Текст книги "Конец игры"

Автор книги: Душан Митана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Мать ответила твердо, без колебаний:

– Разумеется.

Капитан встал из-за пишущей машинки.

– Впрочем, обойдемся пока без протокола. – Он вытащил из кармана блокнот. – Лишь несколько неофициальных заметок. – Он мягко улыбнулся, в упор глядя на мать. – Потом, когда вы почувствуете себя лучше, мы составим официальный протокол.

– Я чувствую себя вполне хорошо, – отрезала мать. – Сколько раз надо повторять.

– Приятно слышать, – сказал капитан. – В самом деле.

Понятно, теперь мне уже понятно. Славик налил себе водки, он делает это с расчетом, у него все заранее обдумано, ему снова удалось ее раззадорить.

– Выпейте, пан режиссер, – доброжелательно сказал капитан. – А вы, пани Славикова, не откажетесь? – Он налил матери немного водки.

Славик удивленно глядел на рюмку: кто ему налил? Туда-растуда твою птичку; как говорится «в силу привычки»! Даже после пятилетнего перерыва организм для поддержания сил нуждается хоть в капле алкоголя. В стрессовом состоянии. Он уж было хотел поставить рюмку на стол, но, заметив испуганный взгляд матери, взбунтовался: что ты так на меня смотришь, уж не думаешь ли, что одна рюмка свалит меня, не беспокойся, я уже не болен, обойдусь и без няньки, я крепко стою на ногах, каждая крайность есть неестественность sui generis, не правда ли, любезный «ликвидатор»? Бррр, хорошо.

– Спасибо, мне не хочется, – Алжбета Славикова решительно отказалась от предложения капитана.

– Ваш сын действительно был всю ночь у вас, пани Славикова?

– Был там, где ему положено было быть…

– Странно, – заметил капитан с понимающей, ироничной улыбкой.

– Что же в этом странного?

– Раздвоение личности. Как объяснить, что он был в двух местах одновременно. Дело в том, что есть свидетель, который видел, как ваш сын в четверть второго ночи входил в подъезд дома на Маркушевой улице. В подъезд этого дома, пани Славикова! В котором вы сейчас празднуете свой день рождения!

Все кончено, пронзила Славика мысль, угроза сбылась, удар совершился, пришло время переброски на заранее подготовленные позиции; этот болван таки все им выложил.

Капитан пожал плечами и отвернулся от матери; вид у него был разочарованный, недовольный, как у человека, приложившего все усилия, чтобы протянуть руку ближнему, но тот из какого-то непостижимого, самоубийственного упрямства отказался от помощи, хотя было совершенно ясно, что положение его безнадежно и без помощи ему не спастись.

– Пан режиссер, вы действительно ту ночь провели у своей матери и вообще не были дома?

– Не был! – выкрикнула мать.

– Я спрашиваю не вас, пани Славикова!

Славик перевел взгляд на мать, точно заранее хотел извиниться за слова, которые сейчас произнесет, но, прозрев ее несломленную волю сопротивляться до конца, вдруг понял, что совершит непростительное коварное предательство, если ее, неподготовленную и потому безгранично ранимую, поставит лицом к лицу с неизбежностью принять поражение. Он подошел к ней, мысленно проклиная себя за трагическую, непоправимую ошибку, которую допустил, не предупредив ее об опасности, грозящей их первоначальному плану защиты (но разве я мог предполагать, что события приобретут столь рискованный оборот?), слегка погладил ее по волосам, по блестящим светло-каштановым волосам, по этой маске, под которой скрывались ее натуральные, черные волосы. И вдруг сердце его сжалось от бесконечной печали и отчаяния, как в ту минуту, когда он узнал от доктора Бутора, что Гелена была беременна и он убил ее по ошибке, в силу вопиющего недоразумения, столь чудовищно обезобразившего жизнь, эту единственную жизнь, что дана нам лишь раз, но мы уничтожаем ее взаимным непониманием, бессмысленно и понапрасну, точно играем перед камерой, бах-бах, и мы падаем замертво, но, по счастью, режиссер говорит: попробуемте-ка еще раз, и мертвый воскресает, и камеры вновь начинают жужжать, пока режиссер не кивнет с довольством: добро, эта смерть подходящая, она убеждает, но человек – может статься – вдруг обнаружит, что нет режиссера, способного воскресить мертвого; ПОКОНЧИМ ЖЕ С ЭТОЙ ИГРОЙ НА ПУБЛИКУ, иначе мы никогда не узнаем друг друга, сорвем с себя маски, пока не поздно, чтобы лучше понять друг друга – в жизни, не в смерти, и я хочу жить, потому что убил Гелену по ошибке, не поняв, что она опять всего лишь играла, да, я хочу жить, хотя отчасти и виноват в ее смерти, я хочу жить, и ты должна мне помочь, родная моя, ты должна доверять мне и во что бы то ни стало быть сильной, ведь без тебя я погибну. А вслух он сказал:

