Текст книги "Сократ и афиняне"

Автор книги: Джала Джада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Люди подзадоривали Зопира. Раздавались выкрики – добродушные и злые:

– Молодец, Зопир! Поддай старичку! Тоже мне – мудрец, который ничем не помог своему полису!

– Вот оно – настоящее лицо этих учителей мудрости!

– Все правда! Такой он и был, только мы, слепые, не видели!

– Других испытывал – вот теперь тебе самому испытание пришло! Нравится?!

– Что, неприятно правду о себе слушать?!

– Глупость говорит глухой физиогномист!

– Как Сократ это терпит! Сбрось его в Аид, Сократ! Не позволяй ему позорить гражданина великих Афин!

– Ответь, Сократ!

Одна небольшая, но дружная группа начала скандировать: «Со-крат! Co-крат! Со-крат!»

– По форме и цвету глаз я вижу, – продолжал Зопир, – что передо мной человек, который находится в постоянной печали от неудовлетворенной жадности. Черный цвет в сочетании с маслянистостью отражает страсть говорить и делать другим пакости, натравливать людей друг на друга. Вражда, ссоры, скандалы – вот стихия, приносящая истинную радость и удовлетворение его владельцу, бездельнику и болтуну. Морщины на щеках – следы мелочного тщеславия, выступившего наружу. Борозда на переносице должна насторожить всех его знакомых, ибо она указывает на злопамятство и на мстительный характер.

Чем больше говорил Зопир, тем серьезнее и задумчивее становился Сократ. Он уже не слушал Зопира и не слышал гомерического хохота собравшихся вокруг людей.

То ли жара так подействовала, то ли безразличное состояние Сократа, то ли были еще какие-то другие причины, но смех, достигнув какого-то порога, вершины, пика, быстро стал стихать. Новые реплики Зопира еще продолжали вызывать смех, но уже не такой громкий, дружный и радостный, как несколько минут назад.

Если бы кто-то мог в это утро посмотреть на агору сверху, с высоты птичьего полета, то он увидел бы, как внизу люди, казавшиеся черными точечками, сначала со всех сторон устремились к одной точке и сбились в большое темное пятно. А через некоторое время от этого пятна стали отделяться такие же точки, которые, сливаясь, превращались в темные ручейки. Большое темное пятно вокруг цирюльни Авгия стало «усыхать», уменьшаться. Сузившись до небольшого пятнышка, оно как бы стабилизировалось: отдельные темные точки продолжали то подходить к большому пятну и сливаться с ним, то отрываться от него и удаляться.

– Обвислые щеки говорят о неутолимом аппетите. Когда бы и сколько бы ни предлагали покушать, обладатели таких щек всегда примут это предложение с радостью. Лысина свидетельствует больше о верности жены, чем о достоинствах ее владельца, – продолжал свои разоблачения Зопир.

– Хорошее от хорошего просто так не уходит, – пошутил кто-то по поводу волос, покидающих голову. Но на него сразу так зашипели со всех сторон, что он смущенно пробубнил:

– Я же просто так, ничего не хотел сказать плохого…

У Зопира от громкого говорения, вероятно, запершило в горле, он стал часто прокашливаться. Наконец, совсем устав, и вовсе замолчал.

Наступила тишина, которую снова прервал Авгий, обратившийся к своему клиенту:

– Что скажешь на это, Сократ?

Было странным то, что, хотя Авгий произнес имя Сократа обычным голосом, Зопир его услышал.

– Кто Сократ? – не понял он, и, прогоняя догадку и сомнение, с надеждой переспросил: – Где Сократ?

При этом он таращил глаза то на Авгия, то на его клиента, которого только что терзал, как жертву, посмевшую неуважительно прикоснуться к имени Сократа.

– Да, любезный Зопир, я есть тот самый Сократ, о котором ты так хорошо отзывался. Спасибо тебе, и извини, что сразу не сказал, кто я, а начал вести с тобой беседу на заинтересовавшую меня тему. Очень уж она интересна и давно меня волнует.

