Текст книги "История Советского Союза. 1917-1991"

Автор книги: Джеффри Хоскинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

Прием в партию стал заметно строже уже в октябре 1944 г. Как и до 1941 г., от кандидатов требовались рекомендации старых членов партии. Им предстояло пройти продолжительный кандидатский срок, прежде чем они могли стать полноправными членами партии – во время войны эта практика вышла из употребления. В результате число новых членов сразу же резко сократилось, а партийные организации испытывали меньшее влияние со стороны сырых, неподготовленных новичков.

На высших партийных уровнях теперь стали уделять больше внимания формальной подготовке, которая стала необходимым условием продвижения по службе. Постановлением Центрального комитета от 2 августа 1946 г. была создана сеть высших партийных школ. Они имелись в столицах всех союзных республик и в двадцати пяти областных центрах Украины и России. Там секретари, инструкторы и пропагандисты районного уровня проходили двухгодичную подготовку. Способные выпускники могли продолжить свой рост, поступив в престижную Высшую партийную школу при Центральном комитете в Москве. На самом высшем уровне в то же время была создана Академия общественных наук, призванная восполнить недостаток исследователей и преподавателей в высших партийных школах, возникший после упразднения Института красной профессуры. Таким образом, окончательно сложилась “табель о рангах” служебного продвижения партийных “кадров” – выскочкам в кожаных куртках, столь характерным для двадцатых годов, уже не было места в мире, где царили протокол и формальные дипломы.

Руководящие органы партии также начали после войны новую жизнь. ГКО был упразднен в сентябре 1945 г., и потому Политбюро стало регулярно проводить свои заседания. Центральный комитет также перестал быть почти лишним органом, каковым он являлся во время войны, и избрал новый Секретариат и Оргбюро. Однако съезд партии не собирался вплоть до 1952 г.

Литература и искусство во время войны познали некоторую свободу от ежедневного вмешательства партии в свои дела. Естественно, большинство писателей и художников надеялись, что победоносная нация сможет позволить себе подобные послабления и в будущем. Однако Центральный комитет думал иначе. Возобновление жесткого контроля со стороны партии ознаменовалось в августе 1946 г. постановлением ЦК по поводу литературных журналов “Звезда” и “Ленинград”, где они осуждались за “низкопоклонство перед Западом”. Примечательно, что оба журнала издавались в Ленинграде, городе, который у Сталина вызывал наибольшее недоверие. Особыми объектами критики партийный куратор культуры Андрей Жданов избрал двух ленинградских писателей. Один их них, сатирик Михаил Зощенко, опубликовал рассказ о маленькой обезьяне, которая сбежала из зоопарка, провела день на воле, наблюдая жизнь в Стране Советов, и нашла ее столь непривлекательной, что сама вернулась в клетку. Жданов обвинил Зощенко в проповеди “гнилой безыдейности”, вульгарности и аполитичности, которые сбивают молодое поколение с истинного пути и “отравляют его сознание”. По мнению Жданова, Зощенко не интересовался трудовой жизнью советского народа, его героизмом и высокими моральными и общественными качествами. Другой мишенью нападок Жданова стала Анна Ахматова, чью глубоко личную лирическую поэзию, наполненную любовными переживаниями (и почти не публиковавшуюся в тридцатых годах), Жданов заклеймил как исполненную духом “пессимизма, декаданса… и буржуазно-аристократического эстетизма”.

Все это показывало, что партия опять идентифицирует себя с литературой высоких (но надуманных) моральных принципов, героических отношений, коллективизма и идеализации советской действительности, воссозданной в “ее революционном развитии”. Понимать все это следует в том смысле, что жизнь нужно изображать не такой, какая она есть, но какой она должна быть. Помимо этого помпезного оптимизма, другая тема получила распространение едва ли даже не большее: превосходство всего советского или русского (даже дореволюционного) над всем иностранным. Утверждалось, что все действительно прогрессивное появилось в России, и все это замечательным образом уживалось с очень сильными опасениями по поводу возможной привлекательности иностранных, прежде всего западных, идей для советских граждан.

