковой и культурной автономии через некоторое время привело к такому росту национальных чувств среди нерусского населения Союза, какого Россия при царях никогда не знала. Это обстоятельство создавало постоянное напряжение в работе советской системы.

НОВАЯ ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА

 В то самое время, когда делегаты X съезда отлаяли свои голоса за ужесточение партийной дисциплины и суровую расправу над участниками кронштадтского мятежа, они одобрили и радикальные перемены в экономической политике, означавшие на сей раз серьезные послабления. Это была замена продразверстки продналогом, гораздо меньшим, чем принудительные поборы. Мера эта была опробована в Тамбове и разрекламирована в Петрограде: ее рассматривали как возможность сбить накал протестов населения без серьезных политических уступок.

Однако отмена хлебных реквизиций возымела серьезные экономические последствия. Поскольку продналог был предсказуем и оказался ниже разверстки, он давал крестьянам уверенность в том, что излишки сельскохозяйственных продуктов они могут продавать на рынке. Это побуждало их максимально увеличивать продуктивность своих земельных наделов. Таким образом, государству не оставалось ничего другого, как восстановить свободу частной торговли. Однако нечего было надеяться, что крестьяне продадут что-либо, не имея возможности купить на вырученные деньги то, в чем они нуждались. Из этого следовало, что необходимо наладить по меньшей мере достаточное производство потребительских товаров. На практике проще всего было ликвидировать государственную монополию на мелкое и среднее производство, мелкую торговлю и в сфере обслуживания.

Все это правительство и сделало на протяжении 1921 г., оставив тяжелую промышленность, банки и внешнюю торговлю в руках государства. Эти меры получили наименование “Новой экономической политики” (НЭП). В результате городские рынки сразу наполнились. Андрей Платонов так описывает впечатления своего героя, вернувшегося в родной город в 1921 г.: “Сначала он подумал, что в городе белые. На вокзале был буфет, где без очереди и без карточек продавали серые булки… Дванов решил, что это нарочно, и зашел в лавку. Там он увидел нормальное оборудование торговли, виденное лишь в ранней юности и давно забытое: прилавки под стеклом, стенные полки, усовершенствованные весы вместо безмена, вежливых приказчиков вместо агентов продбаз и завхозов, живую толпу покупателей и испускающие запах сытости запасы продуктов”.

Несмотря на то, что частная торговля восстановилась на удивление быстро, в целом экономика все еще пребывала в глубоком кризисе. За годы войны, принудительной мобилизации и продовольственных конфискаций сельское хозяйство пришло в упадок, причем более всего в самых плодородных областях. В результате начался страшный голод. В самый его разгар, в 1920–21 гг., началась засуха в Поволжье. Не имея никаких запасов продовольствия, крестьяне собрали ничтожный урожай. Первый и единственный раз коммунисты допустили прямую иностранную помощь населению. Был создан международный комитет, куда вошли и видные русские деятели некоммунистической ориентации (как только угроза исчезла, все они были арестованы). Но несмотря на все усилия, от голода погибло около 5 миллионов человек.

Промышленность также находилась в отчаянном положении. Во всех основных отраслях производства валовый продукт 1921 г. составил пятую или еще меньшую часть от уровня 1913 г. Производство железа и стали не достигало и пяти процентов от уровня последнего предвоенного года. Численность же рабочих составляла 40 процентов от количества занятых в 1913 г., и в этом заключалась одна из самых серьезных проблем новой эпохи. Армия этих неполнозанятых рабочих должна была в ближайшее время пополниться новыми безработными, пришедшими из деревни в город, где была хоть какая-то надежда найти работу, и демобилизованными солдатами Красной Армии. Они должны были выйти на рынок труда именно в тот момент, когда промышленным предприятиям нужно было приспосабливаться к новым условиям. Не имело значения, были ли они государственными или частными: с этого момента не могло быть никакого прямого государственного субсидирования. Это означало, что расходы на горючее, сырье, зарплату и др. отныне должны были отчисляться из доходов предприятий. Фирмам следовало привести в порядок свои счета, в противном случае им грозило разорение. Такова была реальность, которую нужно было осознать рабочим, партии и профсоюзам.