– Да, я был дома.

Резко, словно укушенная ядовитой змеей, мать вырвала руку из его ладони. Она впилась в него изумленно расширенными глазами; и он с ужасом осознал, что она не поняла его; на ее лице под размазанной красной помадой, под растекшимися румянами, на ее лице, жеваном, точно белый в кровавых пятнах платок, появилось выражение болезненного, презрительного разочарования. Медленно, с невероятным усилием, опираясь обеими руками, она поднялась с кресла и, едва переводя дыхание, попыталась в последний раз в бессмысленном отчаянии возразить:

– Он лжет, товарищ капитан… Он был… всю ночь… у меня.

Она протянула руку к стакану с содовой водой, но вдруг зашаталась и плавно, точно в замедленном изображении на экране, словно кто-то подсек ей колени, опустилась наземь, на толстый и мягкий сочно-зеленый ковер.

Виктор Ружичка вскочил с кресла.

– Бета! – Он склонился над ее неподвижным телом и нежно коснулся ее мятого, белого, как у клоуна, лица. – Воды! – крикнул он.

Капитан бросился в ванную, а Славик вдруг почувствовал себя здесь совершенно лишним.

Резкий напор ветра настежь распахнул приоткрытые окна; сзади, в Гелениной комнате, задребезжали оконные стекла. Славик подошел к окну. Воющий ветер сотрясал телевизионные антенны, раскачивал провода на крышах, срывал листья с одиноко растущего дерева, пробившегося сквозь асфальт тротуара.

Ветер бешено метался по улице, с любопытством задирал юбки женщинам, суматошно бегущим с набитыми хозяйственными сумками, злобно опрокинул детский велосипед, прислоненный к стене противоположного дома, озорно поиграл со шляпой слепца-старика, который в бессильной злобе стал грозить ему палкой.

Лучи, источаемые сокрытым, едва ощутимым солнцем, с трудом прорывались сквозь облака и кровавым червонным заревом разжижали их чернильную окраску.

В городе, залитом ядовито-фиолетовым полусветом, на внезапном сквозняке хлопали открытые двери, а из окон над улицами выплескивались белые занавеси, словно флаги, выставленные в знак капитуляции. Гроза застигла большинство людей врасплох, несмотря на то, что разразилась в точном соответствии с прогнозом погоды.

Лишь сейчас люди торопливо закрывали окна.

– Поедемте, пан режиссер, – услышал Славик голос капитана.

– Я хочу присутствовать, – сказала мать.

Она уже снова сидела в кресле, съежившаяся, с потухшими глазами, казалось, она по-прежнему ничего не понимала.

Славик подошел к ней. Ее холодная, влажная помертвелая ладонь беспомощно лежала в его руке, но минутой позже он ощутил едва заметное, легкое пожатие пробуждавшихся к жизни пальцев: я еще слаба, но все пройдет, я соберусь с силами.

– Вы очень взволнованы, – заметил капитан.

Мать выпрямила спину. Еще крепче сжала пальцы сына и упрямо повторила:

– Я хочу присутствовать.

Славика залила горячая волна нежной благодарности и восхищения.

– У нее есть на это право, – послышался голос Виктора Ружички. – У нее есть на это право. В качестве опосредствующего элемента.

