Текст книги "Обнаженный меч"

Автор книги: Джалал Баргушад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

– Да! Этот Фенхас с дохлого осла подковы стащит. Мы напрасно ждем, что он смягчится. Какой дурак заплатит двести дирхемо за горластых, неподатливых хуррамитов? Что, мы ума лишились? Или деньги свои на земле нашли?

Грек своим трубным голосом вновь вступил в разговор:

– Не знаете, что богатей скупым бывает? Покойный Абу Бекр аль-Мадири84 был побогаче Фенхаса. В конце концов его отнесли на газмийское кладбище и закопали там, а золото его досталось разным мошенникам. И Фенхас тоже богатство свое не унесет с собой. Богатство скупца только тогда выходит из-под земли, когда он сам под землю уходит.

Купцы не очень-то любят пустые разговоры. Видя, что из жалоб и пересудов ничего не выйдет, они подались на базар. Иудей сказал:

– Бог милостив. Показывай Фенхасу, будто бы'вам все безразлично. Еще нельзя знать, как дело обернется. У каждой минуты свой поворот, может, бог вразумит Фенхаса, и он сбавит цену на рабов.

...После полуденного намаза не каждому удавалось подступиться к Сугульабдскому базару. В давке голову можно было потерять. Когда повалил народ, слепых музыкантов как ветром сдуло: боясь, что их растопчут, они убрались подобру-поздорову.

Пятеро вооруженных копьями, одетых в латы негров стояли на часах у базарных ворот. Без разрешения Фенхаса они никого не впускали и не выпускали.

У базарных ворот яблоку негде было упасть. Здесь собралось столько оседланных коней, мулов и ослов, что шагу ступить было негде.

Здоровенный горластый глашатай Фенхаса, зажав волосатые уши, изо всех сил кричал у ворот:

– Люди, слушайте и знайте: цену на прекрасных рабынь, приведенных из страны гурий – Азербайджана, Фенхас снизил до трехсот динаров. Цена ласковых, постоянных, голубоглазых гречанок – двести сорок динаров. Нежные, красивые турчанки оценены в двести тридцать динаров. Пригожие, преданные своим хозяевам индианки продаются по двести двадцать динаров...

Покупатели, толпясь у ворот, досаждали неграм-стражникам. Стражники, выпучив свои красные телячьи глаза, клацали большими белыми зубами и сердито оттискивали их от ворот.

– Эй, скоты, куда лезете?

– Отойдите, не то копьями проткнем!

– Не слышите, что вам говорят? Нельзя устраивать давку! Входите по порядку!

Перед покупателями, входящими на рынок, открывалась удивительно пестрая картина. Одетые в красочную разноцветную одежду рабыни-хуррамитки прогуливались вокруг обложенного красным мрамором бассейна, шутливо перебрасывались цветами, иногда подмигивая купцам, потешались над ними. Некоторые из них украшали волосы цветами. Казалось, девушки собрались пойти на праздник Ста дней. Многие и не знали, что творится на душе у этих с виду беспечных девушек. Умелые наряжалыцицы Фенхаса нарумянили их и напудрили. Общее удивление вызывало то, как бодро держатся эти девушки. Повара Фенхаса хорошо покормили их. Девушки казались одна другой краше. Трудно было от них отличить молодых женщин.

Мирза Горбатый был встревожен. Он стоял рядом с казначеем, вычеркивал из списка имена проданных рабынь. Но имени Баруменд пока среди них не встретил. Мирза Горбатый нетерпеливо ждал и досадовал на покупательницу Баруменд, старую иудейку, за то, что она опаздывает и ее могут опередить... Неподалеку от Мирзы Горбатого иудейский купец был занят прекрасной хурра-здиткой. Он принюхивался к дыханию девушки, заглядывал ей в рот, заставил говорить, вслушиваясь в ее голос, наблюдал за плавностью ее походки, всматривался в черты ее лица. Европейские яокупатели были придирчивы. Приобретая рабынь, они на все обращали внимание.

Торг был в самом разгаре. Покупатели отбирали рабынь, отводя в сторону тех, приобрести которых намеревались. Толстая, кувши-яоногая, старая иудейка с мясистым лицом, поросшим уродливыми волосами, разыскала Баруменд у бассейна. Она должна была так подстрелить свою добычу, чтоб никто другой не смог бы потребовать доли.

