Текст книги "Конец игры"

Автор книги: Душан Митана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

4

Он неторопливо брел по улице Штура (когда он переходил перекресток перед высоткой, куранты на фасаде «Приора»[22]22
  Центральный универмаг в Братиславе.


[Закрыть] как раз пробили час пополуночи), и с каждым шагом росло в нем чувство безотрадного одиночества и заброшенности. Те две недели, что Гелена была в Праге, казались ему бесконечными и пустыми. Радость, которая наполнила его при мысли, что она уже завтра вернется домой и будет с ним, была такой сильной, что он стыдливо усмехнулся: Я все равно что влюбленный мальчишка, ну нормально ли после стольких лет семейной жизни мечтать о собственной жене!

На улице Чехословацкой армии со страшным воем его обогнала «скорая» с вращающимся голубым маяком-мигалкой на крыше, и он вдруг снова вспомнил о матери: возможно, она действительно нуждается в моей помощи, подумал он с каким-то тяжелым предчувствием; он вновь осознал, какую жертву она принесла, отдав им квартиру (правда, теперь мать жила уже не в той «трущобе», что пошла на снос по причине санитарного благоустройства города; получив взамен государственную квартиру в новом районе, она обменяла ее – путем сложных махинаций – на нынешнюю, в центре), лишь бы спасти его семью, которую до того времени всеми силами старалась разрушить. Злость и раздражение, часто испытываемые по отношению к матери, сменялись угрызениями совести и какой-то трогательной жалостью; и сейчас он чувствовал себя неблагодарной скотиной, предпочтя холодный душ незамедлительному визиту к матери, которая, возможно, именно сейчас переживает одну из самых тяжких минут в жизни; он убыстрил шаг.

У «Кристалл-бара» он свернул на Маркушеву улицу, уступив дорогу трем подгулявшим парням; обнявшись за плечи – тротуар был для них слишком узок, – они фальшивыми, жалобными голосами тянули: «Ей, убили, убили, двух хлопцев безвинных, ей, один был Капустой, а другой Урсини. Ей, Капуста, Капуста, много ль вы украли, что вас на веревке вздернуть приказали, ей, вздернуть приказали. Ей, не украли ничего мы, казанок, не боле, ей, казанок, не боле, а ведут нас вешать на быстрицком поле, ей, на быстрицком поле…».[23]23
  Словацкая народная разбойничья песня.


[Закрыть]

Да, это тебе не шутка – быть вздернутым на веревке из-за одного паршивого казанка, усмехнулся он, входя в подъезд дома; типично словацкий ужас. Он мигом взбежал на третий этаж, отпер ключом дверь и вошел в квартиру. Закрывая дверь, почувствовал какое-то беспокойство: принюхался, раздувая ноздри – с тех пор, как Гелена была в Праге, воздух в квартире при его ночных возвращениях домой всегда был чистый, но сейчас на него сразу же пахнуло тяжелым сигаретным духом. Это подействовало на него так неприятно, что все тело на мгновенье сжалось от мучительного страха: показалось ему, что кто-то стоит за спиной и наблюдает за ним; он медленно обернулся; стекавшие из-под мышек струйки пота едко щекотали кожу.

Лицо растянулось в удивленной, растерянной улыбке. В дверях ванной стояла Гелена, в легком халате, накинутом на свежее обнаженное тело, она расчесывала влажные волосы, а лицо ее было каким-то смазанным, словно снято не наведенной на резкость камерой, оно как бы распадалось, и лишь резко выступавшие скулы кое-как связывали воедино дряблые мышцы…

– Что, камрад, не нравлюсь тебе? – спросила она, пытаясь четко выговаривать слова, затем повернулась небрежно вокруг своей оси – точно манекенщица на демонстрации мод. Халат соскользнул с ее плеч, и длинные, ниспадающие до пояса волосы волнами обвили лицо. Нетвердой походкой она прошла к двери и, опершись о косяк левым плечом, так и застыла на пороге – голая, бронзовая от загара; улыбка на его лице погасла, и у него едва хватило сил лишь нелепо заметить:

– Ты ведь должна была вернуться только завтра.

– Я хотела тебя удивить… понимаешь… приятно удивить, подумала… наверняка не ждет… вот и вернулась на день раньше, – сказала она, с трудом ворочая языком, потом махнула рукой, и лицо ее застыло в тупом, гротескно искаженном подобии улыбки.

