Текст книги "Сократ и афиняне"

Автор книги: Джала Джада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Взбудораженный желанием скорее взяться за осуществление замысла, сформировавшегося окончательно во время грозы, весь погруженный в его детали, он не вмешивался со своими советами ни в работу метрономов, следящих за правильностью мер и весов, ни в работу агораномов. Не поинтересовался он и тем, откуда зерно: ввезено через таможню или контрабандой. Не излил свою ядовитую иронию на головы трапезитов, которые при обмене денег считали чуть ли не добродетелью обсчитывать клиентов, особенно приезжих, которые не знали обменного правила и курса денег. Не стал приставать Сократ сегодня с вопросами и к купцам, среди которых оказалось немало судовладельцев, бывших к тому же и капитанами. Не заинтересовала сегодня необычно молчаливого философа даже шумная потасовка, в которой государственные рабы-скифы, жившие на территории ареопага и выполнявшие роль полиции, растаскивали дерущихся. При этом сами они получали и пинки, и удары, но свои короткие кинжалы и хлысты, висящие на поясах, в ход не пускали. Хотя могли бы, так как имели на это право. Не удивило и не вызвало комментариев со стороны Сократа и то, что молодой раб, резчик по слоновой кости, уже прославившийся в Афинах и за их пределами, был продан за баснословную по нынешним афинским временам цену – 40 мин, тогда как обычный раб-мужчина стоил 150–170 драхм, то есть около или чуть более двух мин. Кто-то купил красивую рабыню за 220 драхм. Сократ вспомнил, что когда-то путешествие из Египта в Афины обходилось, по словам путешественников, в 12 драхм.

Весь день Сократ обходил торговые ряды, заходил в мастерские кузнецов и литейщиков, в большие керамические эргастерии[19]19
  Эргастерии – мастерские.


[Закрыть], где раньше работали до 100 рабов, а сейчас осталось лишь двенадцать; в столярной мастерской смотрел, как делали лари с вырезными накладками; поговорил с рабом по имени Диодот, исполнявшим обязанности секретаря государственного архива, о том, хранятся ли в архиве только документы или есть там и работы Анаксагора, имеются ли также речи знаменитых философов Парменида, Зенона Элейского и интересного молодого философа Демокрита из Абдер, надлежащим ли образом хранятся произведения Пиндара, Софокла, Еврипида, Эсхила, Аристофана.

Прошел через ряд, где продавали разных сборов мед. Но попробовать мед со склонов фиалковенчанной горы Гиметт отказался.

Немного оживился Сократ, когда услышал спор: какие петухи самые драчливые – танагрские или радосские? На его задиристое заявление:

– Я видел сильных петухов из Мелоса и Халкиса, а от танагрских и радосских всегда сильно пахнет чесноком, – обрушилось столько насмешек и колкостей, что Сократ, смеясь, стал размахивать рукой, словно отмахивался от наносимых ударов. Но от предложения посмотреть, а если есть деньги, то и поставить на выигрыш, Сократ отказался. Ему вслед раздавались насмешки, что, мол, сейчас цыпленок из Танагры отделает здоровенного петуха из Мелоса, как медведь козу, даже если этого петуха накормят чесноком до одурения. Не остался Сократ смотреть ни бой петухов, ни куропаток, ни перепелов. Не остановил его и грубый голос коротко, как раб, постриженного Мидия, расхваливавшего своих перепелов.

Не заинтересовал его и дикий танец игрока в кости, которому выпал самый удачный вариант – «удар Афродиты» – сразу четыре шестерки, в результате чего он загреб вместе с деньгами и заложенную во время игры кучу одежды вконец проигравшегося соперника, который стоял тут же, печальный и почти нагой, прикрывая срам лоскутом грязной тряпки, под дождем едких колкостей зрителей, которые во всем мире презирают и не жалуют неудачников.

