Текст книги "История Советского Союза. 1917-1991"

Автор книги: Джеффри Хоскинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)

Джеффри Хоскинг
ИСТОРИЯ СОВЕТСКОГО СОЮЗА

ПРЕДИСЛОВИЕ

Если смотреть с Запада, народы Советского Союза кажутся серой, безликой и инертной массой. Когда мы видим на экранах телевизоров, как они маршируют ровными рядами мимо Мавзолея на Красной площади, трудно представить себе, что эти люди могут быть чем-то большим, нежели простой довесок или пушечное мясо для стоящих на трибуне бесстрастных вождей, которых они приветствуют. Отчасти это и есть тот образ, который хотела бы нам внушить машина советской пропаганды. Но не является ли это также и следствием того способа, которым мы изучаем эту страну? Ведь большинство общих работ по Советскому Союзу сосредоточиваются либо на его лидерах, либо на его роли в международной жизни, как это видится с Запада.

В этой книге также много внимания уделяется советским лидерам. Их нельзя игнорировать в таком централизованном и политизированном обществе. Но я пытался проникнуть немного глубже в их взаимодействие с различными социальными слоями, религиозными и этническими группами, которыми они управляют. По счастью, за последние десять-пятнадцать лет на Западе и в самом Советском Союзе (хотя и в меньшей степени из-за цензуры) было опубликовано довольно много хороших монографий, дающих нам больше информации об образе жизни рабочего класса, крестьянства, служащих и даже самой правящей элиты. Кроме того, многие эмигранты последних лет представили искренние свидетельства о своей жизни на родине, которые позволили нам лучше понять, как думают, ведут себя и реагируют на те или иные события простые люди.

Чтобы сконцентрироваться на этом материале и нарисовать, насколько это возможно в ограниченном объеме, законченную картину советского общества, я намеренно почти ничего не говорил о внешней политике и международных делах. Уже существует много блестящих исследований, из которых читатель может узнать о роли Советского Союза в международной жизни, что-либо добавить на эту тему не входило в задачи настоящей книги. Я, однако, уделил некоторое внимание отношениям Советского Союза с другими социалистическими странами, находившимися в сфере его влияния. Как я утверждаю в главе 11, развитие событий в этих странах следует рассматривать практически как внутренние дела Советского Союза. Кроме того, попытки восточноевропейских стран найти свои собственные “пути к социализму” выявили в социалистической традиции такие элементы, которые были затемнены или скрыты в самом Советском Союзе. Однако, поскольку эти элементы могут быть очень важны, необходимо дать им должное освещение.

Более того, опять же в интересах завершенности описания, я сознательно сосредоточил основное внимание на времени сталинского единоличного правления: примерно от начала первых пятилетних планов в 1928 году до его смерти в 1953 году, – так как этот период кажется мне наиболее принципиальным для понимания Советского Союза сегодня. И именно этому периоду посвящены многие опубликованные в последнее время работы.

Чтобы не перегружать повествование и сделать его более связным, я рассматривал конкретные темы, – такие, как литература, религия, образование и законодательство, – не в каждой отдельной главе, а в общих разделах, охватывающих более крупные временные периоды. Так, например, читатель, интересующийся Русской православной церковью, найдет материал о ней в главах 9 и 14.

Эта книга является результатом моего пятнадцатилетнего преподавания в рамках программы по русским исследованиям в Университете Эссекса и отвечает наиболее часто возникающим потребностям студентов в связи с курсом истории после 1917 г. Я им многим обязан, особенно самым любознательным, которые подвигли меня отказаться от туманных обобщений и рассказать им, какой в действительности была жизнь в далекой и важной стране, где они никогда не были. Мне также много дало общение в течение этих лет с моими коллегами по историческому факультету и по Центру русских и советских исследований Университета Эссекса. Блестящее собрание русских книг в библиотеке Эссекского университета в основном обеспечило меня теми материалами, в которых я нуждался. Особенно же я благодарен хранителю этого, собрания Стюарту Ризу за его неослабное внимание к моим нуждам.