Окаменевшая на миг физиономия физиогномиста стала расплываться в улыбке, а потом послышалось некое подобие шипения змеи вперемешку с клекотом орла, бульканьем водопада, рыком льва и еще какими-то неясными и трудно определяемыми звуками. Зопир, из глаз которого лились слезы, положил руки на крепкие плечи Сократа. Наконец из этого бурлящего котла ударил фонтан таких громких и визгливых звуков, что – уже вторично за этот день – агора на миг замерла, животные вздрогнули, а птицы разом всей стаей вспорхнули.

– Дорогой Сократ, я не стыжусь, это слезы радости и счастья, оттого что исполнилась мечта встретиться с тобой, побеседовать… А чего это я так кричу?.. Я… – заволновался еще больше Зопир. – Я… слышу… Сократ, я снова слышу нормально! Это чудо! Оно от радости, от счастья!!!

Теперь во всей агоре смеялся лишь один человек. И этим человеком был счастливый Зопир, к которому от потрясения вернулся слух.

Собравшиеся смотрели на Сократа и ждали, когда Зопир досмеется.

– Зопир прав, – кратко, громко и четко заявил Сократ, вызвав бурю чувств у слушателей. И возгласы удивления, и смех, и слова возмущения и даже проклятия – все посыпалось со всех сторон. И было не совсем понятно, кого ругали: то ли физиогномиста Зопира, сбросившего покрывала, обнажившего истину, то ли Сократа, который вдруг предстал в таком неприглядном виде…

– Зопир прав, – повторил Сократ. – Все так и есть. Но я свои низменные вожделения с юности подчинил разуму. Поэтому вы жили рядом, – обратился он к собравшимся афинянам, – с другим Сократом и знаете другого Сократа, а не того, которого увидел Зопир. И все-таки, любезный Зопир, если теперь ты слышишь уже нормально, не мог бы ты проявить любезность и все-таки помочь мне до конца прояснить вопрос, о котором мы с тобой беседуем.

– Извини, Сократ, я от радости забыл, о чем мы беседовали, когда я был глухим? – с улыбкой спросил Зопир.

– Если истина у богов, как ты утверждаешь и как я правильно тебя понял…

– Да, так. Истина полностью может быть только у богов.

– Как же поступать людям, если они ни разумом, ни гаданием, ни тем и другим одновременно не могут постичь истину? Мы прервались, милый Зопир, на том месте беседы, где ты запальчиво приписал мне божественный ум и не ответил на мой вопрос о том, все ли люди обладают божественным умом или это дано только некоторым.

– Только некоторым, дорогой Сократ. Только некоторым, иначе все были бы мудрецами.

– Чем же, по-твоему, мудрецы отличаются от не мудрецов, от остальных людей? Не можем ли мы вместе это выяснить, дорогой Зопир? И еще меня очень интересует: делают ли людей мудрецами от рождения боги или люди могут достичь этого своими усилиями?

– Я думаю, на примере твоего ответа на мои, извини, обвинения тебя в порочности и сладострастии, что делают людей мудрецами боги, но нужны и усилия самого человека. Я слышал, что на вопрос твоего отца, как ему воспитывать сына, оракул, который принес Хэрофонт из Дельф, гласил: «Не надо ему мешать быть самим собой!» Это значит, что боги уже предопределили твой путь от рождения. Но ты сам только что сказал, что они заложили в тебя столько порочного, что тебе пришлось проявить усилия, чтобы стать тем, кто ты есть. Правильно ли я рассуждаю, дорогой Сократ? – спросил Зопир, глядя на собеседника блестящими от радости, счастливыми глазами, на которых все еще не просохли слезы.

– Так как все это становится мне более ясным и понятным, думаю, что очень правильно. Тогда ответь еще на один вопрос, дорогой Зопир, что же надо для того, чтобы выбрать истинный путь, предопределенный богами, которые – видимо, для испытания человека – вкладывают в него от рождения еще и много порочного.

– Не оскорбляй богов, – раздался из толпы голос.

Сократ оглянулся на голос, но продолжал беседу с Зопиром.

– Учиться!

– У кого?

– У учителей мудрости, дорогой Сократ, – польстил собеседнику Зопир.

– Вот тут самый трудный вопрос, любезный Зопир, где мы с тобой не поняли друг друга. Ответь: если ты хочешь, чтобы твой сын стал хорошим гончаром, к кому ты поведешь его учиться – к гончару или к софисту, или к кому-то еще другому?

