Текст книги "История Советского Союза. 1917-1991"

Автор книги: Джеффри Хоскинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

Любой завод, предприятие, высшее учебное заведение, транспортное предприятие, колхоз, торговая структура – короче, любое рабочее место – имело свой ранг в этой иерархической системе. Это могла быть должность “всесоюзного значения”, или республиканского, областного, районного или городского. Заработная плата служащих и рабочих менялась в соответствии с этими рангами, а равно и доходы и привилегии начальства. В соответствии с “табелью о рангах” удовлетворялись и потребности предприятий в оборудовании и рабочей силе.

По соответствующим ступенькам было расставлено и все население страны. Осуществлялось это при помощи введенной Сталиным прописки, или вида на жительство. Наивысшим был статус жителей Москвы, где можно получить самую лучшую работу, самое хорошее образование, а пища, товары народного потребления и услуги были относительно легко доступны. К тому же там было возможно общение с иностранцами или теми советскими гражданами, которые привозили товары с Запада. Второе место в иерархии занимали Ленинград и столицы союзных республик, затем, еще ниже, города с населением в 500000 человек и более, и прежде всего те, где находились предприятия военной, космической или другой промышленности, связанной с использованием высоких технологий, т.е. предприятия “всесоюзного значения”. Жители таких городов имели кое-какие блага, доступные москвичам, но в меньших масштабах. Во всех этих городах ограничивался рост населения: милиция прописывала человека только тогда, когда работодатель определенного ранга мог привести убедительные причины того, что нуждается в этом человеке. Прописка существовала в двух формах – временной и постоянной, что создавало дополнительную ступеньку в иерархической структуре. Борьба за превращение первой во вторую могла занять многие годы. “Пятый пункт” в паспорте мог усложнить любой их этих процессов, особенно если там значилось “еврей”. Для того, чтобы обойти все эти препятствия, люди нередко вступали в брак с лицами, у которых прописка была более “высокого” класса: не исключено, что подобные фиктивные браки стали столь же обычны для советского общества, как браки по расчету во Франции времен Бальзака.

Жизнь в маленьких городах и деревнях, где-нибудь в провинции автоматически означала, что человек обладает низшим социальным статусом. Переезд оттуда в Алма-Ату, Киев или Ригу был очень сложен и полностью зависел от благорасположения начальства. Переехать в Москву было практически невозможно. В наихудшем положении находились колхозники. У них даже не было паспортов, потому они не имели права вообще ни на что, кроме краткого пребывания в городе. Единственной возможностью для колхозника потребовать паспорт был момент перед призывом на действительную военную службу – это касалось исключительно мужчин – или если они уезжали для того, чтобы получить специальное или высшее образование. Нет ничего удивительного, что большинство покинувших таким образом деревни молодых людей крепко держались за свои паспорта и впоследствии старались не возвращаться домой, а найти работу в городе.

Только после 1974 года колхозники начали получать паспорта и “второе крепостное право” стало клониться к упадку.

На вершине социальной пирамиды располагались “кадры” партийно-государственного аппарата. Исследователи, занятые изучением советской политики, сейчас начали забывать, что слово это по происхождению чисто военное. Таким же военным был и самый дух партийно-государственных кадров – во всяком случае, иерархическая структура и приказы были необходимы им как воздух. В некотором смысле это свойство даже усилилось после того, как Хрущев освободил их от постоянного страха ареста. Тем не менее нескончаемые хрущевские реорганизации партийно-государственного аппарата до некоторой степени лишили их привычного комфорта и стали досаждать: между 1956 и 1961 гг. Хрущев изменил персональный состав Совета министров, Президиума ЦК партии (Политбюро), секретарей партии областного уровня больше, чем на две трети. Сменилась и половина Центрального комитета.

Преемники Хрущева уничтожили даже этот предмет беспокойства. Лозунгом брежневской политики стало “доверие к кадрам”. Он взял за правило производить минимальное количество перестановок на высшем партийно-государственном уровне. 44% из тех, кто был в 1966 г. членами Центрального комитета, в 1981 г. оставались на своих местах. Конечно, в среднем полноправный член этого ключевого органа находился на своей должности больше двенадцати лет, что превышало максимальный допустимый срок, если придерживаться хрущевской программы ротации партийных работников. По тем же причинам между 1966 и 1982 гг. средний возраст членов Центрального комитета вырос с. пятидесяти шести до шестидесяти трех лет, Совета министров – с пятидесяти девяти до шестидесяти пяти, и Политбюро – с пятидесяти пяти до шестидесяти девяти лет. К концу 1970-х гг. советское руководство стали обычно называть “геронтократией”, и западные журналисты пускались в пространные рассуждения о здоровье советских руководителей, если кто-либо из них временно не появлялся на публике.

