Текст книги "История Советского Союза. 1917-1991"

Автор книги: Джеффри Хоскинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

С января по июль 1918 года левые социалисты-революционеры были представлены в составе руководящей Коллегии ЧК, и они сопротивлялись скорому отправлению правосудия и применению смертной казни (к которой русские революционеры традиционно питали отвращение). Штейнберг, комиссар юстиции и левый социалист-революционер, стремился ограничить судебные функции ЧК именем “революционных трибуналов”, которые хотя и не обязательно были сами мягки с обвиняемыми, были по крайней мере избраны советами и до некоторой степени находились под их контролем. На самом деле они точнее воплощали идею вовлечения народных масс в правосудие.

После восстания в июле 1918 года левые социалисты-революционеры были изгнаны из ЧК, и республика вступила в более опасный период, когда скорое правосудие стало более приемлемым. Начало было положено делом мятежников из Ярославля. Будущий премьер-министр Н.А. Булганин возглавлял там отряд ЧК, который расстрелял в общей сложности 57 повстанцев, в основном, офицеров, в то время как комиссия по расследованию отобрала для казни еще 350 пленников. Тогда это был еще единичный случай, но с объявлением 5 сентября красного террора такие операции стали обычным делом. Декрет гласил, что “жизненно важно защитить Советскую республику от ее классовых врагов посредством их изоляции в концентрационных лагерях. Все лица, замешанные в деятельности Белой гвардии, заговорах и восстаниях, должны быть расстреляны”. Отпала необходимость в доказательстве того, что было совершено реальное преступление, если речь шла о человеке не рабочего и не крестьянского происхождения. Само его существование могло служить поводом сделать вывод, что он борется с советской системой, а стало быть, и с народом в целом. Зловещий термин “враг народа” стал проникать в официальные инструкции и пропаганду. Лацис, председатель ЧК Восточного фронта, говорил свои офицерам в ноябре 1918 года:

“Мы не ведем войну против отдельных людей. Мы искореняем буржуазию как класс. Во время расследования не ищите свидетельств того, что обвиняемый словом или делом выступал против советской власти. Первые вопросы, которые вы должны поставить, это: к какому классу он принадлежит? какого он происхождения? какое у него образование или профессия? Это и есть те вопросы, которые должны определить судьбу обвиняемого. В этом значение и суть красного террора.

Образ общественной гигиены стал частью стандартного языка советской пропаганды. Уже в декабре 1917 года Ленин призывал к “избавлению русской земли от всех паразитов”, под которыми он подразумевал “праздных богачей”, “священников”, “бюрократов” и “неряшливых и истерических интеллигентов”. А 31 августа 1918 года “Правда” заклинала: “Города должны быть очищены от этого буржуазного разложения… Все, кто опасен делу революции, должны быть уничтожены”.

Концентрационные лагеря, изолируя классовых врагов от обычных людей, служили тем же санитарным целям. Ленин первым предложил создать их в письме к Пензенскому областному совету 9 августа 1918 года (город был в опасном положении на уязвимом Восточном фронте): “Жизненно важно создать усиленную гвардию из надежных людей для проведения массового террора против кулаков, священников и белогвардейцев; ненадежные элементы должны быть заперты в концентрационных лагерях за пределами города”. Такие лагеря были снова упомянуты в декрете о красном терроре, и, очевидно, к тому времени они уже существовали, хотя узаконивающий их акт не был проведен ВЦИК до 11 апреля 1919 года. К 1922 году, по официальной статистике, существовало около 190 лагерей, в которых содержалось 85 тысяч заключенных. Согласно Солженицыну и другим, условия в большинстве из них (были и печально известные исключения) были тогда еще терпимыми в сравнении с более поздним временем: заключенные работали восемь часов в день и регулярно получали небольшую заработную плату. Возможно, сказывались пережитки представлений об “исправительном труде”. С другой стороны, заключенные были заложниками – их можно было расстрелять или вывезти на барже и утопить в реке в качестве возмездия за те или иные действия белых в гражданской войне.