Гроза с грохотом выстрелила в оконное стекло первую порцию мелких белых дробинок: пошел град.

16

Капитан Штевурка сидел за массивным канцелярским столом, всю доску которого покрывало матовое стекло; сзади стоял огромный сейф. На его дымчатом, стального оттенка фоне почти совсем не выделялся серый костюм капитана; казалось, душный зной, неподвижно висевший в воздухе (лопасти вентилятора почему-то не вращались), его вовсе не смущает: пиджак был застегнут на все пуговицы. Вероятно, он оделся так, чтобы я воспринимал его как неприметную часть интерьера, усмехнулся Славик язвительно, он стремится притупить мое внимание, надо быть начеку, не попадаться на удочку, этот мужичок, видать, не привык импровизировать, у него наверняка все выстроено заранее. Славик с опаской подумал, что в руках у капитана и другие козыри, он, конечно, прервал допрос в квартире отнюдь не из чувства деликатности. Показания Плахого, должно быть, не единственный и не последний козырь, кто знает, какие карты у него еще в сносе.

И все-таки перемена обстановки помогла Славику: удрученность, которую он испытывал в своей квартире, где все напоминало ему мгновения ночного кошмара, исчезла. Сейчас главным образом его тревожила мать. Она оцепенело сидела на стуле, вновь тщательно накрашенная, губы крепко сжаты, руки сложены на коленях, вид у нее был отсутствующий и неприступный, словно она сидела в одном купе с людьми, с которыми у нее нет ничего общего; словно оказалась здесь по чистой случайности, по досадному недоразумению, и как только поезд остановится на ближайшей станции, она тотчас свяжется по телефону с министром путей сообщения, которому таки придется расследовать дело и наказать – в назидание другим – тех, кто повинен в этой неурядице.

Истекло уже десять минут, но ничего не происходило. Капитан предложил им кофе и сигареты – чашкой кофе они не пренебрегли, но от сигареты мать отказалась, а Славик демонстративно закурил собственную «спартину». Похоже было, будто они собрались на дружескую беседу в узком семейном кругу (или – учитывая типичную канцелярскую обстановку – на рабочее совещание); не было с ними лишь Виктора Ружички, теперь его заменил подпоручик в форме, с которым Славик познакомился еще в то утро, когда «ничего не предполагавшая 79-летняя старушка Амалия К. обнаружила в квартире Петера С., 31 года, тело 35-летней Гелены Б.».

– Ну что ж… – Капитан перестал просматривать папку с документами, внимательно оглядел их обоих, словно проверял, готовы ли они приступить к делу, потом ненадолго замолчал, будто какая-то внезапно осенившая мысль заставила его изменить первоначальное решение: – Ну что ж, я полагал, что мы проведем очную ставку по всем правилам, но, принимая во внимание обстоятельство, что пан режиссер признал свою причастность к месту преступления, а вы, пани Славикова, изменили свое первичное показание… надеюсь, вы не передумали за это время… – Он снова умолк, словно хотел дать матери возможность что-то сказать, но она, должно быть, не сочтя нужным как-то откликнуться на его слова, продолжала равнодушно пялиться в стену. Славик не мог определить, слушает ли она вообще, о чем здесь говорится, и сознает ли в полной мере грозящую опасность. Он решил вывести ее из этой летаргии и потому нетерпеливо, с настойчивостью, обращенной к ней, прервал капитана:

– Я сказал, что я там был, но Гелена была уже мертвая. Что еще вас интересует?!

Оживившись, капитан спросил:

– Надеюсь, вы не думаете, что тем самым вы ответили нам на все вопросы? – Он перегнулся через стол и с неожиданным упором продолжал: – Ну хотя бы… почему вы не сказали нам об этом сразу? Почему вы так долго водили нас за нос? Почему вы признались в этом только после свидетельства таксиста…

– Таксиста?

Капитан и подпоручик с любопытством уставились на него, очевидно не понимая причин его изумления.