В опусах, посвященных непосредственно жизни советского общества, теперь с трескучей навязчивостью надо было утверждать догму о руководящей роли партии, тем более потому, что она была поколеблена во время войны. Александр Фадеев, первый секретарь Союза писателей и человек во всех отношениях верноподданный, опубликовал в 1945 г. роман “Молодая гвардия”, где описывалась борьба группы молодых партизан в Донбассе против немцев. Последовал официальный упрек в том, что Фадеев не показал в своем произведении, как партия подготовила и организовала это сопротивление. Писателю пришлось переписать роман полностью. Вторая версия была опубликована в 1951 г. Она интересна тем, что хорошо показывает ценности и символы сталинистского общества. Роман глубоко консервативен, иерархичен и патриархален. Автор уверяет читателя, что героические традиции красных эпохи гражданской войны были переданы партией наследникам времен Великой Отечественной. В то же время в романе провозглашается первостепенная ценность сыновней любви и преданности русской земле. Действие романа происходит в Донбассе, но нет никаких описаний работы шахтеров или вообще каких-либо описаний трудовых процессов. Многие сцены разворачиваются как бы вопреки естественному окружению, обрисованному в пасторальных тонах. Таковы были ценности, заботливо взращиваемые партийными лидерами после войны.

Нечто похожее внедрялось и в другие виды искусства, а равно в науку и образование. Театры были тщательно прочесаны, и все пьесы западных авторов изъяты из репертуара, поскольку они “отравляли сознание советского народа враждебной идеологией”. Знаменитый кинорежиссер Сергей Эйзенштейн был осужден за недостаточно героическое изображение Ивана Грозного и его службы безопасности, бывшей одновременно и армией, и полицией, – опричнины. Параллель со Сталиным и НКВД была слишком очевидна, хотя прямо это никак не высказывалось. Столь же очевидно до сознания зрителя доводилось, что отныне русские цари, особенно те, кто был наиболее жесток и деспотичен, считаются “хорошими”. Музыка Шостаковича, Прокофьева и других ведущих композиторов подверглась нападкам за то, что не содержала ничего, кроме диссонансов, – в ней не было ни единой мелодии, которую мог бы насвистывать простой рабочий.

Общественные науки снова были жестко подчинены партии. Вышинский, церемониймейстер показательных судебных процессов тридцатых годов, снизошел до того, что в Институте права лично прочитал четырехчасовую лекцию об опасности недооценки роли государства как оружия в руках пролетариата (на всякий случай в лекции было несколько неуместных замечаний об “отмирании государства”). Директор института был смещен. Прошли специальные публичные заседания ученого совета, где людей обвиняли в “безродном космополитизме” и “преклонении перед буржуазными авторитетами”. Жертвами кампании стали многие евреи, среди которых оказался и профессор Гурвич, один из авторов конституции 1936 г. Это была и финальная кампания против “буржуазных специалистов”, и простое сведение личных счетов. Каждый сотрудник института мог встать и обвинить любого из своих коллег: если это случалось, то защищаться не было никакой возможности. Даже если жертва начинала каяться и заниматься “самокритикой”, этого было недостаточно для того, чтобы избежать увольнения.

В лингвистике теории академика Марра сохраняли влияние много лет. Они хорошо подходили классическому марксизму, поскольку Марр утверждал, что все языки восходят к единому праязыку, и по мере экономического и политического развития вновь сольются в единый язык международного пролетариата. Но первобытный интернационализм, однако, не подходил к послевоенным настроениям Сталина. В 1950 г. Сталин пришел к выводу, что только русский, и никакой другой, достоин быть единым языком пролетариата, и лично написал статью, где осуждал теорию Марра как “ненаучную и антимарксистскую”. Позиция же самого Сталина едва ли была марксистской в большей степени, чем теория Марра, поскольку он утверждал, что язык имманентно присущ национальной культуре, и намекал, что он не непроницаем для влияний со стороны социальных изменений. Как бы то ни было, но новая авторитарная доктрина вскоре стала пусковым механизмом, посредством которого лжецы и завистники начали против коллег кампанию увольнений и чисток. Надежда Мандельштам, которая в это время работала в провинциальном педагогическом институте, описала, как однажды вечером ее вытащили из постели и заставили явиться на специальное собрание их факультета. Там она увидела, что ее сотрудницы-женщины нарядились по этому случаю в свои лучшие платья. Они поносили ее за “недостаточное внимание” к “выдающемуся учению товарища Сталина о языке”, приверженности марристской доктрине, преследование талантливой молодежи среди преподавателей и завышение требований на экзаменах. Ей дали две недели на то, чтобы сдать дела, и уволили из института.