Невозможно узнать, сколько людей погибло от руки ЧК в этот период. Лацис утверждал, что к декабрю 1920 года ими было расстреляно 12733 человека. По оценке Чемберлена в его образцовой истории революции, это количество ближе к 50 тысячам; позже Роберт Конквест привел цифру 200 тысяч, относящуюся к периоду с 1917 по 1923 год, предполагая при этом, что еще 300 тысяч погибли в результате применения иных репрессивных мер, таких как подавление крестьянских восстаний, забастовок и мятежей.

Эти цифры, конечно, уступают в сравнении с позднейшей деятельностью Сталина, и при этом, конечно же, нельзя забывать, что все это происходило во время настоящей гражданской войны, когда и противоположная сторона также проявляла жестокость. Создается впечатление, что зверства белых носили спорадический характер и иногда происходили без ведома белых лидеров, в то время как красные искренне и гордо признавали террор частью своей системы. Об отношении Ленина мы уже говорили выше, а Троцкий (в работе “Терроризм и коммунизм”, 1920) называл террор “не более чем продолжением… вооруженного восстания”. Возможно, эти различия и незначительны. Но можно сказать с несомненностью, что Ленин ввел и сделал обыденным безжалостное применение насилия ко всем реальным и воображаемым “врагам”, создав для осуществления этого надзаконные органы вне советского или партийного контроля.

Каковы бы ни были намерения большевиков, когда они пришли к власти, не может быть никаких сомнений, что за время гражданской войны, они забрали обратно либо аннулировали большую часть благ, розданных ими народу в октябре, при этом демократические органы, созданные с их помощью, они подчинили жесткому, а зачастую и жестокому контролю сверху. Однако “во время гражданской войны” не обязательно значит “вследствие гражданской войны”; по этому вопросу среди историков существуют значительные разногласия. Советские и некоторые западные историки приписывают крайнюю авторитарность большевистского правления в чрезвычайной ситуации, с которой им пришлось столкнуться. С другой стороны, многие западные историки настаивают на том, что такая авторитарность прослеживалась в ленинских взглядах с самого начала, поэтому-то он и организовал собственную фракцию и порвал со всеми, кто не мог согласиться с ним всем сердцем.

В действительности, не нужно постулировать абсолютную несовместимость этих двух точек зрения. Самим своим методом захвата власти большевики ввергли Россию в ситуацию, близкую к гражданской войне, которая позднее и развилась в настоящую гражданскую войну. Более того, некоторые из их наиболее авторитарных мер были приняты либо до, либо после самых критических фаз гражданской войны. Война фактически лишь предоставила большевикам первую возможность схватиться с действительностью, выйти из царства фантазии в царство практической политики. Они руководствовались туманными, но мощными предубеждениями, привнесенными ими в ситуацию. Война к тому же некоторым образом обеспечила им наилучшую возможность для сочетания демократии (в смысле контакта с массами) и авторитарности по типу ленинских высказываний в ноябре и декабре 1917 года. В работе “Государство и революция” он требовал “организовать всю национальную экономику по образу почтовой службы… все под контроль и руководство вооруженного пролетариата – такова наша непосредственная цель”. Если заменить “вооруженный пролетариат” на “партию и Красную Армию”, то мы получим картину, довольно близкую к тому, чем в действительности был военный коммунизм. Но, конечно же, в этой замене – вся суть. Ленин с легкостью совершил переход от понятия “пролетариат” к понятию “партия”, не замечая всей сомнительности и гнусности замены одного другим. Так же противоречива и его статья “Насущные задачи советской власти”, относящаяся к апрелю 1918 года, в которой он умудрился одновременно утверждать, что “без полномасштабного государственного учета и контроля за производством и распределением продукции рабочее правление не сможет удержаться и возвращение под иго капитализма неизбежно”, но при этом “каждая фабрика, каждая деревня – это производительно-потребительская коммуна… с правом своего собственного решения вопроса о контроле за производством и распределении продукции”. Возможно, такая противоречивость была естественной для того, что все еще оставалось в значительной степени утопической программой, подвергавшейся воздействию действительности.

