Текст книги "Подземный Венисс"
Автор книги: Джефф Вандермеер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
– Николь, – позвал мужчина. – Николь?
Как ее взять, как прикоснуться? Не причинит ли это боли? В конце концов Шадрах отбросил всякие мысли, прижал к себе милую, коснулся губами ее окровавленного лба, сорвал прозрачную пленку, не трогая трубки, и поцеловал пустую глазницу. Главное, что, вопреки всему, возлюбленная жива.
Мужчина поднял Николь и начал долгий, тяжелый обратный путь. Построив из вороха ног лестницу, мостик наверх, он выбрался на гребень кургана из плоти, а уже оттуда спустился вниз.
Неся свою бывшую подругу на руках, заглядывая в ее обезображенное кровоподтеками лицо, Шадрах и сам не верил горячему чувству, стеснившему грудь. Ну почему он любит ее сильнее такой, покалеченной и беспомощной, чем когда-то – здоровой и невредимой?
Мужчина снова и снова повторял имя милой, как мантру, пока шагал, пока бежал, разражаясь криками и бранью, вон из гигантского собора, зарекаясь убить доктора Фергюсона, если они еще встретятся.
Шадрах уносил Николь еще глубже под землю, в единственное место, в существовании которого не сомневался, – к себе домой. И на бегу – неуклюжем, вперевалку – озирался, будто за ним гонятся, но вспоминал, что тащит своих «преследователей» с собой. Вокруг то шумели толпы людей, отмечающих какие-то события из давнего прошлого, то, подобно крохотным благословениям или, наоборот, изъянам, попадались пустынные отрезки пути, пролегающие рядом с обнаженными шахтами, в жерлах которых таилась мертвая тишина.
В таких безмолвных и сумрачных местах он обнимал Николь и упивался ее ароматом. Прижимал к лицу ее волосы, целовал голову. Баюкал милую на руках. Слушал, как она дышит. Как же сильно он ее любил! Особенно сейчас. В огромных пустых коридорах, вырубленных в твердой скале, где тишину нарушали одни лишь капли воды, срывающиеся в лужицы, в окружении теней, страсть овладела им с такой силой, что стало жутко. Глядя на лицо спящей, Шадрах понимал: он готов ради нее на все. Теперь, когда мужчина вновь обрел свою милую, все прочие ужасы, тревоги, опасения и мелкие треволнения уничтожил один всепоглощающий страх – потерять ее. «Пойму ли я, что я за человек, если она умрет? Будет ли мне дело до этого?»
И он продолжал бежать.
Долгие часы пути стерлись из памяти. Шадрах породнился с тишиной, наслаждаясь мгновениями, когда, как чудо, как проклятие, наползали полоски тусклого света и озаряли для него лицо любимой.
И вот, полумертвый от изнеможения, мужчина нетвердым шагом приблизился к двери «дома», где жили родители. Драгоценная ноша словно бы ничего не весила; куда тяжелее, подобно серым камням тоннеля, были мысли: а вдруг ее уже невозможно вернуть к жизни? Вот что по-настоящему оттягивало Шадраху руки, всю дорогу не давая покоя.
На металлической двери – полинялая табличка с адресом. Щель для курьерской почты. Дверь как дверь, одна из сотен вдоль по коридору, облитых изумрудным зеленовато-серебристым свечением фонарей. Сырой и затхлый воздух, который слишком часто пропускали через очистители. Повисшие искорки минеральной пыли. В темных углах разлагались отходы, причем, должно быть, не первый месяц. Полустертые меловые линии обозначали площадки каких-то непонятных детских игр, однако вокруг не было видно ни души. Шадраха тревожило это безлюдье. Уже миновало за полночь, и шахтерам полагалось вернуться с работы.
Из-за двери, за которой прошли первые двадцать четыре года его жизни, донесся негромкий монотонный гул головизора. Знакомый звук неожиданно подействовал на нервы; Шадраху представилось, будто последние десять лет над землей были сном – сейчас он постучит, и мать откроет, поведет его за собой, и сын усядется перед экраном после долгой смены в шахтах. Мужчине даже почудился запах ее шампуня.
