Текст книги "Планета матери моей"

Автор книги: Джамиль Адил оглы Алибеков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 44 страниц)

– Могила еще не выкопана, Замин. Ждали тебя.

– Мать говорила что-нибудь перед смертью?

– Да. Она была в сознании до последней минуты. Сказала: «Оплачьте меня, как положено по обычаю. Но, вернувшись с кладбища, принимайтесь за прерванные дела; не гневите аллаха неумеренной скорбью. Я – старая женщина и, уходя, лишь исполняю долг всего сущего».

Слезы вновь хлынули у меня из глаз.

– Тебе не подобает так громко горевать, Замин, – сурово сказала Мензер. – Все селение идет проститься с твоей матерью. Выйди же навстречу людям.

Должно быть, ее строгое наставление вернуло мне силы. Я отошел от столба веранды, на который опирался всем телом, и двинулся к воротам, в которые уже входили почтенные аксакалы.

– Нам надо посоветоваться с тобою, сын Зохры, – торжественно начал один из них. – Не послать ли за муллой?

– Она завещала, чтобы ее хоронил мулла?

Они нерешительно переглянулись.

– Такого завещания не было.

Я позвал старшую сестру.

– Ты знаешь волю матери?

– Мать не ладила с муллой, – созналась она. – Но подумай, что скажут люди?..

– Сколько помню, люди прислушивались к тому, что скажет Зохра!

– Братец, – зашептала она, – может быть, ты боишься из-за своей должности? Так оставайся в стороне. Это ведь и наша мать тоже. Мы сделаем все, как положено, сами, без тебя.

– Но ведь мать не хотела муллы?

Аксакалы неожиданно поддержали меня:

– Если не исполним волю покойной, на нас ляжет грех. Как пожелала, так и похороним.

Садаф сердито подхватила:

– Как это ты говоришь, чтобы Замин был в стороне? Мать должна идти на кладбище на плечах сыновей.

Одна из плакальщиц воскликнула нараспев:

– Лучше бы мы сами легли в землю… Зохра оставила нас без опоры! Осиротели мы, осиротели…

Другая с силой ударила себя в грудь.

– Смерть метит лучших. О, чтоб ее владычеству пришел конец! Дом Зохры был прибежищем для каждого изболевшегося сердца. Троих сыновей унесла у меня война…

Мензер незаметно протянула мне сверток:

– Раздай детям.

Я оглянулся. Множество маленьких головенок выглядывало из-за изгороди. Кто-то на них прикрикнул:

– Уходите! Что вы тут толчетесь?

Грубый окрик больно резанул уши. Мать никогда не обижала детей. «Их души хрупки, как стекло», – повторяла она. Я решительно двинулся к изгороди. Детские глаза настороженно впились в меня. И вдруг раздался чей-то одинокий укоризненный голос:

– Дядя Замин, почему ты не привез бабушке Зохре доктора из Баку?

Словно по сигналу, все разом загалдели, подобно птичьей стайке:

– Пусть нас не прогоняют! Мы тоже пойдем на кладбище. Скажи им, дядя Замин. Мы посадим цветы на могилке.

Я погладил мальчугана по вихрастой макушке.

– Зохра… бабушка ваша… оставила нас одних!

– Мы тебя одного не оставим, – серьезно пообещал ребенок.

Мензер отвела меня в сторону:

– Аксакалы ждут окончательного ответа насчет муллы.

Я подошел к седобородым старцам, которые стояли посреди двора понурившись.

– Я вспомнил, почтенные. Мать однажды сказала: пусть меня проводят не молитвами, мугамом[17]17
  Мугам – торжественный восточный напев.


[Закрыть].

Старший из аксакалов склонил голову.

– Откройте дом Селима, – властно сказал он. – Зохра всегда называла его братом. Кто захочет почтить покойную сурой из Корана, пусть идет туда.

Запыхавшийся Амиль закричал еще издали:

– Брат, как станем хоронить мать?

Аксакал опередил меня:

– Там, где есть старший сын, – строго одернул он, – младший не должен возвышать свой голос.

– Э, зачем сердишься, дед? – небрежно отозвался Амиль. – Замина не было, вот я и распоряжался.

…Сельский певец Талат провожал ее до самой могилы жалобным напевом. Птицы примолкли, слушая. Речка затаила дыхание.

