Текст книги "Конец игры"

Автор книги: Душан Митана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Увидим, она перестала качаться и встала с кресла. Оправила помятую юбку клеш грязно-розового цвета и пошла к двери.

Постойте, постойте!

Она остановилась. Нетерпеливо посмотрела на массивные электронные часы на костлявом запястье левой руки: Подожду. Но долго ждать не могу. Нынче убираюсь у доцента Варади. Он любит точность…

Я… еще подумаю. Подумаю об этом. Не горит же…

Она что-то бубнила, но было не разобрать.

Не понимаю вас, просительно протянул он.

Наверное, она пожалела его, так как снисходительно кивнула, вынула изо рта жвачку и отчетливо повторила: Только не думайте до самой пенсии, говорю. До завтра! До завтра, так и быть, подожду.

Старуха погладила ладонью седоватую козлиную бородку и ласково улыбнулась: А иначе харакири!

13

– Горный Лесковец лежит в долине реки Кланечница, образующейся от слияния многочисленных маленьких речушек, что берут начало под большой Явориной. С севера село защищено отрогами Белых Карпат, стоящих на пути холодных северных ветров. С юга село открыто.

По правому берегу Кланечницы, в отрогах Белых Карпат, в основном, тянется песчаниковый массив, местами перекрытый конгломератом третичного периода, в котором были обнаружены окаменелости раковин, улиток и других морских животных. На левом берегу реки, помимо песчаника, используемого как строительный материал, проступает в более глубоких слоях аспидный сланец, местами – известняк. Село и его окрестности – благодатный объект для ботаников и для любителей природы: стоит вспомнить хотя бы многие виды ятрышника, адонис весенний, ветреницу-прострел, ясменник душистый и другие растения. Из лекарственных трав в изобилии здесь копытень европейский, валериана лекарственная, двудомная и полевая, манжетка обыкновенная, луговая и так далее. Здесь много певчих птиц, таких, как соловей, синица, трясогузка, щегол обыкновенный, чиж лесной, зяблик, и прочие. Водятся здесь и хищные птицы: совы, ястреб лесной, канюк, пустельга обыкновенная. Из рыб – плотва и форель.

По данным археологии известно, что пространство лесковецкой долины населял народ, который уже за 2000–3000 лет до нашей эры занимался обработкой руд.

О прошлом села, о его основании и первом заселении, как и о развитии в период раннего феодализма данных у нас не сохранилось…

Петер Славик сидел в своем кабинете и пытался сосредоточиться над текстом Краткой истории села Горный Лесковец, составленной его отцом, Владимиром Славиком. Это был результат отцовских любительских историко-археологических исследований. Он знал, что отец что-то изыскивает и пишет, из-за чего мать частенько с ним вздорила.

Вместо того чтобы наконец посвятить себя семье, он копается в какой-то хронике, шныряет по домам, надоедает людям, заставляет их отыскивать на чердаках старые бумаги, точит лясы со стариками и старухами, которым уже столько лет, что винтиков у них явно не хватает.

Результаты своих поисков, перепечатанные на машинке, отец (при отъезде в Братиславу) оставил в Горном Лесковце в НК, и теперь, десять лет спустя, они увидели свет. Это, правда, была не книга, а всего лишь тоненькая, в двадцать страниц брошюрка, которую, как Славик понял из сопроводительного письма, издал Районный дом культуры и образования для Горнолесковецкой «беседы»[61]61
  Культурно-просветительский, читательский клуб.


[Закрыть] по случаю тридцать пятой годовщины освобождения села.[62]62
  Имеется в виду освобождение территории Чехословакии в 1945 году от гитлеровских оккупантов.