Брежневская политика должна была обеспечить людям, которые находились в центре номенклатурной системы, членам Центрального комитета и руководителям его отделов, совершенно новое чувство стабильности и уверенности. Три четверти членов Центрального комитета в 1981 г. занимали высшее положение в партии и государстве: 35% были партийными секретарями республиканского и областного уровня, 9% – работниками отделов Центрального комитета, 31% – министерские чиновники. Выходцев из других частей государственного аппарата было гораздо меньше: военные – 7%, дипломаты – 4%, ученые и деятели культуры – 3%, работники КГБ и профсоюзные деятели – по 2%. Остальные представлены совершенно ничтожным числом. Другие рельефные характеристики персонального состава Центрального комитета представляются даже более важными. Почти три четверти членов ЦК вступили в партию до 1950 г. и, следовательно, первоначальный, а подчас и важнейший, опыт партийной жизни они получили еще при Сталине. 82% из них – по, происхождению рабочие и крестьяне, однако 78% имели высшее образование; это значит, что они сделали блестящую карьеру. Они были удачливыми выдвиженцами, причем после того, как они стали таковыми, этот процесс более или менее сошел на нет. 97% из них – мужчины, что свидетельствует о том, что вопреки всем “эмансипациям” женщины практически не могли пробиться в высшие сферы власти. Славян в составе ЦК было 86%, а русских – 67%, что в процентном отношении значительно превышает представительство других национальностей страны. 55% какое-то время – обычно во время войны, – работали в военных 1 или тесно связанных с военными отраслях промышленности. Итак, “характеристическими” чертами члена Центрального комитета были следующие: преклонный возраст, мужской пол, русский, сделавший успешную карьеру и имеющий широкий опыт государственной и (или) партийной работы, а равно и опыт работы в “военно-промышленном комплексе”.

Таков усредненный облик тех, кто по меньшей мере косвенно оказывал решающее влияние на кадровую политику во всех сферах человеческой деятельности. Возможно, именно по этой причине к 70-м годам советское общество было милитаризовано в значительно большей степени, чем в двадцатых и тридцатых. Тот высокий социальный статус, который армейские офицеры отвоевали себе в ходе второй мировой войны, стал постоянным. Постоянной же стала их интеграция в партию, благодаря системе основательной политической подготовки. Можно предположить, что военные были больше довольны своим положением, чем представители любой другой профессиональной группы в Советском Союзе – и у них были к тому все основания. Правда, Хрущев однажды урезал военные ассигнования и непродуманно сократил численность офицерского корпуса – это и стало одной из возможных причин его падения. Но все остальные советские вожди – от Сталина до Черненко – считали Вооруженные силы – армию, флот, ВВС и ракетные войска – тем, что позволит распространить власть советов на весь мир и достичь паритета с США. Военные заказы оставались главным приоритетом советской экономики. Школьники и студенты обучались гражданской обороне и проходили начальную военную подготовку. Вообще военное обучение стало обычной чертой жизни в СССР.

Но как же проходил отбор кандидатов на партийные должности? Бывший профессор университета им. Патриса Лумумбы в Москве, Михаил Восленский, у которого были связи в Центральном комитете, после своей эмиграции на Запад в 1972 г. рассказал: молодой человек (или девушка, что случалось гораздо реже), который хотел сделать карьеру, должен был стать партийным активистом у себя на работе. Для этого на него взваливали множество малоприятных и к тому же неоплачиваемых обязанностей по пропаганде и агитации, социальному обеспечению, профсоюзной деятельности и т.д. Он прилежно посещал партийные собрания, при этом, не вступая в особенно острые противоречия с выступавшими, он должен был сделать свое присутствие достаточно ощутимым. В дальнейшем ему надо было оказаться в составе партийного бюро, затем стать одним из секретарей бюро, и наконец – самим секретарем. На крупных предприятиях это была постоянная и оплачиваемая должность. Каждая ступень его роста фиксировалась в характеристике – и чем более высокое положение он занимал, тем подробнее она была. Подписывали ее директор предприятия, председатель профессионального комитета и кто-либо из руководящих работников местного райкома. Характеристику направляли в райком (или выше, если предприятие нашего героя было крупным и важным). В характеристике давалась оценка политической зрелости и лояльности, специальных знаний и административных способностей. Местное отделение КГБ, имевшее тесные связи с отделом кадров предприятия и осведомителей, внедренных в его штат, также готовило доклад, из которого должно следовать, что кандидат на должность не опасен – смысл этого понятия в СССР был значительно шире, чем на Западе.