Я очень признателен моим коллегам, которые прочли полностью или частично более ранние варианты рукописи: профессору Леонарду Шапиро, Питеру Франку, Стиву Смиту, Бобу Сервису и наиболее неутомимому из моих студентов – Филипу Хиллзу. В критические моменты мне очень помогло обсуждение рукописи с Майком Баукером, Вильямом Розенбергом и Джорджем Коланкевичем. В тех случаях, когда я пренебрег их советами и выбрал свой собственный путь, я несу за это полную ответственность.

Я многим обязан моей жене Анне и дочерям Кэтрин и Джанет, вдохновлявшим и поддерживавшим меня в течение всей работы. Без их бесконечного терпения и снисходительности эта книга была бы давно заброшена, и тогда они могли бы больше меня видеть.

Школа славистики, Лондонский университет, июль 1984 г.

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

По странному совпадению первое издание этой книги было опубликовано в тот самый день, когда Горбачев стал Генеральным секретарем Коммунистической партии Советского Союза. Это послужило для книги хорошей рекламой, но привело также и к тому, что текст быстро померк перед значительными событиями, начавшими происходить при новом руководстве. На последних страницах первого издания я отмечал, что, когда придут перемены, они будут более быстрыми и радикальными, а советские люди окажутся к ним более готовы, чем мы привыкли думать. В качестве прогноза на будущее это было относительно верно, но тем не менее всего лишь четыре года Новой эры, за счет которых я расширил последнюю главу, оказались существенными для понимания произошедших принципиальных изменений и для соотнесения их с ранней советской историей. Я также воспользовался этой возможностью, чтобы исправить несколько ошибок в первоначальном тексте, и выражаю свою признательность критикам и читателям, указавшим мне на них.

Школа славистики и восточноевропейских исследований, Лондонский университет, июль 1989 г.

ВВЕДЕНИЕ

“Философы только объясняли мир; задача заключается в том, чтобы изменить его”. Это знаменитое высказывание Маркса приглашает нас оценивать его учение по практическим следствиям, то есть по тому типу общества, которое появилось в результате применения этой доктрины. Тем не менее, как это ни парадоксально, многие марксисты сами же откажутся признать правильность такого критерия. Они отбросят пример советского общества как неудачное отклонение, продукт исторической случайности, состоящей в том, что первая социалистическая революция произошла в стране, не готовой к социализму, – в отсталой самодержавной России.

Поэтому важно начать с вопроса, обращенного к нам самим: почему это произошло? Действительно ли это была историческая случайность? Или же в российских дореволюционных традициях имелись элементы, благодаря которым страна была предрасположена к принятию того типа правления, которое ей навязывали последователи Маркса?

Конечно же, Россия была во многих отношениях отсталой и, бесспорно, самодержавной. Рассуждая с экономической точки зрения, в области сельского хозяйства, коммерции и промышленности Россия плелась позади Западной Европы, начиная с позднего средневековья, что в значительной степени объясняется двумя веками относительной изоляции вследствие татарского ига. Однако неверно, что история предполагает единственный путь, и эта отсталость имела как отрицательные, так и положительные черты. Она сделала народные массы более приспосабливаемыми, лучше приспособленными к выживанию в чрезвычайных обстоятельствах. Но, может быть, именно она и помогла сохранить внутреннее ощущение общности в крестьянских коммунах (мир) и рабочих кооперативах (артель).

С другой стороны, с политической точки зрения, Россию девятнадцатого столетия следует скорее считать “продвинутой”, если понимать под этим сходство с западноевропейскими политическими системами двадцатого века. Это было в высшей степени централизованное, бюрократизированное и во многих отношениях светское государство. Его иерархическая система в значительной мере определялась способностями индивидуумов; значительная доля его ресурсов приходилась на оборону, причем использовалась система всеобщей мужской воинской повинности, и ее роль в экономике становилась все более интервенционистской. Более того, оппоненты государства, радикалы и революционеры, шли по пути светских утопий с той же смесью альтруизма, героизма и интенсивного самопоглощения, которая характерна для западногерманских и итальянских террористов 60-х и 70-х годов. Чего в России, естественно, не было, так это парламентской демократии, хотя и она появилась в зачаточном состоянии и начала развиваться с 1906 года.