 
Подобны зеркалу глаза в слезах:
Душа отражена, когда глаза в слезах!.. —
 

пел Талат.

Вернувшись с кладбища, я вдруг услышал с веранды родной, незабываемый голос: мать!

«Спасибо односельчанам, всему нашему народу, – произносила она слабо, но внятно. – В трудные дни укрыли меня с четырьмя сиротами, как добрая птица крылом. Я горда этим и счастлива». – «Что ты пожелаешь нам, нене?» – взволнованно спрашивал Амиль. Собираясь с дыханием, мать отозвалась: «Чтобы вы жили на земле до тех пор, пока будете нужны и полезны людям. Мир – это обширное поле, и все мы в нем землепашцы: одни посеют, другие сожнут…»

Голос оборвался. Амиль записал на пленку последнее наставление.

Вопреки традициям, траур по нашей матери стал не только горестным, но и светлым. Даже старухи благодарно шептали: не ангелом ли стала наша Зохра, оставив на земле свой мудрый голос?..

21

Когда люди всеми силами пытаются проникнуть в чужую тайну, они редко поступают так ради прямой выгоды. Чаще тешат собственное любопытство.

Давно миновали времена, когда судьба учительницы Мензер служила образцом для целого селения. Новые поколения жили по своим меркам, и ей оставалось лишь в одиночку наслаждаться сознанием выполненного долга. Нет, ее больше не превозносили за вдовью стойкость, просто считали обойденной судьбой. А разве несчастливцы когда-нибудь служили примером для подражания?

Мой же собственный мир, наполненный, подобно бесценному ларцу, воспоминаниями детства и юности, развеялся вместе с кончиной матери.

Эти потери не могли не сблизить нас с Мензер. Мы разделили горестную ношу пополам. Ее ласковое отношение ко мне, ее терпенье и забота все чаще напоминали материнские. Оставался всего лишь один шаг, чтобы наконец соединить наши жизни, ощутить под ногами крепкую почву новых надежд. Мы не могли больше терять друг друга!

Но разве уйдешь от судьбы? Невероятное известие разнеслось: Селим возвращается!

Мы сидели вдвоем с Мензер в доме моей матери, полные отчаяния. Хотя если бы случайный прохожий заглянул в незавешенное окно, он наверняка прошептал бы про себя с завистью: «Какая дружная парочка!»

Неужели, думали мы, все начинается сначала, как тридцать лет назад?! Слова долго не шли с языка.

– Замин… – выдавила наконец Мензер. – Выслушай мое признание: ведь я утаила от тебя, что Селим жив.

Я не поверил своим ушам. Даже глазам не верил: Мензер ли сидит передо мною?! Или ее устами вещает кто-то чужой? Зачем она так поступила? Неужели лишь заботясь о моей репутации?

Внезапно я испугался за нее: она выглядела тяжело больной. Казалось, жизнь окончательно потеряла для нее свою цену, поманившее счастье представилось теперь бессмысленной химерой.

– Ну, ну, – мягко сказал я, слегка усмехаясь, – ты говоришь нечто совсем несообразное. Давай разберемся спокойно…

Она покачала головой и горько зарыдала, защитив себя извечным женским щитом слез от упреков и расспросов.

Кровь бросилась мне в голову. Значит, все-таки это правда?! Собственная беспомощность угнетала. Я зашагал по комнатке, то распахивая форточку, то хватаясь за остывший чайник. Мои бесполезные метания вернули Мензер к ощущению действительности. Она забрала чайник и ушла с ним на кухню.

Итак, наша давняя любовь получила новый, и на сей раз, кажется, смертельный, удар? Она представилась мне живым существом, у которого было беспечальное младенчество, полная борьбы юность и упорная зрелость. Любовь-младенца мы смогли уберечь от наивных посягательств Табунщика; любовь-молодость выстояла под ревнивыми стрелами старухи Гюльгяз; зрелая любовь готовилась смело и громко заявить о себе…

Мензер, глядя в пол, принесла чистые стаканы.

– Не отчаивайся так, – ободряюще сказал я. – Что за беда, если он приедет? Ведь ты его не приглашала?

– Именно я и пригласила! Иначе как он получил бы визу на въезд?

– Как странно ты говоришь сегодня… Словно мстишь кому-то. Значит, ты делала все за моей спиной?