Если человек преуспевал в роли партийного секретаря, перед ним открывались возможности дальнейшего продвижения на средние и высшие ступени партийного аппарата. Нередко это сопровождалось учебой в высшей партийной школе.

Совершенно естественным результатом такого метода продвижения по службе было образование клик или “групп клиентуры”. Каждый кандидат на продвижение по службе должен был заручиться поддержкой кого-либо из вышестоящего эшелона партийной иерархии. Он продолжал пользоваться той же поддержкой при продвижении на следующий уровень, если его покровитель сам успевал за это время сделать очередной шаг в своей карьере. Эта тенденция отмечалась всеми наиболее внимательными “кремленологами” – специалистами по советским политическим деятелям. Брежнев был упорным и искусным мастером такой политики, особенно в последние годы своей жизни. Он продвигал тех, кто работал вместе с ним на Днепродзержинском металлургическом заводе или в партийном комитете Днепропетровской области (западные журналисты назвали это “днепропетровской мафией”), или позднее в республиканских партийных организациях Молдавии и Казахстана.

Если и был в Советском Союзе “правящий класс”, то ядро его – партийные должности, находившиеся в распоряжении каждого партийного комитета и люди, которых подбирали на эти посты. Разумеется, не все обладали равной властью: степень властных полномочий определялась очень точно тем, чьей номенклатурой была данная должность, что имело значение для привилегий, с этой должностью связанных. Между прочим, связь назначений и постов с партией не подлежала огласке – хотя многие должности формально были выборными, – и вся система действовала в тайне. Поэтому численность “правящего класса” определить трудно. Если цифры, которые приводит Восленский, достоверны, то на районном уровне номенклатурных работников было около трех четвертей миллиона, что вместе с их семьями (если учесть низкую рождаемость среди славян) дает цифру в 2,5–3 млн. человек, или около 1% от общей численности населения. Однако Восленский, видимо, упускает из виду должности, которые не были прямо связаны с партией, правительством или предприятиями народного хозяйства. Подсчеты, сделанные Ригби, дают цифру, которая больше чем вдвое превышает подсчеты Восленского – около 2 млн. человек, или 1,5–2% всего населения, и это без учета членов семьи. Но эти подсчеты основаны на изучении положения, сложившегося в двух относительно небольших республиках – Башкирии (автономная республика) и Грузии (союзная республика), где численность номенклатурных работников могла значительно превышать среднюю. Мои собственные подсчеты дают цифры, средние по отношению к приводившимся выше данным – однако претензии на их точность были бы слишком самонадеянными.

Если термин “правящий класс” применяется к западному обществу, то он означает владение средствами производства и возможность передавать их по наследству. У советской элиты такой собственности не было. Но через централизованную систему планирования номенклатурные работники тем не менее контролировали средства производства всей страны. И хоть этот контроль нельзя было непосредственно завещать своим наследникам, личные связи и система образования позволяли номенклатурным отпрыскам занять такие позиции, которые в будущем обеспечивали им продвижение на аналогичные посты. Некоторые члены семей представителей советского руководства сделали блестящие карьеры. Так, зять Хрущева А. И. Аджубей стал главным редактором ежедневной газеты “Известия” и членом Центрального комитета. После устранения Хрущева он, что примечательно, потерял оба поста. Сын Брежнева Юрий стал заместителем министра внешней торговли, а зять, Юрий Чурбанов, оставался заместителем министра внутренних дел до 1982 г., до скандала, связанного с повышенным интересом его жены к бриллиантам. Зять Косыгина О. О. Гвишиани возглавлял Государственный комитет по науке и технике, который должен был внедрять в советскую промышленность жизненно необходимые ей новые технологии. Сын Андропова Игорь работал в Институте США и Канады, после чего возглавил советскую делегацию на совещании в Мадриде по безопасности и сотрудничеству в Европе.