Старая иудейка, позванивая мешочком с деньгами, отошла от Баруменд и приблизилась к Фенхасу, который о чем-то толковал с Горбатым Мирзой. Казначей, подавшись вперед, прислушивался к ях разговору. Горбатый Мирза, завидев старуху, весь подобрался. Но напрасно – старуха знала свое дело. Подойдя к Фенхасу, она робко поклонилась и жалобно спросила:

– Купецкий голова, сколько заплатить вон за ту? Фенхас, обернувшись, краем глаза глянул на высокую, светловолосую женщину: "Это же ангел!" Тыльной стороной ладони потерев глаза, Фенхас еще раз внимательно с ног до головы оглядел Баруменд и подумал о старой иудейке: "Ну, у тебя, образина, губа не дура. Кто ж отдаст тебе такую красавицу? Такую цену заломлю, что с базара уберешься".

Баруменд и без украшений была привлекательна. Возможно, среди хуррамитских пленниц второй такой женщины и не было. Только лицо ее белое было омрачено. Казалось, пятнышко в правом глазу попало в бурю. Краски, мастерски наложенные наряжаль-щицей, не могли скрыть ее скорби и гнева. Будь ее воля, она обрушила бы высокие своды этого базара на голову Фенхаса. Будь ее воля, она подожгла бы Золотой дворец Гаруна аль-Рашида, виновника всех бед, который принуждает людей пресмыкаться подобно ужам. Баруменд, поняв намерение похотливо оглядывающего ее купца Фенхаса, возмутилась и сразу двинулась на него:

– Червяк могильный, раздавлю тебя! – и обеими руками вцепилась в блестевшее от пота толстое горло Фенхаса: – Задушу тебя! Имущество хуррамитов может поднять даже один петух, а честь не потянет весь караван халифа Гаруна! Мы покоряться не приучены. Это злодейство неотмщенным не останется! Придет время и мои сыновья сорвут золотую корону с халифа и превратят ее в воронье гнездо.

У Фенхаса глаза на лоб полезли. Он еле вырвался из рук Баруменд. Он и в мыслях не допускал, что его могут так оскорбить, да еще прилюдно. "Она ославит меня на весь базар. И без того купцы-завистники выискивают, что бы такое передать обо мне пересмешнику аль-Джахизу. Чем быстрей избавлюсь от этой ведьмы, тем лучше". Фенхас, желая обернуть неприятность в шутку, придал своему отвратительно-злобному лицу невозмутимость и ласковость, обернулся к дрожащему Мирзе Горбатому:

– Сто раз говорил вам, чтобы рабыням не давали альгурбаний-ского вина. Выпив, они не могут вести себя на базаре. Не видишь, как они горланят у бассейна?

Мирза Горбатый посерел. Будто побывал на том свете. Но, боясь, что Фенхас может догадаться, слова не проронил.

Мутные глаза старой иудейки выпучились. "Если узнают, петли не миновать". Ишь, какая гордая! Даже любимице халифа, Зубейде хатун, далеко до нее!

Фенхас был купцом до мозга костей. Ради прибыли и на смерть отправился бы. В самый разгар торговли он готов был вынести и более тяжелые оскорбления: "Что мне от ее криков?" Чтобы избавиться от нее, пока слух не разошелся по всему базару, он протянул руку старой иудейке:

– Если и вправду купить желаешь: четыреста динаров! – Фенхас так сжал дрожащую дряблую ладонь старухи, что на ее выпученных глазах выступили слезы. – Ну, как? Чего молчишь? Биту!

Старая иудейка что-то прочитала в подозрительно глядящих на нее глазах Фенхаса и, чтоб он не успел переменить свое решение, тут же ответила;

– Иштирату!

Будто старуха горячими углями прикоснулась к пухлой физиономии Фенхаса: "Поспешил, ох... надо было,заломить пятьсот динаров!" В заплывших мясом черных глазах купца застыло раскаянье. Но у базара Сугульабд были свои законы: "Биту!", "Иштирату!" Эти слова были равны клятве на коране, после них купец если даже нес убытки в сто тысяч динаров, не имел права отменять сделку. Фенхас, стиснув зубы, выплеснул всю свою злость на Горбатого:

– Мирза, куда смотрели твои ослепшие глаза? Не ты ли говорил, что здесь нет женщин, стоящих четырехсот динаров?