У лавки торговца женскими украшениями Сократ остановился, но не для того, чтобы купить что-либо. Во-первых, у него для этого не было ни единого обола денег, во-вторых, большинство из этого набора ценимых женщинами вещей он относил к «ненужным», как и многое другое из того, что было на рынке. А остановило его воспоминание о причитаниях когда-то еще совсем молодой Ксантиппы, которая как-то на одном дыхании без запинки долго перечисляла, что есть у жен не только других учителей мудрости, а даже у жены соседа – цирюльника Авгия. Сейчас, глядя на разложенные перед ним украшения и предметы женского туалета, он словно снова услышал скрипучий и громкий, но такой родной голос жены:

– Ах, ты не знаешь! Не знаешь?! Я скажу, чего у меня нет! Слушай! Зеркало, пусть не такое дорогое, как из бронзы, пусть как металлический кружок, покрытый серебром, – насмехалась Ксантиппа. – Ножницы, бритва, гребни, воск, искусственные волосы…

– Зачем тебе искусственные, у тебя же свои чудесные, – попробовал остановить жену Сократ, но его голос утонул в череде только начавшегося списка вещей, нужных, как считала Ксантиппа, любой нормальной афинянке.

– …бахрома, головные повязки, растительные румяна, белила, благовония, пемза, шнурки, сетки для волос, покрывала, ожерелья, карандаши для глаз, полотняное платье, пояса, шпильки, плащ, длинное платье, щипцы для завивки, серьги, подвески, браслеты, брошки, кольца для ног…

– Я не собираюсь посадить тебя на цепь, как собаку… – пытался Сократ шуткой остановить жену, но ее уже прорвало.

– …печати, цепочки, перстни, мази, футляры, сердолики, веер, шафрановые духи, ботинки на каблуках, сандалии, кожаная обувь, белые туфли, сандалии с красными и желтыми подошвами… – далее уставшая Ксантиппа уже не могла продолжать и разрыдалась.

Сократ уходил из агоры, а в ушах стоял голос горько плачущей жены, которая даже сквозь рыдания продолжала перечислять, что у других афинских жен есть, а у нее нет.

– …туника с цветной каймой… кожаный пояс… ремешки… пеплос с каймой… веер в… форме лотоса…

Покинув агору, Сократ направился на юг, к Итонским воротам. Но, о чем-то подумав, решил заглянуть в театр Диониса и Одеон и свернул на восток к Акрополю.

Сократ шел вдоль южной стены Акрополя к театру Диониса, вспоминая, как здесь над ним потешались, заставляя танцевать сикиннис и даже кордак[20]20
  Сикиннис – быстрый танец, используемый для сатирической драмы. Кордак – танец фривольного характера.


[Закрыть], комедиографы Афин – Эвполид, Телеклид, Каллий. Лучшим комедиографом, безусловно, был Аристофан, который в своей комедии «Облака» почти три десятка лет назад изобразил Сократа смешным софистом, который учит сына богатого гражданина путем обмана отказаться от уплаты долгов. В начале учебы сына отец радовался его успехам, однако, убедившись, что тот выучился обманывать не только чужих, но и собственного отца и теперь может его даже поколотить, приходит в отчаяние и проклинает деятельность софистов.

– Катарсис[21]21
  Катарсис – состояние очищения души от низменных чувств и мыслей под воздействием силы искусства, подробно разработает философский «внук» Сократа, ученик Платона Аристотель.


[Закрыть], безусловно, делает людей чище, – размышлял Сократ на ходу, – очищение от скверны удерживает людей от бесчестия. Но удержать от бесчестия – не значит сделать людей лучше.

Воспоминание о танце кордак напомнило печальный случай на пиру у Каллия, когда избитый мальчик-танцор сошел с ума и остался инвалидом-карликом на всю жизнь.

Улучшить природу людей может лишь майевтика[22]22
  Майевтика – метод беседы, в ходе которой Сократ помогал собеседнику пробудить в себе гения, этого дитя богов, который помогает быть добродетельным. Мудрости нельзя научить, считал Сократ, можно лишь помочь человеку родить в себе свою мудрость. Чем он и занимался, называя поэтому свой метод методом «повивальной бабки», т. е. майевтикой.