Иоанн Креститель заворочался в кармане плаща, словно от нетерпения.
Шадрах так и не нашел в себе сил постучать, поэтому пнул по двери ногой. Он очень боялся, что если отпустит Николь, то и сам рухнет на пороге.
С минуту ничего не происходило. Мужчине казалось: еще немного, и он потеряет сознание. Но вот гул визора оборвался. Шадрах затаил дыхание. Дверь приоткрылась, но ровно настолько, чтобы в щель показался длинный ствол лазерной винтовки. Дуло уставилось прямо в лоб гостю.
Кто-то пристально изучал Шадраха из темноты. Не отец, это точно. Мужчина смотрел в непроглядную мглу и пытался изобразить улыбку. Его собственная пушка пряталась в кобуре на боку. Дуло винтовки холодило кожу. Послышался гулкий, точно из бочки, и глухой, словно издали, голос:
– Кто здесь?
– Папа? – сказал Шадрах. – Тут живет мой папа.
Из мрака раздался внезапный взрыв бесцеремонного смеха. Дверь отворилась нараспашку. На пороге возник сухопарый длинноволосый незнакомец в оборванной черной робе до пят, реальный, как сама тень. На странно вытянутом бородатом лице, подобно двум осколкам изумруда среди потускневшей серебряной оправы, яростно сверкали зеленые глаза.
Это был не отец. Чужак сверхъестественно быстро приблизился, продолжая держать посетителя под прицелом. Руки у него оказались ужасно длинные.
– Ты кто такой? – спросил незнакомец. – Что нужно?
– Я скажу, только вы пушку опустите.
– Обойдешься. Ты кто?
Шадрах закряхтел под весом Николь и переложил ее поудобнее.
– Отец… Мой отец до сих пор тут живет?
– Я один здесь живу.
– Давно?
– Три года.
И вдруг его ноша двукратно потяжелела. Накатила страшная усталость. В голове зазвучал язвительный голос: «А ты чего ждал? Не надо было бросать семью».
– Случайно, не знаете, кто здесь жил до вас?
Хозяин дома покачал головой.
– Не знаете, как их найти?
В воздухе пахло не то обожженными ветками, не то лимонными корками, пролежавшими долго в канаве. Собеседник снова прыснул.
– Вы посмотрите только: я целюсь ему в лицо из винтовки, у него на руках мертвая женщина, и он еще будет мне задавать вопросы, – произнес он глухим и хищным голосом. – И потом, от тебя пахнет зверем. Ты что, зверя убил?
– Она не мертвая! – Крик Шадраха раскатился эхом по коридору.
Мужчины помолчали, пристально глядя один в далекое прошлое, другой – в глубь коридора, а Николь, похожая на закланную жертву, оставалась между ними. Пришелец желал одного – убить этого чужака, что встал на его пути домой. Любимая понемногу выскальзывала из рук. Может, изловчиться и выхватить пистолет?
Однако противник уже опустил винтовку, оставив ее при себе, и запинаясь, как бы против собственной воли, проговорил:
– Можешь зайти на минутку. Нечего сквозняк напускать.
Ослабевший Шадрах кивнул.
– Спасибо. Спасибо. Вы очень добры.
Впервые с тех пор, как он сошел под землю, хоть кто-то повел себя по-человечески.
Хозяин махнул рукой, приглашая его войти, а на пороге сказал:
– Вздумаешь ограбить – прикончу.
– Я без оружия.
– Ну конечно. А то я не чую запах металла. И не мечтай: только сунешься за стволом, тут же ляжешь.
– Верю.