Партия добавила к этим персональным перестановкам и свои собственные нежелательные кадры. Мало преуспевшие старые члены партии теперь уже не подвергались, как в тридцатые годы, огульным арестам. Вместо этого их часто отправляли в академический мир, туда, где их косность и тупость не могли повредить развитию науки и техники, т.е., другими словами, в гуманитарные и социальные науки и на соответствующие факультеты. Нечего и говорить, что там они торопились взяться за проведение генеральной линии партии в той ее форме, которая им казалась самой последней.

Тенденции развития западной науки и философии беспокоили Жданова, так как угрожали простому, упорядоченному миру материалистического детерминизма, обязательному для преподавания во всех школах. На специально созванном собрании философов в июне 1947 г. он предостерегал, что кантианские капризы современных буржуазных атомных физиков приводят их к заключению, Что электрон обладает “свободой воли”, к попыткам объяснить существо дела только столкновением волн и к другим дьявольским штучкам. Он также обрушился на Г. Ф. Александрова, ведущего специалиста по Гегелю, за преувеличение значения западноевропейского вклада (т.е. имелся в виду прежде всего сам Гегель) в марксизм. Маркс и Энгельс стали чем-то вроде почетных русских, которым выпало несчастье родиться за границей.

Как видно из только что упомянутого обращения к ядерной физике, кампания по искоренению “космополитизма” распространилась не только на гуманитарные и общественные науки. Кое-какие естественно-научные дисциплины тоже подпали под разделение на “социалистические” и “буржуазные”, последние были преданы анафеме. Примером, когда дело зашло очень далеко и возымело самые разрушительные последствия, является биология, где вне закона оказалась “буржуазная псевдонаука” генетика, а на место ее явилась “прогрессивная” агробиология Трофима Лысенко и его учеников.

Лысенко возник из небытия еще задолго до войны. Его появление – результат той атмосферы “мифотворчества”, которая была характерна для конца двадцатых годов. Мы уже видели, как в экономике и планировании серьезные эмпирические исследования и математическое моделирование уступили место лозунгам и волевым решениям. Нечто похожее случилось и в аграрных науках, но процесс занял куда более продолжительное время. В этой области такие же захватывающие, но плохо обоснованные теории прежде всего привлекали внимание партийной верхушки и объявлялись великими истинами, поскольку обещали быстрое решение трудных проблем.

Лысенко заявил, что он может сократить период созревания и увеличить урожайность зерновых благодаря применению процесса, который он назвал “яровизацией”: выдерживание семян в пониженной температуре некоторое время перед посевом. Таким образом озимые, всегда уязвимые в суровом российском климате, могли, как утверждал Лысенко, высеваться весной и давать при этом неплохой урожай. Теоретическим обоснованием этой технологии была уверенность Лысенко в том, что наследственность обусловлена не только определенными генами, которые находятся в хромосомах внутри организма, но и состоянием всех его клеток, а это означает, что условия окружающей среды способны изменить наследственность. Все это было возрождением основательно скомпрометированных в научном отношении до-дарвиновских теорий.

Первые эксперименты Лысенко достигли некоторого успеха. Они были осуществлены в 1927–29 гг. на Украине и пришлись как раз кстати партийному руководству, обеспокоенному состоянием зерновых и искавшему некую панацею, которая должна была дополнить начинавшуюся коллективизацию. Они не хотели терять время на дальнейшие эксперименты, которые должны были бы подтвердить правильность теории. Как заявил один из сотрудников Лысенко, “когда Ленин устанавливал в России советскую власть, он не согласился оставить на Украине гетмана Скоропадского, чтобы посмотреть, чья власть лучше”. Без дальнейших церемоний яровизация была рекомендована для широкого применения, и при посредстве номенклатурной системы все больше и больше агрономов и партийных работников начали широко ее применять.