[Закрыть] Брошюра пришла сегодня по почте: два экземпляра – для него и для матери. Свой мать уже взяла – была у Славика рано утром, и, конечно, не обошлось без слез. Доживи отец до этого, вот бы уж порадовался, бедняжка… растроганно твердила она. Какие молодцы, что вспомнили о нас, представь себе, пакет пришел как раз сегодня, в день моего рождения. Так, невзначай она напомнила ему, что сегодня ей исполняется пятьдесят семь. То, что отцовский труд – по случайному стечению обстоятельств – пришел именно в день ее рождения, она возвела в символический акт исторической справедливости и тут же следом не без робости спросила его, не будет ли он особенно возражать, если сегодня она познакомит его со своим обожателем – паном Виктором Ружичкой. Хорошо было б встретиться, раз уж у меня день рождения, я буду очень рада, если вы познакомитесь, вот увидишь, он тебе понравится, серьезный человек, ты даже не поверишь, как он робеет перед тобой, стесняется, будто дитя малое, ей-богу, просто боится с тобой встретиться, но на сей раз уж я его затащу, не беспокойся, само собой, сейчас не совсем подходящий момент для торжества, но такова жизнь, человек должен стиснуть зубы и выдержать, ты небось думаешь, что я бесчувственная, эгоистичная баба, но уверяю тебя, ты ошибаешься, знал бы ты, какую ночь сегодня я провела, пусть мой вид тебя не обманывает, я уж привыкла получать удары, их немало было в жизни, но что у меня здесь, на сердце, об этом никто не ведает…

Что это? Бесчувственность, жеманство, истеричность? Или неподдельная искренность?

Приняв его молчание за согласие, мать предложила встретиться им всем сегодня в пять пополудни. У него, у Петера, уточнила она. Почему именно у него? Почему не у нее? У нее, дескать, было бы неудобно и бестактно. А у него будет более удобно и более тактично? Да дело не в этом, при таких обстоятельствах просто смешно цепляться за слова. Дело в том, что ты бы ко мне не пришел, а если мы придем к тебе, ты, по крайней мере, на час-другой перестанешь терзаться, хоть как-то забудешься, и это прекрасно, а то ведь тебе и сбрендить недолго. По сути, она предложила ему рассеяться, и он в конце концов согласился; это было разумное предложение, и, поразмыслив, он не нашел никакой веской причины не принять его. В самом деле, одна мысль, что он останется здесь наедине с собой, приводила его в ужас. И теперь, когда впереди не светила никакая работа, когда не надо было никуда торопиться, его обуял страх, что у него не хватит сил выйти не только из дому, но и из самого себя, что он останется здесь, запертый на ключ, до конца жизни.

Привычный рабочий ритм был нарушен, натурные съемки начнутся только через неделю, а что делать в эти дни ему, осужденному на бездействие (неужто этот несвоевременный сейчас перерыв уже часть неизбежного наказания?), лишенному спасительного забвения в работе? Он боялся свободного времени, боялся до ужаса.

То, что произошло вчера, не должно повториться! Пусть он и пережил свое опьянение без серьезных последствий – разве что в голове немного гудело, мучила жажда и неприятно жгло в желудке – все равно он чувствовал, что допустил непростительную ошибку, когда так легкомысленно поддался минутной слабости и ради обманчивого короткого облегчения подставил под удар пять лет трезвой жизни. Разве он не знал, как губительна для бывшего алкоголика даже одна-единственная рюмка, разве мало он мучился, разве пример Гелены не был достаточно убедительным (нет, теперь он уже не сомневался в непритворности ее решения бросить пить), или он не наблюдал воочию тщетность даже самых искренних намерений выпивох? Может, она и говорила правду: …в Праге я даже не пригубила… еще вчера целый день он не верил этому, но после того, что узнал от Бутора, он увидел все в другом свете, да, теперь все казалось ему возможным, ведь она оставила ребенка, она просто все выдумала, пожалуй, и вправду выпила всего одну рюмку джина уже только на аэродроме с Каролом и уж потом сошла с рельс, в ее замутненном сознании всплыло… что? Почему она это придумала? Ну вот, пожалуйста, карусель опять завертелась.

Займемся-ка лучше Краткой историей села Горный Лесковец. Ее сухой, монотонный, учительский стиль, пожалуй, опустит нас на землю, обуздает расшалившиеся мысли, кто знает, как идет следствие и когда появится капитан Штевурка, чтобы ознакомить нас с результатами вскрытия…

…в это время и сюда стали проникать реформаторские течения… (В какое время? Ага, вот здесь!) Согласно данным контрольной описи Изака Абрахамидеса от 1611 года должна была быть возведена якобы в 1580 году протестантская церковь, притом деревянная. Эта церковь около 1660 года была разрушена. Период XVII века отмечен религиозными распрями. На жителях села неблагоприятно сказывались последствия сопротивления венгерских дворян, равно как и опасность турецкого вторжения (турки[63]63
  Систематические вторжения турецких войск в Венгерское королевство начались в 1416 г. После поражения венгерских войск при Мохаче (1526) большая часть Венгерского королевства попала под османское иго.


