Текст книги "Конец игры"

Автор книги: Душан Митана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

И Славику вдруг кажется, что было бы куда естественней, если бы их связывало лишь это «недостойное» животное влечение, да, это было бы безопаснее – для него. Он ведь, собственно, и не знает, на каком он свете. Надо бы ему определить, до какого предела она раскрылась перед Виктором, насколько поделилась с ним своим (их) тяжким бременем. Почему они так тщательно избегают всякого упоминания о Гелениной смерти? Только ли из деликатности? Не хотят напоминать ему о «страховом инциденте»? Или… да, право, не забыть бы рассказать ей о Плахом, это важно, очень важно, нам придется выработать запасной оборонительный вариант: я заходил домой, но Гелена была уже мертва; будь что будет, но мы с тобой оказались в одной упряжке и должны держаться друг друга, мы – товарищи по оружию. Мне нельзя в ней сомневаться, она безусловно не продала меня, это всего лишь моя треклятая подозрительность рисует все в черном свете.

Но, впрочем, понятно, что материна внезапная перемена вызывает в нем беспокойство, сомнение и настороженность. Кто мог думать, что она так низко падет на старости лет? Пуританка, которая в Горном Лесковце ничтоже сумняшеся пробиралась ночью на балкон, где он был с Яной, подгоняемая ужасом, что под ее кровом совершаются вещи «ненормальные», какие могут происходить «единственно» между супругами, «что бы люди сказали». А сейчас? Под отцовскую перину кладет пижаму разведенного «ликвидатора»; да, здорово она распоясалась – ничего не скажешь! А он, проницательный энтомолог, не изучил процесса ее перемены и, что еще хуже, вообще не заметил его; так может ли он теперь знать, где пределы ее лояльности? Он дал маху – слишком доверился ей. Недооценивал действенность испытанного девиза: «Доверяй, но проверяй!» И вправду, надо глядеть в оба, доверчивость может довести его… туда-растуда твою птичку, у него ведь еще один сюрприз для матери, ну и денек нынче выдался, одному богу известно, что еще выплывет…

Да, конечно, он должен ей пересказать разговор с Гелениной сестрой Катариной Барловой, то бишь Катержиной[82]82
  Чешское звучание имени.


[Закрыть] Неезхлебовой. Заскочила она к нему сегодня лишь на минуту. Для обоих это было тягостно – они решали «технические» вопросы, связанные с похоронами Гелены. Катарина была в отчаянии – случившееся казалось ей нереальным, невероятным, непостижимым; а услыхав (она тоже уже давала показания), что Гелена тотчас по возвращении в Братиславу напилась до положения риз, и вовсе озадачилась. Еще никогда, дескать, она не видела Гелену такой счастливой, уравновешенной, как на протяжении этих двух недель в Праге. Я ее вообще не узнавала, впервые искренно, без маски и позы, она говорила о своих чувствах. Я и не думала, Петер, что Гелена так любит тебя. В самом деле, она совсем не пила, радовалась жизни, как дитя малое, не могла, дескать, дождаться возвращения домой, к нему. Поэтому, собственно, и уехала на день раньше – хотела приятно его удивить.

Он невзначай, между слов, узнал и то, о чем Гелена не любила никогда говорить и что так сильно заинтересовало мать, когда он впервые познакомил их. Он узнал, при каких обстоятельствах умерли Геленины родители. Умерли в конце войны, только и сказала она; строго и однозначно дала понять, что больше на эту тему говорить не собирается. И он на том успокоился. Из деликатности? Несомненно, тут имела место и деликатность, он не хотел теребить в ней воспоминания, которые явно были ей неприятны; раз ей тяжело о том говорить, значит, есть свои причины; зачем понапрасну бередить старые раны. И все-таки, если бы она ему все рассказала, скольких недоразумений удалось бы им избежать. И мать определенно иначе бы к ней относилась, если б узнала, как это было: Геленин отец погиб в Восстании, а мать умерла в родах. Рожая Гелену. Катарину – она была на три года старше – удочерила сестра матери, а Гелену – брат отца, Гуго Барла, «золотые руки».