– Да, я ведь вам еще не сказал… – донеслись до него слова капитана, но в голове непрестанно вертелось лишь одно слово – «таксиста». Он заметил, как подпоручик по указанию капитана стал листать бумаги, а потом услышал и его слова: «Альберт Майер…», но при этом не мог избавиться от навязчивой, бессмысленной, абсурдной мысли: Плахи опять меня предал, опять подставил меня, обманул, не оправдал моих ожиданий… «Альберт Майер… ночью… видел, как вы входили в подъезд вашего дома»… этот оболтус меня не выдал…

– Не понимаю, что вас так взволновало, – заговорил капитан с каким-то озабоченным удивлением. – Вы знаете этого Майера?

– Нет. Не припоминаю, – наконец опомнился Славик. Но в уме все еще не переставала звучать болезненная бессмыслица: этот оболтус опять меня предал! Да, именно то, что Плахи не выдал его, воспринималось им как вопиющее предательство: оболтус опять не оправдал моих ожиданий. Чушь какая-то, я же вбил себе в голову, что никто другой, кроме Плахого… боже, я просто становлюсь чудовищем…

– …почему, говорю, вас это так взяло за живое. Вы в самом деле его не знаете?

– Нет, не знаю, – повторил Славик.

– Странно… Он ждал у «Кристалл-бара» какого-то пассажира и случайно заприметил, как вы шли домой. Сказал, что несколько раз возил вас, потому и запомнил. Надо ли мне снова прочесть его показания?

– Спасибо. Не нужно. Но мне это кажется довольно странным. На основе непроверенных показаний вы…

– Естественно, что ему придется вас идентифицировать, – поспешил объяснить капитан. – Но это, так сказать… процессуальные вопросы… конечно, если угодно, вы можете опротестовать способ, каким мы ведем эту… беседу, – после недолгого молчания, которым Славик так и не воспользовался для выражения своего протеста, капитан продолжал: – Таким образом, в настоящий момент, мне представляется куда более существенным ваше признание… что вы были там… чем все прочее… Или вы хотите изменить свое показание?

– Нет! Я был там! Но Гелена была уже мертвая. Сколько раз я должен вам повторять?

– Вот оно что…

– Не смейтесь надо мной! Вы думаете, мне легко об этом говорить?

– Вы в самом деле… крайне чувствительный. Я и не думаю смеяться над вами. Только мы все время ходим вокруг да около. Я снова вынужден задать вам тот же самый вопрос: Почему вы сразу не сообщили нам, что обнаружили ее? Или хотя бы утром… Сокрытие преступного действия… убийства… пан режиссер, это не пустяк…

– Я вас понимаю, но попробуйте войти в мое положение, – заговорил он тоном искренне кающегося грешника, хотя и сознавал сам, что слова его звучат не очень-то убедительно. Лицо капитана выражало лишь профессиональную вежливость, подпоручик, похоже, с трудом сопротивлялся скучающему зёву; пожалуй, только мать проявляла некоторый интерес. Вдруг он почувствовал настойчивую потребность убедить их, преодолеть эту стену недоверия и начал торопливо, сбивчиво, нервно жестикулируя руками, рассказывать: – Поймите же, каково было мое положение… понимаете… когда я пришел ночью домой и увидел Гелену… она лежала там мертвая… разумеется, я должен был вам сообщить… но я чудовищно испугался… боялся, что заподозрите меня… я совсем потерял голову… сам себе не могу объяснить… настоящий шок… убежал как мальчишка… совершенно был вне себя… а потом утром… – он со стыдом обнаружил, что вовсе не убеждает их в правдивости своих слов, а скорей напротив, этой сбивчивой болтовней лишь усиливает их подозрительность, запутываясь во все более непроглядных дебрях; отчаявшись, он развел руками и зло выкрикнул: – Вы б лучше нашли того парня, что был с ней тогда, а меня оставьте в покое!

Капитан вперился в него с таким удивлением, что забыл стряхнуть пепел с сигареты; тонким слоем он запорошил колено.

– Откуда вы знаете, что с вашей женой тогда был какой-то мужчина? – спросил капитан, стряхивая пепел. – Вы его видели?

