Текст книги "Планета матери моей"

Автор книги: Джамиль Адил оглы Алибеков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 44 страниц)

15

Однажды председатель комитета народного контроля Афганлы пригласил меня посетить рынок.

Он был говорлив, сыпал к делу и не к делу прибаутками и пословицами, что развлекало, но и несколько утомляло его собеседников.

Стояла вторая половина мая. На полях поспевали колосовые. Через пару недель можно было приступать к уборке ячменя. По лугам косили сено. Конечно, машин на полях было достаточно, но рабочих рук все равно не хватало: на лесные поляны, на склоны гор по-прежнему выходили с косами. Приходилось, как и раньше, прибегать к помощи горожан, посылать в колхозы школьников и студентов.

Поход на рынок был задуман для того, чтобы проверить, много ли бездельного народа толчется там в горячие дни?

Афганлы шел впереди, привлекая к себе всеобщее внимание размашистыми жестами и громким голосом:

– Деды недаром твердили: если на гумне мало снопов, то не жди зерна в амбарах! А ну-ка полюбопытствуем, где в районе растет лучшая хурма и откуда привозят самый сладкий изюм?

Он подмигнул милиционеру; тот принялся ревностно очищать для нас дорогу.

Рынок захватывал пестротой. Под сводами его арок, в тени, расположились мелкие торговцы. А посередине тянулись длинные прилавки – молочный и овощной ряды. Особенно привлекал взор овощной ряд с его черносливом, перцем, желтым имбирем, жареным горохом и орехами.

…Да, это был тот самый базар, на котором я в отрочестве продавал пшеницу! Так и слышу до сих пор голос в ушах: «Скинь, малец, цену. Возьму весь мешок». Зерновой ряд был тогда самым шумным, самым людным. А нынче готовый хлеб покупают в магазинах. Никто не хочет возиться с помолом и выпечкой.

За прилавком стояли дюжие парни в шикарных костюмах. Зорко поглядывали на свой товар: свежий картофель, молодые огурчики, ранние помидоры в аккуратных пирамидках. Весы были не у всех. Продавец прихватывал из мешка пятерней несколько картофелин с нежной кожицей, бросал их в мерные ведерки. Сколько туда вмещается, приходилось верить ему на слово.

– Почем огурцы, братишка? – спросил Афганлы.

– Берите на здоровье.

– Я цену спрашиваю.

– Цена – смотря по покупателю. Вам, товарищи контролеры, уступлю задешево.

Заведующий рынком предупредительно назвал цену.

– Дороговато. Неужели берут? – удивился я.

– К концу дня, когда товар теряет свежесть, немного сбрасывают. Но это, конечно, хозяину в убыток.

– Убыток? А много у них затрат?

– Как сказать… Строят теплицы, привозят особую почву. Жалуются, что хлопот столько же, как если бы иголкой могилу копать!

– И вы их пожалели? Позволяете взвинчивать цены как вздумается? То-то они от трудов праведных высохли, шеи как соломинки… Некоторым бугаям лень белые халаты надеть, костюмов не жалеют…

– Вы правы, товарищ секретарь. Это спекулянты-перекупщики. Но придраться не к чему, у всех справки, что привезли продукты с приусадебных участков. Каждого ведь проверять не будешь? Попробуй наказать хоть одного – защитники ринутся со всех сторон.

Я подошел к парню за прилавком:

– Ты учишься?

– Восемь классов закончил, муэллим.

– Есть среди покупателей учителя твоей школы?

– А что им тут делать? Ранняя зелень учителям не по карману. Через месяц они из магазина килограммами картошку понесут.

– Значит, твой товар рассчитан только на тугой кошелек?

– Выходит, так. Своего не упустим.

– Замолчи, бесстыдник! – вскричал Афганлы. – С кем говоришь?!

Следующим в ряду стоял подросток не старше четырнадцати лет.

– Тоже спекулируешь? – спросил я напрямик.

Мальчик вспыхнул до кончиков ушей.

– Я?.. Продаю…

– Больше заняться нечем? Овощи сам растил?