[Закрыть] опустошали окрестности в течение 150 лет). В 1663 году они опустошили и Горный Лесковец.

Можно предположить, что первая школа была основана около 1580 года. В 1709 году после разгрома восстания Ференца Ракоци[64]64
  Имеется в виду антигабсбургское восстание 1703–1711 гг. под руководством крупного венгерского феодала Ференца II Ракоци (1676–1735), поддержанное, в частности, словацким населением Верхней Венгрии.


[Закрыть] по приказу генерала Гейстера школа перешла в руки римско-католической церкви.

Согласно переписи 1756 года в селе проживало 2909 человек. Религиозные отношения сформировались в период правления Йосифа II (1780–1790)[65]65
  Йосиф II (1741–1790) – австрийский эрцгерцог с 1780 (с 1765 по 1780 г. соправитель Марии Терезии, своей матери), император «Священной Римской империи». Проводил политику так называемого просвещенного абсолютизма.


[Закрыть] после издания закона о свободе вероисповедания. Из свидетельства от 1803 года мы узнаем, что «молодежь кутит по ночам до бела дня, на крестинах и во время дожинок[66]66
  Празднество по случаю последнего дня жатвы.


[Закрыть] устраиваются пышные пиры».

В первой половине XIX века на селе участились пожары. Население не успевало залечить раны после одного пожара, как вспыхивал другой. Одна беда накликала другую. В 1807 году по причине сильного ветра село охватил страшный пожар, уничтоживший за несколько минут 300 домов и амбаров. Среди них и школу. Подобный пожар случился и в 1821 году, когда в селе сгорело здание комитатского управления, а в 1822 году в 13.00 пожар поглотил новый урожай. Последний большой пожар произошел в 1842 году: дотла сгорела школа.

В годы революции 1848 года Подьяворинско стало местом боев за национальную свободу. Горный Лесковец тоже присоединился к гурбановским[67]67
  Гурбан Йозеф Милослав (1817–1888) – ближайший сподвижник Людовита Штура, писатель, литературный критик и теоретик «штуровской» школы. Входил в руководство первого в истории словацкого народа национально-политического органа – Словацкого национального совета – и добровольческого Словацкого корпуса при нем. Осенью 1848 года организовал вооруженное восстание, ставившее своей целью национальное и политическое освобождение Словакии.


[Закрыть] борцам за свободу…

Начиная с 60-х годов прошлого века возросло внимание к школам… Поскольку в селе было много еврейских семей, здесь открылась и еврейская школа, которую закрыли якобы в 1908 году, однако точная дата не установлена.

Во второй половине XIX века все большее развитие получают элементы капиталистического предпринимательства. В основном население занималось сельским хозяйством.

Население расслаивалось следующим образом:

крупные землевладельцы 2%

средние крестьяне 10%

малоземельные крестьяне 40%

безземельные крестьяне 20%

сельскохозяйственные и другие работники, ремесленники и те, что уезжали в поисках работы за границу 28 %

Количество эмигрантов на рубеже веков достигло 300 человек. Эти люди в село уже не вернулись (США, Аргентина). Следует заметить, что в эти годы в крае наблюдается рост разбойничества, что отражало низкий социальный уровень множества семей. Защита национальных требований словаков была первоочередной обязанностью многих просветителей и патриотов, которые усиленно боролись против возрастающей мадьяризации, отступничества, против национального гнета…

В 1906 году организовали духовой оркестр…

Стоп! Вот мы уже и в нашем столетии.

Он вспомнил письмо, написанное почерком сельского старосты – его деда Мартина Славика: дед вручил письмо ему в руки в тот день, когда они переезжали в Братиславу. Славик пришел проститься с дедом, не подозревая, что видит его в последний раз. Принес ему еще обед в судках. Мать, словно бы желая задобрить деда, приготовила на прощанье его самые любимые блюда: чесночную похлебку и фаршированный перец. Но старания ее были напрасны: уж коли дед заартачится, так ему хоть луну с неба достань, до сердца его не достучишься. С отцом он даже не простился; злобился, не мог спустить ему, что вопреки его запрету отец все-таки не устоял перед напором матери и согласился переехать в Братиславу; для деда это было верхом отцовского вероломства.