Горбатый Мирза покорно сжался, пригнул плечи и, обиженно скривив губы, приложил руки к груди:

– Да буду я твоей жертвой. Разве ты не был рядом со мной у хорасанских ворот? Сам же видел, в каком состоянии были пленные. Откуда мне знать, что хуррамиты после того, как их накормишь да напоишь, превратятся в шахинь!..

Фенхас опять стал распекать себя:

– Чтоб глаза мои повылазили! Как же я раньше не заприметил ее?! Как же я упустил ее?!

Старуха-иудейка, отсчитав деньги, вручила их казначею и, взяв Баруменд за локоть, вывела с базара, усадила у базарных ворот на оседланного черного коня. К ним тотчас подбежал коренастый фарраш-стражник:

– Кто купил эту рабыню?

– Я купила, – ответил,^ старуха.

– А кто позволил ей садиться на коня?

– У бедняжки ноги больные, ходить не может. Фарраш передразнил старуху:

– Ноги больные... Ноги больные... Если так, посади на осла. Глупая старуха, разве ты не знаешь указа повелителя правоверных Гаруна ар-Рашида, что в Багдаде позволено ездить верхом только знатным мусульманкам? Раскрой как следует уши и слушай. Иудейки, христианки и женщины всех других немусульманских племен должны ездить по Багдаду только на ослах! А мужчины ваши вместо пояса должны носить веревку. Роскрой свои оглехшие уши и услышь такова воля халифа Гаруна ар-Рашида{

Старуха, испугавшись, что снова завяжется ссора и Баруменд накинется на фарраша так же, как на Фенхаса, дрожащей рукой достала из мешочка, похожего на большого паука, один динар и, плутовато ухмыльнувшись, сунула в ковшеподобную ладонь фарраша. Тот, подумал: "Это другое дело!" и раза два кашлянул. Губы растянулись в некоем подобии улыбки, обнажив желтые гнилые зубы. Старуха, взяв коня под уздцы, прикрикнула на евнуха:

– Эй, кузнечик, чего разморгался? Двигай, пошли!..

Знатные мусульманки, жеманно державшиеся в отделанных золотом и серебром седлах на конях, крашеные хной хвосты и гривы которых светились под солнцем, раздвигая края черных шелковых покрывал, презрительно смотрели на старуху и махали на нее руками, словно осыпая пеплом:

– Поганые! Для вас и ослов жалко, вам только на свиньях разъезжать!

А перед Баруменд уже приоткрылись ворота Свободы.

После вечернего намаза на Сугульабдском базаре, на котором целый день стояли шум и толчея, не осталось никого, кроме трех, уборщиц. В тишине фонари, висящие на коротких столбах, помигивали. Три негритянки, ворча, подметали базар. Они, подобно, детям, подбирали с земли разные блестящие бусинки, вытирали их:

– Какая красивая!

– Ой, и вправду – красивая.

– Отнесу дочери, пусть порадуется.

– Интересно, какой счастливицы эти бусы?

Бусы пахли духами. Уборщицы опять что-то искали вокруг бассейна.

Ветер, сорвав с нескольких рабынь красные шелковые платки, закинул их на финиковые деревья. При свете луны и фонарей онш наводили печаль подобно одежде умерших. Фонтаны грустно перешептывались. Ночующие на деревьях птицы, казалось, спрашивали на своем наречье одна у другой: "^Куда подевались прекрасные пленницы хуррамитки? Куда увели их купцы?"

Голоса рабынь доносились с Тигра. Они пели. Корабли, глубоко осев, будто под тяжестью груза – горя и печали – и тяжело покачиваясь, плыли по Тигру к мосту Рас-аль-Чиср. Рабыни глядели на воду, освещенную луной. Ветер раздувал паруса, сшитые из четырехугольных кусков материи серого и красного цветов, и напоминавшие шахматные доски. Черные, похожие на негров, изнуренные, худые, полуголые перевозчики недвижно лежали на берегу рядок с привязанными лодками.

На другом берегу реки, над величественным Золотым дворцом, над мечетью Газмийя, над Дворцом Золотых ворот вился легкий туман. Кое-где все еще виден был свет. По Тигру шла серебряная лунная рябь. На береговых "деревьях смерти" вновь раскачивались, повешенные. В эти тяжелые минуты рабыни жили надеждами, вспоминали свое прошлое, гордились им и как ни в чем не бывало пели:

Объявится ль пророк, который смело

кичливому Багдаду возвестил бы,

что в племени сосущих молоко

шальных верблюдиц и вонючих коз

не наберется сотни человек,

которые все вместе бы сравнялись

с одним хотя бы волоском Ширвина,

иль Джавидана, что великомудр.