– Нет… Это дядины. Он отлучился, просил постоять… Клянусь, я здесь впервые! Мы живем на горе, там не то что огорода не разведешь – питьевой воды нет…

Милиционер тронул его за локоть:

– А ну, пойдем. Разберемся, кто ты и откуда.

Вмешался заведующий рынком:

– Мальчик говорит правду. Он не из здешней братии.

Афганлы насмешливо протянул:

– Спросили у верблюда: отчего у тебя шея кривая? Тот ответил: «А я и весь крив!» Мальчишек отбивают от школы, делают прислужниками спекулянтов, а работники рынка смотрят на это сквозь пальцы.

За спиной раздался жалобный детский плач. Женщина с ребенком на руках возмущенно выговаривала толстощекому торговцу.

– В чем дело, гражданка?

– Да вот ребенок потянулся к свежему огурчику, а этот сквалыга не хочет уступить двугривенный. Лучше бы уж совсем не было! Или всем, или никому.

– Взвесь несколько огурцов. Я доплачу.

– Спасибо, братец. Дай аллах тебе здоровья! Поверьте, я не скуплюсь. Возмущает несправедливость. Я ведь работаю потяжелей, чем эти франты за прилавком!

– Не волнуйся, сестрица. Он продаст тебе по нормальной цене. У вас имеется прейскурант на свежие овощи? – обернулся я к заведующему рынком. – А ты, молодой человек, верни женщине, что взял с нее лишку.

– Вот это правильно! – подхватил Афганлы. – Недаром говорится: царствование перепелки кончается, когда иссякает просо!

Через несколько дней районная газета опубликовала результат рейда своих корреспондентов по рынку. Выплыло многое другое, кроме того, что мы наблюдали сами. Одно дело остановило мое внимание особо. Оно было связано с махинациями на птицеферме колхоза «Восход». Наткнулся на это сам Афганлы. Видя, что из ворот фермы выехала грузовая машина с курами, спросил словно мимоходом, куда держат путь. «На базар», – отозвался водитель. Афганлы тотчас пустился на попутке в районный центр. Так и есть! Куры на прилавке, но… цена их возросла вдвое.

Я позвонил редактору газеты. Похвалил за оперативный материал.

– Что вы предприняли в связи с этим «куриным» делом?

– Мы? – Он опешил. – Напечатали статью.

– А каковы ее результаты?

– Получили ответ от председателя колхоза и опубликуем в разделе «По следам выступлений».

– Прочтите мне ответ председателя.

– Пожалуйста. «Критика правильная. Товарищам поставлено на вид… Больше не повторится».

– Типичная отписка! Вы не выяснили, кто именно приказал повысить цены вдвое?

– Самовольный поступок продавца. Завфермой уверяет, будто ничего не знал. Он установил совсем другую цену.

– Это тоже незаконно. Продажную цену определяет правление, и только оно. Все остальное – вредная самодеятельность! Взялись распутывать «куриный бизнес» – не оставляйте дело на полпути. Вскройте подоплеку возможных злоупотреблений, чтобы пресечь их в будущем.

– Непременно. В следующем же номере.

Спустя неделю помощник Сейранов молча положил передо мною раскрытую папку, полную писем. Обычно он показывал мне их по одному, коротко объясняя суть, но теперь только распечатал конверты.

– Что это?

– Жалобы. С рынка исчезли овощи. Картофеля нет ни прошлогоднего, ни молодого.

– А куда девались торговцы?

– Вывезли свой товар в другие районы.

– Немедленно позвоните в соседние райисполкомы! Пусть вытурят их со своих рынков. Мешки на плечи – и вон!

Сейранов усмехнулся:

– Напрасно считаете рыночных воротил за простачков. Возможно, они выехали с товаром даже за пределы республики. На самолете и до Москвы недалеко! Но вернее всего – подались на бакинские рынки. В общем, сбыт найдется.

– А что же наши торговые организации?

– В это время года у них с овощами всегда перебои: старая картошка кончилась, новой в достаточном количестве еще нет.

– Может быть, позвонить в республиканское управление?

– По такому-то поводу? Неловко. Да и чем из столицы помогут?