Таким образом, восстановление промышленности началось на весьма шаткой основе. Прежде всего оно вело к дисбалансу в торговле с сельскохозяйственным сектором. Несмотря на голод, вспахать и засеять возделываемые поля можно было гораздо быстрее, чем переоборудовать разрушенные и пришедшие в упадок заводы. К лету 1928 г. нехватка промышленных товаров по сравнению с сельскохозяйственными достигла такого уровня, что соотношение цен на промышленные и сельскохозяйственные товары выросло в три раза в пользу первых по сравнению с 1913 г. На практике это означало, что дохода крестьян от продажи своей продукции не хватало для приобретения необходимых промышленных товаров. Существовала опасность, что, наученные горьким опытом, они станут сокращать посевы, как уже делали это во время гражданской войны, и тогда нехватка продовольствия стала бы вполне реальной угрозой. Промышленные товары тоже не продавались – по причине взаимной невыгодности торговли. Хоть этот факт и не был быстро осознан, “кризис ножниц” (такое название он получил из-за расхождения кривых роста цен на сельскохозяйственные и промышленные товары) начал серьезно угрожать НЭПу. Вызванные кризисом споры стали первой стадией продолжительных дебатов по стратегии экономического развития в советском правительстве.

Другим результатом столь необычного восстановления промышленности стало то, что рабочие, которые теоретически пользовались всеми благами нового общества, на деле с трудом могли понять свое место в нем. Безработица давала основания для уверенности, что их заработная плата будет оставаться низкой: в 1925 г. Сокольников, народный комиссар финансов, отметил, что оплата труда шахтеров, металлургов и машинистов паровозов была все еще ниже, чем в 1914 г. Это, в свою очередь, означало, что жилищные условия и питание рабочих часто были недостаточными. Так, например, комитет Смоленского цементного завода докладывал в 1929 г., что ежедневно он получает множество жалоб на жилищные условия; семьи рабочих, состоящие из шести-семи человек, ютятся в одной комнате… В комитете скопилось около пятисот заявлений от рабочих, у которых вообще не было жилья. Снабжение продовольствием, хоть и улучшившееся после 1922 г., было все же нерегулярным, что приводило к колебаниям цен: в Смоленске между концом 1926-го и началом 1929 г. пшеничная мука подорожала в два, а ржаная – в три раза. Документы сохранили свидетельства, что потребительские кооперативы (созданные советами, чтобы смягчить для трудящихся наихудшие последствия скачков цен) недостаточно снабжали продовольствием, вследствие чего ведущее место на рынке фактически заняли частные торговцы. Вполне понятно, что рабочие в результате были обижены на крестьян, предлагающих им продукты по столь высоким ценам, и на специалистов и чиновников, которые могли такие деньги платить. Как такое стало возможно в обществе, которому приписывалось “движение к социализму” под руководством “диктатуры пролетариата”?

Структура управления промышленными предприятиями также вызывала досаду рабочих, призывавших вернуться к опьяняющим дням октября. Окончательно исчезли последние следы “рабочего контроля”. Заводская администрация стала еще более иерархической, с хорошо видимой персональной властью руководителей (которые часто набирались из дореволюционных специалистов по причине их знаний и опыта), инженеры и мастера получили непререкаемую власть над рядовыми рабочими. Поскольку основной проблемой стали эффективность и производительность труда, некоторые предприятия (их количество, с точки зрения Ленина, было недостаточным) начали экспериментировать с “тейлористскими” схемами рационализации и массовым конвейерным производством. Когда-то Ленин назвал эти схемы квинтэссенцией капиталистической эксплуатации. Теперь он превозносил их, поскольку они позволяли увеличить выход конечного продукта. Дополнительным мотивом повышения производительности труда стал перевод большинства рабочих на сдельную оплату, полностью ставившую их доход в зависимость от количества производимого ими продукта.