– Ты опять пьяная. – Голос Славика дрожал от ярости, чуть надломленной жалостью и разочарованием.

– Ну, камрад, ты же не станешь поднимать шум из-за двух-трех рюмочек… Все равно – твоя вина.

– Что? Какая вина? Какая еще моя вина. Не я же тебя захмелил.

– Тебя дома не было. Не было тебя дома. Как обычно… Тебя никогда нет дома, когда ты мне нужен…

– Когда меня не было дома?

– Никогда тебя нет! И даже сегодня. Если бы ты был… был… да, я немножко выпила. Но почему тебя не было дома, когда я тебе звонила?

– Ты мне звонила? Когда ты мне звонила? И уж во всяком случае это глупо… вот так… прямо в глаза… что ты все время выдумываешь?

– Сразу как прилетела. Я так мечтала, что будем вместе… но тебя не было дома… никогда…

– Постой! – оборвал он ее торопливо. – Ты мне сегодня звонила? Когда?

– Хотела… сразу с аэродрома… но тебя не было… я хотела, чтобы ты приехал за мной на машине, только тебя не было дома, вот я и выпила рюмку джина…

– На какой машине? Что ты несешь? Мы же полгода назад продали ее.

– Правда? – Она поглядела на него с таким искренним удивлением, что он даже не понял в эту минуту: разыгрывает она меня или в самом деле забыла, что мы продали машину; просто была непозволительна такая роскошь – Гелена садилась за руль только тогда, когда порядком напивалась.

– Дело не в этом, – махнула она рукой. – Но тебя не было дома, когда я звонила.

– Во сколько? Ну пошевели мозгами! Во сколько ты мне звонила?

– С аэродрома… до обеда… но тебя не было дома… поэтому я выпила рюмку джина, а потом еще одну…

– Господи! – вздохнул он и опустил лицо в ладони.

– Всего три рюмки джина… а как меня развезло, вот умора, правда? Может потому, что уже отвыкла… в Праге даже не нюхала… тренировка… тренировки не было…

Он молча слушал ее бормотанье и вспоминал долгое, настойчивое названивание телефона, к которому так и не подошел – думал, звонит мать.

– Я был дома, – сказал он тихо.

– Не был! Не было тебя дома! – резко, агрессивно напустилась на него Гелена. – Звонила я долго, и никто не подошел. Но понимаю тебя, камрад, дома тебе было грустно… одному… я не упрекаю…

– Замолчи наконец! – вскричал он, злобно ударив кулаком по стене.

– Ну, ну… каким ты стал грубым, пока меня не было, – сказала она, чуть помедлив, иронично глядя на него из-под приподнятых бровей. – Жаль, что ты не пришел раньше. Хотя бы увидел, что он настоящий мужик.

Он прошелся влажной ладонью по лицу – несмотря на то, что утром тщательно выбрился, уже появилась густая щетина.

– Я что-то не понимаю тебя.

– Я что-то не понимаю тебя, – насмешливо передразнила она его и тут же взорвалась: – Не понимаешь, конечно, не понимаешь, ты никогда меня не понимал. А других понимаешь, да? Фу, глядеть на тебя не могу, просто кишки выворачивает.

– Верю, – усмехнулся он. – Еще бы не выворачивало, когда так нахлесталась водки.

Она злобно топнула ногой.

– От водки мне никогда не бывает тошно! Знаешь ведь хорошо, что могу выпить хоть целый океан… – икнула. – От тебя воротит, понятно? От тебя, а не от водки.

– Может, отложим этот разговор до утра? Когда немного протрезвеешь. Так набралась, что сама не ведаешь, что несешь.

– Ты крыса! Хоть раз в жизни, хоть единственный раз перестань притворяться. Почему, спрашивается, ты на мне женился?

– Потому что любил тебя.

Она истерически засмеялась:

– Потому что любил тебя! Потрясающе! Ты и мертвого рассмешил бы. Комик, прирожденный комик! Тебе бы на эстраде выступать. Выигрывает самый остроумный. Запросто всех взял бы на пушку – они б только рты раскрыли. Потому что любил тебя… Ненавидел меня, – завизжала она. – Так же как и твоя отвратная мамочка. Но та хотя бы не притворяется.