Она вскинула голову.

– Я привыкла нести свою ношу одна.

– Когда все это началось?

– Два года назад. И даже еще раньше.

– Просто уму непостижимо!

Мензер пожала плечами. Было слышно, как чайник фыркал и плевался кипятком на кухне. Вскоре она вернулась с двумя стаканами крепкого чаю. Почти спокойно отпила несколько глотков. Должно быть, это подбодрило ее. Голос потерял недавнюю надорванность. Он снова зазвучал ясно и чисто.

– Однажды я получила от незнакомого человека короткую весть, просто несколько слов: «Селим Велиев передает матери, что жив». И только.

– Ты не могла расспросить того человека подробнее?

– Я его даже не видела. Это артист, который вернулся после гастролей из-за рубежа.

– И ты не захотела навести более подробные справки?

– Не захотела. Не так-то просто привыкать к мысли, что вместо павшего со славой воина мой муж в чужих странах превратился в неизвестно кого! Пожалела я и покойную свекровь: ведь она не растила сына беглецом? Бессонными ночами я все думала о Селиме: каким он стал? Ты помнишь, он был неглупым и добрым человеком. Превыше всего ценил образованность. На мне остановил свой выбор вовсе не по пылкой страсти (он любил повторять, что времена Лейли и Меджнун давно миновали), но лишь потому, что я стала первой на всю округу девушкой с учительским дипломом. Это буквально очаровало его…

– Как ты узнала его адрес?

– Два года назад в школу пришел какой-то колхозник. Сначала он придирчиво огляделся, потом спросил меня, как звали умершую свекровь и кто был моим мужем. Плотно притворив дверь кабинета, он наконец вытащил из-за пазухи длинный конверт с пестрыми марками, полученный им от дальнего родственника из-за границы. В конверте лежало два исписанных листка. На одном я узнала почерк Селима. Он коротко писал, что здоров, и сообщал свой американский адрес.

Только теперь я начал понемногу убеждаться: странная весть вовсе не вздорная выдумка.

– Ты ответила ему?

– Да. Он ведь не знал о смерти матери и очень тосковал по родному гнезду. Спустя еще какое-то время мне прислали официальный запрос из соответствующего учреждения: согласна ли я на гостевой приезд Селима Велиева? Я ответила, что не возражаю. Могла ли я лишить человека права поклониться материнской могиле?!

– Ты с кем-нибудь советовалась?

– С прежним секретарем райкома. Он не очень-то верил в подобный приезд и велел не поднимать напрасного шума… Но вчера я получила неожиданную телеграмму из Москвы. Не захотела говорить тебе о ней во время рабочего дня… Хотя Селим теперь отрезанный ломоть, – продолжала Мензер, – его надо встретить достойно. Показать, как многого достигло за годы его отсутствия родное село…

От деловитого звучания ее голоса я почувствовал некоторое облегчение. Свинцовая тяжесть понемногу отпускала. Происшествие приобретало как бы уже будничную окраску, когда меня пронзила вдруг новая мысль: а как же тайна, которую Мензер хранила от меня так долго?! Скрытность любящих убивает их веру друг в друга. Любовь не живет без веры…

Мензер словно угадала мое смятение. Она судорожно стиснула пальцы.

– О аллах! – побелевшими губами прошептала она. – Что станут теперь о нас говорить!

– О чем ты?

– До сих пор люди не видели в наших отношениях ничего предосудительного: ты холостяк, я вдова. Почему нам не встречаться, не пожениться даже? Но теперь все будет выглядеть совсем иначе: муж-то оказался жив. Да еще бежавший с поля боя трус, попавший в плен. Может быть, даже дезертир и предатель? То-то пожива «безупречному» Латифзаде! «Кому доверено воспитание наших детей? Я ведь говорил, я предупреждал…» Это еще что? Будут плести такое, что сейчас и вообразить невозможно!

Когда Мензер уходила, все селение давно уже погрузилось в сон. Поздняя осень медленно роняла слезинки. Дождь был различим только в свете фонаря. Окутанная влажным облаком, Мензер переступила освещенный круг и растаяла во мраке.