Почему Гелена не любила об этом говорить? Не хотела, чтобы ее жалели? Это представлялось ему самым реальным объяснением. Это было характерно для нее (и, пожалуй, не только для нее). Будто люди сейчас стремятся выглядеть более наглыми, жесткими, циничными, чем они есть на самом деле, будто стыдятся своих душевных ран и страданий, будто зазорно и унизительно быть добрым и несчастным человеком, будто такой человек – чудак, в обузу и на посмешище людям. Будто слово «сочувствие» мало-помалу исчезло из человеческого лексикона и взамен ему пришло «равнодушие».

Но разве это теперь имеет значение? Слишком поздно он начал ее узнавать; почему он так мало интересовался ее прошлым? Из деликатности или от равнодушия? Пожалуй, все могло кончиться по-другому; недоставало пустяка: спросить и настоять на ответе.

Возможно, тогда это не кончилось бы так, как кончилось. Хотя, по мнению Амалии Кедровой, все кончилось именно так, как должно было кончиться. Он долго не понимал, о чем она говорит, пока наконец сегодня утром, прежде чем приступить к уборке, она не оскалила десны и благодушно не спросила:

– А зубы у вас усе?

– Зубы? – Несуразность ее вопроса так его ошарашила, что он невольно ощупал рот и злобно выпалил: – У меня-то все, а у вас – ни одного! – Растерянность, стыд и злость – все это напоминало ему сон, в котором она играла с ним, как кошка с мышкой.

Амалия Кедрова вытащила из глубокого кармана закрытого передника небольшую книжку в грязном, засаленном переплете; похоже было, она вообще не слышала его язвительных слов.

– Да сон ваш. Вы уж и не помните, – сказала она, открывая книжку.

– Какой сон?

– То было предупреждение.

У него болезненно начинало гудеть в голове: не надо было пить ее вина, подумал он; и тут же резко передернулся: спятил я? какое вино? это же во сне было.

Но вино действительно существовало, старушка делала из черной бузины домашнее вино, он его никогда не пил, но Гелена, иногда навещавшая Амалию, не раз говорила ему: «Сладкое и ужасно тяжелое, настоящая бормотуха». Ага, это разъясняет один мотив моего сна: Гелена рассказывала мне о старухином бузиновом вине, я был пьян от этого ее джина, подташнивало, болела голова, и вот возникло представление, что я пью у старухи бузиновое вино, сладкое и тяжелое – бормотуху. Это немного успокоило его, как всегда, когда ему удавалось найти рациональное объяснение, казалось бы, необъяснимому душевному процессу. Но определенную роль здесь сыграла и склонность Славика поддаваться внушению – так же, как было и с воспалением легких.

Воспаление легких он заработал в марте, когда они с Геленой поехали в Хопок кататься на лыжах. Он никогда в жизни не становился на лыжи, и ему представлялось просто абсурдом пытаться в его возрасте обучиться тому, что играючи и бесстрашно проделывают пятилетние сорванцы. За две недели он, можно сказать, не высунул носа из гостиницы «Косодревина», валялся на кровати в приятно натопленной комнате, читал книгу и попивал горячий чай, считая, что зимний отдых в горах и чай – неотделимы друг от друга. Для него было совершенно очевидно, что мгновенный переход от братиславского воздуха, перенасыщенного смогом, к чистому, горному, перенасыщенному озоном, смертельно опасен для его здоровья. Он был предельно осторожен, и все-таки не избежал воспаления легких. Гелена со свойственным ей легкомыслием вовсе не думала о своем здоровье: все дни проводила на лыжах, а ночи напролет в прокуренном баре, возвращаясь оттуда вдрызг пьяная, чтобы после пятичасового сна вновь отправиться на заснеженные склоны (там, наверно, было ужасно надымлено, ведь только она одна выкуривала на лыжне десятка два «спартин»). Эта приверженка калокагатии[83]83
  Стремление к духовному и физическому совершенству; один из античных идеалов.