Машинально я перебирал письма; большинство было адресовано лично мне: «Легкая нога у вас, товарищ секретарь! Едва прошлись по базару, продукты все как вымело…», «Пересажать торгашей! Хотят – привозят, хотят – нет…», «Должно быть, у них крепкая поддержка. Вам-то, наверно, картошку на дом приносят?..» Насмешки, булавочные уколы, сетования, советы. Я со вздохом отложил папку.

Дома разговор зашел о том же.

– Лапшу сварила, – виновато проговорила мать. – Больше ничего нет.

– Неважно. Лишь бы перекусить.

– Поздно вернулась из города, – настойчиво продолжала она. – Обошла все лавки, рынок – нигде картошки нет. Встретила внука, велела, чтобы попросил взаймы у матери – твоей сестры. На завтрак приготовлю что-нибудь посытнее.

– Да, да, я знаю. С овощами сейчас перебои…

Мать подперла лицо руками.

– Не с того ты начал, сынок. На рынке огурцы и помидоры не растут. Ты пошел туда необдуманно: вспылил, расшумелся… Твоя работа такая, что надо все предвидеть, быть терпеливым. Основа всему – колхозная земля, а не рынок.

Упрек матери показался мне резонным. Несколько дней спустя я побывал на опытной биологической станции. Прошелся по делянкам с новыми сортами овощей.

Билал показал в своей лаборатории диаграммы и экспонаты. Первые опыты дали прекрасный результат, урожайность повысилась почти вдвое. Следующий год, как и ожидалось, был годом относительного спада урожайности. Закрепление признаков нового сорта должно было произойти на третий год. Созревание клубней с повышенным количеством крахмала ожидали здесь с нетерпением.

– Количество научных знаний каждое двадцатилетие возрастает примерно вдвое, – говорил Билал. – Человеческому мозгу остается только поспевать! Пора откупоривать наши запечатанные клетки, мы с тобой уже говорили об этом.

– Предоставь это своему будущему малышу, – пошутил я. – Ребенок – надежный мостик не только между мужем и женой, но и между прошлым и будущим…

Билал погрустнел.

– Халима нервничает, – признался он. – Видит страшные сны, каких-то двухголовых уродцев. Жалуется: «Хоть бы одним личиком был похож на меня!» Не знаю, как ее успокоить. Иногда плачет, говорит, что лучше скинуть до срока…

– Чертовщина какая-то! Пустые страхи.

– Не знаю, пустые ли? Я ведь все-таки имею дело с радиацией…

– Разве ты так неосторожен?

– Не всегда убережешься. Последствия облучения сказываются иногда через много лет, так что и не вспомнишь причину.

– Ей вредно домоседничать. Почему ты не хочешь, чтобы она работала? Сны, предчувствия – вся эта женская мнительность происходит от безделья!

– Пойми меня правильно, Замин. Я забочусь только о ней. Халима – существо взбалмошное, но и мало защищенное. Ее больно ранят чужие пересуды. Здесь мы живем уединенно, вдали от всех…

– Именно поэтому я и хочу, чтобы она окунулась в гущу жизни! Отрешилась от копания в самой себе. Этак дело до гаданья дойдет!

– Уже дошло, – усмехнулся Билал. – Цыганка предсказала Халиме, что ее муж, то есть я, увлечется другой женщиной и лишь затем возвратится к ней. Она стала подозрительной. Часто плачет.

Билал по старой привычке потянулся было к темени – взъерошить копну волос, но коснулся лишь оголенного черепа. Смущенно отдернул руку, погладил усы.

– Ах, Билал, – тепло проговорил я, – в тебе самом еще много детского. Вы оба словно играете друг с другом в куклы. Ведь ваши разногласия сущие пустяки! Хочешь, пришлю к Халиме еще одну цыганку, которая работает у нас в райисполкоме? Она нагадает, что муж будет верен ей до гробовой доски, что она для него – единственная женщина на свете. Да так оно и есть!

– Все считают меня счастливым, – уклончиво отозвался он.

– А ты и есть счастливчик! Скоро станешь отцом, все войдет в свою колею…

Мы медленно двигались между рядами контрольных посадок. Никто нас не слышал, разговор шел доверительный. Билал незаметно перевел его на Мензер. Он глубоко уважал ее, она вызывала в нем чувство искреннего восхищения. Должно быть, ему хотелось спросить о наших отношениях.