22

Последнее время я никак не мог постигнуть тактику Латифзаде. Он взял в привычку постоянно советоваться со мною и легко менял точку зрения. Поначалу яростно выступая против Мензер-муэллиме, он вдруг принялся расхваливать ее. По его словам, она извлекла правильный урок из критики и сможет легко избавиться от прошлых ошибок. «Женщины податливы на внушение, – разглагольствовал он. – Это в них ценная черта». Я морщился, но молчал.

Настало воскресное утро, когда до прибытия поезда, на котором возвращался Селим, оставалось всего несколько часов.

Латифзаде окликнул меня неподалеку от райкома:

– Вы знаете, что отыскался ваш бывший односельчанин и, кажется, даже родственник?

– Откуда подобные сведения?

– Не столь важно откуда, – серьезно ответил он. – Главное, что это муж Мензер-муэллиме, который столько лет считался погибшим!

– Да, знаю. – Я старался, чтобы голос звучал как можно спокойнее. – Родина – мощный магнит. Вот его и потянуло обратно.

– Вы слишком сердобольный человек, – сказал Латифзаде с беспокойством и даже с жалостью. – Как знать, что произошло за тридцать лет? Кем стал этот человек теперь? Больше всего я беспокоюсь, конечно, о Мензер-муэллиме. Она собирается его встречать? Но прежде ей следовало побывать в райкоме.

– Так ведь сегодня воскресенье.

– Гм… действительно воскресенье, – Латифзаде несколько растерянно огляделся по сторонам, приподнял со взмокшего лба край шляпы. Морщины врезались глубже. – Мы должны ей помочь – вот что! – с силой воскликнул он. – Помочь бороться с чуждой идеологией.

– Разве стойкость коммуниста Велиевой вызывает в вас сомнение?

– Нет. Но в дом набьются соседи, сбежится все селение – таков обычай. Этот эмигрант будет говорить, что ему вздумается…

– Пусть себе говорит. У нас народ находчивый, сообразят, что ответить.

– Не лучше ли послать туда хорошо подготовленного пропагандиста? Для страховки.

– Товарищ Латифзаде, вы бывали за границей?

– Нет. И не собираюсь.

– Напрасно. Тогда бы знали, что советских людей не так-то просто припереть к стенке. – Я дружески похлопал его по плечу. Он зябко поднял воротник. – Не беспокойтесь ни за Мензер-муэллиме, ни за моих односельчан. Гостя встретим радушно, по заветам отцов. Остальное будет зависеть уже от него самого.

– Я считаю, что Мензер-муэллиме вовсе не следует держаться так, будто этот человек в самом деле ее муж. Он как приехал, так и уедет… Если позволите, посоветую вам с ним вовсе не видеться.

– Но вы ведь сами сказали, что он в некотором роде мой родственник?

Он лишь с сожалением пожал плечами.

Расставшись с Латифзаде, я прошел по пустому зданию райкома и поднялся в свой кабинет. В задумчивости снял телефонную трубку, надеясь услышать дружеский, рассудительный голос Билала. Но на звонок отозвалась Халима:

– Билал? Он еще в пятницу уехал навестить родителей. Вот-вот возвратится.

– Попроси его вместе с Мензер пойти на вокзал: сегодня приезжает Селим, муж Мензер. Оказывается, он уцелел. Живет теперь за границей, кажется, в Америке.

– Ты шутишь?! – сдавленный крик сорвался с губ Халимы. – Бедная Мензер! Я не пущу ее. Ни за что!

В голосе Халимы звучало бескорыстное товарищеское чувство. Последние годы отношения у нас были ровные, что бесконечно радовало меня. Она даже слишком усердствовала, чтобы сблизить нас с Мензер. Халима тонко разбиралась в сердце подруги и сочувствовала той тяжести, которая угнетала Мензер целые десятилетия. Только теперь я начал понимать, отчего так часто возникала резкая перемена в наших отношениях. Призрак Селима вечно витал над Мензер, сначала бесплотный, всего лишь как напоминание о вдовьем долге, а затем оживший и еще более угрожающий. Никакой жонглер не сумел бы так замысловато подкидывать шарики, как делала это судьба с сердцем Мензер. Пока я страдал от ее холодности, гневно отворачивался или снова устремлял к ней неутоленные надежды, она заботилась только об одном – как бы не повредить мне, сохранить мою уверенность в будущем, всеми силами уберечь от тягостных тайн.