Он недоуменно пожал плечами:

– Почему я должен был тебя ненавидеть?

– Брось кривляться, ну! Ты… ты мерзкий лицемер. Вот тебе! – крикнула она, плюнув ему в лицо. – За то, что всю жизнь меня обманывал.

Он был так ошеломлен, что даже не обтер лица.

– Но не волнуйся! Еще найдется такой, кто меня поймет.

Он растерянно водил глазами по гостиной. В воздухе все еще перекатывались густые клубы сигаретного дыма и непереносимо несло алкоголем.

На низком сервировочном столике стояла пустая бутылка из-под водки, две рюмки и полная окурков пепельница.

– Надеюсь хотя бы… у тебя здесь в самом деле кто-то был?

Она презрительно засмеялась:

– Кто-то же должен быть дома. Дом без мужчины все равно что… собака без хозяина.

Он стоял как вкопанный, нервозно гладил лицо, словно то обстоятельство, что он не был чисто выбрит, возмущало его гораздо больше, чем вид Гелениного белья, разбросанного по комнате. На спинке стула розового дерева висел лифчик. Под стулом лежали скомканные трусики.

Желудок затвердел, точно сжатый кулак.

Он круто повернулся и пошел в свой кабинет. Сидел там минут пять в плюшевом вольтеровском кресле, в бессилии тер ладонями виски, словно пытался принудить мозг к какой-то деятельности; но голова оставалась пустой, как полый кокосовый орех… Он встал и поплелся в кухню – захотелось молока. Открыл холодильник, нашел там два пакета молока, но вдруг понял, что ему, скорее, хочется пива. Он достал из холодильника бутылку «Золотого фазана», в это время Гелена у кухонного стола намазывала на хлеб масло. Почувствовал освежающий запах хвои. Ясно, АВЕЛА; она успела уже и выкупаться.

– Есть не хочешь, камрад? Там осталась еще ветчина, – сказала она, открывая коробочку сардин. Он не ответил, открыл пиво и напился прямо из бутылки. В минуту, когда он глотал ледяное пиво, его пронзила мысль: она сделала это умышленно, хотела, чтобы я застал ее здесь и поймал на месте преступления, как говорится in flagranti, потому что решилась на окончательный разрыв. Резкий спазм желудка скрутил его всего, он почувствовал дикий, нечеловеческий голод.

Захотел отрезать себе хлеба, но нигде не нашел ножа. Вспомнил, что Гелена ушла с ножом в гостиную, и поплелся за ней; она накладывала на бутерброд сардины.

– Дай нож.

– Пожалуйста, камрад, но, наверное, надо бы сполоснуть сначала, чтоб не было противно после меня, – из ее рта пахнуло на него запахом зубной пасты, к которому примешивался водочный перегар.

– Как ты могла, господи, ты же обещала…

– Не скули, камрад. Немножко выпила… Уж очень Каролко уговаривал…

– Какой Каролко?

– Он летел в Прагу.

– Ты встретилась с Регорой?

Она как-то загадочно улыбнулась и в задумчивости добавила:

– Рассказывал такие занятные вещи… ужасно занятные, правда.

Этот скот, конечно, этот подонок нарочно ее споил. Он прекрасно знает, что Гелена бросила пить, но достаточно одной рюмки джина, и она уже снова пускается во все тяжкие.

Вот как он решил отомстить мне за утренний разговор по телефону. Убью его, клянусь богом, убью, как бешеного пса. Но все равно, она же обязана держать себя в руках…

– Как ты только могла допустить такое, – твердил он в отчаянии, – теперь, когда носишь нашего ребенка… это чудовищно!

– Это уж не твоя забота. Отрежь лучше хлеба, – сказала она и протянула ему нож.

В это мгновение в нем словно что-то умерло. Он пригладил волосы, сглотнул слюну и тягуче процедил сквозь сцепленные зубы:

– Что-то не понимаю тебя. Ты хочешь сказать, что это от кого-то другого?

– Боже сохрани, – рассмеялась она. – Такую свинью я б тебе все-таки не подложила.

Она повернулась к нему спиной, подошла к столику, вытащила из пачки «спартину».

– Это правда был твой ребенок, – сказала она, как бы мимоходом, будто случайно вспомнила о каком-то пустяке, и из ладони у нее выбился огненный язычок.