Как бы то ни было, не может быть никаких сомнений, что реальные меры, принятые еще и до, но особенно во время и после гражданской войны, чудовищно усилили мощь государства и аннулировали все преимущества и блага, гарантированные большевиками народу в октябре. Суть военного коммунизма заключалась в следующем: 1) национализация фактически всей промышленности в сочетании с централизацией ресурсов; 2) государственная монополия на торговлю (которая не могла удовлетворить потребности людей и поэтому сопровождалась возникновением сильного черного рынка); 3) стремительная инфляция, приведшая к частичному прекращению денежных сделок (что приветствовалось теми большевиками, которые считали, что при социализме деньгам нет места) и широкому распространению бартера и выплат заработной платы товарами; 4) реквизирование крестьянских излишков (и даже не излишков) продукции. Алек Ноув резюмировал это очень четко: “Осада экономики коммунистической идеологией. Частично организованный хаос. Бессонные комиссары в кожаных куртках, работающие круглые сутки в тщетной попытке заменить свободный рынок”.

Уже и так чрезмерно измученная более чем тремя годами огромной войны, а затем страхами и конфликтами революции, экономика наконец развалилась. К 1921 году производство в сфере тяжелой промышленности составляло около одной пятой от уровня производства в 1913 году, а в некоторых сферах фактически прекратилось вовсе. Производство продуктов питания падало не так страшно, насколько мы можем судить по тем неизбежно ненадежным цифрам, которыми располагаем, но системы торговли и транспорта, необходимые для того, чтобы произведенные продукты попадали к потребителю, разрушились. Ситуация как в городах, так и в сельской местности была неописуемой. Евгений Замятин так вспоминал зимний Петроград времен военного коммунизма: “Ледники, мамонты, пустыни. Черные ночные утесы, немного напоминающие дома; в утесах пещеры… Пещерные люди, завернутые в шкуры, одеяла, меха, переходят от пещеры к пещере”. А Пастернак в “Докторе Живаго” описывал разруху на железной дороге.

Поезд за поездом, покинутые белыми, стояли праздно, остановленные поражением Колчака, нехваткой топлива и снежными заносами. Навеки обездвиженные и похороненные в снегу, они растянулись почти без просвета на долгие мили. Некоторые из них служили крепостями для вооруженных банд разбойников либо прибежищами для сбежавших преступников или политических беженцев – невольных бродяг тех дней, – но большинство из них были коллективным моргом, общими могилами для жертв холода и тифа, свирепствовавшего по всей железной дороге и косившего целые деревни в ее окрестностях.

В сельской местности крестьяне уже приступили к приятной задаче экспроприации частной земли и раздела ее между собой. По большевистскому Декрету о земле руководить этим процессом должны были, в основном, старые деревенские коммуны, в которых, конечно же, большее влияние имели лучше устроенные и зажиточные деревенские семьи. Перераспределение, порождавшее множество разногласий, было в результате, возможно, не так уж и справедливо; в любом случае радость от него была отравлена открытием, что даже если забрать всю частную, церковную и государственную землю, каждое крестьянское хозяйство смогло бы увеличиться в среднем лишь на полдесятины (немногим больше акра).

Более того, крестьянам начали докучать чиновники-поставщики, ищущие продукты и не способные, предложить за них достаточного количества денег и товаров. Конечно, эта проблема была унаследована от Временного правительства, но в условиях усиливавшегося голода в городах зимой 1917–1918 гг. она стала гораздо жестче, а столкновения ожесточеннее. При политической философии, свойственной большевикам, они были вынуждены рассматривать эту проблему в свете борьбы классов и, следовательно, реагировать на нее намного резче, чем Временное правительство. В январе Ленин предложил, чтобы Петроградский совет выслал вооруженные формирования для поиска и конфискации зерна и чтобы им были предоставлены полномочия расстреливать сопротивляющихся. А в мае ВЦИК и Совнарком издали совместный декрет, в котором те, кто не хотел сдавать зерно государству, были названы “крестьянской буржуазией” и “деревенскими кулаками”. “Остается лишь один выход: на насилие зерновладельцев против голодающих бедняков ответить насилием против тех, кто скрывает зерно”. Для организации классовой войны в деревнях и для большей оптимизации поисков спрятанных запасов в каждой деревне и в каждой волости были созданы “комитеты бедных крестьян” (комбеды). Теоретически они должны были состоять из всех крестьян, чье хозяйство не превышает норм, установленных при перераспределении земли. Но на практике, каковы бы ни были внутренние разногласия в деревне, крестьяне реагировали на чужаков все более возмущенно. Немногие, за исключением совсем нищих и пропащих, были готовы помогать пришельцам, зарящимся на чужое добро, и комбеды выродились в деревенские банды, грабящие ради собственного обогащения или же до бесчувствия напивающиеся самогоном. Сами большевики скоро осознали, что комбеды приносят больше вреда, чем пользы, и ликвидировали их в ноябре 1918 года.