Тем не менее было бы неверно сказать, что непотизм стал определяющей чертой советского партийно-государственного аппарата подобно тому, как это случилось в других обществах. Это, возможно, объясняется тем, что семья как таковая для советских лидеров имела меньшее значение, чем в большинстве других политических систем (но семейная жизнь тем не менее тщательно скрывалась от общественного мнения). Другое объяснение следует искать в той системе клиентелы*[25]25
  Клиентела – (лат.) – покровительство. – Прим. ред.


[Закрыть], которая была описана выше и которая, вероятно, представляет собой советский аналог системы “наследования”. Эта гипотеза помогает понять, почему советской элите систематически и вполне успешно удавалось осуществлять то, что всегда и всюду делают правящие классы: передачу своего положения по наследству. Параллели с другими обществами – буржуазным, феодальным или восточным – были бы во многом неверны: советское общество являло собой новый исторический тип, и потому для адекватного его описания нам надлежит прежде всего привести в порядок терминологию.

Из приведенных доказательств следует, что причины существования централизованной системы планирования к 1970-м гг. имели не столько экономический, сколько политический характер. Даже те темпы экономического роста, что были достигнуты в 1930-х гг., теперь были недоступны даже для тяжелой промышленности. Ежегодный прирост в пятидесятых и шестидесятых годах составил 5–6%, в 1971–75 гг. он упал до 3,7% и в 1976–80 гг. – до 2,7%. По понятным причинам каждый старался в ежегодных отчетах показать хоть небольшой, но все же рост производственных показателей. Соответственно вполне закономерен вопрос: не скрывается ли за этими цифрами еще большее замедление темпов роста или даже некоторое падение производства? Конечно, в конце семидесятых годов население страны ощутило на себе, что экономические условия ухудшились, а постоянная нехватка тех или иных товаров стала еще заметнее.

Нехватка товаров, порожденная централизованным планированием, была столь велика, что бурно и пышно начала расцветать “теневая экономика”, восполнявшая недостаток необходимых населению потребительских товаров, транспортных и ремонтных услуг и т.д. В сельском хозяйстве “теневая экономика”, как было показано выше, вообще была узаконена в виде частных земельных участков и колхозных рынков. В прочих же секторах экономики она действовала совершенно нелегально. Но тем не менее по вполне понятным причинам продолжался ее бурный рост. Советский автомобилист, которому было нужно ветровое стекло или приводной ремень, быстро обнаруживал, что государственное снабжение не в состоянии ему помочь. Вместо того чтобы перестать пользоваться машиной, человек с помощью приятелей рано или поздно находил неофициальный источник снабжения, где цены были выше, но зато заказ выполнялся незамедлительно.

Но откуда же брались товары у частников? Нередко рабочие автомобильных заводов или ремонтных мастерских без особых осложнений воровали то, что их предприятия получали через систему государственного снабжения. Украденное просто-напросто списывалось как испорченное или утерянное при транспортировке. Частник также мог получать товары через своих помощников или даже из “подпольных” цехов, которые производили на сторону “дефицитные” товары и действовали либо втайне от властей, либо по каким-то причинам пользовались их покровительством. Заводы и колхозы нередко были лишь ширмой, за которой скрывались подпольные предприятия, производившие одежду, обувь, хозяйственные принадлежности или пищевые продукты, недоступные на рынке, контролируемом государством. Так, в августе 1976 г. “Правда” рассказала о том, что жители нескольких деревень на Кавказе в большинстве своем были заняты тем, что вязали шерстяные вещи для черного рынка. Прибыли от таких операций, как правило немалые, делились между рабочими, управляющими предприятий, которые служили ширмой для подпольных производств, и теми партийными и министерскими работниками, которые должны были знать о них.