* * *
И вот Шадрах оказался в отчем доме после самовольной десятилетней ссылки. Даже сейчас, когда родные отсюда исчезли, многое осталось так, как он помнил. Тот же тусклый головизор показывал слезливую мелодраму. Старенький стол утратил еще два стула. Справа стояла новая кушетка. Должно быть, она раскладывалась, как диван, потому что кровати тоже не было. Посередине комнаты уже не витал голографический портрет родителей, снятый в день их свадьбы. Книжный шкаф, казалось, еще пообтерся и расшатался. На полках уцелела всего пара книг, но вид у них был потрепанный, покоробившийся – лишнее доказательство исчезновения отца. Он-то, не в пример многим, книги уважал, считал произведениями искусства, достойными самого заботливого обхождения, хотя даже не умел читать. Комнату освещал мерцающий флуоресцентный шар, неприкрытый абажуром. Внутри намного резче пахло горелыми ветками.
Хозяин пристально посмотрел на Николь, лежащую на руках, гостя, и произнес:
– Она сильнее тебя, верно?
Лицо его напоминало старинные руины, а стремительный взгляд проникал насквозь.
– Она меня принесла.
Незнакомец кивнул.
– Присаживайся. Можешь ее опустить. Меня зовут Кэндл. Я жрец.
– Спасибо. А я – Шадрах Беголем, – ответил мужчина, бережно укладывая Николь на кушетку.
Старый коврик оцарапал ему колени своим жестким ворсом. Во взоре жреца, устремленном на лежащую женщину, было что-то такое, что выдало его с головой.
– Ты ведь не человек, да?
– Да.
Длинные руки Кэндла напоминали толстые корни, оканчиваясь клешнями, которые при необходимости втягивались вовнутрь. Кисти отливали на свету желтизной. Там, где заканчивались манжеты, Шадрах заметил пучки мохнатой бурой шерсти – и вдруг почувствовал себя в большей опасности, нежели под дулом винтовки. Что, если этот Кэндл сродни сурикату, чья голова оттягивает ему плащ?
– Вы знаете Квина? – спросил гость.
– Да.
Глаза жреца прожигали посетителя насквозь.
– Я тоже знаю. – Шадрах порылся в карманах и достал, как счастливый амулет, серебристую бляху. – Я на него работаю.
Кэндл отвернулся, прошел через комнату и замер на пороге кухни.
– Мог бы не показывать. И так не обижу.
– Да, но ей нужна помощь.
Жрец пожал плечами.
Шадрах обернулся к Николь. Ее бледная, посеревшая кожа словно годами не видела солнечного света. Единственный глаз глубоко запал. Из груди еле слышно доносилось медленное непрерывное дыхание. Грязные волосы липли к голове. Мужчина вытер комья земли с ее щеки. Что толку было вытаскивать милую на волю, если нельзя спасти ее жизнь?
– Умоляю, – сказал Шадрах. – Пожалуйста. Вы должны знать кого-нибудь… или кого-нибудь, кто знает?
– Я просто зверь, – произнес Кэндл. – Что я могу?
– Значит, вы дадите ей умереть?
– Нет, – ответил жрец. – Это сделаешь ты. Ты ее довел до этого состояния. Разве с любимым человеком так поступают? Вина написана у тебя на лице. Я чувствую ее вкус.
Каждое слово резало по живому, точно скальпель доктора Фергюсона. Шадрах не сдержался, вскочил и полез в карман.
Но Кэндл уже целился в него из винтовки.
– Не надо.
– Где мои родители? Вы же знаете!
– Нет. Их отсюда переселили – всех людей переселили. Понятия не имею, что стало с шахтерскими семьями. Просто однажды их увезли на тележках, а нас доставили. Теперь мы работаем на Квина.
– Какой он, Квин?
– Какой? – Кэндл озадаченно покачал головой. – Какой? Ну и вопросы. Такой, что ты на этой земле ничего подобного не видел. Его часть во мне. И, может быть, даже в тебе. В общем, не знаю, что ответить.
– Вы его почитаете? Поклоняетесь?
Жрец смерил мужчину долгим недоверчивым взглядом и наконец произнес:
– Нет.
– Я тоже. Вы поможете найти врача?