На самом деле, снабжение городов продовольствием осуществлялось большей частью помимо государственной монополии на поставки. Крестьяне с трудом пробирались с мешками провизии в города и там либо продавали ее по высоким ценам, либо – ввиду ненадежности денег – обменивали на промышленные товары, предлагаемые непосредственно ремесленниками или рабочими. Интеллигенты и работники умственного труда отдавали за продовольствие мебель и фамильные драгоценности в отчаянной борьбе за жизнь; иногда они и сами отправлялись за этим по деревням. Рассказ Зощенко, в котором озадаченный крестьянин принимает рояль в обмен на мешок с зерном, представляет собой лишь легкое преувеличение. Половина России оказалась на проселочных или железных дорогах, неся или везя все, что можно было продать. Это были так называемые мешочники, ставшие частью повседневной жизни. Такие городские рынки, как знаменитая (или пресловутая) Сухаревка в Москве, стали аренами постоянно живой и отчаянной торговли, посредством которой люди пытались выжить. Конечно же, коммунисты крайне не одобряли такую коммерцию: она нарушала их монополию на торговлю и оскорбляла их классовое чутье. Время от времени они блокировали дороги вокруг городов для того, чтобы задерживать мешочников. Но в действительности они никогда не пытались окончательно искоренить незаконную торговлю, поскольку понимали, что в конечном итоге это приведет ко всеобщему голоду.

Подобные невзгоды, так же как и комбеды, естественно, восстановили крестьян против, коммунистов. Масла в огонь добавили закрытие церквей и аресты священнослужителей, наряду с принудительной мобилизацией в Красную Армию. За период между весной и осенью 1918 года в сельской местности значительно участились случаи насилия против коммунистов и чиновников, ведающих продовольственными поставками. Но волна насилия все еще сдерживалась опасением, что если белые победят коммунистов, крестьяне потеряют недавно полученную землю. Однако осенью 1920 и весной 1921 годов, когда белые больше не представляли никакой опасности, случайные волнения вылились во всеобщий крестьянский бунт.

Согласно голландскому историку Яну Мейеру, типичное крестьянское восстание начиналось со схода, традиционного собрания глав крестьянских хозяйств. На нем выносился приговор, и местные коммунисты или члены комбедов подвергались аресту или расстрелу. Оружие захватывалось в местном отряде военной подготовки (созданном Красной Армией), а реквизиционная бригада изгонялась. Затем крестьяне старались полностью отрезать себя от внешнего мира и силой защищали свое изолированное положение.

Эти разрозненные восстания достигли кульминации в страшных бунтах областей Черноземья, Волжского бассейна, Северного Кавказа и Сибири (главных зерновых областей) в 1920–1921 годах. Вероятно, самые значительные происходили в Западной Сибири, где насчитывалось около 60 тысяч вооруженных повстанцев: они заняли два крупных города, Тобольск и Петропавловск, и отсекли несколько перегонов Транссибирской железной дороги на три недели в феврале-марте 1921 года. Нам мало известно об этом восстании; однако в черноземной Тамбовской области остались кое-какие письменные свидетельства, скрупулезно изученные американским историком Оливером Радки. Многое из того, что он узнал, может оказаться верным также и для других восстаний.