Пусть теперь и на глаза мне не показывается. Тряпка, а не мужик. Такому мужику, что не может сладить с одной шальной бабой, только и сидеть за решеткой.

Мартин Славик, семидесятипятилетний столяр, бывший легионер, сельский староста и корчмарь, заклятый индивидуалист, жил обособленно. Три месяца назад, когда отец решил окончательно принять место «какого-то референта в каком-то отделе» министерства образования, дед в знак протеста переселился в свою столярную мастерскую, что стояла за гумном. Ремеслом он уже не занимался, а разве что по временам «баловался». Последней настоящей его работой была ореховая спальня, которую он смастерил в пятьдесят восьмом году, когда вернулся из заключения отец, та самая спальня, что поехала с ними в Братиславу, а после смерти отца переместилась в материну квартиру на Дунайской улице, спальня, к которой Петер воспылал такой ненавистью, увидев (в ночь после смерти Гелены) на супружеской постели торчавшую из-под перины отвратительную, кричаще яркую чужую мужскую пижаму. Хотя дед и сработал эту спальню, но это вовсе не означало, что он простил отцу измену: ее корни уходили в глубокое прошлое.

Петер Славик долго не понимал причин их раздора. О дедовских легионерских годах он узнал, взяв в руки Библию.

БИБЛИЯ, или Книга священного писания Ветхого и Нового завета с последнего Кралицкого издания[68]68
  Кралицкая библия – новый перевод Библии, сделанный в XVI веке в селе Кралице.


[Закрыть]1613 года.

В начале ее помещалась семейная хроника. В графе Прочие важные события семейные дед собственноручно записал:

– Я, Мартин Славик, русский легионер.[69]69
  См. прим. 31. Подобные легионы создавались с августа 1914 года и в России, пополнялись чешскими и словацкими пленными из рядов австро-венгерской армии. Здесь и далее имеются в виду события, связанные с антисоветским мятежом Чехословацкого корпуса (май – август 1918 года – в Поволжье, на Урале и в Сибири), ставшим прологом интервенции Антанты и США в России.


[Закрыть] При венгерском правительстве 18 ноября 1914 года я был мобилизован. На фронт послали меня 13 января 1915 года. В плен попал 28 мая 1915 года. Стал работать во благо республики. Добровольцем вступил в революционную чешско-словацкую армию 8 ноября 1916 года. Приписан был к 7 полку «Татранскому». В Горный Лесковец воротился морским транспортом 19 сентября 1920 года, в 5 часов утра. Дорога заняла 55 дней. Плыли мы по морю в Индостан, через Суэцкий канал. Взошел я на гору Синай.

Лишь много позже, просвещенный отцом и учебниками истории, Славик понял: дед был в белых легионах. Это была основная причина его восхождения по общественной лестнице в годы первой республики.[70]70
  После распада Австро-Венгерской монархии была образована буржуазная Чехословацкая республика (октябрь 1918 г.).


[Закрыть] До первой мировой войны, во времена монархии он, бедный столяр, еле сводил концы с концами, но, вернувшись с войны, сразу заделался корчмарем[71]71
  Многие легионеры, участвовавшие в первой мировой войне на стороне армий-победительниц, после войны получили в собственность трактиры, табачные лавки и тому подобные заведения.


[Закрыть] и сельским старостой. И пока состоял им, добился постройки государственной четырехлетней школы, ввел в деревню электричество и автобусное сообщение. Этим он хвастался, шельмец, а то, что воевал против революции, держал про себя. Поэтому и скрежетал зубами, когда говорил об отце: Такого гада выкормил, можно сказать, собственной титькой. Дал ему выучиться на учителя, еще и школу ему построил, чтобы учить было где, а он – как возблагодарил меня? Коммунистом заделался и в сорок восьмом[72]72
  В феврале 1948 года в Чехословакии была провозглашена народно-демократическая республика, а затем произведена и национализация частной собственности.


[Закрыть] оттяпал у меня корчму. Труба иерихонская! И чтоб я, лишенец, еще за жену и сынка его печалился? Черта лысого!