[Закрыть], пробуждающая заложенную богами мудрость, которая помогает с помощью разума и подсказки богов через гадания вести добродетельную жизнь.

Когда-то театр был местом, где афиняне пели хвалебные песни (дифирамбы) в честь Диониса. Как-то сами по себе дифирамбы разделились на две группы: хвалебно-радостные, смешные, ироничные и хвалебно-печальные, грустные, тоскливые. Хвалебная песнь в честь праздничного жертвенного козла превратилась в трагедию, в противоположность которой возникла комедия, веселая и поучительная. Любовь афинян к зрелищам – веселым и печальным – привела к появлению специального каменного театра, который был возведен рядом с Акрополем. Он поместился между двумя храмами Диониса. В театре, где до Пелопонесской войны собиралось до 30 тысяч зрителей одновременно, Сократ бывал неоднократно и во время представлений, и во время репетиций, и просто так, как сейчас, – в пустом театре.

Сначала Сократ походил по театрону, то есть по зрительским рядам, которые ступенями поднимались вверх. Присел в первом ряду, где сиденья имели высокие спинки – здесь во время представлений обычно располагались магистраты и почетные гости: архонт-эпоним, стратеги, другие государственные мужи и иностранные посланцы. Театрон делился широкими проходами на три яруса, а лучеобразно расходящимися лестницами – на сектора. У него была давняя привычка, приходя в театр Диониса, считать сектора. Сократ привычно сосчитал лучи, их получилось четырнадцать. Улыбнулся от мысли, как много остается в жизни непознанного вокруг и в себе. Ведь он, прожив жизнь и сотни раз побывав здесь, так и не узнал, почему лестниц, расходившихся лучами и деливших театрон на сектора, именно четырнадцать.

Сократ поднялся на второй ярус, где, как он считал, лучше всего сидеть на первых двух-трех рядах: видно и слышно хорошо, а вот как потеют, сопят и топают актеры – не заметно и не слышно. Поднявшись на третий ярус, посидел на галерке, где обычно собирался люд, который ходил в театр на деньги, выделяемые по решению Перикла государством.

– Боги дали блага жизни всем в одинаковой мере. Если невозможно, чтобы во всем было так, то нужно сделать доступными всем афинянам хотя бы праздники, – будто слышал Сократ голос Перикла на Пниксе.

Хотя народные собрания проходили каждые десять дней и стали особенно многолюдными, когда афинским гражданам – не только магистратам, но и просто собирающимся – начали за это еще и деньги платить, выступления Перикла были нечастыми. В те дни, когда он выступал, все об этом знали заранее и собирались не только со всего города, но и из окрестных деревень. То, что говорил Перикл, было важно и всегда вносило в жизнь государства и каждого афинянина что-то новое, значительное и лучшее.

Капля уже закончившегося дождя, где-то задержавшаяся, догоняла своих собратьев и запоздало шмякнулась на крышу скены – здания, которое заменяло декорации. Хотя расстояние было больше сорока рядов, Сократ ясно услышал, что упала только одна капля. Звук же от нее не просто добежал до самого последнего зрительского ряда, а еще долго блуждал по театрону, перескакивая с рядов для мальчиков в ряды для эфебов, потом – на ряды для метеков и для женщин, которые допускались только на трагедии. На память пришла жена Перикла – прекрасная Аспасия, дочь афинянина Аксиоха и мелитянки Сиры, которая, нарушая афинские обычаи, выходила к гостям мужа, вела с ними беседу, участвовала в спорах о политике, об искусстве, о хозяйстве, доказывая, что женщина может быть умнее многих мужчин.