Мой дед – Шахраи, мой прадед – Джаваншир.

Достойнее, чем мой преславный род

не отыскать, хоть обойди весь мир.

С соседнего корабля отзывались рабы-хуррамиты.

Фарраши, пустив вскачь своих коней по берегу, тыча плетками в сторону кораблей, поносили купцов:

– Эй, протухшие верблюжьи туши! Заткните глотки этим негодяям!

Купцы притворялись, будто не слышат, а рабы назло фарра-едам пели еще громче:

Отвека одеждою служит им шерсть

вонючих верблюдов горбатых,

а пищею служит им молоко

вонючих верблюдец горбатых.

Мы – дети огня, украшенье земли,

летит наша слава в далекие дали.

Мы – те, что всю жизнь на конях провели,

нам предки величье своё завещали.

Когда корабли проходили под мостом Рас-аль-Чиср, все онемели от ужаса. На мосту раскачивались высохшие трупы.

А в это время халиф Гарун ар-Рашид, стоя вместе с наложницей Гаранфиль и наряжалыцицей Ругией у окна Золотого дворца, смотрел на корабли, увозящие рабов. На ресницах у женщин сверкали слезинки.

XVI

КОМНАТА ДЛЯ НАРЯЖАНИЯ

Женщина, что скрытая казна, – только

сняв покров, узнаешь цену.

Много воинов Абдуллы, полководца халифа Гаруна, полегло в сражениях с хуррамитами, а раненых да искалеченных и счесть невозможно было. В селах, где шли бои, возникали кладбища муд-жахидов – борцов за веру. Халиф знал об этом. Но, не считаясь с потерями, неизменно писал Абдулле: "Силы халифата неиссякаемы. Сколько бы войск ни потребовалось, пошлю. Не поставив хур-фамитов на колени, в Багдад не возвращайся!"

В такую-то пору в Золотом дворце, не переставая, кипели казаны, как говорится, то открытые, то закрытые. Вряд ли кто из придворных любил наследника Амина, вечно занятого развлечениями, Айзурану хатун, мутившую весь халифат, или Зубейду хатун, неизменно поглощенную интригами. Симпатии были на стороне персиянки Мараджиль хатун и ее разумного, рассудительного сына Мамуна. Волей-неволей халиф вынужден был изменить свою политику. Опасаясь остаться в одиночестве, он решил привлечь недовольных аристократов на свою сторону и прослыть справедливым правителем: "Устрою большой и роскошный пир в честь рабов. Пусть видят, что халиф любит справедливость и не отличает рабов от рабовладельцев, и к тем, и к другим относится одинаково". Прознав о готовящемся торжестве, дворцовые рабы возликовали. Но мало кто догадывался об подоплёке этой затеи.

Трения между халифом Гаруном и главным визирем Гадж" Джафаром, постепенно усиливаясь, разделили придворных на две партии. Персов повсюду обзывали "красными" и притесняли. Обострение дворцовых интриг, превращающееся в бушующую бурю, было по душе и Айзуране хатун и Зубейде хатун. Они хотели, чтоб-халиф Гарун осудил главного визиря Гаджи Джафара не только как недостойного человека, покусившегося на честь халифа, но и как предавшего халифат врага, опекающего хуррамитов. Зубейду хатун обуревала такая ревность, что будь ее воля, она своими руками задушила бы Мараджиль хатун, а пир, затеваемый мужем в честь рабов, превратила бы в тризну. Но это было выше ее сил.

Между тем придворные прознали, что на этот раз халиф устраивает пир не в честь Мараджиль хатун, а ради своей любимой наложницы – Гаранфиль. Халиф сказал: "Я устрою такой пир, что он превзойдет знаменитые сатурналии85 римлян". В мечетях и монастырях Багдада только и было разговоров, что о предстоящем пире. А дело и вправду нешуточное затевалось: к нему готовились не только в летней резиденции халифа – Анбаре, но и в Золотом дворце, во дворце аль-Гудл, ар-Рассафа и во дворце Зеленого Купола. Халиф полагал, что ему удастся своим великодушием и щедростью подорвать влияние главного визиря Гаджи Джафара,

В Золотом дворце рабы лишились сна. Певицы и плясуньи, на-ряжалыцицы и служанки, долгие годы томящиеся в этой золотой клетке, денно и нощно молили аллаха надоумить халифа Гаруна, чтобы тот и им даровал свободу.