Однако академический мир, в основном, сопротивлялся Лысенко, считая его идеи сомнительными. Центром этого сопротивления стал Институт растениеводства. Директор этого института Н. И. Вавилов, большую часть своей сознательной жизни провел, собирая и изучая колоссальное разнообразие видов растений с целью перекрестного опыления для селекции высокопродуктивных и устойчивых к болезням гибридов. По иронии судьбы сам Вавилов был ярым социалистом. Он верил только в широкомасштабные эксперименты и считал, что только социалистическая система может гарантировать ресурсы для их проведения и организации. Его работы основывались на менделевской генетике, в научном отношении обоснованной куда лучше.

Но в 1938 г. Лысенко благодаря партийной системе назначений стал президентом Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук им. В. И. Ленина. Таким образом, он стал высшим судьей по всем этим вопросам. Он и его сотрудники усвоили сталинскую технику наклеивания ярлыков и принялись поносить Вавилова и других своих оппонентов как “вредителей”, “троцкистов” и “кулацких прихлебателей”. Это привело к вожделенным результатам – в 1940 г. Вавилов был арестован и обвинен в шпионаже в пользу Британии и саботаже в области сельского хозяйства. Позже он умер в лагере.

Атмосфера послевоенного времени и разразившаяся кампания по борьбе с “космополитизмом” дала идеальную возможность окончательно расправиться с оппонентами. Лысенко мог изобразить себя подлинным сыном народа, строящим истинно советскую – и русскую – агрономическую науку вопреки сопротивлению высокомерных иностранцев и педантичных академиков. На собрании ВАСХНИЛ в августе 1948 г. Лысенко укрепил свои позиции, протащив своих протеже в состав действительных членов академии. Последовало прямое осуждение менделевской генетики. Она была заменена доктриной самого Лысенко, которую он, воспользовавшись именем старого русского ученого, назвал мичуринским учением. В своем докладе на сессии ВАСХНИЛ Лысенко специально разделил науки на “буржуазные” и “социалистические”: “Вейсманизм-менделизм-морганизм является антинародным, псевдонаучным и вредным течением современной биологии. Он разоружает практику и учит преклонению передвечными законами природы, бесцельному поиску скрытых сокровищ и ожиданию случайных успехов”.

Таким образом, наука уступила волевым решениям. Доктрина “нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевики” достигла максимальной степени своего влияния. Затем последовала широкомасштабная чистка среди биологов. Институты и лаборатории, занятые исследованиями в области генетики, закрывались. Переписывались университетские программы, уничтожались учебники, увольнялись преподаватели. На партийном собрании известный генетик И. А. Раппопорт не только отказался каяться, но еще и спросил: “Почему вы думаете, что товарищ Молотов разбирается в генетике лучше, чем я?” Его вышвырнули и с работы, и из партии. А портреты Лысенко вывешивались в исследовательских институтах, в широкую продажу поступили его бюсты и значки с его изображением, и в репертуаре Государственного хора появился гимн в его честь.

В результате полностью разгромленными оказались генетика, а также большие разделы ботаники, зоологии и агрономии. Целое поколение ученых, работавших в этих областях, было парализовано. Они разбрелись по дорогам страны компанией “босоногих ученых”, которым и продать-то было нечего.

Последние годы жизни Сталина ознаменовались деградацией интеллектуальной и культурной жизни СССР. И марксизм, и русский национализм порождали жесткое, примитивное и параноидальное мировоззрение, ставшее обязательным для любого деятеля культуры или науки, да и вообще для всех, кто хотел опубликовать свои работы. Тем не менее, как и всякая паранойя, оно имело свое внутреннее содержание и собственную, совершенно неотразимую логику. Двойственность этого мировоззрения была осознана романистом Василием Аксеновым, который десятью годами позже в своих произведениях восстал против него. В полуавтобиографическом романе “Ожог” он писал: “Даже если мы потешались над маленькой обезьянкой Зощенко и переписывали стихи Ахматовой для своих девушек, тем больше – да, тем больше – мы верили в то, что мир Жданова нормален, а мир Зощенко уродлив, болезнен и позорен”.