– А там, где ты ее взял, что, ни одного не было?
– Я им не доверяю. И потом, ей нужен не просто врач… Мне надо узнать, что ей известно, я ищу…
– Психоведьму.
– Да.
Кэндл помрачнел.
– Если помогу, ты от меня отстанешь? И больше уже не вернешься?
Шадрах кивнул.
Жрец пристально посмотрел на него.
– Не верю я тебе.
– Зато я вам верю, – возразил мужчина, хотя, конечно, это была неправда.
Глава 4Психоведьма, которую Кэндл назвал Рафтой, напоминала своими плавными, грациозными, исполненными угрозы движениями посреди причудливо украшенного кабинета экзотическую рыбу из канала. Она пожертвовала глазом ради таинственной связи с субатомным, субхромосомным миром. Ее жилье располагалось уровнем выше дома Кэндла, среди заколоченных заведений и заброшенных предприятий. Шагая вслед за священником по лабиринту из узких коридоров, Шадрах всеми силами старался запомнить на будущее каждый поворот и развилку. Его терзала двойная печаль – состояние Николь и утрата семьи, вернее, стыд из-за того, что несчастья родных его так мало тронули. Почти десять лет их образы неразличимо терялись в серой дымке прошлого. Конечно, следовало хотя бы теперь ощутить боль потери, но в его сердце хватало места лишь для Николь. Тревога за нее вытеснила все прочие треволнения и заботы. Может, это безумие?
Но вот и пришли. Кэндл долго шептался с психоведьмой, оставив Шадраха стоять в углу с любимой на руках. Мужчина так и не опустил ее, боясь причинить телу ненужную боль, если им дадут от ворот поворот. В конце концов Рафта вышла к Шадраху, но ничего не сказала, а посмотрела так, что ему пришлось отвести глаза. Ее худое, прекрасно сохранившееся лицо не подавало ни малейшего намека на прожитые годы. В лаконичных, продуманных движениях не сквозило и тени слабости. Лишь серебристые коротко стриженные волосы, взъерошенные впереди и налипшие на голову сзади, хоть что-то говорили о ее личности.
Пышная, заботливо обставленная приемная волшебницы поведала куда больше. Шторы, украшенные голографическими портретами (вероятно, прошлых клиентов), обрамляли голографические окна с классическими видами, навевающими покой: море, пустыня, горы, джунгли… Кстати, последний пейзаж был явно позаимствован из древнего пленочного фильма. Кресла не просто прогибались, повторяя очертания тела каждого посетителя, но и баюкали его нежным посвистом и воркованием. Ковер на полу молчал, зато густая трава на нем, почуяв прикосновение обуви, раздвигалась и выстилала мягкую серую тропку.
– Проходите, – произнесла наконец хозяйка и, повернувшись, провела посетителей в комнату поменьше, где находился операционный стол, а в углу на подставке темнела квадратная коробочка.
Новое помещение было полностью обезличено.
– Опускай, только осторожно, – промолвила Рафта.
Шадрах положил Николь на стол.
– Можете ее спасти?
Женщина хмыкнула.
– Насчет спасения – это не ко мне. Я только поднимаю мертвецов.
Она сорвала пленку с головы Николь, открыла ей левый глаз и пристально заглянула, пощелкав пальцами для того, чтобы лампочки маленькими жемчужинами собрались вокруг лица. Механический глаз психоведьмы захватил этот ореол света, изучил его и отпустил на свободу.
– Просто спит, – пробормотала Рафта.
Затем достала из кармана хирургические ножницы и прорезала дыру в оболочке, так чтобы вызволить руки Николь. Бережно подняла ее правую кисть – невыносимо бледную, на взгляд Шадраха – и сосредоточила взор на шишке. Кивнула и осторожно положила руку обратно. Потом отмахнулась от жемчужных огоньков. И чуть заметно, исключительно из учтивости, улыбнулась мужчине какой-то далекой, отстраненной улыбкой.
– Кое-что можно сделать, – проговорила она.