До 1917 года рабочие рассчитывали на то, что профсоюзы и даже партия будут действовать в их интересах. Но теперь обе организации стали всего лишь частью государственной экономической машины, побуждавшей рабочих к конфликту только с частными работодателями. В 1925 г. даже профсоюзная газета “Труд” жаловалась, что профсоюзы увольняют и штрафуют рабочих вместо того, чтобы заниматься защитой их интересов. Можно предположить, что настроения в цехах были неоднозначными (правда, исследования образа мыслей рабочего класса того времени до сих пор находятся в зачаточном состоянии). Происходило множество дискуссий и забастовок, в основном связанных с проблемами жилья, снабжения продовольствием, несвоевременной и недостаточной оплаты труда или конфликтов с конкретными администраторами. В этих дискуссиях профсоюзы почти никогда не поддерживали рабочих.

Несмотря на то, что проблема нуждается в дальнейшем исследовании, кажется, что протесты рабочих не имели связи с возникновением какой-либо из оппозиционных групп внутри партии. Фактически большинство рабочих относилось к партии как к “ним” – части структуры власти, с которой они принуждены иметь дело. Политические и производственные собрания считались “скучными” и избегались, несмотря на то, что имели отношение к насущным интересам рабочего класса, таким, как заработная плата или жилье. Разумеется, некоторые рабочие рассматривали вступление в партию как возможность повысить свой жизненный уровень, квалификацию, ускорить продвижение по службе и главное – возможность вырваться из своей среды. Со своей стороны, партийные рабочие нередко жаловались, что рабочий класс заражен буржуазными настроениями и “мелкобуржуазным индивидуализмом”.

Таким образом, взаимоотношения партии и класса, чьи интересы она представляла на словах, в конце 1920-х гг. заметно охладились. Для партии “рабочего класса”, взявшейся за большую программу индустриализации, такое положение было обескураживающим, если не опасным.

Отношения с крестьянами были и того хуже. В лице крестьянства большевики имели дело с единственным классом, сохранившимся с дореволюционных времен в своем изначальном виде. Конечно, революция и гражданская война укрепили наиболее традиционные основы российского сельского хозяйства, что вело к малой его продуктивности. Помещики располагали более передовым сельскохозяйственным оборудованием и использовали более передовые агротехнические приемы, что позволяло им в предвоенный период выращивать наибольшее количество зерна. Но их хозяйства были экспроприированы и в основном поделены между крестьянами. Подобное же случилось и со “столыпинскими” крестьянами, у которых были отняты их обособленные наделы, а сами они были либо изгнаны из деревни, либо вновь поглощены сельской общиной. Огороженные владения были вновь разбиты на полосы и часто становились объектом дальнейших переделов; современный севооборот отвергался, если он не сочетался с общинным способом земледелия. Таким образом мир достиг в российской сельской жизни такого влияния, какого прежде у него никогда не было. Все это прямо вытекало из принятой в 1917 г. большевиками программы социалистической революции, но нельзя сказать, что теперь это их устраивало.

Несмотря на то, что во владение крестьян перешли новые земли, даже их наделы после 1917 г. имели тенденцию к сокращению. Проблема состояла в том, что миллионы безработных и голодных рабочих устремились из городов в деревню, в надежде снова осесть на землю. Многие из них получали во владение общинные наделы, на которые они все еще могли претендовать. Весьма вероятно, что революция усилила раздоры и споры внутри крестьянских семей, что побуждало молодое поколение отделяться и заводить собственное хозяйство. В результате всех этих новых приобретений общее число семейных хозяйств выросло с 17–18 млн. в 1917 г. до 23 млн. в 1924 г. и до 25 млн. в 1927 г. Средняя величина хозяйств также сократилась, и это вопреки земельным конфискациям у помещиков, церкви и государства в 1917 г. Это вело к тому, что произведенный продукт скорее предназначался для пропитания, чем для продажи.