Высокая политика послевоенных лет была плотно окутана покровом тайны, и нечего даже претендовать на то, что в эту проблему удастся внести ясность. Даже исчерпывающие “кремленологические” исследования не много преуспели в том, чтобы разогнать дымную завесу официальной секретности и создать действительно надежную версию той борьбы за власть, которая разворачивалась за страницами “Правды”.

Кажется очевидным, что в первые послевоенные годы наиболее влиятельной фигурой после самого Сталина был Жданов. Именно его влияние ассоциируется обычно с возрождением власти партии. Но в августе 1948 г. он внезапно умер, после чего последовала дикая чистка в ленинградской партийной организации, с которой Жданов был тесно связан во время блокады. Самой известной ее жертвой был Вознесенский, который работал вместе со Ждановым в Ленинграде перед тем, как стать председателем Госплана. Все ведущие партийные работники и государственные служащие Ленинграда и Ленинградской области были арестованы и казнены. То же случилось и с сотнями их подчиненных. Можно рискнуть предложить несколько объяснений причин проведения этой чистки. Сразу же после нее последовало исключение Югославии из Коминформа. Коминформ же, как было совершенно ясно, явился не свет исключительно в результате умственных усилий самого Жданова. Эта организация была создана для координации деятельности различных европейских коммунистических партий, в чем, совершенно очевидно, отнюдь не преуспела. Югославская делегация посетила Ленинград в 1947 г. и была потрясена стойкостью горожан. Одни из членов делегации, Милован Джилас, позже писал, что стойкость, с которой ленинградцы перенесли блокаду, “превосходит югославскую революцию и героизмом, и уж тем более массовыми жертвами”. Возникновение таких связей между Ленинградом и Югославией оказалось достаточным, чтобы возбудить подозрения у Сталина, поскольку он вообще с недоверием относился к характерному для ленинградцев esprit de corps и чувству независимости. Если судить по некоторым источникам, то вполне возможно, что после войны серьезно обсуждались планы превращения Ленинграда в столицу РСФСР и штаб-квартиру Российской Коммунистической партии (наподобие Украинской Коммунистической партии и т.д., но только гораздо большей по численности, чем партия любой союзной республики). Если учесть силу националистических настроений многих партийных кадров после войны, то следует допустить, что такие планы могли пользоваться популярностью. К тому же таким образом была бы выправлена затянувшаяся неправильность в структуре партии и всего Союза. Но не может быть никаких сомнений и в том, что в таком “возрожденном” виде Ленинград превратился бы в сильного соперника Москвы. Разбалансированность, не без помощи Сталина заложенная в советскую систему, могла теперь обратиться против него самого. Потому наиболее вероятным кажется, что Сталин начал сопротивляться попыткам осуществить подобные планы. Некоторые обстоятельства заставляют принять именно такую версию событий – дело в том, что одной из жертв чистки стал М. И. Родионов, который не имел к Ленинграду никакого отношения, но был в то время премьер-министром РСФСР.

Как бы то ни было, было сделано все возможное, чтобы перечеркнуть память о героизме, проявленном ленинградцами во время войны. Музей обороны Ленинграда был закрыт, его директор арестован, а архивы конфискованы. Планировавшаяся публикация блокадных материалов запрещена, а подшивки ленинградских газет военного времени заперты в библиотечные спецхраны.

Закат звезды Жданова (не имеет в данном случае значения, была его смерть естественной или нет) и разгром ленинградской партийной организации, по-видимому, означали явление на сцену двух фигур, которые с конца тридцатых годов все больше выдвигались на первый план. Это были глава тайной полиции Берия и Маленков, который, будучи секретарем ЦК по работе с кадрами, являлся именно тем человеком, кто отвечал за номенклатурную систему. Но все же это предположение нельзя считать абсолютно достоверным. Так, например, бериевская империя была поделена на две части: МГБ (Министерство государственной безопасности), которому подчинялась тайная полиция и ее вспомогательные службы, и МВД (Министерство внутренних дел), в чьем ведении находилась обычная полиция, гражданский правопорядок и трудовые лагеря. Сам Берия возглавлял МВД. Службой же безопасности руководили люди, которые, кажется, не были тесно связаны с ним, – до 1951 г. это был В. С. Абакумов, а позже – С. Д. Игнатьев. Последний даже провел чистку в Мингрелии, той части Грузии, где родился сам Берия.