– Конечно же, к гончару.

– А если ты захочешь, чтобы он стал кузнецом, то к кому?

– К кузнецу.

– А если стратегом?

– Понятно же, к опытному военачальнику!

– То есть к тем, кто знает свое ремесло?

– К тем, кто знает свое ремесло хорошо.

– А кто знает свое ремесло хорошо, если никто из людей не может постичь истины, ибо она у богов? – продолжал испытывать своего собеседника Сократ.

Но Зопир теперь и не думал сердиться и обижаться, он очень хотел понять, к чему приведет их разговор. И не сомневался, что прикоснется к великой мудрости знаменитого афинянина, который с виду оказался совсем не таким, каким Зопир себе его представлял.

– Значит, никто и не может, дорогой Сократ. Но я чувствую, вижу по лицу, – засмеялся Зопир, вспомнив свою профессию, – что у тебя есть ответ. И не мог бы ты, дорогой Сократ, поделиться им с нами, – физиогномист обвел рукой вокруг себя, указывая на изрядно поредевшие ряды слушателей.

– Я полагаю верным то, что знает каждый афинянин с детства.

– Что же это за знания, дорогой Сократ?

– Афиняне знают, что в каждом человеке есть от рождения его собственный деймоний, или гений – дитя богов. Оно и дает возможность каждому человеку стать божественно мудрым, каким бы ремеслом он ни занимался.

– Но почему же тогда не все люди становятся мудрецами? И гончары, и кузнецы, и банщики, и лекари, и пекари, и повивальные бабки, и софисты, и скульпторы, и цирюльники, и корабельщики, и кожевники, и виноделы, и все другие бывают и хорошими, и плохими. Не скажешь ли, мудрый Сократ, как им всем стать обладателями божественной истины хотя бы в своем ремесле?

– Секрета нет, дорогой Зопир, я уже сказал, это знает каждый афинянин. Поэтому им даже неинтересно слушать наш разговор, видишь, они расходятся.

– Я в Афинах недавно и многого не знаю. Буду очень благодарен тебе, Сократ, если испытаешь, как говорят те, кто тебя знает, и меня на моего деймониона.

– Ты продолжаешь забавляться, дорогой Зопир, над стариком, спрашивая о том, что сам прекрасно знаешь. Почему же не каждый человек является мудрецом, если в каждом есть дитя богов, как ты сам думаешь, ответь мне честно.

– Потому что деймоний, если он дитя, должен расти. Надо его воспитывать, как и любого ребенка, – проявил смышленость Зопир, изо всех сил стараясь не отставать от хода мыслей почитаемого им Сократа.

– Точнее никто бы не мог сказать, Зопир. Ты ухватил саму суть дела. И кто может помочь в этом?

– Понял! Понял! – закричал Зопир так громко, как кричал, когда был глухим. – Как же я сам до этого раньше не додумался! Это же так просто! Учителя мудрости помогают пробудить, взрастить и воспитать деймония в себе, а не учат ремеслу. Но если ремесленник не разбудил своего гения, то он никогда не станет истинным мастером. Тогда ему никогда не достигнуть божественной истины. Божественную истину в своем ремесле может постичь только тот, кто с помощью учителей мудрости разбудил в себе дитя богов, своего гения. А с помощью мастера научился своему ремеслу. Держать молоток и зубило научит скульптор, но для того чтобы создать произведение искусства, нужно разбудить, вырастить, развить в себе своего деймониона. Нужно самому трудиться над собой! Так, как трудился ты, дорогой Сократ! Трудился так, что никто из афинян в течение почти 70 лет не заметил того Сократа, которым ты был бы, если бы сам не растил в себе своего деймониона! Я правильно все понял, дорогой Сократ? – на одном дыхании проговорил Зопир.

– А притворялся, что тебе нужен учитель, – устало ответил Сократ, глядя на своего нового и так неожиданно появившегося ученика.