– Кое-что? Что значит – кое-что?
Это значит, ее можно вернуть.
С этими словами, воздев ладонь, чтобы откреститься от лишних вопросов, психоведьма подошла к черному ящичку и подтянула его к Николь.
– А это зачем?
– Так надо. Спокойно, я же не с тобой работаю.
Рафта нажала кнопку на боковой стороне коробки, та загудела и выбросила наружу четыре остроконечных клапана. Ящик продолжал как-то странно видоизменяться, выворачиваться наружу, покуда не показались внутренности, заполненные трубками, микрофонами и проводами, посреди которых дымилась какая-то жидкость в пузырьках. Машина ворковала и булькала, напоминая не то слабоумного старика, не то новорожденного младенца. Шадраха звуки нисколько не успокоили.
Должно быть, он поморщился, потому что Рафта обронила:
– Да ладно тебе. Машина до сих пор думает, что жива. А это уже давно не так. Бедняжка.
Она нажала другую кнопку. Послышался тонкий механический голосок:
– Равновесие… проверка… целостность… проверка…
С таким же успехом женщина могла бы творить заклинания. Подключив провода к голове Николь, она кивнула, ругнулась, нахмурилась и, наконец, улыбнулась, впервые за все время, – это была чудесная улыбка, озарившая лицо теплым сиянием, – когда прочитала показания с мониторов.
– Неужели вы всю работу проделаете вот с этой коробочкой? – удивился мужчина.
Рафта опять улыбнулась.
– Тебя зовут Шадрах, и ты работаешь на Квина. Точно?
– Это вам Кэндл рассказал?
– Я психоведьма. Я знаю все, что надо знать. Однако сотрудникам Квина должно быть известно: размер – не самое главное.
– Что-то не понял.
– Настанет время, поймешь. А теперь слушай в оба уха, не перебивай: она не в коме. И мозг не умер. Твоя подружка застряла где-то за шаг до смерти. Иногда у человека что-нибудь отрежут, но не убьют его, а заморозят и выбросят на свалку, где ты ее и нашел, я думаю. Так проще, чем кромсать на куски и паковать каждый в отдельности. Самое хитрое – вывести человека из этого состояния. Тело сопротивляется, подсознание возмущается, потому что уже настроилось на бесконечный сон. То есть я, конечно, справлюсь, но на дело уйдет три-четыре дня. Это все равно что растолкать крепко спящего. Если очень резко поднять человека, от неожиданности можно даже умереть. А ее организм и так натерпелся. Будить надо бережно, медленно, как в старину поднимали ныряльщиков с большой глубины, чтобы те не подхватили кессонную болезнь.
– Какую болезнь?
– Не обращай внимания. Так вот, я ее ласково выведу из сна. Случай простой, тем более что на днях ее память кто-то просматривал, а значит, сознание недалеко от поверхности.
– Что?
– Память, говорю, – отвечала Рафта. – Ее память. Кто-то основательно там порылся. Видишь вот эти данные? И разъем у нее в голове?
Из правого уха любимой действительно торчал маленький металлический имплантат.
– Почему?
Мужчина едва не задохнулся. Как ужасно: кто-то просмотрел ее разум, словно голографический файл. Может, искал… но что?
– Наверно, хотели узнать, как она умерла. Здесь это не запрещается законом… Здесь вообще ничего не запрещается.
Тошнота сдавила горло Шадраха. Какое варварское насилие… Но тут же в голове промелькнула мысль, которой он устыдился. А вдруг она любила того, кто это сделал? А вдруг это было необходимо?
– Ей будет… будет больно, если я получу доступ к воспоминаниям?
Рафта помотала головой.
– Нет. Связь уже установлена. Контакт с тобой даже может помочь ей легче проснуться. Мне нужно только зациклить петлю ее последних воспоминаний и проигрывать их снова и снова. Это похоже на песню сирены, которая будет звать ее сознание на поверхность. Можем начать прямо сейчас. Но я бы не советовала.