– Нет, но… – осекся он в последнюю секунду. Она же сама мне сказала, что у нее кто-то был – да, именно эти слова уже вертелись на языке, именно их он и хотел произнести, бездумно, автоматически откликаясь на вопрос, заданный в легком разговорном тоне, с непринужденной, простодушной улыбкой.

– Но… она же была там не одна. Вы же установили, что кто-то был у нее, не правда ли? – закончил он фразу, чувствуя себя самой последней дрянью: жалким, ничтожным, опозоренным пигмеем.

– Да, там кто-то был, – согласился капитан и потушил окурок, неторопливо, тщательно раздавив его о дно пепельницы. А затем бесцветным голосом, будто оповещая о какой-то ерунде, сказал: – И мы его нашли.

Он вызывающе взглянул на Славика:

– Не такие уж мы бездари, что скажете?

У Славика пересохло во рту; не знал, радоваться ли ему новости, или… наконец ему удалось изобразить милую улыбку:

– Серьезно? Я рад… что у вас такая удача. И простите… Я не хотел вас как-то уязвить…

Алжбета Славикова очнулась от оцепенения; с неестественной взволнованностью, граничащей с истерией, она поздравила капитана с успехом и выразила надежду, что теперь, когда все прояснилось, их наконец оставят в покое. Ее реакция еще больше встревожила Славика. Казалось, она все еще не пришла в себя и действует в каком-то бредовом отупении. Застывший, отсутствующий взгляд и насмешливо опущенные уголки губ выражали ее презрение к тому, что делается вокруг; словно думала она о чем-то совершенно стороннем, никак не связанном с ситуацией, в которой они оказались, о чем-то гораздо более важном и существенном, о чем никто, кроме нее, не имеет ни малейшего понятия.

– Да, – продолжал капитан, листая досье. – У вашей жены действительно кто-то был. – Он вытащил из папки лист и постучал по нему костяшками пальцев. – Только это был не мужчина. – Он чуть помолчал, мельком посмотрел на Славика, словно не хотел слишком пристальным, бестактным взглядом привести его в замешательство, и снова погрузился в протокол: – Вера Мразова, родилась девятого четвертого тысяча девятьсот сорок четвертого в Трнаве, редактор…

Славик уже не воспринимал последующих слов… «только это был не мужчина»… значит, она и этого парня выдумала… Он удивленно поглядел на мать: ты слышала? не безумие ли? потрясающая изобретательность, не так ли? здорово она нас обставила, а? Да, так, наверное, чувствует себя человек, узнавший новость, абсурдность которой настолько переходит границы допустимых представлений, что в душе уже нет места для ужаса. Остается лишь немое, ошеломляющее удивление. Надо было, в конце концов, этого ожидать, подумал Славик. После того, что я услышал от Бутора, даже непонятно, почему я вообще не думал о такой возможности, ведь в сравнении с тем потрясением это лишь мелкая неприятность…

– Вам нехорошо? – проник в его сознание голос капитана.

Он отупело потряс головой: к кому относится этот вопрос? ко мне? почему?

– Недавно он перенес тяжелое воспаление легких, – закричала мать. – Я не позволю так издеваться над ним.

Что случилось? В глазах матери стоял страх, более того, какой-то безумный кошмар. Только чуть позже он осознал, что этот страх вызван не известием капитана о Вере Мразовой, а его, Славика, состоянием. Что она так смотрит на меня? Боится, что я спятил? Он действительно производил странное впечатление – на губах растерянная улыбка, а глаза неуверенные, испуганные, затравленные, устремленные на капитана с угодливой, просительной преданностью, словно молили о помиловании, словно он надеялся, что слова капитана – «только это был не мужчина» – всего лишь злоумышленная шутка, которой тот решил его наказать, но уже в следующую минуту возьмет их назад с успокаивающим дружеским извинением.

– Вызвать врача? – спросил капитан, и в голосе его прозвучало заботливое опасение, да, оскорбительно жалостное участие; это привело Славика в чувство; будто ничто другое, кроме моего здоровья, не тревожит его, подумал он раздраженно, да этот тип просто потешается надо мной.