Авгий уже заканчивал работу, когда чуткий слух Сократа уловил странную тишину, причиной которой явно не могли быть руки Авгия, куском холста вытиравшего ему щеки и уши. Странность была даже не в том, что исчезли звуки. Вместе со звуками исчезли движения, колебания, дрожания – все замерло. Сократ открыл глаза и на мгновение испугался – не ослеп ли?! Кругом было темно. Окружавшие Авгия и Сократа люди, как и все остальные на агоре, замерли, глядя на линию горизонта. От Пирея к Афинам наползала невиданная для этого времени года огромная черная туча. Надо сказать, что погода в Афинах всегда была предсказуема. Зима длилась недолго – один или иногда два месяца (гамелион и антестерион[9]9
  Афинский календарь: гекатомбеон (июль), метагейтнион, боедромион, пианепсион, мемактерион, посейдеон, гамелион, антестерион, элафеболион, мунихион, фаргелион, скирофорион (июнь).


[Закрыть]), но снег выпадал обильный, удивительно мягкий и ослепительно белый. В элафеболион начинались обильные дожди – с неба лились такие потоки, что снег исчезал за одну декаду. Становилось тепло, и начинали зеленеть деревья.

В мунихион дожди резко уменьшались, все расцветало в полную силу. В фаргелион дожди совсем редкие. В конце этого месяца и в начале следующего – скирофориона – афиняне начинали уборку урожая. В гекатомбеон и метагейтнион дождей не бывает. Жара обычно такая, что не только мелкие ручейки высыхают, но даже по руслу Иллиса можно ходить. Траву в долинах сжигала жара. Стада угоняли в горы. Люди прятались в тени деревьев и домов. Защитить от жары может еще стоя[10]10
  Стоя – колоннада с навесом


[Закрыть]. Прохладу и дожди приносил боедромион. Скот возвращался на равнины. Начинали дуть холодные ветры. Осенью пашут и сеют. С середины пианепсиона корабли ставили на прикол, пока не стихнут в море ветры, шторма и бури. В мемактерион и посейдеон афиняне сучили козью шерсть, пряли лен, занимались хозяйственными и общественными делами.

Грозовая туча, клубясь, быстро росла. Резко потемнело и похолодало. Люди удивленно смотрели, когда жирное и обвислое черное брюхо тучи вдруг лопнуло, из шва и множества боковых трещин брызнул и тут же исчез ослепительно яркий свет, после чего наступившая тьма показалась мраком. Тут же раздался такой грохот, что все и всё: люди, дома, животные, деревья – казалось, невольно вздрогнули; задрожала земля, затряслись здания, деревья, статуи. Раздался треск, будто распороли небо по всем швам сразу. Никогда ранее не виданная старожилами Афин огромная туча, пришедшая с моря, накрыла великий город. Исчез не только сверкающий белизной пентелийского мрамора Парфенон, исчез весь Акрополь. Еще остававшиеся видимыми ступеньки Пропилеи[11]11
  Пропилеи – вход в Акрополь.


[Закрыть] как будто вели в скрытые клубящимися облаками небеса. Забрали в небо боги гордое творение Мнесикла, Калликрата и Иктина[12]12
  Мнесикл, Калликрат, Иктин – великие архитекторы, авторы комплекса на Акрополе.


[Закрыть]. В темной туче, во мраке стихии исчез труд гения Фидия[13]13
  Фидий – великий афинский скульптор.


[Закрыть] и воли Перикла[14]14
  Перикл – великий афинский политик, вождь демократической партии.


[Закрыть]. И стала земля мрачной и холодной, как до огня Прометея. И люди стали выглядеть в тени грозной тучи такими же жалкими, беспомощными, неразумными и грязными, как и весь этот мир. Черное небо упало на замершую землю и накрыло темным покрывалом людей, животных и растения. Вслед за тьмой рухнуло на землю море воды. Не потоком, а плотной стеной упал дождь, заставляя прогибаться под тяжестью струй все на этом белом свете: люди бежали, полусогнутые, под плащами и накидками; обвисли, прижавшись к стволам, мокрые ветки деревьев; прогнулись под тяжестью воды, а кое-где и обвалились крыши домов, вызвав вопли перепуганных людей и рев животных. В мгновение ока агора опустела. Лишь несколько человек замешкались, укрывая свои товары, и теперь, скользя по жидкой грязи разъезжающимися в разные стороны ногами, растерянно бежали под кровлю ближайшей двойной стои, разделенной стеной надвое и имеющей с обеих сторон два ряда колонн. Не раз под кровлей этой стои Пойкиле Сократ вел оживленные беседы с софистами, со своими учениками, с другими гражданами. Был он свидетелем и того, как необычайно рыжий художник Полигиот изобразил на стене, разделявшей стою на две части, сцену взятия Трои, а Микон – сцену битвы афинян под предводительством Тезея с амазонками. Художники шутливо отгоняли Сократа, чтобы тот отошел в сторону – подальше от позировавшей Микону для вождя амазонок гетеры Амфросии, угрожая в противном случае изобразить его на картине в виде козлоногого сатира. Сцену Марафонского сражения в разное время дорисовывали Полигиот, Микон и брат Фидия – Пэоний.