А набравшись до ушей сливянки, еще и над отцом подтрунивал: Ты и представить не можешь, как потрафил мне, что избавил меня от этой треклятой корчмы. Жуть одна, сколько долгов за ней числилось, я бы до смерти из них не выпутался. Бесперечь банкротства ждал, а тут еще изволь обслуживай каждого дуролома. А нынче сижу там развалясь, чисто какой пролетарий, а господа вокруг меня прыгают, аж пот с них в три ручья льет. Он захаживал в корчму, как бы демонстрируя перед народом свою независимость – всем хотел показать, что черт ему не брат, что он сам себе голова, однако завтраки и обеды, которые мать каждый божий день носила в его конуру, милостиво уминал. На ужин являлся собственной персоной. Приходил, брюзжа, сметал все, что было на тарелке, а потом – за исключением регулярных по четвергам партий в марьяж в корчме – сидел у телевизора и комментировал ход международных событий. Просто обмирал от восторга: Красота, сидишь себе в тепле, сливяночку потягиваешь, а перед глазами весь божий свет. Со старческим ехидным злорадством предрекал неминуемую вспышку третьей мировой войны, потому как – ничего не попишешь – люди все умней делаются, и прогресс не остановишь.

Дед, приземистый, плечистый мужик с круглым как колено голым черепом вперил в Петера из-под густых ершистых бровей пронизывающий, колючий взгляд; внуку он всегда напоминал чем-то сокола: крупная голова на короткой, толстой шее, широкие плечи и в особенности нос – короткий, крепкий, хищно загнутый. Отец-то все пишет, пишет, ан нет, чтоб меня о чем спросить. Это он про нас пишет, не только про других, проворчал дед и на прощанье сунул Петеру в ладонь свою рукопись. Это и было все его объяснение. Петер успел прочитать разве что заголовок – дед тут же выставил его за дверь, стараясь этой преувеличенной грубостью прикрыть свое постыдное волнение: Ступай быстрей, а то еще опоздаешь. А через три месяца Славик встретился с ним в последний раз – на похоронах. Да, дед и впрямь поспешил уйти в мир иной, и Славику казалось, что смерть деда была закономерным завершением его протеста, последней точкой, увенчавшей его мятежную жизнь, увековеченным укором; он словно бы хотел сказать сыну: Вот тебе за то, что всю жизнь ты от меня отступался, уж коль ты поджарил меня, так и ешь на здоровье! А может, поспешил потому, что предчувствовал близкий конец сына и не хотел его пережить? Кто знает. Так или этак, но письмо деда обрело в глазах Славика особый, поистине символический смысл: смысл завещания.

Подлинное событие в жизни нашего рода и села Горный Лесковец.

Бывали в прошлом времена, когда каждое село в нашем крае держалось своих законов и указов (окромя государственных). Об одном таком указе я хочу написать, точь-в-точь, как рассказывал мне под конец жизни мой отец о своем деде. Отец уже боле тридцати лет как помер. Стало быть, с той поры, по моим подсчетам, прошло примерно 160, а то и все 180 лет. Случилось это около 1800 года, а может, и ранее.

В селе промеж всяких указов был и такой: До Богородицы, то есть до 8 сентября, заказывалось пахать поле после жатвы (берегли стерню, чтоб хороший выпас был у скота). Дед наш крестьянствовал и с указом этим не согласился, потому как добрых лошадей и батрака имел, а в дело пустить их не мог. Лошади зазря простаивали в конюшне. Однажды подался он с батраком на Кожову, так надел его назывался. Вот пашут они, пашут, лошадки фыркают, да вдруг, откуда ни возьмись, староста со служителем. Дед пашет, плуг держит, батрак – вожжи. Староста заказывает пахать, а дед знай себе пашет и пашет. Староста отымает у батрака вожжи и силой останавливает лошадей. Дед разозлился, вырвал у батрака кнут и давай по чем ни попадя хлестать старосту, а заодно и служителя.

А что потом было?

Староста донес на деда властям, что, дескать, Адам Славик колокольню порушил и старостиху убил. Пришли за дедом пандуры[73]73
  Пандуры – надсмотрщики в феодальной Венгрии.