– Нет, нет… нет… все нормально, – заикался он смущенно, вытирая ладонью лоб. Он обливался потом, во рту была пустынная сушь, а в горле, перехваченном страхом, бешено колотилось всполошенное сердце; или оно в ушах?

Он прижал ладони к шумно пульсирующим жилам на висках, кончиком языка облизал пересохшие губы и уже поспокойнее повторил:

– Все нормально… извините.

Он почувствовал на лице освежающий ветерок: кто-то тем временем включил вентилятор. Подпоручик подал ему стакан воды. Славик возмущенно мотнул головой, но тут же взял стакан, крепко сжал его трясущимися руками и несколькими жадными глотками осушил до дна; веду себя, как последний кретин, подумал он, а вслух сказал:

– Спасибо.

Глубоко вздохнул. Сердце понемногу успокаивалось. Робко, виновато улыбнулся, словно просил прощение за свое унизительное малодушие.

– Вам что-нибудь говорит это имя… Вера Мразова? – спросил капитан.

– Подруга моей жены. Не понимаю, какая связь…

Капитан не дал ему досказать.

– Это был тот гость, с которым ваша жена в тот вечер выпивала. – Он четко, с упором произносил отдельные слова, словно сомневался в способности Славика реально осмыслить их значение. – Из ее свидетельского показания вытекает… – он поглядел в дело перед собой и монотонно стал читать: – «Примерно в восемь вечера мне позвонила Гелена. Меня удивило это – она всегда прекрасно владела собой и умела отдавать себе отчет в своих поступках. Она попросила меня зайти, сославшись на свое скверное самочувствие. Я живу неподалеку и пообещала заглянуть к ней. Непривычное возбуждение Гелены в самом деле удивило меня, было даже любопытно узнать, что стряслось с ней, и потому уже четверть часа спустя я была там. Гелену я нашла в сильном подпитии. И как я ни сопротивлялась, пришлось-таки с ней тоже выпить. Казалось, она была в состоянии крайнего нервного потрясения. Я спросила, что с ней, но она лишь бормотала что-то невразумительное и истерически выкрикивала, что произошло нечто невероятное, ужасное, о чем она даже не может говорить, и поэтому, немного погодя, я вообще пожалела, что пришла к ней. Наверное, позвала меня только затем, чтобы выговориться, а мне это было совсем ни к чему, напротив, было гадко, отвратительно. Я хотела уйти, но она не отпускала меня, говорила, что нельзя оставлять ее одну, что она что-нибудь сделает над собой, и поэтому я осталась. Надеялась, что вскоре она опамятуется и все войдет в свою колею. Наконец я поняла, что этот ужас, о котором она так драматично говорит, – форменная галиматья. Она, мол, узнала, что ее муж многие годы обманывает ее и что теперь она ума не приложит, как ей жить дальше – они ведь ждут ребенка, и что я, мол, должна посоветовать, что ей вообще делать, словом, обыкновенная алкогольная истерия. Я успокаивала ее, убеждала, что это явно какое-то недоразумение, я ведь достаточно хорошо знаю ее мужа, чтобы не принимать это за чистую монету. Иными словами, посторонними женщинами он никогда не интересовался… я бы сказала… с эротической точки зрения, напротив, он всегда относился к женщинам с каким-то презрительным невниманием, они привлекали его… я бы сказала, лишь как объекты изучения… да, пожалуй, это точнее всего. Он относился к людям с какой-то оскорбительной холодностью, они возбуждали его интерес лишь до тех пор, пока… я бы сказала… ему не удавалось изучить их до конца. Да, именно так. Он лишь изучал людей, но никогда не испытывал к ним какие-то глубокие… человеческие чувства. Конечно, Гелена не в счет. Ее он любил… я это знала, как и все, кто был знаком с ними. Я все это выговорила ей, но она не переставала кричать, что мы все замазывали ей глаза, что мы, дескать, знали, что он обманывает ее, и за спиной потешались над ней. Я уверяла, что мне об этом ничего не известно, что, по-моему, все это сплетни, не более, но вдруг она раскипятилась и стала обвинять меня, что я тоже обманываю ее, она ведь совершенно достоверно знает, что у Петера, то есть у ее мужа, есть любовница – так сказал ей Карол Регора, стало быть, это абсолютная правда, он ведь знает обо всем, что бы где ни случилось, а это уж и вовсе рассмешило меня, Регору-то я хорошо знаю, к его словам нельзя относиться серьезно, он ведь обожает всякие каверзы, они доставляют ему истинное удовольствие, нет для него большей потехи, чем подшутить над людьми, а в общем-то это незлобивый интриган. Но Гелена утверждала, что на этот раз он не обманывал, потому что сказал ей и о том, чего определенно не мог бы знать, не будь это сущей правдой, а именно: у ее мужа общий ребенок с Яной Гавьяровой, это одна художница, с которой Петер встречался еще до того, как познакомился с Геленой, и это, дескать, абсолютная правда, так как Регоре сказал об этом Милан Плахи, бывший муж Яны Гавьяровой, а он, как известно, в подпитии несет всякую чушь, и это тоже, конечно, было очередной уткой, и если бы Гелена не была пьяна, она бы и сама посмеялась над этим, все это я сказала ей, но она, похоже, не слушала меня, а потом даже крикнула, что ничуть не удивилась бы, если бы и я оказалась любовницей ее мужа; это и вовсе было отвратительно, я поняла, что она невменяема, что пьяна настолько, что сама не понимает, что порет, и потому пообещала ей, что завтра, когда она проспится и отрезвеет, мы вместе с ней посмеемся над этими бреднями, и ушла домой. Вот и все».