Сократ закрыл глаза, и было у него видение: почудилось, что сидит он в железном ящике с окошками, летящем среди редких и жидких облаков, сквозь которые внизу видны высокие дома из белого и красного кирпича, поля, речки и озера. Но это не Аттика.

– Надо будет рассказать Платону, – Сократ вдруг с удивлением вспомнил слова своего ученика о том, что душа людей до рождения живет на седьмом небе, где видит многое из того, чего люди уже не могут потом вспомнить, – что и моя душа вспоминала и видела то, что она знала, когда витала на небесах выше облаков!

Вдруг аэролет (Сократ удивился неизвестно откуда пришедшему в голову слову «аэролет») резко пошел вниз, видение стало более отчетливым, будто смотрит он на Афины с высоты птичьего полета. При вспышках молний и раскатах грома вид города сверху был неестественным: он казался каким-то игрушечным и в то же время грандиозным и пугающим. Мимо пролетела большая мокрая сова, высматривающая в темноте – внизу, на земле – свою добычу. И почудилось Сократу, что рядом с ним появились два непонятных существа. Первое – чем-то очень похожее на Марсия: такое же колченогое и с копытами, но, правда, с хвостом, с рогами и с мохнатым свиным рылом вместо лица. Второе было облачено в какие-то странные одежды, каких Сократ никогда раньше не видел. Но больше всего его удивило то, как странно и по-разному они на него смотрели: первое – улыбалось ему, как старому знакомому, давнему приятелю, второе – взирало так, словно Сократ показывал ему невероятный фокус. Сократ открыл глаза – и видение испарилось: исчезли и город, и сова, и странные существа.

– Если бы дождь мог смыть пороки с людских душ! – с сожалением произнес Сократ в наступившей тишине, неизвестно к кому обращаясь. – Нужна гроза, способная потрясти закостеневшие в страхе и жадности души. Смыть налет черной усталости жизни, чтобы снова засверкала слава Афин и афинян. И прав педотриб Эвфранор, утверждавший: «Какие граждане – такое и государство». Сначала нужен сильный ветер, чтобы согнать облака в одно место в узком пространстве, а потом…

И, словно подтверждая слова Сократа, с моря подул сильный ветер. Поблекший остаток избавившейся от своего груза тучи он разорвал в клочья и разогнал по небу в разные стороны. Над Акрополем, вернувшимся на свое привычное место над Афинами, заиграла всеми красками огромная разноцветная дуга радуги. Ирида – вестница богов простерла длани над крепостью. Когда гроза начиналась, люди повернулись в сторону Пирея, на запад. Теперь, как по команде развернувшись кругом, на восток, они любовались самым прекрасным Акрополем на свете.

Очистительная гроза смыла пыль и грязь с листьев деревьев и крыш строений. Все засверкало чистотой и засияло богатством красок, словно заново возродившись к жизни.

Вместе со вспышками молний и грохотом грома пришло Сократу не только странное видение, но и озарение: он как-то вдруг и сразу понял то, что его заставляло непрерывно страдать. Ответ на мучительный вопрос оказался таким простым, что Сократ невольно вскрикнул, удивив посетителей цирюльни.

Понимая, что сегодня здесь ему делать уже больше нечего, он вышел. Ему надо было побыть одному, чтобы успокоить учащенные удары сердца, перевести дух от волнения, вызванного странным видением и неожиданным озарением.