Другим вожделенным источником “дефицита” был Запад. Западные товары за иностранную валюту и сертификаты продавались в специальных магазинах в больших городах (все они принадлежали к категории “ограниченного доступа”). Отовариваться там могли люди, которые либо получали в этой форме часть своей заработной платы, либо те, кому время от времени дозволялось ездить на Запад и таким образом стать объектом зависти своих коллег и подчиненных. От этих людей в страну пришли такие вещи, как японские фотоаппараты, немецкие магнитофоны, итальянские костюмы и шотландское виски. Ими либо расплачивались за оказанные услуги, либо просто продавали, получая колоссальные прибыли. По тем же причинам существовал оживленный черный рынок иностранной валюты.

“Теневая экономика” оказывала также разного рода услуги. Квартиросъемщик, которому нужно было срочно отремонтировать водопровод (а в таких случаях деваться было просто некуда), мог обратиться к шабашникам, которые сделали бы это и быстрее, и лучше, чем слесарь домоуправления, но не дешевле. Шабашники работали по вечерам и в выходные дни, нередко используя инструменты и материалы, позаимствованные по месту основной работы.

Аналогичным образом поступал и оказавшийся в затруднительном положении директор предприятия, который не мог получить остро необходимые товары и услуги по официальным каналам. Для того, чтобы выполнить свой план, он обращался к “теневой экономике”. Если это открывалось, то он получал выговор. Но если бы он не выполнил план, то и он, и работники его предприятия были бы сильно урезаны в доходах, а сам он мог просто потерять свою должность.

Партия и государство, разумеется, не намерены были смотреть на подобные сделки сквозь пальцы. Они угрожали экономической монополии, которая давала хлеб многим номенклатурным работникам. Для обуздания “теневой экономики” существовала целая армия контролирующих органов. Помимо милиции, прокуратуры и судов имелась также партийно-государственная сеть Комитетов народного контроля, чьей задачей была мобилизация общественной бдительности для предотвращения и раскрытия экономических преступлений. Была также специальная государственная экономическая полиция, ОБХСС (Отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности), специализировавшаяся на проведении комплексных следственных действий, необходимых для разоблачения подпольных дельцов.

И тем не менее имелись веские причины, почему государство не предпринимало полномасштабных репрессий против подпольной экономики. Во-первых, она придавала некоторую гибкость системе, которая в противном случае была бы нестерпимо жесткой и вообще не давала бы возможности функционировать всей экономике в целом. Более того, поскольку “теневая экономика” паразитировала на официальной, ее дельцы попадали в некоторую зависимость от партийных и государственных деятелей. Они знали, что их противозаконная деятельность будет рано или поздно раскрыта или даже уже раскрыта, и потому судьба их зависела от благорасположения официальных лиц, тех, кто знал об этом. Шабашник, который пользовался инструментами и лесом, заимствованными им на той строительной площадке, где он работал, был в полном смысле слова “вассалом” своего начальника или прораба, которые позволяли ему делать это.

В некоторых регионах “теневая экономика” достигла такой степени развития, что буквально опутала власти предержащие, причем на самом высоком уровне. Социолог И. Земцов, который работал помощником Г. Алиева, первого секретаря азербайджанской партийной организации, в середине 1970-х гг. сообщал, что при предшественнике Алиева В. Ахундове нелегальная экономика протянула свои щупальца буквально во все сферы общественной жизни. За деньги можно было получить все: машины, спиртное, наркотики, зарубежный ширпотреб, женщин, учебу в высших учебных заведениях, ученые степени – и даже, как утверждал Земцов, должности в системе управления. По его данным, пост районного прокурора стоил 30000 рублей, начальника райотдела милиции – 50000 рублей, первого секретаря райкома партии – 200000 рублей.

Ахундов покрывал эти нарушения, да и сам он получил свой пост благодаря дружеским связям с некоторыми московскими чиновниками самого высокого ранга, в том числе членом Политбюро Андреем Кириленко и председателем Госплана Николаем Байбаковым. Для этого Ахундов делал им богатые подношения и устраивал великолепное времяпрепровождение на уединенных дачах в своей вотчине. Как бы то ни было, но в 1969 г. Ахундова сместили, а на его место назначили Алиева, который до того возглавлял республиканский КГБ. Ему было поручено оздоровить политическую жизнь в республике. Алиев незамедлительно осудил “интриги, клевету, злословие, склоки и взяточничество” среди высших республиканских чиновников, а равно и назначения на должности в партии и администрации, сделанные через посредство “личной преданности, дружеских отношений, семейных или соседских связей”.