Тамбовское восстание было классическим крестьянским восстанием, происшедшим без прямого влияния или поддержки со стороны какой-либо политической партии. Партия социалистов-революционеров, для которой было бы естественно покровительствовать этому восстанию, поддерживала его крайне сдержанно – возможно, потому что опыт гражданской войны научил социалистов-революционеров, что борьба означает подчинение генералам, а этого им не хотелось. Верно, что вожак этого восстания, Антонов, некогда сам был левым социалистом-революционером и что черты, характерные для социалистов-революционеров, прослеживались в программе, выпущенной Союзом Трудящегося Крестьянства (который был гражданской, не боевой ветвью движения). Программа включала повторный созыв Учредительного собрания, обновленные гарантии гражданских свобод, полную национализацию земли и реставрацию смешанной экономики. Но два последних пункта в любом случае представляли собой естественные крестьянские требования.

Сначала армия Антонова состояла из случайных банд дезертиров Красной Армии, лишенных собственности крестьян и других людей, находящихся “в бегах” по разным причинам. Только после окончательного поражения Деникина Антонов пополнил свои силы. Затем началась кампания по убийству большевиков и советских чиновников, совершались набеги на сельские советы и правления (люди Антонова сжигали документы точно так же, как это делали французские крестьяне в 1789 году), на железнодорожные станции и зернохранилища.

Окончательно восстание разыгралось лишь в августе – сентябре 1920 года, когда появились реквизиционные бригады, предъявляющие свои права на часть урожая, который в том году и так был плохим. Вспыхнули стычки между бригадами, реквизирующими зерно, и сельскими жителями. На помощь к последним пришел Антонов. Сначала ему очень везло: тысячи крестьян потекли в Зеленую армию (под этим именем она стала известна), а поскольку большевистский моральный дух и силы в Тамбове были невелики, то Зеленой армии удалось освободить целые сельские районы и создать гражданское правительство. Зеленая армия в некотором смысле удивительно походила на Красную Армию по структуре, она даже была укомплектована политическими комиссарами, хотя, естественно, в ней числилось лишь несколько обученных офицеров, – даже противники красных подражали их методам. В период своего расцвета Зеленая армия насчитывала около 20 тысяч штыков, причем гораздо большее количество народа воевало в ее нерегулярных частях. Она перерезала не менее трех главных железнодорожных линий, от которых зависело сообщение большевистского правительства с Волгой и Северным Кавказом. К декабрю 1920 года эта ситуация стала настолько тревожить Ленина, что он создал специальную комиссию по борьбе с бандитизмом, во главе которой сначала встал Дзержинский. Выжившие местные большевики и работники ЧК были вывезены из Тамбовской области, а туда были посланы специальные войска под командованием Антонова-Овсеенко (прежде войска Петроградского ВРК), а позднее – Тухачевского (который только что подавил Кронштадтское восстание). Эти войска захватывали села одно за другим, расстреливая крестьян, подозреваемых в том, что они воевали на стороне Антоновской армии, целыми группами. Некоторые деревни они сожгли дотла. В то же время они вытеснили Зеленую армию из относительно редкого леса на открытое пространство, где вооруженным пулеметами подразделениям было легче с ней справиться.

Репрессии, однако, сочетались с уступками. Реквизиция зерна в Тамбове была отменена по специальному приказу Ленина, и даже было привезено какое-то скудное продовольствие. На самом деле в Тамбове проводились предварительные испытания новой экономической политики, и оказалось, что в сочетании с безжалостными репрессиями, отбивающими у крестьян охоту воевать, она дает хорошие результаты.

Осталось объяснить, однако, почему это и другие крестьянские восстания провалились. Ведь их цели разделяло большинство крестьянских общин, особенно в зернопроизводящих регионах, а в некоторой степени даже и городские рабочие. При этом никогда не существовало прочной связи ни с отдельными крестьянскими движениями, ни с рабочими. Сознание крестьян оставалось слишком ограниченным местными сельскими рамками. Зеленая армия предприняла однажды атаку на город Тамбов, но, как представляется, атака эта была относительно легко отбита красногвардейцами. Прежде всего, сказывалась нехватка политической координации, которую могли бы обеспечить социалисты-революционеры, не будь они уже организационно ослабленными и не стремящимися браться за оружие. В любом случае, крестьяне к этому времени не доверяли уже никаким политическим партиям и никакой помощи от городской интеллигенции.