Пришла моя очередь уклониться от прямого ответа.

– Если б ты знал, Билал, какая махина дел наваливается на меня ежедневно!.. – произнес я. – Мы смолоду воспитаны так, что общественное для нас выше личного. К тому же с годами становишься взыскательным. Уже мало просто верной подруги, хорошей хозяйки в доме… В жене ищешь единомышленника, помощницу во всем. Любовь не умирает, но принимает иную, осмысленную форму.

Незаметно я перевел разговор на свою последнюю заботу: стычку с рыночными торговцами и неожиданными последствиями нажима на них.

– Вся надежда на тебя, на вашу станцию, – признался я. – В будущем район должен в достатке обеспечивать себя ранним картофелем и другими овощами. Поэтому и приехал.

Через минуту мы оба уже забыли о прежнем предмете разговора. Билал повел меня к грядам бахчевых. С увлечением рассказывал о каждом сорте. Арбуз «полосатый» отличается повышенной сахаристостью, достигает веса восьми – десяти килограммов. «Черная трещина» – местный вид. При хорошем поливе тоже дает прекрасные результаты.

– Прошлым летом в одном арбузе мы обнаружили странные семена, черно-красные. Гибрид получился диковинный, но маломощный. Участки разных сортов расположены слишком близко, часто происходит случайное опыление. Нам нужна более обширная территория для опытов. И не только это. Новые сорта пора внедрять в хозяйства. Проверять не на делянках, а на настоящих полях.

– В этом поможем. Что еще? Мне кажется, если увеличить штат, сама станция превратится в мощное овощеводческое хозяйство с теплицами и орошением.

Мы возвратились с полей, но в дом я не вошел. Только поздоровался с принаряженной Халимой, которая поджидала меня на ступеньках. Она потянула за руку, но я мягко освободился.

– Спешу, прости. А ты выглядишь молодцом!

– В этом-то старом платье?.. – кокетливо протянула она.

– В любом. Будущее материнство всегда красит!

Халима вздохнула.

– Бедный мой малыш, – проронила с неожиданной нежностью.

«Прекрасно, – подумал я. – Она его уже любит. Правильно говорят, что привязанность к детям возникает до их рождения».

За закрытыми дверями настырно тявкал Пик. Вырвавшись наконец на волю, он с радостным повизгиванием устремился к Халиме. Но дворовый пес решительно преградил ему путь, с угрозой зарычал. Халима лишь рассеянно взглянула на щенка и не сделала ни шага, чтобы его выручить.

– Помнишь алычовую ветку, которую тебе дала Мензер? – шепнул я на ухо Халиме. – Не обмани наших ожиданий. Пусть твой первенец удастся лицом в мать, а ум унаследует от Билала.

– А если он унаследует отцовские выпавшие волосы? – жалобно проронила она.

– Волосы будут пышными, как трава в той долине! Вот увидишь.

– Ах, – страстно прошептала она, – хочу, чтобы мой ребенок походил на тебя!

– И такое случается: девочка похожа на тетку, а мальчик – на дядю.

Халима зябко повела плечами.

– Куда запропастился Билал?

И, едва муж подошел, просунула руку под его локоть, словно ожидая пристанища и ласки.

– Передай привет своей нене. Я полюбила ее. И непременно привези нам в следующий раз Мензер. Она удивительный человек! Слышишь? Не приезжай больше один.

Забытый Пик жалобно поскуливал, не решаясь спуститься с крыльца.

16

Отписка председателя колхоза по поводу «куриной истории» конечно же не удовлетворила райком. Туда выехала комиссия из общественников-ветеранов, чтобы доискаться на месте корней мошенничества. Накануне отъезда пришло тревожное письмо без подписи: «Руководство колхоза вступило на скользкую дорожку. Еще несколько дней – и они полностью заметут следы».