Что же касается самодержавия, то существовали достаточно веские причины, почему именно оно должно было бы остаться главной политической нормой правления в России и почему оно было приемлемо для большинства населения России. Нет необходимости постулировать врожденный “рабский менталитет”, как это склонны делать многие западные люди. Прежде всего следует помнить о равнинных, открытых границах России, которые были одновременно ее силой и ее слабостью. Силой потому, что они давали народу России возможность распространяться на восток, в результате чего Россия, колонизовав фактически всю северную Азию, оккупировала в конце концов одну шестую земной поверхности. Слабостью потому, что благодаря им Россия была более уязвимой для нападения с востока, с юга и, особенно в последние столетня, с запада. По этой причине все российские правительства выдвигали защиту своей территории в качестве главного приоритета, в чем находили чистосердечную полную поддержку своего населения. Национальная безопасность была в действительности чем-то большим, нежели приоритет, – одержимостью, которой при необходимости все остальное приносилось в жертву при восторженном одобрении народа.

Любой другой народ в таких обстоятельствах реагировал бы точно так же. Впрочем, это не означает, что русские правительства не злоупотребляли доверием народа; напротив, они считали возможным делать это снова и снова. Но географические и исторические причины предпочтения сильной власти практически всегда преобладали.

Другая причина для самоотождествления народа с самодержцем заключалась в том, что с исторической точки зрения образование России как нации с собственным самосознанием началось необычайно рано. Татарское нашествие тринадцатого века пробудило в качестве реакции сильное русское национальное чувство, центром которого стала православная церковь, бывшая единственным национальным институтом, пережившим катастрофу. А поскольку религиозная служба велась не на латыни, а на церковнославянском языке, близком к родному, то национальное чувство имело глубокие корни в среде простого народа. Все это придало русскому национальному характеру черты простонародности, а также инстинкт самосохранения и приземленность, которые до сих пор дают себя знать. Его религиозная основа утвердилась сразу же после того, как Русь -сумела, благодаря силе московских правителей, сбросить татарское иго. Московский великий князь провозгласил себя царем (цезарем) и наследником Византии, попавшей в руки иноверцев в 1453 году: “Два Рима пали, третий Рим восстает, четвертого же не будет”. Россия стала Святой Россией, единственным истинным христианским царством на земле.

Чтобы обеспечить создание армии и защиту страны, русские цари ввели строгую служебную иерархию для всего населения. Дворянам были пожалованы земли в форме поместий, или имений, при условии, что они пойдут на гражданскую или военную службу, причем последнее предпочтительнее. Они также должны были сформировать боевой отряд из крестьян, вверенных их попечению. Таким образом была постепенно оттеснена прежняя независимая аристократия – бояре, а крестьяне стали крепостными, прикрепленными к земле, обязанными служить своему господину, платить налоги и поставлять рекрутов для армии. Как для дворян, так и для крестьян их общественный статус и функции в обществе определялись государственной службой. Общество практически стало придатком государства.

В конце концов даже церковь была взята на службу. Этот процесс начался в семнадцатом веке, когда церковный глава, патриарх Никон, попытался завоевать церкви верховное положение путем исправления ошибок в богослужебных книгах, накопленных там в теченье столетий, которые, по его мнению, бесчестили Русскую православную церковь перед лицом других церквей. Он претендовал также на то, чтобы церковь занимала в государстве более значительную роль. И хотя царь Алексей устранил его как опасного соперника, реформы, которые он поддерживал, были одобрены Церковным Собором. Эти реформы вызвали к жизни яростное неприятие церковнослужителей и мирян, которые чувствовали, что целостность русской веры была нарушена иностранным влиянием. Вся сила и исключительность русского национального сознания и свойственный ему инстинкт самосохранения были проявлены староверами, которые остались верны старой богослужебной традиции и были готовы к тюрьме или ссылке или даже к массовому самоубийству, нежели подчиниться новой и чуждой традиции. Старая вера дожила до самой революции 1917 года и пережила ее, отбирая у официальной церкви многих ее приверженцев, причем наиболее пылких.