Очень радовалась и главная наряжалыцица дворца Ругия, постоянно ощущавшая на себе "прелести" сладкого ада. Будь у нее крылья, она взлетела бы. Она надеялась, что на этом пиру, устраиваемом халифом в честь рабов, Гарун и ее имя внесет в список счастливцев. Сразу же после утреннего намаза Ругия принялась, не покладая рук, хлопотать в уборной женской половины дворца. Трудилась, забывая передохнуть. Здесь даже шелковые занавески пахли благовониями. От драгоценных камней в этой комнате, казалось, вот-вот запылают зеркала. Чудилось, будто казна халифа здесь и находится. Перед зеркалом, кроме увенчанной изумрудом тугры – лежало множество различных украшений.

Ругия, вздыхая, глядела то на бадахианские лалы, то на хора-санские яблоки, или же надолго задерживала взгляд на индийских жемчугах: "Если красота состоит из десяти частей, то девять из них – одежда. Если бы эти драгоценности принадлежали мне, тогда все увидели бы, кто первая красавица во дворце". Иногда она шаловливо застегивала нитки жемчугов у себя на шее. Или же, взяв из серебряной коробочки, стоящей перед зеркалом, щепотку золотой пыльцы, осыпала ею свои черные пышные волосы. И каждый раз, печально вздыхая, раскладывала по своим местам взятые украшения: "У меня тоже немало драгоценностей, но... их не прибавляется. Да послужат своей хозяйке. Все здесь принадлежит Гаранфиль. Глянь, какие дорогие украшения для нее заказал халиф-тавризским умельцам! Бриллиантовые запястья, силсиле – нагрудные золотые кованые украшения, заколки, приколки, бубенчики для ног, затейливые кольца и серьги".

Ругия стала перебирать кипы книг, сложенных на ширванских и аранских коврах. Сначала полистала "Лейли и Меджнун". Что-то искала, но не нашла. Затем раскрыла книгу "Бусайна и Джами-ля". Но и там ничего не нашла. Полистав книгу "Лубна и Гейс", что-то пробубнила себе под нос. Наконец принялась за "Калшгу и Димну". Но, увидев на книге надпись халифа Гаруна, раздосадо-ванко бросила ее на ковер: "Все эти книги халиф Гарун подарил своей возлюбленной Гаранфиль. А я? Ах, судьба, судьба... почему мать родила меня девушкой?! Судьба девушки подобна капле весеннего дождя: ветер может взять и сдуть ее. И на колючий куст в безводной пустыне, и на дикий цветок в саду Золотого дворца. Разве сравнить мою долю с долей Гаранфиль? Сейчас халиф Га-рун не подарит мне даже ошейник пса Сейюри, которого берет с собой на львиную охоту. Но было время – он и меня обхаживал..."

Лучи утреннего солнца, пробившись через щель между желтыми шелковыми занавесками, не могли согнать следы переживаний с хмурого лица Ругии. Она то румяна с пудрой смешивала, то к зеленой краске86 добавляла ярко-красную87, хотела создать новую-краску. Но, убеждаясь, что получаются неприятные цвета, откладывала все в сторону.

Ругия, расправив тонкие, черные брови, сжала подкрашенные, созданные для поцелуев губы с присущей молодости охотцей засмотрелась в зеркале на себя: "Что у меня хуже, чем у нее?" И вдруг вздрогнула: "Ой, откуда это пятнышко на моем лице? Может, старею? Нет уж, старость Ругия не подпустит к себе. В Золотом дворце еще не было красавицы, равной мне. Между Гаранфиль. и мной разница в один-два года. Однажды разлюбят и ее. И она станет увядшей розой в опочивальне халифа Гаруна".

Ругия хоть и была грустной, но не поддалась унынию. Она быстренько так натерлась индийскими румянами88, что даже в увеличительное стекло невозможно было заметить пятнышко на лице. Ругия подумала про себя: "несчастная я, надо же мне и себя малость привести в порядок. Пусть Гаранфиль еще немного поспит, ее потом принаряжу. Дай-ка гляну, идет ли мне новое платье?"