– Она любит тебя, Замин! – с силой воскликнула Халима. – Вся ее жизнь подчинена этой любви. Уж я-то знаю!

Все селение сбежалось встречать Селима. На Билала, который вместе с Мензер привез его с вокзала, мало кто обратил внимание. Некоторые полагали, что он тоже из Америки. Те, кому случалось слышать его лекции, считали естественным, что к приезжему прикреплен самый образованный человек в районе. Билал держался со скромным достоинством. Годы сгладили в нем замкнутость характера. Лишь выражался он по-прежнему слишком мудрено для простых людей, поэтому, сопровождая Селима, предпочитал помалкивать.

Дни для Селима покатились быстро и были переполнены впечатлениями. Первую половину дня он проводил в своем старом доме, где с раннего утра толпились посетители. У него перебывали все, до единого человека! Принять, усадить, угостить их – эти хлопоты безропотно несла Мензер.

А я… я был подавлен! Кажется, и в войну при самом грозном артобстреле не испытывал подобной растерянности. Иногда ловил себя на том, что сижу, уставившись в одну точку.

Я не мог заставить себя поехать в родное селение, хотя мысленно был именно там, возле Мензер. Как они встретились после долгой разлуки – муж и жена? Он обнял ее? Она прослезилась? Вошли в дом рука об руку, остались наедине… Дальше моя мысль не решалась следовать. Я представлял, стиснув лицо руками, как Мензер отталкивает его, отворачивается… А может быть, Селим смирно сидит в сторонке и лишь изредка качает головой, не решаясь спросить, за кем она замужем нынче… Он, наверно, не раз переживал в воображении ее измену, но едва ли мог предвидеть, что его соперником всю жизнь оставался именно я?..

Тягостно вспоминать мучения тех дней! Иногда мне думалось, что единственный выход – это навсегда покинуть родные места. Оказавшись слабым перед лицом обстоятельств, смогу ли я наставлять других?

После бессонной ночи, разбитый и измочаленный, я провел весь день на работе, а вечером все-таки отправился в родное селение.

…Когда я вошел в дом Селима, мы не узнали друг друга. Вокруг стола собрались в кружок старики, внимая чей-то медленной, негромкой речи. Седой человек протянул мне руку. Что-то дрогнуло у меня в сердце.

– Дядя Селим?..

Он секунду вглядывался в мои черты, словно не веря:

– Замин?! – И, не выпуская моей руки, пробормотал: – Не дождалась моя старушка… не успел я…

– Горе постигло нас обоих, – отозвался я. – Не сберегли мы своих матерей.

– Все годы разлуки меня утешало, что рядом с матерью почтенная Зохра. А вот и она покинула землю…

Чем больше я смотрел на него, тем больше находил перемен. Только выбритый подбородок с ямкой посередине оставался прежним. Глаза же словно вылиняли, а главное, потеряли былую пронзительность. Взгляд блуждал, словно опасаясь останавливаться подолгу на одном и том же предмете. Сколько раз я видел его во сне гневным, скачущим за мною с занесенной нагайкой! Чувства раздваивались: я всегда любил дядю Селима, но ведь он отнял у меня Халлы! Теперь я понимал, что гораздо справедливее обвинять самого себя. Я ведь ему не обмолвился тогда ни словом. Да и Халлы призналась мужу лишь в брачную ночь. Мы с нею оба оказались слишком покорными вековым обычаям.

– Гости простят нас, – сказал Селим, – если мы с Замином пойдем на кладбище?

Должно быть, он давно порывался туда. Мензер, которая сидела неподвижно возле самых дверей, неожиданно подала голос:

– Тетушка Гюльгяз подождет до утра. Мертвые терпеливы.

Селим обхватил лицо руками.

– Горе мне! Терпел бедствия, надеялся… все лишь для того, чтобы поклониться ее надгробью?!

Однако он больше не порывался на кладбище. Эта черта тоже появилась на чужбине: подчиняться чужой воле. У неправого в душе червоточина, и, как бы он ни хорохорился, наступает момент, когда она подтолкнет к пропасти. Каждому приходящему Селим вновь и подробно рассказывал свою историю, начиная с фашистского плена и доводя ее до последних лет. Я попал к середине рассказа.