– Что? – голос у него сорвался на крик, полный страха. – Был? Ты что… в Праге… снова его уничтожила?

– Именно так. Ты понятливый, как всегда.

Она выдохнула ему в лицо сигаретный дым и положила на стол изящную дамскую зажигалку.

– Нет, нет, постой! – он схватил ее за плечи.

– Поосторожней с ножом, еще выколешь мне глаза, – сказала она, посмеиваясь, и, чуть помедлив, добавила с мечтательной улыбкой: – Правда, надо было тебе прийти чуть-чуть пораньше.

Он судорожно сжал челюсти, бледное лицо и вовсе стало прозрачным.

– Вы могли встретиться. – Она погладила ладонью левую грудь; белизна груди, резко контрастировавшая с бархатно-коричневым цветом всего тела (кроме узкой, такой же белой полоски на бедрах и нижней части живота над темным, курчавым треугольником), казалась необычайно нежной и беспомощной, но вместе с тем и невыносимо вызывающей – как четко различимая мишень с малиново-красной десяткой посередине.

Горло свело судорогой.

– Я не могла устоять перед ним…

Почувствовал, как его пронизала колющая мучительная боль.

– Ты даже не можешь себе представить, какой он был сладкий. И как долго.

Тело его словно было резонатором, который стал вибрировать от какого-то неведомого источника энергии, скрытого под пупком. По спинному мозгу поднимался жар; он сосредоточился где-то наверху, в темени.

Это было как удар молнии; в мозгу вспыхнуло ослепительное голубоватое пламя.

Рука, сжимавшая ручку ножа, рассекла воздух с невероятной естественностью, с каким-то ликующим торжеством, будто уже с незапамятных времен ждала этого мгновения. Из сдавленной глотки вырвался высокий пронзительный крик облегчения.

Потом мускулы его внезапно ослабли… он тупо глядел на нож, который, вонзившись в ее горло, скользнул по косой вниз, куда-то глубоко под левую грудь.

Гелена застыла с поднятыми над головой руками, привстав на цыпочки, запрокинув голову; словно бы все ее тело в этой позе устремилось к какой-то точке над ней, словно она хотела оторваться от земли, словно пыталась взлететь. Но тут же следом ужас в глазах ее померк, они затуманились мутной пеленой, и из уголка раскрытого безмолвного рта вытекло несколько капель крови.

Она падала.

На мгновение она запустила пальцы ему в волосы, будто искала какой-то точки опоры, что могла бы спасти ее от падения в безвозвратное, но все уже было тщетно.

Он подхватил ее, подставив руку, в которой все еще сжимал четвертушку хлеба, и затем осторожно, точно боясь навредить ей, опустил на толстый и мягкий сочно-зеленый ковер.

За окном раздавалось жалобное блеяние о Капусте, о несчастном бедолаге, которого повесили за то, что он украл казанок. У этих малых заряда надолго хватит, подумал он, глядя на Геленину сигарету, тлеющую на ковре; от нее взвивалась отвесная струйка голубого дыма.

Он поднял сигарету и затушил ее в переполненной пепельнице.

5

Я убил ее, нет, невозможно, это неправда, хоть бы не было так душно, как невыносимо зудит тело, душ, да, надо принять душ, вот именно, я же и пришел, чтоб только принять душ, мать… да, да, я ведь был у матери, спокойно, без паники, поскорей надо к ней, она найдет выход, она что-то придумает, она должна помочь, все равно это же ее вина, да, да, она во всем виновата, этот ее телефонный звонок, она и старуха Кедрова, провалиться бы ей, наверняка звонят «милоспани», не скажи она этого, я бы поднял трубку и все было б нормально, конечно, дело известное, беда никогда не приходит одна, мать, старуха Кедрова и Каролко, вот именно, о нем тоже нельзя забывать, не напоил бы он ее… но какое это теперь имеет значение, Гелена мертва, она уже мертвая, но она сама во всем виновата, почему она не бросила пить, путаться с мужчинами, почему убила и нашего второго ребенка, нет, просто непостижимо, она ведь так хотела его, или… нет, неужели это возможно?.. неужели только притворялась? Конечно, теперь понимаю, почему она так рвалась в Прагу, надо посоветоваться с сестрой, и я поддался на эту удочку, нет, просто непостижимая извращенность, нет, этого не может быть, она поехала в Прагу, чтобы там избавиться от ребенка, НЕТ, НЕТ, НЕТ, невозможно в такое поверить, наверное, все было по-другому, да, она уже там на это решилась, конечно, что-то произошло, что-то должно было произойти, но что? За что она хотела наказать меня, что я ей сделал, почему решилась на такой чудовищный шаг? Она же так мечтала о ребенке, стала уже готовить приданое, все эти трогательные вещички, в которые наряжают карапузов, даже коляску подобрала… бросила пить, путаться с мужчинами, если вообще путалась с ними, ведь это были только домыслы, сплетни, ничего больше, обыкновенные, подлые сплетни, господи боже, я, кажется, уже начинаю сходить с ума, какие сплетни, это же было на самом деле, в том-то и весь ужас, все было в действительности, наяву, жили мы семь лет, а я ее совсем не знал…