Спустившись вниз, Сократ походил по орхестру (конистру), где на полукруглом открытом пространстве между театроном и скеной актерами разыгрывались смешные и трагические сцены. На орхестру хор выходил через два прохода (пароды) – справа и слева. Рядом были два параскения – помещения, где актеры хранили костюмы и переодевались. За скеной Сократ увидел следы запустения: там лежали обломки театральных машин – для воспроизведения грома с молнией, для появления богов с высоты и много для чего другого. Проросшая через обломки камней трава пожухла, приобретя коричневатый цвет, от чего казалось, что все здесь заржавело. Тоска и уныние царили в том месте, где раньше всегда были веселое оживление и радость. Сократу расхотелось идти в Одеон, построенный по распоряжению Перикла, который дополнил гимнасархии в дни праздников еще и соревнованиями музыкантов и певцов. В Одеоне ставились лишь музыкальные представления, поэтому для улучшения акустики здесь была возведена куполообразная крыша, но зато не было подвижных декораций.

«Нельзя предавать свою судьбу. А это произойдет, если откажешься от того, чем занимался всю жизнь», – думал Сократ. И на память пришла одна беседа с прекрасной Аспасией. Воспоминание было настолько ярким, что Сократ не только увидел эту удивительно красивую женщину перед глазами, но и услышал все оттенки ее голоса.

– А скажи, милейшая Аспасия, что такое предательство? И к чему нам стоит его относить: к добродетели или к пороку? – спросил Сократ, слегка склонив голову набок, как делал всегда, когда собирался всерьез поговорить с собеседником.

– Знаю, Сократ, что ты вопросы задаешь неспроста. Поэтому дай немного подумать, прежде чем ответить.

– Мудрость твоя, Аспасия, достойна твоей красоты. Если бы политики, стратеги и торговцы были такие же любители подумать, прежде чем что-то делать, государство бы благоденствовало, а люди были бы счастливы.

– Спасибо, Сократ. Я думаю, что предательство состоит в том, что люди нарушают данное слово верности и лишаются доверия честных людей. И нельзя предательство относить к добродетели.

– Прекрасно сказано, Аспасия. Лучше не смог бы сказать никто – ни один из мудрецов, ни прошлых, ни нынешних. Однако не могла бы ты быть настолько любезна – терпение твое к непонятливости других так же велико, как и красота и мудрость твоя, – ответить мне еще на один маленький вопрос? Меня смущает в твоем блестящем ответе следующее: а что это такое «слово верности», несоблюдение которого есть предательство?

– На это, Сократ, я могу ответить сразу. Слово верности – это обещание всегда выполнять то, что говоришь.

– Если ты, милая Аспасия, обещала прийти на пир и забыла, будет ли это предательством?

– Конечно, Сократ. Гости соберутся, а того, кого ждут, не будет. Конечно, это предательство.

– Если обещала простить и не смогла, будет ли предательством?

– По отношению к доброте, да.

– А если в сердцах, обидевшись, пригрозила побить кого-то, но потом простила, тогда будет ли это предательством по отношению к доброте?

– Нет, это будет уже предательством по отношению к несправедливости.

– Будет ли предательство несправедливости добродетелью?

Аспасия засмеялась и ответила:

– Я знала, Сократ, что ты меня наставишь на правильный путь понимания предательства, но почему-то пока мой деймонион молчит. И я не скрою, что ничего ответить тебе не могу. Получается, что предательство по отношению к несправедливости – это добродетель. Значит, не всякое предательство есть признак порочности.

– Милейшая Аспасия, не стоит наговаривать на своего гения, дитя богов всегда в нас, мы лишь можем его разбудить и дать возможность заговорить. Оно уже ведет тебя по верному пути. Осталось расстояние меньше, чем от Акрополя до Пирея.

При этих словах Сократа все засмеялись, ибо путь, указанный им, был не очень-то и близок – более пяти стадий.