Быть может, самый важный аспект этой харизмы, чье значение для российской истории едва ли можно переоценить, состоит в том, что церковь стала зависеть в выполнении своих реформ от принудительно навязанной ей поддержки со стороны государства. Таким образом, был расчищен пучь для Петра I, который в начале восемнадцатого века упразднил патриархат, символ церковной независимости, и заменил его так называемым Святейшим Синодом, фактически государственным учреждением, возглавляемым к тому же не священнослужителем, а мирянином. Петр сделал это, руководствуясь теми же целями, что и Генрих VIII в Англии: поставить церковь под строгий государственный контроль, дисциплинировать ее и сделать пригодной для выполнения государственных задач, таких, как образование и социальное обеспечение простых людей, отеческая забота и надзор за ними. Главный теоретик церкви при Петре Феофан Прокопович настаивал на том, что государство должно быть нераздельной и неоспоримой верховной властью на земле, имеющей все права, включая право толковать божественные законы. Любое менее четкое устройство он считал опасным, поскольку в этом случае у простых и доверчивых людей могло бы возникнуть заблуждение, что существует надежда на церковную поддержку их бунтам и антигосударственному сопротивлению. Такой светский подход к проблеме отношений между церковью и государством, навязчивая идея гражданского беспорядка были близки к образу мыслей многих европейских протестантских мыслителей того времени, в особенности, Томасу Гоббсу. Начиная с того времени, тень Левиафана нависла над Россией.

Петр 1 разрушал и многие другие русские традиции. Он перевел столицу из Москвы в болотистую местность на Балтийском побережье просто потому, что море обеспечивало прямой доступ к портам Европы, чей более прогрессивный образ жизни Петр надеялся использовать для спасения России. В новом городе Санкт-Петербурге он потребовал от своего дворянства следовать европейской моде во всем: от образования до одежды. Когда некоторые его придворные отказались сбрить бороды, считавшиеся по московским обычаям признаком мужественности, Петр взял ножницы и отстриг их сам. И новшества, и грубоватый способ их введения вызвали к жизни сильную оппозицию. Староверы даже считали его Антихристом.

Екатерина II завершила подчинение церкви государству, отняв громадные церковные землевладения, что привело к обнищанию священства и поставило его в зависимость от прихожан. Духовенство действительно стало подчиненным сословием, не имея ни образования, ни финансовой самостоятельности для того, чтобы сохранить особое положение даже в духовном отношении. Оно было более или менее замкнутой социальной группой, поскольку у сыновей священников практически не было иного выбора, кроме продолжения образования в духовной семинарии и следования по стопам отцов. Высокая культура и политика того периода были в значительной степени секуляризованы; интеллектуальная элита в большинстве своем считала священников людьми менее образованными и занимающими более низкое положение, распространяющими предрассудки на потребу плебеям. Было бы трудно переоценить значимость подчинения церкви государству. Это значило, что Святой Русью, до сих пор видящей себя единственной хранительницей правильной веры, управляли абсолютно светским способом, превосходя в этом большинство протестантских государств, в результате чего возникала почти агрессивная светская культура.

Российский способ правления в девятнадцатом веке часто называют реакционным, но этот взгляд основан на поверхностном сравнении с западноевропейскими политическими системами. В действительности, начиная уже со времени Петра I, российские правительства были почти опасно радикальны в своем стремлении к проведению перемен. Это объяснялось тем, что они постоянно ощущали потенциальную военную угрозу со стороны европейских стран, которые в целом были лучше оснащены в техническом отношении. Отвечая на этот вызов, Петр I многим пожертвовал для создания сильной армии и флота, а также современной военной промышленности, опережающей европейскую, перестроил государственное административное устройство, систему налогообложения и образования и другие общественные порядки. Он считал, что все ресурсы страны – материальные, культурные и духовные – должны служить государству на благо общества в целом. Его преемники продолжали эту работу, но столкнулись как с преимуществами, так и с недостатками слабости общественных институтов. Преимущества состояли в том, что ни капризное дворянство, ни городская аристократия не обладали достаточной независимостью, чтобы препятствовать монаршим повелениям. Недостатки же заключались в том, что существующие аристократические и городские институты (элита города и страны) зачастую были даже недостаточно сильны для того, чтобы служить передаточным звеном для приказов сверху, как это осуществлялось в других европейских странах. Из-за их отсутствия намерения правительства часто просто сходили на нет среди громадных российских просторов.