– Это же ясно и просто, клянусь собакой: чтобы очистить души афинян от пыли, грязи и других наносов войны, чумы, поражений, голода, эпидемий, злобы, зависти, вражды, корысти – от всех духовных пороков, нужна очистительная гроза. Не природная, а духовная, в умах!

И теперь Сократ знал, как это сделать. Ответ пришел только что, это и было тем самым озарением, так взволновавшим старого философа. И ответ умещался в одном слове – «СМЕРТЬ», которое было каким-то непонятным образом связано с видением странных существ, не похожих на людей. И почему-то в голове назойливо вертелось неизвестное и неприятное слово, услышанное от Зопира, привезенное им с Востока, – «распятие».

Погруженный в раздумья, Сократ не замечал никого вокруг. Навстречу ему шел Анит – кожевник, который неожиданно возвысился в Афинах, опустевших после войны, эпидемий, массовых казней тридцати тиранов, когда лучшие умы полиса оказались в изгнании, умерли или были убиты и казнены. И хотя обычно каждый встречный возбуждал у Сократа желание завести с ним беседу, встреча с Анитом вызвала непонятную тоску. При виде этого самодовольного нувориша, возомнившего себя политиком, который, не стесняясь, кричал во время чрезмерных возлияний, что он-де «не хуже, а, может быть, даже лучше, чем Перикл!», у Сократа возникло редкое желание уклониться от встречи, а тем более – от беседы, отложив задуманное на потом, до другого случая. Только не сейчас! Но Анит, сопровождаемый своими прихлебателями и рабами, уже шел прямо на Сократа.

– Хайре, Сократ!

Не в правилах Сократа было не отвечать на приветствие людей, даже тех, которых он глубоко не уважал или даже презирал. Поэтому он остановился и, повернувшись к приближающемуся Аниту, ответил:

– Хайре, Анит!

– Удивлен, что ты один, без твоих молодых учеников, которые, говорят, даже ночью не оставляют тебя одного. Будто не хватает дня болтать, так они своими пустопорожними и бесполезными разговорами даже отдохнуть тебе не дают!

– Спасибо, любезный Анит, что печешься о моем здоровье. Но я не жалуюсь ни на учеников, ни на правителей, что не дают людям отдыхать или спокойно работать. Судя же по виду твоих сопровождающих, вероятно, тоже учеников, они по ночам не разговаривают, а молча пьют. Мои же ученики по ночам спят, как и я, и как все нормальные люди. Отдыхают, чтобы набраться сил жить в такое нелегкое время. С утра они занимаются своим хозяйством, у кого какое есть. А эти пустые разговоры, что они со мной целыми днями бездельничают, – распространяются неизвестно кем и зачем вот уже лет эдак двадцать и более! Не верь всяким слухам, любезный Анит. Верь своим глазам, что видят тех, кто каждый день с тобою рядом. Может, среди них есть такие, что днем бездельничают больше, чем мои ученики рядом со мной.

– Я бы хотел, как и весь наш полис, чтобы софисты учили молодежь делу, а не только мастерству морочить людям головы словесной шелухой. Молодые люди, вместо того чтобы помогать родителям по хозяйству и в делах, болтаются толпами по городу вместе с этими любителями жить за чужой счет, лишь ведя праздные разговоры про мудрость.

– Дорогой Анит, если ты со своими невыспавшимися друзьями (смотри, как они дружно зевнули при твоих мудрых словах, что молодежь нужно учить делу!) не очень спешишь по очень важным государственным делам, которые нужно решать на очень свежую голову, то не мог бы ты уточнить мне, непонятливому старику, некоторые свои слова, что, возможно, было бы полезно услышать не только мне одному?

– Что же тебе непонятно, Сократ? Я вроде говорю на греческом языке, – и Анит самодовольно оглядел свое окружение, вероятно, ожидая поддержки своей шутке.

Но спутники, то ли в самом деле еще не до конца проснувшиеся, то ли не понявшие глубины шутки Анита, то ли еще по какой-то иной причине, не только не засмеялись, но даже не улыбнулись. Они всем своим видом показывали, что торопятся, сожалея, что Анит вступает в беседу с Сократом.

– И в этом ты прав, любезный Анит. Все греки говорят на одном языке, но часто не понимают друг друга. Например, афинские и спартанские политики. Но я хотел, если позволишь великодушно, задать тебе несколько вопросов о другом.