Свет и предметы порождают тени. Светлая жизнь и добродетельные люди порождают черную тень зависти у ничтожных людей. Воспоминания об Аспасии напомнили и о гнусном сочинителе никчемных комедий Гермиппе, который обвинил гордую жену Перикла в безбожии, в нарушении законов благопристойности, будто она завлекала в свой дом свободнорожденных красивых афинянок для гнусного ремесла, будто с ее помощью жены в постели Перикла помогали своим мужьям стать государственными мужами. Сократ с улыбкой вспомнил, как однажды Фидий по большому секрету показал на фризе Итонских ворот место, где он изобразил Аспасию, увековечив ее прекрасный образ в камне. Боль сострадания к бедной Аспасии холодной волной обволокла сердце старого философа. Последние годы ее жизни были полны тяжелых испытаний. После подлых обвинений ушел из жизни Перикл, за ним погиб в Карии ее новый муж Лизикл, скототорговец, ставший не без ее помощи прекрасным оратором и неплохим полководцем. Ее любимый сын – один из стратегов-победителей при Аргинусских островах – был обвинен в неуважении к афинским традициям. И когда афиняне осудили его на смерть, старая Аспасия сошла с ума. Она бродила по Афинам, спрашивая встречных, не видели ли они Перикла. И было неясно, о котором из них она спрашивает. И одним богам известно, кого из них она в эти мгновения вспоминала. Последняя встреча с этой удивительнейшей женщиной, настолько же прекрасной, как и мудрой, причинила Сократу невыносимую боль. Незадолго до своей смерти она встретила Сократа у Акрополя и не узнала его. Попытки напомнить о себе вызывали лишь дикий хохот и истеричные ругательства. Обливаясь слезами, Сократ оставил ее в покое.

Жалкие враги Перикла, не смея нападать на него самого, клеветали на тех, кто его окружал и помогал осуществлять его грандиозные планы. Лучшим способом вывести человека из себя служили грязные слухи о его жене. Многие пострадали. Про жену Мениппа в Афинах распевали оскорбительные песенки. Пели и про птичий двор Пирилампа, якобы снабжавшего Перикла диковинными в Греции павлинами, которыми он будто бы одаривал своих куртизанок. А трудолюбивого Метиха обвиняли в жадности до должностей – за то, что он руководил многими делами государства. По Афинам гуляло такое стихотворение:

 
Корабли строит Метих-полководец,
Муку запасает Метих-торговец.
Дороги он строит и сочиняет стих,
В Афинах живет один лишь Метих.
 

Тоской и болью обволакивались все чувства и мысли от этих воспоминаний.

«Нужна очистительная гроза и молния, чтобы осветить, хотя бы на миг, наступившую темноту», – продолжал размышлять Сократ над своим замыслом. План вырисовывался уже в деталях, почти распределились роли участников начала событий, последствия которых не мог предвидеть даже такой мудрец, как Сократ. Он и раньше любил такие экскурсии по родному городу. Теперь они становились прощальными.

Через год над Сократом состоялся суд афинян, подстроенный им самим, в результате которого он хитроумно добился вынесения себе смертного приговора. Но надежды на то, что его смерть послужит улучшению нравов, от которых зависит благополучие афинского полиса, не оправдались. Грозы не всегда бывают очистительными. Былого легендарного могущества Афины уже никогда не вернули.

Сын посла1

Мне это надоело. Целый день вперед-назад. После армии не нашел пока хорошей работы. «Хорошая работа» – значит хорошо платят. Не меньше, чтобы можно было уплатить за квартиру, питаться и одеваться. Про отдых и развлечения – молчу. Если меньше, пусть будет другая польза: например, можно бесплатно получить образование, или набираешься опыта для дальнейшего скачка вверх по жизни, или, на худой конец, просто интересная работа. У меня – ни первое, ни второе, ни третье. Ничего под рукой не было. И чтобы не сидеть на шее матери (я у нее один), устроился на первую, что нашлась, работу: трактористом на раскопках какого-то уфимского городища. Копаются десяток чудаков в грязи, какие-то черепки откапывают, отмывают, описывают, в ящики с ватой бережно укладывают, словно хрусталь нашли. Да на любой помойке таких осколков и черепков – завались. Работку (чтобы черт во сне не принес! Тьфу! Тьфу!) нашел: ни денег, ни опыта, ни интереса! На тракторе-развалюхе «Беларусь», оставшемся еще с советских времен, мотаюсь туда-сюда на маленьком пятачке, разгребая просеянный этими землеройками песок. Ну, работенка! Как только что-нибудь приличнее найду, сбегу тут же. А пока хоть та польза, что трактор гоняю домой, чтобы хулиганы с раскопок не увели. Можно воспользоваться, чтобы во дворе погреб выкопать.