Продолжающееся дробление крестьянских хозяйств и возврат к примитивной агротехнике стали сильно тревожить правительство. Оно было занято составлением амбициозных планов индустриализации, и потому требовалось больше производить и продавать продуктов питания. А политика правительства в сельском хозяйстве только усложняла положение. Наиболее преуспевающие и производящие наибольшее количество продукта крестьяне облагались самым большим налогом, на них оказывалось политическое давление куда более сильное, чем на более бедных их собратьев. К тому же крестьяне подозревали, что возможен возврат к продразверстке, как это было в 1918–21 гг.

Все эти факторы нашли отражение в статистике сельскохозяйственного производства, особенно по зерну, самому важному для существующего режима продукту питания. Действительно, продуктивность сельского хозяйства быстро выросла после своего катастрофического падения в 1920–21 гг., но так и не достигла довоенного уровня. Урожай 1926 г., достигший 76,8 млн. т., был сравним с рекордным урожаем 1914 г., когда было собрано 81,6 млн.т. зерна (год был поразительно благоприятным). Но уровень 1926 г. никогда не был превышен, и после началось неуклонное падение урожайности. К тому же нужно было дополнительно прокормить еще 14 млн. человек: в 1914 г. производилось 584 кг. зерна на человека, в 1928–29 гг. только 484 кг., в то время как правительство планировало колоссальный рост численности промышленных рабочих, которые продовольствия не производили, но потребляли. Более того, итоговый результат был еще меньше, чем в 1914 г., так как снизилось значение одного фактора, которому Сталин, напротив, придавал чрезмерное значение с целью создать впечатление умышленного сокрытия большого количества зерна. Речь идет о том, что крестьяне, поскольку официальные цены на зерно оставались низкими, часть хлеба переводили на самогон (незаконно произведенный крепкий спиртной напиток). Таким образом получалось, что истраченное на него зерно как бы не было произведено вовсе.

Разумеется, большевики никогда и не помышляли разрешить сельскому хозяйству России коснеть в виде мелких и примитивных хозяйств. Они всегда планировали создание крупных механизированных ферм, находящихся в общественной собственности. Обнародованный ими в 1917 г. “Декрет о земле” был тактическим отступлением от стратегической линии, и теперь они намеревались к ней вернуться. В последние годы своей жизни Ленин считал, что в целом эта “коллективизация” сельского хозяйства должна проводиться в жизнь постепенно. По его мысли, партия должна была поощрять создание образцовых хозяйств, чье процветание и высокая производительность должны были со временем убедить крестьян присоединиться к ним.

Какое-то число коллективных хозяйств к тому времени уже существовало. Некоторые из них с поддержкой и помощью партии были созданы во время гражданской войны. В целом их можно разделить на три типа: 1) коммуна, где вся собственность была общей, часто с совместным проживанием и воспитанием детей; 2) артель, где каждое семейное хозяйство владело собственным домом и небольшим земельным наделом, а равно и орудиями, необходимыми для его обработки, в то время как остальная земля и прочие ресурсы были обобществлены; 3) ТОЗы, или “товарищества по совместной обработке земли”, где некоторые или все поля обрабатывались совместно. Последняя категория лишь немногим отличалась от традиционной деревенской общины с традиционной для нее помощью, или обычаем помогать друг другу в самое напряженное время полевых работ. Поэтому неудивительно, что большинство коллективных хозяйств существовало в виде ТОЗов. Совершенно очевидно, что по крайней мере некоторые из них оставались обыкновенными деревенскими общинами, провозгласившими свой “коллективный” статус для снижения уровня налогообложения.

В дополнение к этим трем типам коллективных хозяйств существовали еще и совхозы, или государственные хозяйства, где люди получали фиксированную заработную плату, подобно промышленным рабочим. Даже вместе совхозы и коллективные хозяйства по статистике 1927 г. занимали менее 2% всех обрабатываемых земель. Тем более примечательно, что доля производимой ими продукции была гораздо выше: в 1927 г. она составила около 7,5%. Принимая во внимание этот факт, становится понятным, почему партия стремилась начать “коллективизацию” как можно раньше. Однако на деле на протяжении всех 1920-х гг. партия заметно запаздывала в выполнении своей политической программы.