Как мы уже имели возможность убедиться, чистки утратили повальный характер конца тридцатых годов и стали проводиться выборочно и спорадически. Нужды во всеобщем терроре уже не было: кошмарные воспоминания о тридцатых годах были и народе столь прочны, что достаточно было небольшой угрозы, и они вновь оживали во всей своей пугающей живости. Интеллектуалы, ставшие жертвами ждановских чисток, например, вовсе не были арестованы – что было бы неизбежно десятью годами ранее. Им было “позволено” влачить рабское существование, работая лаборантами и ночными сторожами.

Тем не менее многое свидетельствует в пользу предположения, что в конце своей жизни Сталин действительно готовил еще одну глобальную чистку. Руководящие кадры партии и государства состояли из людей, которые находились у власти уже около пятнадцати лет. Между ними сложились прочные личные связи и даже своего рода чувство взаимной солидарности. Таким образом, в будущем они могли стать препятствием для неограниченной сталинской власти. Возможно, Сталин решил, что пришло время заменить их более молодым поколением, которое – по меньшей мере первоначально, – было бы более управляемым.

В 1952 г., впервые после 1939 г., был собран полный съезд партии, девятнадцатый по счету. В некотором смысле он узаконил меры по упорядочению партийных дел, которые предпринимались с 1945 г. Одновременно его можно считать первым шагом по направлению к замышлявшейся Сталиным грандиозной чистке. Политбюро и Оргбюро были упразднены. Их заменил новый орган, Президиум, имевший в своем составе тридцать шесть человек. Десять членов старого Политбюро (без Андреева) были окружены относительно молодыми кадрами. Хрущев позднее по поводу этой реформы высказался в том смысле, что, смещая старых членов Политбюро и вводя в Президиум менее опытных людей, Сталин ставил себя в совершенно исключительное положение. Таким образом, по мнению Хрущева, можно предположить, что это было также подготовкой к уничтожению старых членов Политбюро.

Если Хрущев прав, то это объясняет события, последовавшие вслед за окончанием работы съезда. В январе 1953 г. было объявлено, что группа врачей (чьи фамилии в основном звучали по-еврейски) собиралась “уничтожить руководящие кадры СССР” при помощи медицинских средств. Обвинения, предъявленные врачам, очень напоминали практику 1936–39 гг. Это были вредительство, терроризм, шпионаж в пользу Америки. Служба безопасности упрекалась в “потере бдительности”, так что следующим кандидатом в арестанты вполне мог быть Берия, и один Бог знает, кто еще после него.

Чистка, однако, так и не началась. 5 марта 1953 г. скоропостижно умер Сталин. Зная о его планах по поводу ближайших соратников, нетрудно задаться вопросом: была ли эта смерть естественной? Ясного ответа не существует. С одной стороны, Сталин был стар и болен: несколькими годами ранее он перенес первый удар. С другой стороны, у сотрудников Сталина (если их можно назвать таковыми) было предостаточно причин для того, чтобы ускорить его конец. В течение нескольких месяцев, предшествовавших смерти Сталина, были уволены его личный секретарь Поскребышев, начальник охраны генерал Власик и личный психиатр доктор Виноградов. Последние двое были арестованы. Сталин пришел к выводу, что им нельзя больше верить. Его паранойя достигла той стадии, когда начала уже угрожать его собственной безопасности. Когда в ночь с 1 на 2 марта он испытал очередной удар, его дача была изолирована от внешнего мира войсками службы безопасности. Существовала прекрасная возможность лишить его медицинской помощи или даже сделать укол, который мог помочь ему отправиться на тот свет. Дочь Сталина Светлана рассказывала, что когда она видела отца в последний раз, его окружали “неизвестные врачи”.