В некотором смысле при том, что большинство марксистов было изначально настроено против села, неудивительно, что отношения между большевиками и крестьянами испортились так резко. Однако с рабочими, которые должны были бы стать естественными союзниками нового правительства, дела обстояли немногим лучше. Мы уже знаем, что к лету 1918 года большевики национализировали большую часть промышленности и подчинили фабричные комитеты профсоюзам, централизовав “рабочий контроль” до такой степени, что он больше не исходил от рабочих. Это бесспорно внесло свой вклад в утрату революционных идеалов, но тем не менее рабочие часто принимали такую централизацию как альтернативу еще более страшной угрозе голода. Дело в том, что мирные инициативы большевиков, как бы несомненно популярны они ни были, вызвали огромную безработицу. Было подсчитано, что не менее 70 процентов российских заводов работали “на войну”, – и это были самые крупные предприятия, предоставляющие рабочие места большому количеству людей. Контракты, связанные с государственной обороной, резко прервались вместе с прекращением огня в декабре 1917 года, и в Петрограде в период между январем и апрелем 1918 года из-за отсутствия работы было уволено около 60 процентов рабочих. Предприятия, пережившие этот спад, зачастую переходили на единоличное управление, поскольку Ленин в это время очень увлекся четким разделением полномочий, и начинали практиковать сдельную оплату труда. Так как иногда во главе предприятий вставали те, кто раньше управлял капиталистическим производством, а теперь работал под государственным надзором, дисциплина снова стала такой, какой была в предреволюционные дни.

В то же время росли цены на продовольствие: в Москве цены на картошку удвоились за период с января по апрель 1918 года, а на ржаную муку (основной компонент русской буханки хлеба) выросли вчетверо. В Петрограде дневной рацион питания снизился до 900 калорий при необходимом минимуме в 2300 для нефизического труда. Производительность труда упала, так как рабочие были истощены от постоянного недоедания. Для того чтобы лучше питаться, многие воровали, пользовались черным рынком, выезжали в село, чтобы выменять что-либо на еду, или даже вновь оседали в деревнях по праву родства или по общинному праву, если эти права у них еще оставались. Многие рабочие, конечно же, вступили в Красную Армию. Начался сильный отток населения из больших городов. За период с середины 1917 до конца 1920 года количество фабричных рабочих упало примерно с трех с половиной миллионов до немногим больше миллиона. Те же, кто оставался, либо делали карьеру в новых партийных или государственных органах (отдававших предпочтение выходцам из пролетариата), либо же были голодными, холодными, беззащитными и бессильными.

Демонстрации по поводу Учредительного собрания первый раз предоставили рабочим возможность высказать свои новые претензии. История с расстрелом безоружных рабочих красногвардейцами стала широко известна, рабочие на многих предприятиях осуждали Совнарком, требовали разоружения Красной гвардии (в некоторых резолюциях она сравнивалась с царской жандармерией) и призывали к новым выборам в советы. 9 января (как раз в годовщину Кровавого воскресенья 1905 года) огромная процессия сопровождала похороны убитых.

Небольшевистские политические партии были слишком изолированы и дезорганизованы для того, чтобы придать движению четкое направление. Тем не менее неким инакомыслящим меньшевикам удалось организовать в Петрограде так называемое Чрезвычайное собрание делегатов заводов и фабрик, которое состоялось в марте 1918 года. Неясно, как происходили выборы в это собрание, но в него вошли некоторые активисты рабочего движения 1917 года, особенно из числа меньшевиков и социалистов-революционеров. Их речи изобиловали свидетельствами вновь возникшего в рабочей среде недовольства голодом, безработицей, закрытием и эвакуацией предприятий и учреждений (столица только что была переведена в Москву), на произвольные аресты ЧК, советы превратились в послушные придатки правительства, профсоюзы больше не были в состоянии защищать свои интересы, советы не позволяли рабочим отзывать неудовлетворяющих их делегатов для того, чтобы выбрать новых. “Куда ни повернешься, – жаловался один из рабочих депутатов, – натыкаешься на вооруженных людей, которые выглядят, как буржуи, и обращаются с рабочими, как с грязью. Кто они, мы не знаем”. В общем, они чувствовали, что им обещали хлеба и мира, а дали нехватку продовольствия и гражданскую войну; им обещали свободу, а дали нечто вроде рабства. Собрание потребовало роспуска Совнаркома, отказа от Брест-Литовского мира и повторного созыва Учредительного собрания.