Отчасти это объясняется слабостью сельских советов. Теоретически советы должны были взять на себя функции местной администрации, оставив для крестьянского мира (теперь переименованного в “сельскую общественность”) вопросы землевладения и агротехники. Однако на практике мир продолжал собирать местные налоги и исполнять функции местной администрации, как было и до революции. В 1927 г. в “Известиях” была опубликована статья, показавшая, что именно мир, а не совет является до сих пор основой местного управления в большинстве деревень, что создает сложности во взаимоотношениях со следующим властным уровнем – волостным советом.

Партия не больше советов преуспела в проникновении в деревню. Коммунисты по своему менталитету и склонностям были горожанами, и на деревенскую жизнь большинство из них взирало с равнодушием или отвращением. Революция и гражданская война, правда, вызвали приток в партию сельских жителей, в основном, солдат Красной Армии. В то же время именно они чаще всего изгонялись во время чисток, как пассивные или коррумпированные элементы. В любом случае их численность среди сельского населения была ничтожна. Перепись членов партии в 1922 г. показала: численность членов партии от сельского населения составляла 0,13%, и многие из них были учителями, врачами, агрономами и чиновниками волостных советов. К 1928 г. число сельских коммунистов всего лишь удвоилось. Сельское население насчитывало тогда 120 млн. человек, коммунистов было около 300 тысяч (2,5%), и только около 170 тысяч из них действительно были крестьянами.

Так или иначе слабость партии в деревне означала, что влиянием там традиционно пользуются старшие в роду. Несмотря на то, что в выборах в советы участвовали все взрослые, в том числе и женщины, община по традиции возглавлялась исключительно отцами семейств, и никаких исключений из этого правила не было. Участие в управлении молодых людей, женщин и безземельных крестьян не допускалось. Это означает, что вопреки революционной уравниловке вновь произошло расслоение деревенского общества. Конечно, полностью это расслоение никогда не исчезало. С тех пор, как общины держали под контролем процесс переделов в 1917–18 гг., зажиточные крестьяне обычно старались обеспечить себе гарантии того, что в их руках или в их семьях сосредоточится большее состояние в виде земли, скота или сельскохозяйственных орудий. Бывшие безземельные крестьяне оказались в лучшем, чем раньше, положении, но не могли сравняться в смысле благосостояния с “лучшими”.

В современных событиях и более поздних советских исследованиях этому расслоению деревни придавалось очень большое значение. Они делят крестьян на “кулаков” (в разговорном языке девятнадцатого века так называли ростовщиков, но теперь это слово стало некорректно применяться для обозначения преуспевающих крестьян), середняков, бедняков и безземельных батраков. Значение этих терминов менялось, и партия стала использовать их не столько с научными, сколько с политическими целями.

Такое словоупотребление имело целью показать, что классовая борьба на селе шла между богатыми и беднейшими слоями. Тем не менее проведенное Теодором Шаниным исследование советской статистики позволяет усомниться в этой теории. Шанин показал, что доходы кулацких хозяйств лишь немного превышали достаток середняков: они могли иметь двух лошадей, наемную рабочую силу в разгар полевых работ и производили больше продукции для продажи на рынке. Но никоим образом не составляли особый, “капиталистический” слой. Что касается “бедноты”, несомненно реально существовавшей, то ее бедность была обусловлена обычно вполне естественными причинами – ленью, болезнями, призывом кормильца на военную службу и нехваткой рабочих рук. “Поэтому шанс на участие в затевавшейся политической акции основного ядра беднейшего крестьянства, которому не хватало ни сил, ни сплоченности, был невелик”. Тем не менее именно этот социальный слой партия попыталась организовать еще раз, создавая, начиная с 1927 г. “комитеты бедноты”.