– Я хочу… мне надо… узнать, что случилось. Если это не повредит…
– Ей – нет. А тебе – может.
– Почему?
Механический глаз расширился; от ухмылки, исказившей лицо психоведьмы, повеяло безжизненным холодом пустырей между городами.
– Так ведь еще неизвестно, на что ты там натолкнешься.
* * *
Шадрах победил грабителей на парашютах. Он пробился через орду калек, отыскал свою милую в кургане из ног, но когда настала минута подключаться ко временному разъему, проводам и целому аппарату чужого сознания, мужчина почуял страх, какого не знал с тех пор, как сошел в подземелья. Готов ли он перенести то, что найдет в ее мире? Улечься вместе с любимой во мраке, а потом подняться, оставив ее утопать в трясине?
«Каково это – вторгнуться в разум любимого человека, когда я без промедления растворится в ты?» Это ли не конечная цель всякой родной души – сойти в болезненную, кричащую от одиночества бездну великого водораздела, чтобы атомы одного человека растворились в атомах другого (двое как один…), слиться в такой любви, по сравнению с которой оргазм – это жалкий обмен электронами на лету… «Да, и каково будет вторгнуться в разум любимой, веря, что она тебя уже не любит?»
Откуда-то сверху послышался голос Рафты:
– Готов?
– Да, – сказал он, и глаз психоведьмы взорвался, как новая звезда, и Шадрах перестал быть собой.
* * *
Вы двое всегда были как одно целое: Николь и Николас, реки ваших воспоминаний сливались в одну, и стоило брату раскрыть рот, как в твоих ушах отдавалось эхом окончание фразы, и слова, еще не слетевшие с его губ, уже проговаривает твои. Всякое мгновение, разделенное на двоих, ты будто бы заново переживала тот канувший в туманное прошлое миг начала, когда врач достал вас из матки искусственной матери, и вы закашлялись, заорали, заозирались, еще не веря тому, насколько – до страшного – несовершенным оказалось внешнее окружение. Мир пластика, мир небес, мир иссушающих ветров и разложения…
Ты вошел в нее, и не осталось ничего, кроме ее мыслей, и картинок, воспринятых ее глазами, и ты/он избавился от телесной оболочки/реинкарнировался, как и твоя любовь, переживая каждую боль, каждую радость, каждое разочарование. Это выматывало силы. Разочаровывало. Это было жестоко. Ты понял, что если Бог есть, Он поместил человечность в такое множество сосудов по великой мудрости, которая открылась только теперь; что можно с кем-то чересчур сблизиться… И все-таки он видел себя со стороны в потоке ее мыслей, различал сам себя… Даже отчаянно желая крикнуть: «Не ищи ты его! Забудь!», когда Николас не пришел на условленную встречу к сестре. Когда Николь отправилась в район Толстого, Шадрах видел то, чего не видела она: угрозу на мордах зверей, что подсматривали за ней из сумрака. Встретившись в доках с самим собой – о это кислое, патетически печальное лицо с неизгладимой печатью жалости к собственным неудачам! – он захотел умереть, убить себя. Что за обиженный вид обделенного ребенка, что за гордыня! А ведь Николь так нуждалась в утешении; он мог бы сказать слова, которые, вероятно, спасли бы милую. Когда в ее дверь постучал Иоанн Креститель, Шадрах подумал: «Ну, это просто голова у меня в кармане». Мужчина не мог этого вынести. Невозможно было сохранять независимость, зная то, что ему известно. Это значило бы сделаться подобным богу, взирающему на все со стороны. И вот Шадрах мало-помалу целиком облекся в тело любимой, отказался от попыток остаться личностью. Это самоотречение принесло с собой беспредельную свободу и удивительную легкость. Он превратился в сухой листок, носимый ветром над городской улицей, в пылинку, кружащую в воздухе. Уши, глаза, язык, нос, руки, разум… Он стал ничем. И всем. А любовь разгоралась все жарче – по мере того как близился час Николь… покуда руки брата не сомкнулись на ее горле; тогда мужчина подумал, что тоже умрет. Перед ним разверзлась та же тьма, и в темноте, затрепетав, погасла последняя свечка. В этот миг Шадраха не занимали мысли о мести: мыслей вообще не осталось, одни только чувства, а он все силился прорубить дорожку к чужой памяти, успокоить любимую и в то же время запомнить ее. Дотянуться до Николь, уже не в качестве наблюдателя или тени, но как-то поговорить, объяснить, что она жива, что он рядом и не даст ей погибнуть. Однако Шадрах не мог этого сделать – то ли по своей вине, то ли потому, что связь между ними была ограничена. Не смог выйти за собственные рамки, чтобы дотронуться до любимой. Правда, не сумел. В конце концов, именно ужас, не смерть Николь и не гнев на Квина или Николаса, вырвал мужчину наружу – с воплем потерянной души.