– Хорошо, Сократ. Пусть будет по-твоему.

– Смотри, Анит, не отказывайся потом от своих слов, пожалев, что поторопился сказать «пусть будет по-твоему».

– Мне нечего и некого бояться в Афинах, – высокомерно и самоуверенно изрек напыщенный Анит.

– Скажи, любезный Анит, что значит «учить делу»?

– Учить делу – значит учить какому-либо ремеслу: земледелию, гончарному, торговому, кузнечному, военному или еще какому-то, – с чувством превосходства пояснил Анит, и было понятно, что он остался доволен своим ответом, таким ясным, простым и полным.

– Прекрасный ответ, клянусь Афиной красноречивой, – воскликнул Сократ. – Можно еще добавить: лекаря, пекаря, камнетеса…

– Как твой отец, – вставил Анит.

– Столяра, мыловара, флейтиста, цирюльника, литейщика, ювелира, маляра, ткача, перевозчика, кифариста, гравера, носильщика, ламповщика, трапезита, метронома, палача, глашатая, писца, счетчика, гребца, банкира, банщика, солевара, майевтика…

– Какой мастерицей, говорят, была твоя мать, – опять вставил Анит.

– Мельника, повара, позолотчика, погонщика мулов, хлебопека, судовладельца, певца, актера, поэта, грамматиста, педотриба, гоплита, скульптора, наездника, рыбака, моряка, грузчика…

– Довольно, довольно, Сократ, – вскричал Анит. – Ты что, решил нас замучить? Сколько ремесел, столько и дел, – разве их всех припомнишь и перечислишь!

– Ты прав, вероятно, и в этом, любезный Анит. Но скажи мне, старому и непонятливому, проявив терпение и не сердясь, какому же делу из всех перечисленных нас должны учить, как ты говоришь, софисты: одному, нескольким или всем сразу, а может быть, они должны учить какому-нибудь такому делу, которое ни ты, ни я не вспомнили?

– Да хоть какому-нибудь! – ответил Анит, уже сердясь на Сократову уловку, как он считал, выставить его дураком перед уже успевшими собраться вокруг афинянами. – Они же ничему не учат!

– Во имя светлых богов, дорогой Анит, не сердись на мою непонятливость и ответь на такой простой вопрос: тот, кто учит делу, должен ли сам знать это дело? Гончар – гончарное, стратег – военное, мельник – мукомольное, каждый – свое?

– Клянусь Зевсом, конечно! Чему же он будет учить, если сам ничего не знает и в деле не понимает!

– Любезный Анит, если мы это прояснили, не могли бы мы также уточнить, кого называть софистом?

– Это все знают, Сократ. Это те пустозвоны и мошенники, которые, обещая дать ученику мудрость, берут за это плату.

– Можешь ли ты, милый Анит, честный гражданин Афин, доказавший свою доблесть в борьбе с тиранией за восстановление демократических порядков в полисе, назвать имя человека или указать на такого, кто может подтвердить, что я брал плату деньгами или еще чем-то, когда он обратился ко мне с просьбой быть его учителем?

– Вряд ли в Афинах мы найдем такого человека, Сократ, кто осмелится на такую ложь. Все знают, что именно за то, что ты не берешь плату за обучение, тебе достается от Ксантиппы, поговаривают, что она даже поколачивает тебя за это, – съязвил Анит и продолжил скрытое обвинение. – Все знают также, что ты отказывался от платы даже таких своих знаменитых учеников, которые стали по воле богов ли или по мудрости, полученной от тебя, заклятыми мучителями афинян – Алкивиада и Крития[15]15
  Алкивиад и Критий – афинские политики, каждый по-своему выступавшие против демократии.


[Закрыть].

– Если я не беру плату за обучение, то я, согласно твоим словам, не являюсь софистом, которые, опять же, как ты считаешь, должны учить делу. Любезный Анит, я, ослабший умом старик, совсем запутался в твоих словах. Если я не софист, то мне, получается, и не нужно учить молодых делу, пусть этим занимаются или софисты, как ты хочешь, или те, кто это дело знает, как мы выяснили только что. И что же тогда мне делать, мудрейший Анит, если я знаю только то, что я и не софист, и не знаю ни одного из вышеперечисленных нами ремесел? Могу ли я говорить всем, что ты, как один из авторитетнейших правителей, обязал меня учить молодых афинян мастерству морочить головы людей словесной шелухой? – закончил свою речь Сократ под всеобщий хохот уже достаточно большой группы жителей Афин.