Ругия надела длинное красное платье, которое сшила сама из тав-ризской камки. Казалось, она была невестой, которую вот-вот поведут в дом жениха: "Да... Что ни надену, все мне к лицу! Женщина должна быть в теле, не то что Гаранфиль. Если халиф чуть посильней обнимет ее, она и сознание потеряет". Ругия самодовольно покрутилась перед зеркалом, задрав гораздо выше колен подол платья, хитро подмигнула себе: "Я же говорю, женщина должна иметь счастье. Где же ты, счастье?! Ха... ха... кажется, я схожу с ума".

Ругия, мурлыча песенку, еще покрутилась перед зеркалом. Как же красивы были ее белые, полные стройные ноги: "Ах, судьба!.. Хорошо сказано: все, подобно красоте Сакины, пройдет". Когда работорговец Фенхас привел меня сюда, все придворные засматривались на меня. Даже стольник халифа Абу Нуввас, сравнивая меня со своей возлюбленной Джинан, сочинял любовные стихи.

Моё к тебе влечение

дитя новорожденное,

но уцелеть и вырасти

не суждено ему!

В тебя, в тебя я целился

и стрелы слал любовные,

но ударялась каждая

о камень – почему?

Ругия всплакнула: "Что со мной?" Она поморгала длинными ресницами, сердце затрепетало, ее веселое улыбчивое лицо подернулось печалью: "Ах, когда певица на пиру исполнила эти стихи, халиф Гарун чуть сознания не лишился. Где эти счастливые дни? И куда подевались те ласки? И где же те сладостные мольбы? Ныне халиф, завидев меня, отводит глаза. Будто я – ночь, и он зате-теряется в моем мраке... В те времена и главный визирь Гаджи Джафар на пирах вытягивал свою длинную шею в мою сторону. Но очень боялся своей Аббасы. Если бы он перестарался, Аббаса дала бы ему толченый алмаз и отправила бы к праотцам. В год, когда Зубейда хатун заболела лихорадкой и отправилась на тав"-ризский эйлаг, халиф был похож на прислуживающего мне раба-негра. Вот этим золотым поясом халиф сам повязал меня в первую ночь, когда посетил меня. Чем тоньше стан, подобно моему, тем больше нравится халифу. Горе той девушке, которая чуток поправится. Не пойму, что нашли эти мужчины в тонком стане? Не дам я себе полнеть, поправляться. И эти двенадцать ниток жемчуга мне подарил халиф. И каждая жемчужина величиной с горошину". Ругия, шаловливо оглядев в зеркале свои подсурмленные глаза, высунула язык: "Я красивей, или Гаранфиль? Конечно, я! Гаранфиль так изнежена, что под дыханием халифа Гаруна быстро увянет. Боже, вдруг черт подшутит над халифом и на пиру не Гаранфиль, а я понравлюсь ему. Тогда она может покончить с собою!" Ругия покачала головой, и ее завитые волосы рассыпались и обвили ее стройный стан: "Длинные ноги халифа, подобно ногам разгоряченного Белого слона, подаренного халифу его другом, французским королем Карлом Великим, на одном месте не стоят. А вдруг ноги поведут халифа в мою сторону? Пусть приводят, пусть лопнет со злости, кто хочет, а мне что!.. Ведь у кого на лбу что аллахом написано, тот то и увидит. Больше предназначенного съесть невозможно. Эх, когда-то поэт Абу Нуввас уподоблял халифа легендарному герою арабов Антаре89, а меня Абле! Кажется, все это была сном, да пусть молится Гаранфиль на Исхака90. Он сделал из нее певицу. Сколько лет этот знаменитый музыкант учил ГаранфильГ А меня кто обучал? Распутники-учителя музыки Фенхаса. Камни им на головы! Все они подлаживались ко мне. Не добились своего. От зависти подсунули зелье, испортили мне голос. Потом решила стать танцовщицей. Из-за того, что малость располнела и это не получилось. В конце концов стала наряжалыцицей. И это не плохое ремесло. Гляди, и Зубейда хатун, и Мараджиль хатун не могут без меня обойтись. На днях для Зубейды хатун сшила из красного хутанского шелка чахчур. Очень понравился ей. Где увидишь новинку, знай, что это началось с Зубейды хатун. А Мараджиль хатун не такая. Она одевается по старинному сасанидскому обычаю.