По этой причине некоторые российские самодержцы, а именно Екатерина II в конце восемнадцатого века и Александр II в шестидесятых годах девятнадцатого века, в действительности пытались создать или укрепить то, что Монтескье называл “промежуточными сущностями”, то есть самоуправляющимися собраниями дворян и горожан с прямой ответственностью за местное правление. Другие же, например Павел I и Николай I, считали, что эти собрания преследуют собственную выгоду и приводят к раздроблению страны, и стремились сдерживать их деятельность и управлять ими с помощью особых государственных чиновников, контролируемых центром. История правления Российской империи, начиная от Петра I до революции 1917 года, во многом и объясняется такого рода колебаниями между местной автономией и жесткой централизацией, между поддержкой местной элиты и недоверием к ней.

Появление радикальной интеллигенции в девятнадцатом столетии было в определенном смысле неестественным следствием этих неудовлетворительных отношений. Большинство радикалов происходили из тех социальных слоев, из которых царское правительство пополняло ряды чиновников центрального и местного аппаратов – мелкое дворянство, священнослужители, армейские офицеры и специалисты. Все они, как правило, проходили через ту же образовательную систему, что и государственные служащие. Они исповедовали те же идеалы, что и часть бюрократии, стремящаяся к переменам: прогресс, равенство, материальное благосостояние для всех, уничтожение привилегий. Однако, будучи разочарованными иерархичностью и авторитарностью государственной службы, а также полным несоответствием реальности идеалу, они, как правило, еще в студенческие годы изменили свое мировоззрение и приняли на вооружение революционную идеологию.

В отсутствие истинно консервативной политической теории и при недостатке поддержки со стороны независимой церкви российское имперское государство часто оказывалось крайне уязвимым при столкновении с активистами революционного движения. В сущности, собственные идеалы государства были отняты его оппонентами, и в результате правительство оказалось покинуто теми, на кого в нормальных условиях оно должно было бы опираться. Даже Достоевский, писатель консервативных взглядов, сказал однажды, что, если бы он знал о том, что революционеры собираются взорвать Зимний дворец, он бы не сообщил о заговоре полиции из боязни, что его сочтут доносчиком. Совершенно не обязательно одобряя сам терроризм, дворяне и представители свободных профессий иногда сочувствовали мировоззрению террористов. Так, например, безупречно либеральная партия кадетов в 1906 году отказалась публично заклеймить терроризм, опасаясь дискредитировать себя в глазах общественного мнения. Таким образом революционерам удалось создать своего рода “альтернативную общественную структуру”.

Это ничуть не облегчало практическое разрешение проблем, стоявших перед радикалами. Было абсолютно непонятно, как им добиваться достижения своих целей. Александр Герцен, по-видимому, первый бескомпромиссный российский социалист, полагал, что ядром нового общества должна стать крестьянская община, но его суждения о том, нужна ли для этого революция и какой ей быть, отличались противоречивостью. Михаил Бакунин настаивал на том, что единственно важным является поднять народные массы на восстание, и это само по себе очистит и уничтожит зло существующего общества, оставив людям свободу импровизации. Напротив, Петр Лавров надеялся, что революция вообще не понадобится. Он чувствовал, что образованные слои общества имеют долг перед народом, поскольку своим образованием они обязаны его тяжелому труду. Они должны заплатить этот долг путем “хождения в народ” и передачи народу плодов образования, обучая народные массы тому, как они могли бы создать истинно гуманное общество на основе собственных Структур: мира и артели. В семидесятых годах девятнадцатого века несколько сотен студентов попытались реализовать на практике взгляды Лаврова, выучившись ремеслам и надевши толстовки и валенки, чтобы жить в деревне, торговать и распространять правильное учение. Большинство, хотя и не все крестьяне, встретили их с непониманием и с некоторым подозрением: в то время по крайней мере их вера в “царя-батюшку” была все еще не поколеблена. Многие из студентов-идеалистов, “ходивших в народ”, окончили свой путь в тюрьме.