– Вот ты и есть софист, – ткнул Анит пальцем в грудь Сократа. – Тебя не переговоришь, только и умеешь ловко болтать, развращая людей, особенно молодежь.

– Постой, постой, любезный Анит, – Сократ, расставив руки, загородил дорогу Аниту и его компании, уже было нетерпеливо тронувшимся в путь. – Ответь только на один вопрос. Кто именно – кто-то из софистов или, может быть, я – развратил твоего сына Фанострата, который в первый день весеннего праздника цветов и в дни поминовения усопших, забыв принести жертву богам, так «напробовался» свежего вина из пифосов, так навеселился в кругу домочадцев, рабов и даже детей, что, придя на ярмарку игрушек, учинил там погром и драку? Кто именно и какой словесной шелухой развратил твоего сына так, что алитарху пришлось с целым отрядом вооруженных палками полицейских успокаивать его и его пьяных дружков?.. Не скажешь ли, честный и достойный Анит, кто научил их такому делу, проводив эфебов на дозор или встретив с дозора, я уже не вспомню, пьяных, молодых и сильных, бить безногого Ацестора и меня, старика, который им в дедушки годится?.. Не скажешь ли, честный и достойный Анит, скольким судьям и какие ты дал взятки, чтобы откупить своего оболтуса от судебного наказания и отделаться лишь мелким штрафом? Кто его учил такому делу? Может, надо было платить другим учителям, и тогда бы не пришлось вносить штраф и давать взятки?! Может, чья-то «словесная шелуха» уберегла бы, клянусь собакой, его и тебя от позора! Может, надо было учить его такому делу, как добродетель! Или, например, таким, как воздержанность, мера, счет, наконец, чтобы он мог сосчитать, что пятый килик[16]16
  Килик – сосуд для питья.


[Закрыть] неразбавленного вина для его молодого организма уже вреден?.. Может, нужно было позаботиться, чтобы достойными были софронисты, косметы[17]17
  Государство ставило по народному выбору для обучения в эфебии – совместном физическом и духовном обучении юношей – софронистов и косметов.


[Закрыть], педотрибы, – возможно, тогда бы сейчас было меньше затрат на штрафы…

– Прочь с пути, вздорный болтун! Ты ответишь, клянусь Зевсом, за клевету! – Анит с перекошенным от злобы лицом оттолкнул Сократа и пошел между афинянами, молча – выстроившимися по обеим сторонам дороги. За ним суетливой гурьбой шлепали сандалиями по пыли его притихшие и протрезвевшие спутники, полагавшие, что Анит пойдет в булевтерион – зал заседаний Совета, как намеревался, когда выходил из дому. Но он, пройдя мимо Толоса[18]18
  Толос – место собраний пританов.


[Закрыть] и миновав центральную галерею, направился прямо в гелиэю – здание народного суда.

Сократ же после беседы с Анитом долго бродил по агоре, но, кроме ответов на приветствия, ни с кем в беседу не вступал. Его не отвлекли от раздумий даже агораномы, разбиравшие жалобы покупателей, что обычно вызывало у него живой интерес и участие. Один из покупателей, размахивая руками, истошно вопил:

– Он, – и тыкал пальцем на торговца, – надул меня на две меры ржи! Подсунул заплесневевшую!

Другому не долили фасосского вина, третьего, покупавшего угрей из Копоидского озера, что в Беотии, обвесили, четвертому досталась протухшая рыба, пятому – пересушенный сыр и т. д., и т. п. – агораномам, как всегда, работы хватало. Но сейчас, после этой разорительной и губительной войны, когда кругом разруха и голод, бесчестье и обман достигли ужасающих размеров.

«Особенно плохо то, – думал Сократ, – что молодое поколение растет, воспринимая это временное падение добродетели как естественную норму жизни для всех времен. Нужна очистительная гроза, нужна гроза, чтобы напомнить, что было другое время, другие нравы, что жить иначе – можно!»