На лесистом берегу Афры спала, обнявшись, под дубом молодая пара: охотник Анмар и его жена Хайрийя. Они еще детьми любили приходить сюда и сидеть под этим деревом, глядя на блики лунного света на водной ряби тихой реки. Обычно сидели молча, иногда Хайрийя тихо пела. У нее был сильный и красивый голос, который с годами становился еще прелестнее. Может, это лишь так казалось влюбленному Анмару, но песни Хайрийи были почему-то всегда грустные. Особенно грустной была песня о лунной ночи, которую больше всего любил слушать Анмар. Сегодня Хайрийя отказалась петь. Ласково ответила, что не хочет пугать тишину. Лето в этом году было удивительно теплое, земля прогрелась, и они, взяв с собой подстилку из шкуры первого убитого Анмаром несколько лет назад медведя, пришли в эту ночь, мечтая о будущем потомстве. Какой-то таинственный голос позвал их сегодня именно сюда. Показалось: сбудется и свершится нечто сокровенное, важное, главное в их жизни. Предчувствие подсказывало, что их ждет нечто неизведанное и необычное…

О, боги, боги! Ваши знамения о будущем так темны и трудны для понимания, и наши предчувствия и толкования их бывают часто такими смутными и ошибочными, а ожидания близкого счастья оборачиваются страшной бедой и мучительной болью! И понимаешь с опозданием, что порой и незнания облегчают людям жизнь, помогая не бояться настоящего!

На расстоянии трех полетов стрелы выступала над лесом тень их городища, стоящего на холме, с тыла окруженного валом, а с трех сторон защищенного оврагом с ручейком.

Был виден желтый свет коптящего факела на сторожевой башне, который служил маяком для тех, кто дотемна не успел дойти до городища. Часть племени жила за пределами крепости в лесу в маленьких поселениях, где лепились друг к другу обычно три-четыре дома. Большинство поселений тянулось вдоль берега реки. В городище их жители приходили для торговли, обмена добычей, едой, оружием, утварью, одеждой. Собирались в городище также для ритуальных торжеств или прятались от врагов.

Анмар и Хайрийя спали тесно обнявшись. В разливе серебристого лунного света царили над миром тишина и покой. Нежились и клубились в дуновении легкого ветерка краснеющие кроны дубов, вязов и кленов среди разлета плоских вершин сосен. Ночь, светлая и теплая, еще даже не помышляла уступать свою власть утреннему медно-красному солнцу, медленно идущему где-то далеко за горизонтом и несущему злато Востока. На небесном ковре, усыпанном крупными мерцающими звездами, господствовала полная луна, освещая землю мягким сиреневым светом. Теплый ночной воздух ласкал утомленные тела спящих. Только что исчезли остатки вечерних сумерек, и начиналась ночь. Новый завтрашний день был еще далек. Нигде на берегу не колыхнется камыш, и не выпала еще роса, рассыпав бриллианты искристых водяных капелек на изумрудных листьях деревьев, кустов и на траве. Звездное небо, словно сказочный ковер, укрывает землю от края до края. Шатер природы так велик, что в нем хватает места всем: людям и животным, рекам и озерам, горам и лесам. Тишине, разлитой над миром, не мешают шелест листьев и журчание ручейков.

Но нет ничего вечного под звездным небом и под луной, и эта мирная ночь когда-нибудь да начнет клониться к исходу. У темного края небесной юрты появится светлая щель, которая медленно, но неуклонно будет расширяться, пока не разорвет полог, и не захлестнут мир потоки света и тепла. Но это будет потом, позже, утром, а пока богиня ночи Лайели распустила и раскидала свои черные косы. Она властвует безраздельно над миром, погруженным во мрак неизвестности. Тишина и неизъяснимая тревога объяли землю, укрытую темным бархатом распущенных кос властительницы тьмы. Из черной бездны сочатся страх и тревога. Траур заката неумолимо переходит в трагедию ночи.