* * *
Он очнулся на руках у психоведьмы. Та хлестала его по щекам, буравя сверху вниз механическим глазом. Дело происходило в приемной, и как только мужчина пришел в себя, Рафта отпрянула, предоставив его заботам кресла.
– Все хорошо, – проговорила она, словно Шадраху приснился дурной сон.
Что-то с его телом было не так: оно казалось чересчур большим, долговязым и неуклюжим. По щеке стекала горячая струйка. Мужчина утерся и понял, что это кровь.
– Ты вырвал из головы разъем, – пояснила Рафта. – Надо же было додуматься. Но зато ты проснулся. Проснулся. Жив. И она жива. Я даже ввела тебе в вену протеины с витаминами, а то, кажется, ты уже дня два не брал в рот ни крошки. Так что все в порядке, и можешь больше не дрожать.
Психоведьма достала самозагорающуюся сигару, затянулась и присела рядом в кресло.
– Кэндл ушел, – сообщила она. – Велел передать, что мечтает никогда тебя больше не видеть.
Шадрах глубоко и судорожно дышал, чувствуя, как руки бьет крупная дрожь. Мужчине хотелось ударить Рафту, но он продолжал обессиленно лежать в кресле. Как можно такое помнить? Как можно такое забыть? Он побывал внутри разума Николь. Побывал ею. И теперь те странные дикие звери из района Толстого будут вечно рыскать в глубинах его сознания. Осталось такое чувство, будто с ним только что занимался любовью мужчина-голограмма. На сердце легло тяжелое бремя ее любви, потом отчуждения и, наконец, – приговора. Который Шадрах и принял. Все верно, все так, как она сказала.
– Напрасно я тебе разрешила, – тихо, словно сдерживая клокочущее внутри чувство, сказала психоведьма.
– Да нет же, нет. – Шадрах даже приподнялся, побледнев лицом.
Рафта отвернулась.
Мужчина посерьезнел и вытер слезы.
– Скажи, что находится на десятом уровне?
– Мусорная свалка. Ничего особенного.
– Разве что Николас.
– Кто?
– Человек, убивший Николь. Ее брат, – произнес Шадрах, запинаясь на каждом слове.
Рафта усмехнулась.
– Только не говори, что отправляешься мстить и не останешься с ней.
– Я прикончу этого Николаса. А потом возьмусь за Квина, который его заставил.
Психоведьма сделала новую затяжку.
– Стало быть, подставляешься под удар. И все ради мести. А любимой твоей куда деваться? Назад, на кладбище, и думать нечего.
– Вот моя кредитка. Тут хватит на все расходы.
– Да уж, это ее сильно утешит, когда девчонка очнется.
– У меня нет выбора. Никакого.
Он встал и направился к двери.
А вслед раздалось бесконечно язвительное, Шадрах еще никогда не слышал в человеческом голосе такого яда:
– Ты что же, не взглянешь на нее перед уходом?
– Нет, – отвечал мужчина и вышел.