Потное тело сотрясал озноб. По спине бегали мурашки, вверх, по шее, к самому затылку, словно съежилась вся кожа под волосами. Его вдруг передернуло, это помогло ему сбросить с себя оцепенение: он удивленно огляделся, точно человек, проснувшийся в незнакомой, чужой квартире, пытающийся с невероятным усилием вспомнить, где он и что ему привиделось. На низком сервировочном столике – пустая бутылка, две рюмки, из пепельницы, переполненной окурками, несло едким запахом табачного перегара. Он был дома. Геленино интимное белье дразняще било в глаза и привносило ощущение такой жажды жизни, что даже вид обнаженного неподвижного тела на ковре не производил удручающего впечатления: словно эта мертвая женщина лежала там лишь для контраста. Она лежала, съежившись на сочно-зеленом ковре, под хрустальной люстрой, отсверкивавшей в ее каштановых волосах красноватыми огоньками, лежала, свернувшись в клубок, словно блаженно спящая кошка, но кровавая лужа и кухонный нож возле нее отчаянно кричали о том, что эта кошка уже никогда не проснется.

Нож!

Отпечатки пальцев, надо их стереть.

Но при одной мысли, что снова должен будет коснуться «этой вещи», он почувствовал такое непреодолимое отвращение, что вдруг безучастно подумал: Зачем? Разве теперь это важно? Разве не все равно, как они умерли, всплыли в его памяти Геленины слова, и предыдущее напряжение сменилось каким-то дряблым равнодушием. Он хотел лишь одного – уйти, только бы не видеть этого ужаса. Ухожу, решил он, ухожу, и дело с концом. Все равно я здесь случайно, по ошибке, я ведь зашел только для того, чтобы принять душ.

Он вдруг окаменел.

На лестнице вроде послышались шаги. Да, действительно кто-то поднимается. Два часа сорок минут. Плахи, ясно, этот остолоп идет в гости, как и следовало ожидать. Чертов алкаш! В приливе бессильной злобы глаза налились слезами. Он не испугался, нет, это был не страх, лишь ярость и ощущение несправедливости. И горькое осознание бессмысленности всего случившегося. Это будоражило больше, чем страх; страх парализовал его, ярость же, напротив, повысив уровень адреналина в крови, подстегивала волю; в нем вновь ожило желание бороться. Да, бороться, защищаться до последнего, они меня не поймают с поличным, надо действовать!

Шаги приближались к двери.

Снова заработал мозг – ясно, холодно, с быстротой молнии. Он вытащил платок – я пришел домой и нашел Гелену мертвой. Плахи не может мне не поверить; он мгновенно, осторожно и тщательно сделал то, что еще минуту назад вызывало в нем непреодолимое отвращение, – обтер ручку ножа. Положил его назад и, сидя на корточках, с напряженными до дрожи икрами, стал отчаянно вслушиваться в шаги.

То были шаги женщины, короткий, звонкий перестук высоких каблуков. Шаги миновали его дверь и, постепенно стихая, удалялись, да, поворот лестницы и дальше, на этаж выше. Едва различимый звук открываемой двери – скорей всего, молодая пани Клингерова загуляла. Чувствует себя заброшенной, одинокой. Ей скучно. Муж – водитель на дальних рейсах – почасту отсутствует, хочется же немного развеяться, ей всего лишь двадцать пять.