Солнце уже клонилось в сторону развалин Медаина. Ветер гнал корабли, плывущие по Тигру. В дворцовом саду, объятом сумерками, пели птицы. Гаранфиль все еще была в дворцовом саду. Ругия, подойдя к окну, приподняла край занавески. Гаранфиль, выспавшись среди цветов, раскачивалась на сетчатых качелях, подвешенных к финиковым пальмам возле бассейна из белого мрамора. В руках она держала книгу. Солнечные блики, пробившись сквозь густую листву, играли на задумчивом лице Гаранфиль и придавали разные цвета фонтанам, вырывающимся из пастей золотых львов. Иногда блики эти, отражаясь в брызгах воды, светились радугой над головой Гаранфиль. Девушка на качелях словно бы улетала в бесконечную даль южного неба. Птицы весело щебетали и шумно перепархивали с ветки на ветку. Ветер разносил аромат цветов по всему саду и сдувал редкие пожелтевшие лепестки. Они, покружив, падали на Гаранфиль. Яркие златокрылые бабочки бесшумно вились вокруг девушки. Гаранфиль не замечала всего этого. Она была в своем мире.

Ругия, высунувшись в окно, окликнула ее:

– Гаранфиль, не хватит ли нежиться? Нам скоро надо быть на пиру.

Гаранфиль подняла свои карие глаза в сторону окна. Ругия, помахав ей рукой, завистливо улыбнулась:

– Жду, иди скорее!

Гаранфиль неохотно сошла с качелей и, опустив голову, семенящим шагом поднялась в уборную женской половины.

– Где же ты?

Ругия, широко раскрыв руки, обняла Гаранфиль и оживленно показывала ей разложенные у зеркала драгоценные камни, украшения, краски, только что сшитые шелковые наряды:

– Счастливица, все это – твое...

Гаранфиль печально стояла у зеркала. Она даже краешком глаза не глянула на блиставшие вокруг драгоценности. Бриллиантовый пояс, охватывающий ее стан, казался ядовитым змеем, что готов был ужалить ее. Изумрудный браслет представлялся ей страшнее кандалов, в которые были закованы руки ее тети Баруменд. А ножные бубенчики, превратившись в оковы, мучили ее. Гаранфиль хотелось сорвать с себя эти золотые оковы и выбросить в дворцовый сад:

– Сестрица Ругия, не сердись на меня, но я на пир не пойду. Этими драгоценными кандалами похотливый халиф Гарун похитил невинность сотен таких же, как я, несчастных девушек! Ненавижу дыхание этого старого черта. Не пойму, как я до сих пор могла жить в этом дворце. Халиф доставляет много мучений нашим.

Ругия растерялась. Схватив Гаранфиль за руку, она взмолилась:

– Одумайся, сестрица!.. Не то мой труд пойдет насмарку! Я же искупала тебя в бассейне, наполненном верблюжьим молоком, после утреннего намаза натерла благовониями. А потом омыла тебя дождевой водой и уложила спать в саду, чтоб у тебя был бодрый вид. Не упрямься! Идя на свидание, надо быть веселой. Ты ведь будешь петь на пиру. Если халиф Гарун узнает, что противен тебе, даруя рабам свободу, не вспомнит про меня. Подумает, что и я приложила к этому руку. Все мои надежды на тебя...

– Ах, сестрица! – глубоко вздохнула Гаранфиль, – хоть я и искупалась в верблюжьем молоке, надушилась в золотой ванне, омылась дождевой водой, все же сердце мое не успокоилось, Сколько ни закрывала глаза, сон не приходил. Только читая "Калилу и Димну", слегка вздремнула. И то приснилось мне, что люди Абдуллы вновь схватили тетю Баруменд. Халиф Гарун узнал, что Баруменд – мать Бабека и приказал палачу положить ей на голову мессопотамских жуков. Закричала я и проснулась. Попробуй после этого заснуть! Палач сбрил длинные волосы тети Баруменд, наложил ей на голову жуков. Тетя так крикнула, что я вся задрожала. Страшный был сон. А Салману халиф выкалывал глаза. Не пойму, что это за кошмар мне приснился! Лупоглазый Абу Имран, отрубив голову Бабеку, повесил на Баба чинаре...

– Сестрица, клянусь духом пророка Ширвина, сон всегда наоборот истолковывают, – Ругия принялась успокаивать Гаранфиль. – Когда мне снятся кошмары, я всегда бегу к дворцовому звездочету. И он начинает гадать по звездам. И так хорошо истолковывает... Хочешь – завтра пойдем, он и твой сон истолкует.