[Закрыть] и погнали его до Прешпорка, пешим порядком. Когда проходили по деревням, пандуры говорили любопытным: это тот самый, что старостиху убил и колокольню порушил. А все было совсем не так. Чистейшая брехня была. Но в те поры старосте люди верили на слово. Дед, бедолага, маялся за решеткой полгода, покуда пожаловали господа расследовать дело.

Едут господа комитатские в пролетке вверх по деревне. Посередь деревни колодезь стоит, и бойкая бабенка в крестьянском уборе, в платке, рожками повязанном, тянет из него воду. (Колодезь с колесом. Нынче такие редко увидишь.) Эй, бабонька! Правда ли, что Адам Славик старостиху убил и колокольню порушил? Да вы в своем уме? Ведь я и есть старостиха, а колокольня эвон стоит целехонька, гляньте-ка вниз! Та-а-ак, стало быть! Выходит, неправда это? Какая уж тут правда! Дед, как уже сказано, пришел домой, отсидевши в кутузке полгода. И никакого возмещения не получил, а старосту за это и не наказали вовсе.

А вскорости пошел дед на лошадиную ярмарку в Угорское Градиште, и там конь лягнул его в живот, и привезли его (деда) домой мертвого.

Вот так и прожил жизнь мой прародитель.

Я хотел написать об этом, чтобы знали, какая жизнь была у наших предков.

Составил и записал 22 октября 1969 года

Мартин Славик, собственноручно.

Почему, собственно, этот лесковецкий разбойник написал о своем прадеде? Несомненно, причины у него на то были серьезные. Он чувствовал себя уязвленным: отец мой все пишет и пишет, а его ни о чем не спрашивает. Но главная причина коренится во второй фразе: Это он про нас пишет, не только про других. Порицание это или насмешка? Порицание: Все о других думает, а на нас плюет! Насмешка: Дубина стоеросовая, кабы больше о себе думал, допер бы и до того, что не он первый в нашей семье, кто сидел несправедливо. Короче говоря: Спроси он меня об этом раньше, мог бы и избежать тюрьмы, так как понял бы, что это прямо-таки на роду у нас написано. Сидеть несправедливо. Он не первый в нашей семье, с кем обошлись не по справедливости, так пусть и не задается.

Но проблема эта, пожалуй, не так проста, как мыслил дед. А значит, ее надо изучить поподробнее, я не вправе поддаваться внушению деда, любая аналогия, как известно, упрощает дело. Да, несомненно, между судьбой Адама Славика и Владимира Славика есть общее, но это общее не должно заслонять явные различия. Как было дело с Адамом Славиком?

– В селе промеж всяких указов был и такой: До Богородицы, то есть до 8 сентября, заказывалось пахать поле после жатвы (берегли стерню, чтоб хороший выпас был у скота). Дед наш крестьянствовал и с указом этим не согласился, потому как добрых лошадей и батрака имел, а в дело пустить их не мог.

Вот где собака зарыта! Дед целиком был согласен со своим дедом. По мнению прадеда, это был бестолковый и вредный указ, поскольку он ограничивал его личную инициативу и в конечном счете его свободу, которую он понимал с точки зрения своего, личного, интереса. Туда-растуда твою птичку! А что же было делать людям, у которых не было хороших коней и батрака, – вот как ставится вопрос; и тех, несомненно, было подавляющее большинство. Иначе говоря, с их точки зрения, с точки зрения общего интереса, указ, запрещающий пахать поле до дня Богородицы, был вполне оправданным и благотворным для всей деревни. Личные интересы Адама Славика оказались в явном противоречии с интересами села – стало быть, в ту минуту, когда прадед в сердцах выхватил кнут у батрака и исхлестал по чем ни попадя старосту, а заодно и служителя, он действовал вопреки общей выгоде, de facto[74]74
  Фактически, на деле (лат.).