Их неудача придала сил и уверенности тем, кто утверждал, что революционное движение должно вести за собой и должно использовать насилие, разрушая правительственный аппарат с помощью террора и при возможности захватывая власть посредством восстания. Для осуществления этих целей возникла организация “Народная воля”; в 1881 году она действительно совершила успешное покушение на императора Александра II. Однако установить другой режим или хотя бы даже осуществлять эффективное воздействие на преемников Александра ей уже было не под силу. Фактически это была пиррова победа, приведшая лишь к усилению репрессий.

Казалось, что к восьмидесятым годам девятнадцатого века русское революционное движение зашло в тупик, будучи неспособным достичь поставленных целей ни с помощью мирной пропаганды, ни посредством террора. Именно в этой ситуации марксизм предложил себя в качестве панацеи для трудного времени. Его первый российский представитель, Георгий Плеханов возглавил тех, кто отказался принять методы борьбы, используемые “Народной волей. Он приветствовал марксизм, поскольку тот подтверждал его правоту в неприятии переворота: революция никоим образом еще не могла прийти в Россию, просто потому, что для этого еще не созрели объективные социальные и экономические условия. Таким образом, плехановская интерпретация подчеркивала важность детерминистских черт марксизма: он утверждал, что капитализм еще даже не начинался в России, так что социалистическая революция, возникающая только в результате противоречий капиталистического общества, не имела надежды на успех. По его мнению, Россия должна была прежде всего принять путь капитализма вместе с сопутствующим ему разрушением крестьянской общины и созданием крупномасштабной промышленности, поскольку эти процессы способны породить подлинно революционный класс – фабричный пролетариат, который не обманет надежд радикальной интеллигенции, как это сделало крестьянство. Плеханов принял марксизм с энтузиазмом, так как увидел в нем научное объяснение исторических процессов и гарантию того, что революционеры, если они последуют по этому пути, не будут более понапрасну терять свои надежды, а в действительности, и жизни. Прежних же революционеров он презрительно назвал популистами.

Историки России часто рассматривают марксизм так, как если бы он пришел в эту страну в виде окончательно сформированного и внутренне последовательного учения. На самом же деле это был совершенно другой случай. Сам марксизм являлся продуктом европейского опыта, весьма далекого от того, что испытывали русские революционеры в шестидесятые и семидесятые годы девятнадцатого века, в частности, разочарования во Французской революции и европейских восстаниях 1848–49 годов. Разрыв между революционными ожиданиями и последующей реальностью всегда был огромен. Маркс объявил, что это обусловлено тем» что революционеры недостаточно внимания уделяют объективным социально-экономическим условиям: по сути они все были утопическими социалистами. Напротив, свою собственную разновидность социализма он описал как научную. Он утверждал, что пролетариат, растущий теперь неконтролируемо вместе с расширением капиталистической промышленности, преодолеет разрыв между идеалом и реальностью. Наиболее благоприятным для этого было положение фабричного рабочего, поскольку он был одновременно и “субъектом” и “объектом” истории: объектом потому, что был жертвой экономических законов, а субъектом – так как понимал, что ему нечего терять, и находился под впечатлением представлений о более справедливом и процветающем обществе, которое может возникнуть в результате восстания. Поскольку неизбежные противоречия капитализма все тяжелее давят на рабочих, они неотвратимо подымутся и сбросят своих угнетателей, творя из общей нужды более справедливое и гуманное общество.