Но это всего лишь предположения. Очевидно другое – после смерти Сталина его наследники сделали все для того, чтобы поставить службу безопасности под свой контроль и предотвратить дальнейшие чистки. Дело врачей было незамедлительно прекращено. Берия вновь объединил МВД и МТБ под своим руководством. Вследствие этого прочие вожди решили, что именно о и представляет теперь для них главную угрозу, и объединились против него. В июле на совместном заседании Президиума ЦК партии и Совета Министров, где присутствовали несколько. занимавших ключевые посты генералов (их участие в деле было особенно важным), Берия был арестован и обвинен в “антигосударственной и антипартийной деятельности”. Если верить Хрущеву, он был расстрелян на месте, дабы предотвратить все возможные попытки службы безопасности освободить его; другие источники сообщают, что его расстреляли в декабре по приговору тайного суда. Берия был казнен на основании обвинения в шпионаже “в пользу Великобритании”.

Таким-то образом чисто сталинские методы были использованы для того, чтобы уничтожить наиболее опасного из его наследников. После казни Берия оставшиеся в живых вожди постарались держать службу безопасности под коллективным контролем и предотвращать впредь чьи-либо попытки использовать ее в качестве личного оружия.

Советская политика после войны приобрела новое измерение. Речь идет о кондоминиуме стран, оказавшихся в зоне непосредственного советского влияния в Центральной и Восточной Европе. Группировка вскоре получила название “Советский блок”. Эти страны повысили влияние и положение Советского Союза, но вместе с тем стали полигоном, на котором были опробованы альтернативные модели социалистического развития – причем такие, которые далеко не всегда устраивали советских вождей. Таким образом, Советский блок и расширил возможности своих советских хозяев, и добавил им хлопот.

В 1944–45 гг. Красная Армия оккупировала Польшу, восточную и центральную Германию, Чехословакию, Венгрию, Румынию, Болгарию, а возглавлявшиеся коммунистами партизанские силы захватили власть в Албании и Югославии. В ходе международных конференций в Ялте и Потсдаме западные державы признали эти страны зоной советских интересов при условии, однако, что установившиеся там режимы должны быть “демократическими”. Вскоре выяснилось, что советский вариант интерпретации этого термина весьма отличен от западного.

Но вначале это вовсе не было очевидным. Было сколько угодно причин тому, что народы Восточной и Центральной Европы в 1945 г. приветствовали приход к власти левых правительств. Все эти страны – за исключением Чехословакии – пережили распад либеральной демократической системы, а равно и экономический кризис во время Великой депрессии. И в сельском хозяйстве, и в промышленности немецкая оккупация подорвала и разрушила традиционные связи. Более того, пережив ужасы немецкой оккупации, народы региона имели все основания приветствовать приход Красной Армии, причем даже там, где, как в Польше или Венгрии, были очень сильны антирусские настроения.

Таким образом, Сталин получил народную поддержку и мог приступать к созданию режимов, которые были бы дружественны ему и, по его собственному выражению, “надежны”. Он принял решение не действовать так, как это делалось перед войной в Прибалтике и Польше, – там осуществлялась прямая аннексия территорий и депортация враждебных ему элементов. Последнюю задачу в некоторых случаях за него уже выполнили немцы. Он пришел также к выводу, что для обеспечения безопасности Советского Союза в обозримом будущем необходимо сохранить союз с западными державами, и потому не хотел вызывать их раздражения столь очевидной и грубой демонстрацией силы.

Потому методы, применявшиеся Советами в Восточной и Центральной Европе, были во многом отличны от довоенных. Некоммунистические политические партии смогли сформироваться, и им позволено даже было до некоторой степени провести организационную работу. Коммунистам пришлось делить с ними власть в рамках коалиционных правительств. Затем наступила стадия, которую Хью Ситон-Уотсон назвал “фальшивой коалицией”. Используя политическую власть, коммунисты загнали либеральные и крестьянские партии в оппозицию и раскололи их при посредстве своих ставленников. Лидеры этих партий подвергались преследованиям или арестам, собрания и организации распускались. На этой стадии социал-демократов обычно заставляли слиться с коммунистами – в результате появились “Объединенные рабочие” партии (их названия в разных странах слегка варьировались), которые впоследствии становились единственными правящими партиями. Иногда они входили в коалицию с некоторыми вконец запуганными, существовавшими лишь номинально партиями в рамках “Народного фронта” (это словосочетание в разных странах также звучало немного по-разному). Все это освящалось референдумом или выборами, сопровождавшимися всеобъемлющим давлением со стороны полиции и отсутствием какой-либо серьезной оппозиции.