Капитан отложил бумагу с показанием Веры Мразовой. Он оперся локтями о стол, наклонился к Славику и сказал:

– Это был ее гость.

Нелепица, сплошная нелепица, не более того, размышлял Славик. Вот почему она накрутила такое! Каролко пошутил, а она… господи, если б не было, по крайней мере, все так невероятно банально! Неужто в этом мире и вправду нет места хотя бы для одной приличной, достойной, возвышающей и очищающей трагедии? Неужто мы обречены на одни пошлые фарсы?

– Однако… – продолжал капитан. – Вера Мразова ушла без четверти девять, а ваша жена умерла в половине второго ночи, что неопровержимо доказано результатами вскрытия и медицинской экспертизой.

– Это она вам сказала.

– Простите, не понял.

– Гелена могла же позвонить ей гораздо позже…

– Вы нас все время недооцениваете, пан режиссер, – заметил капитан с ироническим укором. – Надеюсь, вы не думаете, что мы не проверили этот факт? Словом, не собираюсь излишне испытывать ваше терпение. Вера Мразова действительно ушла без четверти девять, а на остальное время ночи имеет неопровержимое алиби. Я не стану утомлять вас подробностями, но это факт. А факты – упрямая вещь.

– И что вы этим хотите сказать? На мой взгляд, это значит лишь то, что там в… во сколько это случилось?

– Около двух ночи.

– Это вовсе не значит, что у Гелены не мог быть еще и кто-то другой.

– Допускаю. Более того, я даже уверен, что там действительно был кто-то другой… Там были вы!

– Не был! – взорвался Славик.

– Не был? – Капитан удивленно поднял брови. – Но ведь вы уже признались, что были там.

– Но не тогда! Не ловите меня на слове. Когда я пришел, она была уже мертвая. До меня там был еще кто-то!

– Весьма сожалею, но нам не удалось найти ни единого следа, оставленного кем-то другим. Отпечатки пальцев на рюмках принадлежат только вашей жене и Вере Мразовой. И сигареты, найденные в пепельнице, подтвердили присутствие только двух лиц. Вашей супруги… кстати, она курила «спарты», не так ли? Если не ошибаюсь, и вы тоже курите «спарты»?

– Я там не курил!

– Почему вы горячитесь? Я же не утверждаю, что окурки от тех «спарт» – ваши. И Вера Мразова курит «спарты». На некоторых окурках обнаружены следы помады, которой пользуется Вера Мразова. Но у нее на критическое время неопровержимое алиби.