Таким образом, Маркс преодолел, к собственному удовлетворению и удовлетворению большинства своих последователей, тревожащий разрыв между идеалом и его осуществлением. Беда в том, что не было и нет обязательной связи между представлением Маркса об углубляющемся социально-экономическом кризисе, при котором каждый движим собственными материальными интересами, и миром гармонии и братства, который должен возникнуть в результате революции. Рассуждая логически, если рабочие действительно совершают революцию под влиянием своих экономических интересов, то наиболее вероятным последствием такой революции была бы дальнейшая экономическая борьба, но с другим набором хозяев. Тем не менее идея о том, что рабочая революция каким-то магическим способом устранит все конфликты в обществе, имела огромную привлекательность. Она представлялась и реалистичной, и оптимистичной одновременно. Она совмещала в себе привлекательность науки и религии. Вот что делало ее такой соблазнительной, и более всего для России, где интеллигенция уже намучилась со светским государством, взявшим на себя религиозные прерогативы.

Безусловно, молодого Владимира Ульянова, или Ленина (имя, под которым он стал известен), увлекла именно эта двойственная природа марксизма. Он находился под сильным впечатлением казни своего старшего брата Александра в 1887 году за участие в подготовке к убийству императора. Ленина привлекали идеализм и самопожертвование его брата, но в то же время он не считал возможным отдавать свою жизнь напрасно. Он, безусловно, собирался следовать целям Александра, направленным на революционные преобразования общества. Поэтому научная сторона марксизма была для него чрезвычайно важна. Чтение “Капитала” Карла Маркса стало для него, как он позднее признавался, настоящим откровением, поскольку ему казалось, что там раскрыта предопределенность революции в объективном эволюционном процессе развития общества, если только хватит упорства и терпения дождаться соответствующего момента. В своих ранних произведениях Ленин проделал сходный анализ собственно российской социально-экономической структуры, преследуя цель показать, что капитализм уже разрушает экономику крестьянской общины и что капитализм, а потому, в конечном счете, и революция, неизбежен в России. Ленин предполагал, что России предстоит пойти дальше, чем большей части Европы, и вслед за Плехановым он предвидел необходимость двух этапов революции: 1) буржуазно-демократическая революция, когда феодальная система, еще не полностью разрушенная в России, была бы окончательно уничтожена союзом буржуазных либералов со все еще маленькой рабочей партией; 2) более поздний социалистический этап, который наступит в свое время, когда капитализм полностью разовьется, а рабочий класс достигнет зрелости.

Все это имело достоинства очевидной необходимости. Но при этом располагалось на столь протяженной временной оси, что для полной реализации потребовалось бы устрашающее терпение и самоограничение. В действительности же Ленин не долго придерживался первоначальной полной схемы, а начал изыскивать способы сближения двух этапов. Более того, по-своему он понимал разрыв между наукой и пророчеством у Маркса. Он не разделял уверенности своего учителя в том, что рабочие автоматически осознают всю значимость своего предназначения в существующем обществе, и в том, чем это закончится. Напротив, в своей работе “Что делать?” (1902 г.) он выразил опасение, что предоставленные самим себе рабочие не будут стремиться к революции, а станут бороться за более ограниченные цели, такие, как повышение заработной платы, улучшение условий труда и более гуманное отношение к себе со стороны работодателей. Его собственный опыт пропагандистской деятельности на фабриках Санкт-Петербурга в девяностых годах девятнадцатого века привел его к выводу, что “у рабочих не было, да и не могло быть осознания неустранимости противоречий между их собственными интересами и всей современной политической и социальной системой”. Это относится не только к российским рабочим: “История всех стран показывает, что рабочий класс сам по себе может развить только тред-юнионистское сознание, то есть убежденность в необходимости создавать тред-юнионы, бороться с работодателями, добиваться от правительства того или иного закона”. Только “образованные представители имущих классов – интеллигенция” могли полностью понимать реальные, в отличие от поверхностных, нужды рабочих. Для того, чтобы осуществить революцию, требовалась подлинно революционная партия, то есть “состоящая прежде всего и главным образом из людей, профессионально занимающихся революционной деятельностью. На первый взгляд казалось, что это исключает рабочих, поскольку они по необходимости профессионально занимались фабричным трудом.