Собрание это положило начало движению, распространившемуся на другие части России, и вызвало ряд забастовок и протестов, направленных против коммунистической политики. Создается впечатление, что это движение в основном привлекало рабочих металлургической и оружейной промышленности (которой особенно сильно досталось в конце войны). Дебаты, происходившие на Собрании, отражают потерю ориентации и тревогу этих рабочих. С другой стороны, многие рабочие продолжали отождествлять “советскую власть” с коммунистами, видя в них свою главную надежду в неясном и опасном мире. В июне 1918 года коммунисты получили поддержку рабочего класса на выборах в Петроградский совет, в то время как всеобщая забастовка,– устроить которую Собрание призывало 2 июля, потерпела фиаско. Неуспех забастовки отчасти объяснялся усилившимся давлением правительства. Было арестовано все московское бюро Чрезвычайного собрания, а Красная Армия перекрыла кордонами весь Невский район в Петрограде (южную промышленную часть города, где движение было особенно сильно) и объявила там военное положение.

К лету 1918 года, хотя многие, возможно, даже большинство рабочих, были глубоко разочарованы в коммунистическом правлении, у них не было серьезной альтернативы. Этим может объясняться бессистемность и нерешительность их деятельности по сравнению с предыдущими годами. Большинство, во всяком случае, было озабочено тем, чтобы выжить. В 1917 году они ощущали себя на подъеме, творящими будущее посредством новых демократических органов, которые они сами же и создали. Теперь же они как бы достигли своих целей, но при этом столкнулись с нищетой, неуверенностью и угнетением, каких прежде никогда не знали. Созданные ими органы теперь использовались против них. Из двух политических партий, которые могли бы ясно выразить их горести и направить в какое-либо русло, меньшевики посвятили себя строго легальной деятельности через советы, а социалисты-революционеры разошлись в вопросе о том, следует ли открыто противостоять большевикам. Один меньшевик так резюмировал политические настроения рабочих в июне 1918 года: “К черту вас всех, большевиков, меньшевиков, и всю вашу политическую трескотню”.

Это разочарование и неуверенность, в сочетании с усиливающимися репрессиями, которые начали применять коммунисты, вероятно, объясняют провал движения, начатого Собранием. 21 июля ЧК наконец арестовала всех 150 участников конгресса и забрала их на Лубянку, где им предъявили обвинение в заговоре против советского правительства и пригрозили смертной казнью. В конце концов, однако, через несколько месяцев все они были постепенно освобождены. Время сфабрикованных судебных процессов против тех, кто совершал Октябрьскую революцию, еще не наступило.

Рабочие больше не были способны ответить на вызов, бросаемый им коммунистическим режимом, но то, как они голосовали в советах в период с 1919 по 1921 год, показывает степень их разочарованности. Часть их поддержки перешла к меньшевикам, которые получили сильное представительство в профсоюзах, особенно в среде типографских рабочих. Меньшевики также посылали все увеличивающееся число делегатов в советы, несмотря на то, что они были изгнаны из них на некоторое время после июня 1918 года. Даже после того, как они вновь были допущены в советы, меньшевики постоянно подвергались официальному третированню: то их кандидатов арестовывали незадолго до выборов, то результаты голосования меньшевиков признавались недействительными по техническим причинам. С тех пор, как советское голосование стало происходить посредством поднятия руки, стало легче осуществлять подтасовку результатов голосования меньшевиков. Лишь их упорством можно объяснить то, что они вообще еще имели каких-то своих депутатов в советах: один или два были избраны даже уже в 1922 году, после чего Центральный Комитет партии (или оставшиеся в эмиграции его члены) запретили дальнейшее участие в советских выборах как слишком опасное для голосующих. В любом случае, к этому времени все партийные лидеры, все еще находящиеся в России, были арестованы ЧК. Основной политической деятельностью меньшевиков с тех пор стал выпуск эмигрантского журнала “Социалистический вестник”, для которого явно требовалась широкая сеть корреспондентов внутри страны: в течение следующей декады в нем были опубликованы подробные отчеты о жизни рабочего класса в Советском Союзе, бесценные для историков.