Я ломал голову над смыслом анонимного предупреждения. Все досаднее выступали собственные ошибки. Публично призывать к борьбе со злоупотреблениями – это еще только начало дела! Взятки и хищения не прекратились в районе, они стали просто изощреннее. На арену выходили новые группы ловкачей: залезали в карман государству более осмотрительно, но хапали куш покрупнее прежних. Беда была и в том, что многие честные люди покрывали их, не желая прослыть наушниками. А затем незаметно сами попадали под преступное влияние. Вот легкомысленная мать благодарит сына, когда тот приносит в дом двойной заработок. Или чадо обожает щедрого отца, который вовсю балует потомка за счет неправедного дохода…

Я пытался разобраться во всей этой путанице.

Однажды ко мне на прием пришла старушка:

– Прости, сынок, если отниму у тебя время. К кому мне еще идти? Когда ты стал нашим секретарем, я похвасталась сдуру, что помню тебя маленьким. Даже устроила небольшое угощение в твою честь. Теперь зять и прицепился: пойди да пойди к нему, раз вы так хорошо знакомы!

– Говори, мать, какая у тебя просьба ко мне? Не стесняйся.

– Горюю из-за дочки. Она у меня одна. Выдала я ее замуж. Чтоб мои глаза ослепли! Своими руками привела в дом несчастье. Сбился ведь зятек с прямой дороги! – Она заплакала.

Утешая, я вспомнил наконец ее. Афу жила с мужем и дочкой на краю нашего селения, вернее уже за околицей, на берегу Дашгынчая. Когда однажды нас, мальцов, прихватил дождь при возвращении из ночного, мы забежали в ее избушку погреться, переждать грозу. Она разбудила мужа, велела ему: «Накинь бурку, присмотри за скотом. Ребятишки совсем замерзли». Не поленилась растопить очаг, напоила горячим молоком, высушила одежду.

Муж добродушно посмеивался: «Не взять ли нам одного из этих сорванцов в зятья?..»

Утерев слезы, Афу перешла к цели своего посещения:

– Не стану напрасно вешать веревку зятю на шею: для семьи он старается. Пристал: «Пойди да пойди к секретарю, пусть устроит меня буфетчиком, хоть заработок будет лучше». – Афу бросила настороженный взгляд на дверь, горячо зашептала: – Но ты этого не делай. Даже когда он сам придет. Ради моей дочки! К нечестному хлебу привыкнуть легко. Отвыкать трудно. Наставь его на ум. Пусть вернется на прежнюю работу.

Я обещал. Афу-хале. И вновь – бессонница. Как же так? Темная сельская женщина безошибочно различает, где добро и зло, а молодой современный парень, бывший пионер, комсомолец, тянется к наживе, не считает зазорным ловчить и жульничать? Ведь он не испытал и сотой доли тех трудностей, которые перенесла за долгую жизнь эта старуха…

Когда на следующий день зять Афу-халы предстал передо мною, я увидел рослого красивого парня с бойкими манерами. Он работал на каменном карьере, но собирался увольняться.

– Почему? – спросил я.

– Шел, как говорится, на запах шашлыка, а увидал, что клеймят горячим железом ишака. Сами налево продают пиленый камень машину за машиной, а я сижу на мизерном жалованье, и ни рубля сверху! С утра до вечера глотаю пыль…

– Значит, лично ты ничем незаконно не пользовался?

– Куда там! Разве они дадут? Говорят: «Эй, комсомол, не суй нос куда не следует. Тебя приставили шпионить за нами?»

– Итак, с карьера ты уходишь?

– Немедленно. Не могу видеть постройки из этого камня! С души воротит.

– Так, так. Что ж, направим тебя на легкую работу. Скажем, в буфет на железнодорожную станцию? Не возражаешь? Зарплата небольшая, но ведь всегда набежит приварок: трешница, пятерка. А то и четвертак в день, а?

Парень смотрел на меня с сомнением. Что-то в моем тоне ему не нравилось.

– Если не возражаешь, сразу же и позвоню. Скажу, наш, мол, человек… Не сомневайтесь.

Парень заерзал на месте.

– Э, лучше мне туда не впутываться…

– Чего ты опасаешься? Афу-хала хорошо знакома мне, а ты ей зять. Недаром говорят: хороший зять что сын родной, а с плохим и дочку потеряешь. Афу-хала тобой довольна. Вот я и предоставлю тебе теплое местечко!

Парень потупился. Смысл насмешки дошел до него наконец полностью.