Гаранфиль приободрилась, но не совсем успокоилась. Ругия, пустив в дело гребень, принялась расчесывать ее ароматные, золотистые волосы, которые, словно струны уда91, звенели от прикосновения гребня. Эти музыкальные волосы были так нежны и манящи, что притянули бы к себе халифа Гаруна, подняв его даже со смертного одра. Чистые и таинственные, как горные озера, глаза Гаранфиль многих лишали сна.

Ругия глядела в зеркало и не могла оторвать взгляда от Гаранфиль. Каждая ее черта казалась ей загадочной, колдовской. На прекрасном лбу Гаранфиль чернела большая красивая родинка. Светлое лицо ее было создано для улыбки.

Гаранфиль была прекрасна и в досаде. Природа, оделяя ее, ничего не пожалела. Много ранее наряжалыцицы Ругии сама природа окрасила ее губы в рубиновый цвет. Эти чувственные губы возбуждали страсть даже у женщины.

Копна золотых волос девушки рассыпалась так, что под ними скрылись бубенчики на ногах. Душистая выпуклая грудь, тонкая талия, хрупкое телосложение делали ее похожей на гурию. Пери Хутана92, возможно, показались бы служанками рядом с Гаранфиль. Сквозь золотистые волосы белела нежная шея. Красивые ноздри дрожали, подобно жабрам золотой рыбки. Видимо, Гаранфиль еще не остыла.

Ругия, напевая что-то вполголоса, макала перо в золото и сосредоточенно выводила изощренной вязью по лбу Гаранфиль стихи:

Постарайся скрыться с глаз моих,

если жить без маеты желаешь.

Постарайся скрыться с глаз моих,

если в них остаться ты желаешь!

Ругия закончила свое дело и, обняв Гаранфиль, прижалась головой к ее груди. Казалось, в груди у Ругии гнали своих коней всадники Абдуллы. Сердце ее колотилось. Гаранфиль плакала.

– Не плачь, сестрица, – Ругия старалась успокоить ее, но и сама не удержалась и всхлипнула, и теперь уже Гаранфиль успокаивала ее:

– Не плачь!

– Как же не плакать, – громко всхлипнула Ругия. – Говорят, на днях главного визиря Гаджи Джафара халиф Гарун бросит в подземелье!.. В этом проклятом дворце только ему мы могли открыть нашу тоску по родине.

– Ты что говоришь?! – Гаранфиль растерянно уставилась в заплаканные глаза наряжалыцицы. – Почему только сейчас ты говоришь это мне? Надо немедленно известить его. Пусть на всякий случай велит оцепить дворец. Слышишь?!

– Слышу, сестрица, не волнуйся, во время пира халиф будет занят. Тогда я и шепну Гаджи Джафару, а он предупредит стражу. Да не знаю, сумеет ли Гаджи Джафар спастись? У Гаруна тысяча ухищрений.

В двери уборной просунулась большая голова евнуха. Ругия испугалась: "Может, за нами следят? Великий Ормузд, помоги нам!" Евнух же, ничего не поняв, улыбнулся, сложил руки на груди:

– Прекрасные ханумы, под Золотым деревом начинается пир. Гости соскучились по вас.

Ни Ругия, ни Гаранфиль ничего не ответили. Они все еще были насторожены. Евнух, не отнимая рук от груди, поклонился и вышел. Как только замолкли его шаги, Ругия приложила указательный палец к губам, вскинула тонкие брови и сказала:

– Тсс!.. В этом проклятом дворце и у стен есть уши!

– Будь осторожна, сестрица, – прошептала Гаранфиль, – сделай, как уговорились...

XVII

ПОД ЗОЛОТЫМ ДЕРЕВОМ

Любовь – не пламя, да опаляет пуще всякого огня.

Пословица

Гости, приглашенные на пир, так разоделись, что даже самих себя? не узнавали. Рабыни и рабы, щеголявшие в ярких шелках, мало чем отличались от придворных и их жен. Все чувствовали себя непринужденно. Несколько рабынь и рабов переговаривались, стоя у распахнутого настежь окна. Занавесь напоминала книжную страницу – на ней были начертаны поучительные и любовные изречения: "Животное ногой, человек языком в капкан попадает", "Речь возлюбленной слаще вина", "Каждая птица со своей ровней водится", "Один дом двум женам не поручай", "Прилюдное поучение хуже оскорбления", "Товарищ охотника – пес". Рабы и рабыни вновь и вновь перечитывали каждое изречение.