[Закрыть] – противозаконно. Да, староста в ту минуту олицетворял неписаный закон села, который Адам Славик нарушил, и Петер Славик нимало не сомневался, что его отец, Владимир Славик, именно с этой позиции и воспринял бы «завещание» своего отца, Мартина Славика, выразив свое отношение к нему примерно так: Нет, нельзя утверждать, что прапрадед был невиновен; прапрадед заслужил наказание, хотя наказание и было несоразмерно с его виной: полгода тюрьмы и эта постыдная дорога, когда пандуры гнали его пешим порядком в Прешпорок; наказание было слишком велико за то, что он высек старосту вместе со служителем. Иными словами, Адам Славик заслужил наказание, но наказан был за то, чего не совершил; старостиху он не убивал, а колокольня и по сей день стоит. Тут допустил ошибку староста – его обвинение было ложным, неправедным, злоупотребив своим положением, он воспользовался тем, что высшие власти, господа комитатские, поверили ему на слово и занялись расследованием всего дела лишь спустя полгода. Но с другой стороны, попробуем войти в положение старосты; разве прадед не высек его кнутом, чем не только нарушил неписаный закон деревни, но и оскорбил его гордость и человеческое достоинство? Что бедняге оставалось делать? Поскольку прадед своими действиями нарушил именно неписаный закон, староста оказался в незавидном положении; его правомочия в данном случае оказались иллюзорными: Адам Славик, по сути дела, не преступил какую бы то ни было статью уголовного кодекса, и старосте не оставалось ничего другого, как выдумать – в отместку ему – убийство старостихи и надругательство над колокольней. Да, староста действовал в состоянии аффекта, но не как представитель государственной власти, а как частное лицо, желавшее отомстить другому частному лицу за то, что тот высек его кнутом. К мести побудили его субъективные, по-человечески понятные, но объективно непростительные мотивы. Но это уже дело совести старосты (как, пожалуй, и его потомков, жаль только, дед не назвал имени старосты, любопытно было бы знать, кто из моих сверстников – праправнук старосты). С точки зрения семейной преемственности Славиков нельзя, однако, упускать из виду, что аналогия судеб Адама Славика и Владимира Славика сильно натянута. Адам Славик, вероятно, до самой смерти не осознал своей провинности – ведь он и последующим поколениям старался внушить мысль, что с ним обошлись несправедливо. И как видно на примере деда – не без успеха. По «завещанию» Мартина Славика ясно, что он полностью на стороне своего прадеда, и более того: своим рассказом Подлинное событие в жизни нашего рода и села Горный Лесковец он старался повлиять и на своего внука Петера Славика, причем хитро обойдя своего сына Владимира Славика, так как понимал, что защита анархических действий прадеда не нашла бы поддержки. Да и что вообще можно ожидать от человека, который по каким-то непонятным соображениям, стоящим якобы выше его собственных интересов, признался в том, чего не совершал. И еще одна закавыка: Где как не за решеткой место мужику, не знающему сладу с одной шальной бабой? Сейчас уже совершенно очевидна и необоснованность дедовского гипотетического укора – отец никогда не кичился тем, что его несправедливо оскорбили, наоборот, дед этим кичился, используя в своих интересах дело Адама Славика. Дед, значит, умел ловко манипулировать обстоятельствами и показал себя дальновидным психологом. Он угадал (вероятно, интуитивно, но психологически точно), что найдет понимание скорей у внука, чем у сына; деды и внуки по большей части лучше понимают друг друга, чем отцы и сыновья, дело известное, и потому он адресовал свое «завещание» внуку Петеру Славику. И не ошибся.

Петер Славик и теперь, после критического разбора дедовского «завещания», которым убедительно доказал, что понимает позицию своего отца Владимира Славика, считает себя, несмотря ни на что, звеном цепи: Адам Славик – Владимир Славик – Петер Славик, цепи, которую выковал Мартин Славик. Да, он понимает позицию отца, но при этом полностью разделяет точку зрения деда.

Туда-растуда твою птичку! Возможно, я должен был убить Гелену, чтобы по крайней мере задним числом осмыслить несправедливое наказание Адама Славика и Владимира Славика. Ничего не поделаешь, это у нас на роду написано. Мое преступление доказывает, что их наказание было справедливо. Несколько нарушена лишь временная последовательность.

Круг замыкается.

Неужто мне так и не удастся из него выскочить? Неужто я и правда кончу, как блондинчик?

В тот день он работал во вторую смену. В восемь вечера гул в цеху затих; конвейер остановился. Он вытер грязные руки о халат и пошел к раздевалке. Проходя мимо Цибулёвой Гиты, непроизвольно шлепнул ее по большому округлому заду; та, размахнувшись, тыльной стороной руки ударила его прямо меж ног – какой-то сладкой болью отозвалось все тело, и он блаженно застонал. Гита разразилась грудным, наглым смехом, который иглами вонзался ему в пах. Он пошел к двери, но слова мастера, низкого, коренастого мужичка в белом халате, остановили общее движение к выходу: Подождите минуту, будет короткое совещание, крикнул он, и голос его в затихшем цеху прозвучал неожиданно громко и отчетливо.