– Не хочешь?

– Нет. Не хочу.

– Тогда давай так поступим. Ты вернешься на карьер, но уже бригадиром. Зарплата втрое больше. С жуликов глаз не спускать! Если учетчик придет ко мне с жалобой или иным способом узнаю о «шашлыке» – нашей дружбе конец. Понял?

– Обещаю. Буду трудиться честно. Самому опостылели ворюги!

– Верю. Тогда и на новые дома будешь смотреть с чистым сердцем. Разве можно счастливо жить в доме, который строился под проклятья?

– Да развалится такой дом!

– Видишь, какую мы с тобой чуть не совершили ошибку? Ну, сшибал бы ты сотняги на недоливе пива, на разбавленной водке, на недовесах колбасы. Построил бы себе дом. А люди шли бы мимо и говорили: «Посмотрите, какой домище отгрохал на пивной пене этот мазурик!» Да пальцами тыкать в твою жену, в твоих детей… Потом дело и до следователя дойдет. Крепки каменные стены, а – рухнут!

Вставая, он переспросил:

– Товарищ секретарь, значит, зарплата моя увеличится. Пойду обрадую своих. А если краем глаза взгляну на государственное добро, значит, я не мужчина!

Когда он ушел, я задумался: достаточно ли одной беседы? Не забудутся ли вскоре мои наставления, если соблазн легкого заработка вновь замаячит перед глазами этого неустойчивого молодого человека? И хватит ли у меня сил и времени переубеждать каждого? Ведь в районе восемьдесят тысяч жителей.

Я ходил по комнате и размышлял. Секрет, видимо, в том, чтобы создать условия, когда хищения станут не только усложнены, но и невыгодны. Однако как этого добиться?! Должен признать, что временами впадал в полное уныние.

«Куриная история» подействовала на меня особенно удручающе. Стараешься, выбиваешься из сил, а кучка прохвостов беззастенчиво тянет нас на дно! Когда дело распуталось окончательно, «мозгом» мошенничества оказалась… бухгалтерия колхоза! Завфермой, продавцы, перевозчики – это все была мелкая сошка, ими готовы были пожертвовать.

Колхоз ежегодно поставлял на продажу сто тысяч кур. Расчеты шли через заготовительную контору, деньги перечислялись в банк. Все в полном порядке: ведомости, накладные. Но в магазины поступило только пятьдесят тысяч голов птицы. Это удалось выявить тоже не без труда. Куда же девалась другая половина? И на это нашелся документ: погибли от внезапной эпидемии. На самом же деле все сто тысяч ушли в руки рыночных перекупщиков, развезены по другим районам!

На обсуждение этой грандиозной аферы ко мне были приглашены Латифзаде, Афганлы, Шамсиев, прокурор Ибишев.

– Я просмотрел все материалы уголовного дела. Выводы неудовлетворительны.

– Почему? – забеспокоился Латифзаде.

– В районе действительно была эпидемия?

– Имеется акт ветеринарной службы. Результаты анализов.

– А в домашних курятниках куры дохли?

– Зачем нам этим интересоваться? – удивился Шамсиев.

– Узнайте. Досконально. И найдите покупателей, которые брали в те дни кур в магазинах. Перечислите их поименно.

– Будет сделано, – неохотно кивнул Афганлы.

– И еще. Подписи колхозников на ведомостях при получении добавки к трудодням от продажи ста тысяч кур необходимо проверить и подтвердить.

Я хотел поручить это прокурору Ибишеву, но тот сидел молча, никак не выражая своего отношения к общему разговору. Он был в форменном кителе, который придавал его массивной фигуре величественный вид.

– Хотел бы поговорить с вами наедине, – со значением сказал он.

– Здесь нет посторонних!

– Как угодно. – Прокурор секунду помедлил. – Я не согласен с тем, чтобы проводить гласное расследование.

– ?!

– Мы не сможем ограничиться несколькими виновными. Пока задержано пятеро. Ну и хватит.

– А другие виновные? Сколько их?

– Если хотите знать, то все село. Поголовно.

– Как это могло случиться? – Я грохнул кулаком по столу. – Где же вы были, если под боком процветало мошенническое предприятие?!