Как только захлопнулась дверь, он замотал головой вокруг, точно слепой. В узком коридоре еле-еле сочился лиловый свет. Некоторое время Шадрах бессмысленно бродил по извилистому пустому тоннелю, но вскоре последние силы иссякли. В голове теснились картинки из ее жизни, толпились ее мысли. Мужчина опять перестал быть собой, и зрение странным образом раздвоилось: тоннель превратился в огромную червоточину, ведущую сквозь эпизоды, увиденные ее глазами. Картинки множились и ветвились, так что Шадрах совсем перестал различать дорогу.
Споткнувшись и едва не разбив нос, он решился присесть, сполз по стене тоннеля и уперся ногами в другую стену. Из пучины усвоенных сожалений, ужасов, счастья, радостей, скорбей и восторгов с ревом выстрелила одна-единственная пронзительная мысль: «Она меня не любит». Это казалось невыносимой ношей. Но Шадрах был не из тех, кто сломается или даст хотя бы трещину под гнетом подобных новостей. Вместо этого он согнулся – и продолжал, продолжал сгибаться под бременем нового жуткого знания, понимая, что скоро изменится навсегда, и радуясь, даже желая этого. Возможно, преображенное существо уже не будет испытывать боли, не будет бояться, а главное – оглядываться в жуткую бездну и думать: сколько же от меня уцелело?..
Она его не любит. Подумав об этом, мужчина разразился грудным громогласным смехом, от которого перегнулся пополам и некоторое время лежал в пыли, ожидая, пока придет в себя. Ну надо же, обхохочешься. Он сразился с дюжиной кошмаров, и все ради милой. А она – не любила. Шадрах ощущал себя героем из головизора – паяцем, шутом, болваном.
Но вот мужчина выпрямился, отряхнул запыленные плечи, достал Иоанна Крестителя из кармана и положил голову рядом с собой.
– Сколько тебе осталось? – спросил он у суриката.
Иоанн, растерявший свою обиду и злость, утомленно проговорил:
– Меньше суток. Чувствую, органы отключаются.
– Нет у тебя никаких органов. Еще мечтаешь меня убить?
Облитый тусклым тоннельным светом, сурикат впился в него взглядом снизу вверх.
– Я просто мечтаю жить, как все.
– Тогда не надо было трогать Николь. Ты сам на нее напал.
– Она раскрыла наше убежище. Прикажешь пожертвовать целым народом ради одного человека?
– Да! Ты же машина, в сущности. Бесправная машина. Делаешь то, что прикажет Квин. У тебя и воли-то своей нет.
– Ну так найди себе разумное существо и оскорбляй на здоровье. Тебе же будет веселее. Зачем связался с несчастной машиной?
– Ну вот скажи, сурикат, есть у тебя семья? Ты ведь из чана. Квин тебя создал. А я – у меня целая куча предков. Нашему роду много веков.
– Пустое, все пустое. Я же знаю, что чувствую. Знаю, кто я такой. Квин меня создал, но я не машина.
– Ну и каков твой создатель? Наверное, добрый боженька?
– Да уж добрее тебя. Он бы никогда не отсек мне голову, бросив тело на произвол судьбы.
– Скоро весь помрешь, со всем твоим телом.
– Главное, заодно с тобой. Я все слышал. Ты хочешь убрать Квина. Уж лучше сразу застрелись.
– А ты у нас весельчак, Иоанн.
– Будешь на моем месте, сам поймешь. А ты обязательно будешь на моем месте, очень на это надеюсь. Я, конечно, недотяну, а все равно приятно.
Мужчина вдруг понял: он восхищается умирающим зверем, головой на блюде, этим убийцей, который точно знает, что чувствует и кем является, который не ведает или не показывает сомнений. И снова рассмеялся.
Ведь ему только предстояло выяснить, кто он такой без любви, сможет ли любить человека, который абсолютно точно не любит в ответ?
Шадрах собрал волю в кулак и выбросил из головы все мысли, не связанные с Квином.
– Пора навестить твоего знакомого, – сказал он, убирая Иоанна Крестителя в карман и поднимаясь на ноги.