Только сейчас, когда исчезла непосредственная опасность, ему стало страшно. Он прижал ладонь к животу, словно пытался унять нервную дрожь, которая быстро расходилась по телу. Со лба градом лил пот, во рту – нестерпимая сухость. Несколькими большими глотками он опустошил начатую бутылку пива.

Пришлось сесть; ноги дрожали, как если бы он преодолел восхождение на высокую гору, хотя нет, спуск, да, спуск куда тяжелее, нужно все время притормаживать, и мускулы ног испытывают дикую нагрузку, вот так-то, камрад, убеждала его Гелена, страстная любительница туризма и татранских баров, когда два года назад, прозрачным солнечным сентябрьским днем они пили чай с ромом в горном отеле под Рысями.

Гелена – страстная туристка, страстная лыжница, Гелена, страстная в любви, страстная в ненависти. Ему казалось, что в ее необузданной страстности, с какой она погружалась во все, что возбуждало ее (в том числе алкоголь и чужие мужчины), был какой-то святотатственный вызов жизни, будто с ней она сводила старые и тайные счеты. Она жила, словно пытаясь взять от жизни все, как человек, обреченный на смерть, и это в его глазах придавало ей очарование, граничившее с наваждением.

Конец наваждению, колдунья моя страстная!

Зачем ты это сделала?

Зачем вернулась сегодня, а не завтра?

Зачем вложила этот нож в мои руки?

Когда научишь меня кататься на лыжах? Как ты упорно добивалась этого, да, это было зимой, нет, в начале весны, март… ХВАТИТ! К черту этот сентиментальный скулеж, возьми себя в руки, идиот, дело пахнет жареным! Когда тебя сцапают, достанет времени для воспоминаний.

Он задумался, в самом деле, какое положено наказание за убийство?

Виселица?

Пожизненное заключение?

Кто знает, что присудят. Я же не хотел ее убивать! Она сама убила себя! Лучше признаться. Признание как-никак смягчающее обстоятельство.

Отец!

Иду по стопам отца. Просто чудовищно, такая верность отцовскому завету. Да, было это в марте, в живописных словацких горах, где человек, не владеющий немецким, едва мог объясниться. Возможно, именно здесь отец партизанил, возможно, как раз здесь его и схватили. Схватили его, не повезло бедолаге, впрочем, его всегда где-то кто-то хватал. Немцы послали его в концлагерь, потом – после освобождения – короткое время он ходил в героях, а потом опять его схватили – разве что колючая проволока сменилась тюремной решеткой, – конечно, правда в конце концов восторжествовала, однако какой ценой! Честь, да, честь ему вернули, но можно ли вернуть погибшие годы и мое искалеченное детство, убийца, сын убийцы, да, как часто я это слышал, господи, до чего я его ненавидел, а на поверку вышло, что он никакой не убийца, а порядочный, честный и мужественный человек, да, странно понимал он эту честь, почему он признался в преступлении, которого не совершил, «сверхличностный принцип» – примерно так он это называл, признался в убийстве человека, потому что чувствовал свою в этом вину, хотя и не убивал никого, высоконравственная ответственность, да, так он это называл, попрал собственную честь во имя высшего принципа, а что я, во имя чего, во имя какого принципа я должен признаться в том, что сделал, нет, нет, какое еще признание, ведь я Гелену не убивал, она сама убила себя, я пришел домой просто принять душ, меня тут вообще нет, я у матери, да, Гелена в Праге, а я у матери, у меня есть даже свидетели, да, конечно, водитель, Лапшанская и старик Антошка, они подтвердят, что я шел не домой, конечно, я же вышел на Шафариковой площади и пошел к матери, конечно, у меня трое свидетелей, ну пусть двое, Антошка всю дорогу дрыхнул и наверняка скажет, что ничего не помнит, ах да, Плахи, о нем я совсем забыл, всю ночь пробуду у матери, так, кажется, я сказал ему, господи, какое счастье, что я встретил этого охламона, в общем, не так страшен черт… утром вернусь от матери, боже, дикий шок, когда найду мертвую Гелену, которая должна быть в Праге… почему она там не осталась, это только моя рука, будто она была не моя, доля секунды – и все полетело в тартарары, в мозгу произошло какое-то замыкание, что-то треснуло, точно вышибло пробки, и конец всему, зачем она мне, сирота несчастная, сунула этот нож.