– Черт подери! Ведь тот, кто был там потом, не обязательно пил и курил с ней. На свете существуют и более приятные вещи.

Капитан устало вздохнул и деловым, официальным тоном произнес:

– Результаты вскрытия засвидетельствовали еще один факт… – Он сухо откашлялся. – У вашей жены в ту ночь не было… – он слегка стукнул пальцем по глобусу, стоявшему невесть для какой надобности на столе по левую сторону, – словом, половой акт не имел места. – Славик смотрел на этот миниатюрный земной шар, раскрученный пальцем капитана, и, наблюдая за сливавшимися цветами, отделявшими одно государство от другого, слушал его. – Мы не установили присутствия никакого другого лица, кроме вас и Веры Мразовой.

– Так обнаружьте его, наконец, вам как-никак платят за это!

Стул под капитаном сухо затрещал. Он резко выпрямился, глаза сузились, потемнели от злости. Он быстро забарабанил пальцем по крышке стола.

– Наши обязанности вас не касаются! Мы несомненно знаем их лучше, чем вам думается. Кроме того, следствие еще не закончено. Смею вас уверить, над этим делом работают наши самые хваткие люди. Если до вас там действительно кто-то был – мы это рано или поздно установим. Не беспокойтесь. Потерпите. Это, так сказать… кропотливая работа. Я вовсе не утверждаю, что вы убийца. Но некоторые расхождения необходимо выяснить, надеюсь, вам это понятно. Правда, вы не очень облегчаете нашу задачу. Я вас не обвиняю, но некоторую гипотезу, так сказать рабочую гипотезу, однако, я должен был выдвинуть. Не любопытно ли вам с ней ознакомиться?

– Почему бы и нет? Пожалуй, это даже меня взбодрит.

– Надеюсь, что развлеку вас. Чтобы вам не было уж слишком скучно. – Капитан встал со стула и, заложив руки за спину, начал не спеша прохаживаться по комнате – между окном, выкрашенным в молочный цвет, и дымчатым, стального оттенка сейфом: – Согласно моей версии, это могло, например, быть и так, – он остановился у высокого кактуса в коричневом керамическом горшке, стоявшем в углу канцелярии, раскрошил в пальцах сухую землю, недовольно сморщил нос, «надо полить», обронил он и, не меняя интонации, продолжал: – Вы пришли ночью домой, нашли ее пьяной, решили, что она с кем-то спала, а поскольку вы ждали от нее ребенка, это ошеломило вас до такой степени, что вы в припадке вполне объяснимой ярости, – он взял со стола кухонный нож, – можно даже сказать в состоянии невменяемости, просто… закололи ее… – он приставил нож к груди Славика, – вот этим ножом, – заключил он и положил нож на стол. – Я уверен, что это было неумышленное убийство, совершенное в понятном аффекте, и, если до конца быть искренним, мне даже жаль вас, не обижайтесь только, прошу вас, ваше самолюбие, наверное, очень отравляет вам жизнь… поверьте, мне крайне неприятно, что именно мне приходится заниматься вашим делом… к сожалению, работа есть работа.

Он пригладил и без того прилизанные волосы и устало сел, верхом на стул, оперся подбородком на спинку и молча стал ждать, что скажет Славик.

– Я ценю ваше понимание моих побуждений, – проговорил Славик с какой-то странной приподнятостью, выдававшей его стремление прикрыть внутреннюю неуверенность дерзкой бравадой. – Но даже при самом большом желании не могу с вами согласиться. В вашем проникновенном слове вы забыли об одном обстоятельстве – каким-то образом вы упустили, что, когда я пришел домой, Гелена была уже мертвая, и потому ваша хитроумная гипотеза теряет всякий смысл.

Капитан посмотрел на него из-под насупленных бровей и признательно покивал головой:

– Вы правы. Я об этом начисто забыл. Разумеется, если вы нашли ее мертвой, в моей гипотезе нет никакого смысла. Как же я мог такое упустить? Прекрасно, что вы поймали меня. Товарищ подпоручик… лабораторное заключение… вы случайно не знаете, куда я его положил?