Уже после меня в дом ввалился Гашим, сильно навеселе. Он даже забыл разуться у порога. (Селим этого не заметил, отвыкнув от наших обычаев.) Гашим давно болтался в селении без всякого дела. Он переменил множество занятий, но любил бахвалиться, что он-де «нефтяной дед», первооткрыватель послевоенных месторождений. Хотя его роль в нефтеразведочной партии была более чем скромной, мне-то было это известно. Последнее время он вовсю пользовался нашим землячеством, клянча что-нибудь по районным организациям и превратившись понемногу из моего соседа чуть ли не в кровного родича. А кому помешает приветить родню первого секретаря? Боюсь, что у Латифзаде существовала целая картотека теплых местечек, на которые метили мои оборотистые односельчане. И чему он, кстати, не препятствовал, думая, очевидно, тем самым обеспечить наше мирное «сосуществование»? Он первым настаивал на солидных капиталовложениях в благоустройство моего родного села, объясняя это значением археологических раскопок на Каракопеке, туристическими маршрутами к нему.

– Небось не узнал родные места, дядюшка? – развязно спросил Гашим. – Многое изменилось с тех пор, как ты улепетнул?

Селим сдержанно отозвался:

– Все изменилось. Один Каракопек остался прежним. Не будь его, не нашел бы свое селение. Что ни дом, то белокаменный дворец. В старину не у каждого бека были такие усадьбы. Нет слов, сооружатели у вас старательны и умелы.

Он не забыл родного языка, но многих новых слов, вошедших в обиход уже после войны, не знал, поэтому слово «строитель» произносил: на старинный лад: сооружатель.

– Говорят, у вас в Америке есть небоскребы по сто этажей? Это правда? – Гашим продолжал назойливо козырять широким кругозором.

Глядя в сторону, Селим тихо произнес:

– Такие дома существуют. Я поднимался на крышу небоскреба: посмотришь вниз – и все сливается, люди кажутся ничтожнее муравья. А с Каракопека виден даже Араз! Когда на иранской стороне пастухи разжигают костры, они светят как малые звездочки. Родина не принижает человека, она возвышает его.

О чем бы ни заходил разговор, мысли Селима возвращались к одному и тому же: к годам, потерянным на чужбине. Хотя тотчас он оговаривался, что в конце концов прижился там. Что есть у него теперь собственный домик и недорогой автомобиль, так что с женой и сыном они ездят иногда в Нью-Йорк.

Время шло к полуночи, в тишине пропели первые петухи. Селим встрепенулся:

– Вот чего мне всегда не хватало: петушиного крика! С детства помню петуха моей матери. С гребешка у него словно капала кровь – такой был алый. А хвост ярче радуги!

Один из стариков сердобольно произнес:

– Смири сердце, брат. Над твоими сверстниками давно лес вырос. Благодари аллаха, что жив вернулся.

Селим покачал головой:

– Я не вернулся. Я все еще там, в сорок первом. А что сталось со мною после – другая жизнь другого человека.

Гашим подмигнул ему:

– Ты уж не позорь нас за рубежом, дядя. Какие здесь недостатки, не рассказывай. Все-таки вырос на нашем хлебе…

Селим тактично перевел разговор на другое:

– Когда Советы запустили первый спутник, выходцев из России наперебой зазывали в гости. Даже на улицах останавливали: как же это вы оказались вдруг впереди всех?

Чем больше я всматривался в дядю Селима, тем горше понимал, что мое прежнее преклонение перед этим человеком исчезло безвозвратно. Суетливость и покладистость унижали его, иногда он выглядел просто жалким. В собственном доме Селим представлялся чужеродным телом. А когда принимался расписывать блага иноземного житья-бытья, меня так и подмывало сбить его каким-нибудь едким вопросом. Интересно, вырвется ли у него тогда вопль из глубины души: «Набродился я по чужим землям, хочу умереть на родине!» Или промолчит, затаится?

На следующий день я повез Селима на раскопки. Стариной он не очень заинтересовался. Бросил мимоходом:

– Холм так и останется разрытым? Жаль. Хотя, конечно, можно возвести стеклянный купол и пускать туристов. При умелой рекламе быстро окупится.

– Нельзя во всем искать барыш. Каракопек бесценен. Он – наша история. Америку населяют пришлые люди, без предков, их корни в других местах…

– Что ты знаешь об американцах? – поморщился Селим. – У них много хорошего. И прошлое они тоже чтят…