Он решительно поднялся с кресла. Лекарства нет, и безнадежность гложет, и потому отчаянье не поможет. О господи, я вроде начинаю говорить стихами. Тьфу ты, ведь это, кажется, из «Отелло», ей-ей, будто специально по заказу. Нет, к чертям Отелло, нынче в моде Яго.

Точка, он уходит!

На него снизошло какое-то особое настроение. Ужас сменился странным любопытством. Если за минуту до этого он был затравленным зверем, сейчас вдруг почувствовал себя наблюдателем травли, зрителем, не сказать чтоб абсолютно безучастным, так как держал все-таки сторону гонимого, а не гонителя, но и не настолько причастным, чтобы каким-то образом выдать свое расположение к гонимому и тем самым поставить под угрозу неожиданно открывшиеся ему преимущества гонителя. Он сострадал гонимому, но не ощущал себя им. Эта перемена была настолько ощутимой, что даже время он стал воспринимать по-другому. И хотя эту затравленность он испытывал всего лишь минуту назад (действительно прошло разве что пять минут), то время представилось ему давним прошлым, при мысли о нем автоматически всплыло словечко – тогда. Побуждение разорвать связь с тогдашним человеком было таким настойчивым, что его охватило непреодолимое желание немедля избавиться даже от носового платка, которым он вытирал ручку ножа: спущу его в унитаз.

Но в минуту, когда он хотел потянуть цепочку сливного бачка, его остановил некий предупредительный сигнал, мозг сработал: ошибка! Прозрение – острое, как бритва: нужно сделать, что еще можно сделать. Он предельно сосредоточился. Не поддаваясь панике, спокойно, с холодной головой, будто искал ошибку, допущенную при решении математической задачи, он размышлял: о чем идет речь? Я должен идти к матери, это ясно. Желательно, чтобы меня никто не видел, ни один человек, который мог бы опознать меня. Но тут все уже решает удача, тут я бессилен, дело случая… Да! Исключить всякое возможное доказательство, что я был здесь, дома!

Вот о чем идет речь!

Как это можно установить?

Нож!

Да, нож я вытер.

Носовой платок. Нужно избавиться от него.

Что я еще делал?

Ел.

Нет, лишь хотел поесть. Гелена дала мне нож, я держал хлеб. Но так и не отрезал от него. Не успел.

Выпил бутылку пива. Но это не существенно!

Нет. Существенно! Пиво принесла мать где-то после обеда, когда меня не было дома.

Да, старуха Кедрова может вспомнить. Лучше всего взять бутылку с собой и где-нибудь выбросить.

Но тут же ему показалось смешным нести пустую бутылку – недостойно, именно это слово мелькнуло в голове.

И вдруг у него начисто пропал интерес ко всему. Понял, что немыслимо предвидеть все случайности, сочетания и перестановки. Он скептически усмехнулся: Как можно все предугадать? И впрямь, будто решаю математическую задачу, это же нереально. Уж не спятил ли я? Впрочем, как раз наоборот: не болезненное помрачение рассудка, а болезненное просветление.

Он торопливо обтер бутылку тем же платком, которым вытирал нож; прочь, немедля бежать! Скорей бы оказаться у матери. Он сунул платок в карман, не хотелось возиться с ним, спускать в унитаз. Да и вообще глупая идея – возможно, он держался бы на воде, несусветная глупость. Выброшу его в какой-нибудь контейнер.

Здесь ему уже нечего делать.

Со всем было покончено.

Оставалось только бежать.

Кто хоть раз пустится бежать, тот уже всю жизнь не остановится, подумал он. Я здорово влип, ждет меня превосходное будущее, жизнь как перманентное бегство. Если повезет.

Услышав шаги у двери, он не ощутил никакого страха. Лишь какое-то горькое разочарование.

А когда в квартире раздался звонок, горло перехватило бесконечной печалью и тоской. Вот все и решилось, подумал он. Что поделаешь! Все-таки Плахи не изменил себе.

Поверит ли мне, что я нашел ее мертвой?

Увидим.

Могло повезти и больше.

Все.

Он открыл дверь.

На пороге стояла мать, испуганная, бледная.

– Почему ты не пришел, я же звонила тебе, – с укором сказала она.

– Я хотел принять душ, – ответил устало.