Латифзаде воинствующе вытянул худую шею, словно готов был отстаивать свою особую правоту.

– В проекте решения бюро, которое вы готовили, – едко сказал ему я, – об этом нет ни слова? Так ведь?

– А вы хотите, чтобы в партийном документе фигурировал как коллективный преступник целый колхоз? За это нас не похвалят, – изрек он. – Вопрос политический!

Я постарался сдержать негодование:

– Нужно ли понимать так, что товарищ Латифзаде, отвечающий за идеологические вопросы в районном комитете партии, готов обойти молчанием вопиющий факт? Заштукатурить его, будто дыру в стене?

Латифзаде ничего не ответил.

– Нам ведь всем попадет, – неуверенно проронил Афганлы.

– Лично мне мой партбилет дорог, – отрезал прокурор.

– Если узнают наверху, – плаксиво подхватил Шамсиев, – то наши имена поставят в один ряд и с истинными виновниками, и с теми, кто безответственно подмахивал ведомости, не вдумываясь в свои действия.

– Могу добавить, – веско сказал прокурор. – Колхозники действительно получали лишние деньги на трудодень как доход от птицефермы. Но – только треть того, что им полагалось. Хотя значительно больше, чем могло быть от продажи кур законным путем. Говоря юридическим языком, они являются соучастниками, если даже в их действиях нет прямого состава преступления.

Все помолчали, задумавшись.

– И все-таки мы должны сказать правду во всеуслышание. Я убежден в этом.

– Дать пищу врагам? – вскинулся Латифзаде.

– Каким врагам?

– Всевозможным вражеским «радиоголосам» – вот каким.

– Что же, нам жить да на них оглядываться? Строить свою работу по чужим меркам? Нерешительный ум, который сам себя загонит в заточение, все равно что мертвый. Если мы с вами так трусливы, так оглядчивы, имеем ли право стоять во главе района?

Латифзаде тяжело поднялся, опираясь руками о край стола.

– Я под таким решением не поставлю подписи. Мое имя как было до сих пор незапятнанным, таким и останется.

И все-таки бюро райкома состоялось. Провели его в колхозе «Весна», с участием местных членов партии. Афганлы, который был прикреплен к этому хозяйству и больше других повинен в безответственной слепоте, мог бы понести суровое партийное наказание. Но колхозники за него вступились, и было решено, что он временно возглавит колхоз, поскольку председатель находится сейчас под следствием. Постарается исправить то, что произошло при его невольном попущении.

Латифзаде произнес речь с большим пафосом, сплошь состоящую из общих мест. По мере того как он оглашал подбор цитат о необходимости повышения партийной и государственной дисциплины, слушатели – виновные и безвинные – молча вздыхали, уставившись взором в пол, словно внимали приговору. Но понемногу с облегчением распрямились и стали переглядываться веселее: оратор не назвал ни одной фамилии, не огласил ни одного факта.

Латифзаде стал представляться мне фигурой собирательной. Из-за таких, как он, невозможно никакое движение вперед. Они безупречны, эти чистюли; ни к чему не притрагиваются, не марают рук. Зато какие словеса! Сколько восклицательных знаков… Внутреннее равнодушие – вот социальное зло!

…Бывший председатель колхоза «Весна» Заки Хасыев явился ко мне в райком поздно вечером. Он был спокоен и даже как-то величествен в своей дерзости. Словно перед его глазами постоянно стояла пелена, и окружающее он видел лишь в одном цвете, угодном себе.

– Вот что, секретарь, кончай это дело, – сказал он с порога.

– Бюро вынесло свое решение.

– Э, брось. В районе хозяин ты!

– Напрасный разговор. Вы понесете ответственность согласно закону.

– Я же говорил: был обманут, счетовод проклятый напутал, вот и делу конец. С тобой, секретарь, говорит не балаболка, а мужчина, у которого за спиной свои люди. Нас много, помни.

– Охотно верю, что много. Одному такого дела не спроворить.

– Верните меня в колхоз. С Латифзаде поговорю отдельно.

– Латифзаде тоже у вас «за спиной»?

– Нет. Он ведь безупречный. Кислой алычи в рот не возьмет.