Нечто похожее случилось и с В. Мжаванадзе, первым секретарем Коммунистической партии Грузии, который был смещен в 1972 г. Его преемник Э.Шеварднадзе ранее возглавлял республиканское министерство внутренних дел (т.е. в его ведении находилась милиция). Шеварднадзе отметил свое вступление в должность арестом жены Мжаванадзе по обвинению в получении взяток от некоего Лазишвили, владельца сети подпольных фабрик, производивших “дефицитные товары”. Говорили, Лазишвили был настолько силен, что влиял на назначения партийных секретарей в Тбилиси. Однако Шеварднадзе арестовал их, что стало частью его борьбы со всеми видами коррупции в республике. С учетом последующих событий видно, что особых успехов в этой борьбе он не добился: вероятно, “теневая экономика” имела в республике слишком глубокие корни. Но как бы то ни было, в течение нескольких лет он вынужден был ездить в бронированном автомобиле и в сопровождении вооруженной охраны: так сильны были опасения за его жизнь. Назначение Шеварднадзе первым секретарем Коммунистической партии Грузии сопровождалось волной насилия и терроризма – вплоть до поджога Тбилисского оперного театра в 1973 г. и взрыва перед зданием Совета министров в 1976 г.

После того как в Москве к власти пришел Андропов, чистки “теневой экономики” приобрели постоянный характер. Алиева даже перевели из Баку в Москву и сделали первым заместителем председателя Совета министров СССР.

Для рабочих заводов плановая экономика в целом означала плохо оплачиваемую работу, но безопасное и относительно сносное существование. Руководителю производства было очень трудно уволить рабочего за лень, некомпетентность, прогулы и даже за пьянство – т.е. поступить так, как это предполагала реформа Косыгина. По меньшей мере в этом смысле советские профсоюзы оказались способны защищать интересы своих членов. После того, как принудительные мобилизации рабочей силы были отменены, насилие по отношению к рабочим сменилось своего рода молчаливой сделкой с ними. Получая мизерную заработную плату и не имея де-юре права на забастовки, рабочие взамен получили чрезвычайно низкие требования, предъявляемые к трудовой дисциплине. Если оставить в стороне особенно грубые нарушения, то никаких взысканий не было за опоздания, продолжительные чаепития, походы по магазинам в рабочее время (чтобы раздобыть в переполненных магазинах немногочисленные продукты), иногда можно было даже отсыпаться на работе после ночной “шабашки”. Однако в конце каждого месяца и – в особенности – года рабочих призывали на штурм, период чрезвычайного тяжелого труда, с принудительными сверхурочными. Это было необходимо для выполнения плана. Но как только начинался новый месяц, снова устанавливался щадящий ритм труда. Популярный анекдот описал это положение следующим образом: агитатор спрашивает рабочего: “На чем основывается советская экономика?” Ответ гласит: “Вы делаете вид, что платите, а мы делаем вид, что работаем”.

В своем роде эта социальная система функционировала неплохо. Но она сохраняла явные недостатки, многие из них объяснялись ее непроизводительностью. Текучесть рабочей силы была высока – около 25–30% в год, что вызывало постоянное беспокойство прессы. Рабочие уходили со своих предприятий в поисках разных благ: более высокой заработной платы, хорошего продовольственного снабжения, лучших жилищных условий, лучших условий для “шабашки” и т.д. При отсутствии коллективного права на забастовки личное право уволиться с работы было наиболее доступной для советского рабочего свободой. Это тем более верным стало для тех времен, когда продвижение вверх (или выдвижение) – альтернативный способ избавиться от неприятностей – стало чрезвычайно трудно доступным. С конца войны и вплоть до середины 1960-х гг. или около того, выдвижение было, возможно, самым лучшим из всего, на что мог надеяться рабочий. Все еще существовали очень широкие возможности для способных, честолюбивых или исполнительных рабочих стать “новаторами”, “рационализаторами” или ударниками, что позволяло им пробиться в партию и стать управленцами. К 1980-м гг. штаты управленцев (“белых воротничков”) были уже переполнены. К тому же немалое количество рабочих имело десяти– или полное одиннадцатилетнее среднее образование и специальную подготовку. У некоторых было даже незаконченное высшее образование. Фактически многие имели квалификацию, слишком высокую для той работы, которую они выполняли.