Иди ты знаешь куда… – пробурчал Славик почти про себя, но стоявший рядом, услыхав его, сказал: Снова трубить.

Люди полукругом столпились возле мастера, который говорил: Вы же знаете, как обстоят дела с планом. Работаем на экспорт, круг все время барахлит, то и дело у нас простои, вам все известно, так что…

Опять трубить, да? – раздался мужской голос, и все головы повернулись в том направлении. В наступившей тишине кто-то громко высморкался. Мастер смотрел на людей с опаской, словно бы ждал взрыва недовольства, но поскольку никто не поддержал возражавшего, заговорил с бóльшей уверенностью: Придется вкалывать и ночью. До самого утра. Ничего не попишешь. На носу конец месяца, а план срывается…

Он замолчал, словно освободил пространство для ожидаемого шума, который не замедлил подняться.

Ну, говорил же я.

Не положено. Что мы, лошади? Не положено.

Вот и скажи ему.

Скажи, скажи! Сам и скажи. Я и так говорю.

Вся ночь к чертовой матери…

Это уж точно, нынче с бабой не полежишь…

Ну и слава богу!

Премия не помешает.

А, все одно.

Я сразу смекнул, что к чему.

Мастер правильно рассчитал, что гроза миновала, и снова приступил к делу: Знаете небось, как дела обстоят. Премию все хотим, так ведь? Ну, ступайте, поешьте, сейчас внеочередной перерыв. Я б еще вчера сказал вам, да сам толком ничего не знал. Можно и завтра в ночь отработать, но раз уж мы здесь… Или отложим до завтра?

Зачем?

И правда, уж лучше сразу отделаться.

Уж раз мы здесь…

По крайней мере не надо будет завтра приходить…

Ну ладно, заключил прения мастер. Буфет будет открыт. В два получите горячий чай. Ну, ступайте, круг пущу точно через двадцать минут. Хватит волыниться.

Главное, что мы посовещались, заметил Славик, направляясь к уборной.

Ты только все ворчишь, а толку от этого… ни хрена.

Когда тут работал твой батя…

Заткнись лучше…

Мужик был не чета тебе!

Он начальнику и то говорил, что думал.

Не то что мастеру.

Ему сам черт был не брат.

Обидно, что в учителя подался.

Он бы им объяснил, какого черта эти простои.

Кто виноват в них.

Материала не хватает.

Организация ни к черту.

А мы тут труби сверхурочные.

По ночам.

Чего не напишешь об этом?

Боится, что не получит рекомендацию.

В институт.

Хитер парень.

Имеет право.

Чего ему в петлю лезть.

Из-за нас-то.

Скоро отсюда смотается.

В гробу он нас видел.

Славик закрыл дверь. Это старая песенка, он знал ее наизусть. Вечно ему отцом кололи глаза. Словно ждали, что он пойдет по его стопам. Отец и вправду писал в заводской газете, а мать пеняла ему за это: Еще голову не успел поднять, а уж опять за свое… тебе-то какое дело… во все надо нос совать, да?.. Опять хочешь сесть в лужу?.. Мало тебе?.. Вот характер… накличешь на нас беду…

Славик сидел на стульчаке, покуривал и усмехался. Напиши, напиши… Держи карман… В один институт его не приняли, что ж, теперь еще и другим рисковать! Если не дадут рекомендации, ему крышка! Напиши, напиши… А сами-то чего? Неграмотные, что ли? Я-то напишу, но прежде мне надо повыше взобраться. В институт. То-то и оно.

Он заметил надпись на двери: Погляди налево. Непроизвольно повернул голову и слева прочитал: Погляди направо – а там: Оглянись назад. Когда спускал воду, прочитал на задней стене: Чего оглядываешься, балда!

Славик вошел в раздевалку. Большинство рабочих пили молоко из пивных бутылок, курили, ворчали.

Что до меня, я доволен.

Каждый свыкается.

Вкалывать везде надо.

Ясное дело.

Считаю, жаловаться ни к чему.