– Значит, безупречный? Интересно, почему?

– Имя бережет. Сколько помню, он все на этой должности.

– Видите, как получается: копеечной алычи не возьмет, а тех, кто проедает народные тысячи, под носом не видит.

Ободренный моим мирным тоном, Хасыев заговорил еще смелее:

– Когда он заменял в районе первого, ему намекали: мол, убери отсюда начальника милиции Шамсиева!

– Чем не угодил?

– Не нравится, и точка, – уклончиво отозвался Хасыев. – Родича хотим поставить.

– Мне вы этого не говорили. Почему?

Тот неопределенно пожал плечами.

Мой интерес к Латифзаде все возрастал. Я пытался сравнивать его с другими людьми. Вот простая женщина Афу-хала. Она всю жизнь оставалась рядовой колхозницей, хотя уже до войны носила почетное звание стахановка и была награждена трудовой медалью, с которой не расставалась ни на день. Даже на полевые работы шла, приколов медаль к выцветшей ситцевой кофте, а зимою – к стеганому ватнику. Этой своей единственной наградой Афу дорожила безмерно. А чинуши вроде Латифзаде увешаны таким количеством наград, что теряют им цену. Они воздвигают вокруг себя целый забор из похвал, премий, почетных знаков и, подобно червям, уютно располагаются в шелковом коконе. Никто их не тревожит, не требует сурово вернуть народу долг… Афу-хала слабыми старческими руками хоть один камешек да уберет с общего пути, поможет потоку обновления. У нее хватило мужества побороться и за собственного зятя, отвратить его от зла.

Снова возвращаюсь к биографии Латифзаде, Не слишком ли я увлекся обличением? Вместе с сухими дровами могут иногда загореться и сырые. Что, если я ошибаюсь? Возрожу на человека напраслину?

Начинал он комсомольским работником. Бывшие однокашники до сих пор вспоминают о нем по-доброму: не парень был, огонь! Водились за ним маленькие извинительные слабости: во всем копировал секретаря райкома партии, даже китель шил одинакового покроя.

Однажды, в трудный сорок второй год, когда гул фашистских самолетов все чаще раздавался над седыми хребтами Кавказа, в местных селениях начали твориться странные дела: у кого-то со двора увели телку, кого-то подстерегли на пустынной дороге, чей-то дом разграбили… Хлеб, выращенный трудом женщин и подростков, бессовестно вырывали из рук!

Латифзаде только что вернулся по ранению с фронта. Он добровольно вступает в группу милиции. Целыми неделями рыскает по горным лесам, наконец нападает на след, сталкивается в одиночку с шайкой дезертиров. Убеждает их добровольно сдаться ему, безоружному, вернуться на фронт, искупить вину кровью. В ответ ему прижигают запястье раскаленным комсомольским значком. Однако оставляют в живых. Вскоре он опознает пойманных.

Эта полулегендарная история создала Латифзаде славу смельчака. Его выдвигают на партийную работу. Но не все шло гладко. Когда первым секретарем райкома стал брат директора МТС, против которого в свое время рьяно выступал Латифзаде, его собственная судьба закачалась подобно маятнику. Вот тут-то ему понадобились изворотливость, уменье приспосабливаться к обстановке, потрафить неуживчивому начальству. Бескомпромиссные речи недавнего фронтовика сменяются осторожными высказываниями чиновника, полными оговорок: «Хорошо, но…», «Планы сорваны, ни один показатель не выполнен, но…», «Разумеется, он волокитчик, заражен бациллой самомнения, но…»

При следующем крене Латифзаде уже с легкостью перенял манеру вновь избранного первого секретаря. Вызвать его на откровенные высказывания было просто немыслимо! Был такой случай. Обсуждался вопрос об одном дальнем родственнике Латифзаде, работнике финотдела. Латифзаде мог бы промолчать, но он взял слово и, не касаясь деловых качеств родича (а об этом и шла речь), бросил тень на его поведение в быту. Праздновал десятилетие свадьбы, но откуда вино в графинах? Уж не с винного ли завода? На домашнем столе красивый телефон новой модели; их завезли в район поштучно, только для учреждений. Мелочь? Может быть. Но если суммировать остальное…