Тем не менее, вопреки всему, недовольство рабочих выливалось в коллективные действия, а именно в забастовки и демонстрации.

Самым замечательным в выступлениях советских рабочих было то, что они были недовольны самой своей жизнью в целом. Если на Западе трудовые конфликты обычно развиваются вокруг оплаты труда и его условий, то в СССР он затрагивал жилищные условия, снабжение продовольствием, отношения с местной милицией и массу других вещей. Другими словами, советские рабочие расценивали свои отношения с работодателями как нечто всеобъемлющее, имеющее отношение ко всем сторонам их жизни. К тому же обычно предприятие располагало собственным жильем, и с помощью партийных организаций директора предприятий могли наладить продовольственное снабжение, общественные связи и т.д. Все это недоступно западным менеджерам. Скорее это напоминало “города компаний” в Америке девятнадцатого века.

Самый первый инцидент, о котором имеются сведения, представлял собой волнения рабочих, связанные со всеми отмеченными выше источниками недовольства. Волнения произошли в сентябре 1959 г. в промышленном казахстанском городе Темиртау. Молодые рабочие и комсомольские добровольцы со всей страны приехали сюда помочь в строительстве металлургического завода. На месте выяснилось, что жить они должны в палатках (в стране, где обычны песчаные бури), что вода подается лишь на определенное время и что продовольственное снабжение крайне неудовлетворительно. В довершение ко всему они узнали, что молодежным коммунистическим бригадам из Восточной Германии и Польши, которые работали рядом с ними, платят гораздо лучше. Группа рабочих подожгла столовую в строительной зоне, а потом направилась к милицейскому участку, где, судя по некоторым сообщениям, они повесили начальника. В город были введены армейские части, но часть солдат стала брататься с рабочими. Пришлось использовать специальные войска КГБ. Множество людей было убито и несколько Сотен ранено, прежде чем был восстановлен порядок. Зачинщиков арестовали. Сообщали, что некоторые были казнены. Если все эти сообщения хоть частично соответствуют действительности, то следует признать, что возмущение рабочих было очень сильным. Надо также отметить беспомощность властей, которые, судя по всему, оказались совершенно неподготовленными к волнениям.

Продовольственное снабжение и цены были самыми главными источниками беспокойства. Именно они стали причиной волнений, охвативших летом 1962 г. несколько советских городов, после того как правительство подняло цены на мясные и молочные продукты почти на треть. В Новочеркасске эти волнения привели к насилию. На Электролокомотивном заводе им. Буденного дирекция – как предполагают, в результате ошибочного подсчета времени, затрачиваемого на операции, – резко повысила производственные нормы. Это привело к падению реальной заработной платы. Рабочие двух цехов потребовали встречи с директором, чтобы выразить свое недовольство по этому поводу. Директор либо отказался с ними встретиться, либо грубо отверг их требования. Тогда рабочие бросили работу и вывесили на заводских зданиях лозунги, на которых было написано: “Долой Хрущева!” и “Хрущева на колбасу!” Это показывает, что повышение цен ассоциировалось прежде всего с деятельностью первого секретаря. Группа рабочих направилась к железной дороге и разрушила пути. Дорога эта – основная магистраль, по которой осуществляется прямое сообщение между Москвой и Ростовом. Когда милиция арестовала около тридцати рабочих, которых она посчитала зачинщиками беспорядков, забастовка началась практически на всех заводах Новочеркасска. Огромные толпы, где были и женщины (по ним повышение цен на продовольствие ударило больнее всего), стали стекаться к милицейским участкам и к зданию горкома партии. Это говорит о том, что люди прекрасно понимали, где находятся центры власти. Там произошло событие, которое окончательно вывело толпу из себя: охранявшие здание горкома специальные войска КГБ дали несколько предупредительных залпов в воздух, но попали в мальчишек, забравшихся на деревья. Один офицер отказался отдать приказ открыть огонь на поражение по разгневанной толпе. Он сдал свой партбилет и застрелился. Другие не были столь же совестливы. Войска продолжали стрелять, даже когда толпа обратилась в бегство. По меньшей мере семьдесят человек было убито – по некоторым подсчетам, гораздо больше. Очень много было раненых.