[Закрыть] с убийственной серьезностью, уверенностью и вдохновенной страстью, достойной лучшего применения, объясняла ему, что, дескать, это воспаление легких он подцепил именно потому, что почти безвылазно лежал в постели и его дряблое, хилое тело не способно было одолеть напор здорового воздуха, которому подвергалось во время изнурительных пятиминутных походов вокруг гостиницы. Но подобную болтологию он не принимал всерьез, давно усвоив, что логика не самое сильное оружие Гелены; наконец, она и сейчас противоречила себе: он заболел от здорового воздуха, что за ахинея? И это при том, что он предусмотрительно свел действие этого их «здорового воздуха» до минимума… А что было бы, если бы он действовал на его организм дольше… лучше об этом не думать.

Но он-то знал, почему заболел воспалением легких, хотя ни с кем, кроме Гелены, не поделился из опасения, что недоброжелатели могут злоупотребить этим и загнать его на несколько месяцев в психушку – лишь бы помешать его дальнейшей работе на телевидении. Для него было совершенно очевидно, что причиной воспаления легких стала книга, которую он читал там: «Волшебная гора» Томаса Манна. Действие романа происходит в горном санатории, да, в лечебном заведении для легочных больных – значит, все ясно как божий день. Каждому интеллигентному человеку. Кроме Гелены. Его объяснение лишь позабавило ее и, воскликнув: «Ах ты мой ипохондрик», она тут же всю эту историю выкинула из головы.

Однако у истории было продолжение. После приезда в Братиславу, когда он уже страдал предполагаемым воспалением легких, наступил неожиданный переворот в их супружеской жизни. Гелена стала его уважать и ценить, ибо с той минуты, как его официально признали легочным больным, он осознал свою обязанность соответствовать ее жажде частых и неторопливых любовных радостей и потому бывал близок с ней семь раз на неделе, тогда как прежде ограничивался, дай бог, разом в неделю. И опять же причиной этой потрясающей перемены была литература, вербальное внушение. Он вспомнил, что где-то читал, что туберкулезники отличаются от здоровых людей гораздо большей потенцией – да, именно так это было. Никаких чудес, обыкновенное внушение. Жаль только, даже оно не всегда помогает: от эякуляции praecox[84]84
  Преждевременная, ранняя (лат.).


[Закрыть] не избавило его даже Геленино вербальное внушение. Напрасно она ему внушала: Еще, еще, еще – его хватало не более чем на минуту. Она неистовствовала; он думает, мол, только о себе, а на нее плюет, пошел бы лучше посоветовался с сексологом. Как бы не так! Станет он вешать на уши специалистам свои интимные проблемы! Только обсмеют его. Какого черта она это ему говорила! Будто он сам не мучился, будто не лез из кожи вон. Наконец, разве он добросовестно не пытался после возвращения с гор, уже больной легкими, возместить качество количеством? Надо было его еще оскорблять?! Он же не посылал ее в наркологическую лечебницу? Напротив, она сама об этом серьезно подумывала, сама хотела туда обратиться, но он был категорически против. Каждый обязан справляться с такими вещами сам, нельзя полагаться на кого-то другого, единственно на себя. Она же человек, не тряпка, должна же быть у нее какая-то сила воли. Он сумел. Сам. Никто ему не помог, да он ни у кого и не просил помощи. Сам покончил с выпивкой, а он зашибал куда больше, чем Гелена. Она все-таки не была алкоголичкой… или… лучше об этом не думать. Нечего было ей говорить ему: «Жалко, что ты не пришел раньше… вы могли бы встретиться… ты и представить себе не можешь, какой он был сладкий… и как долго». Нет, нельзя было это ему говорить. Во всяком случае, не так убедительно.

Да, все можно рационально объяснить. Даже вкус вина, которое мы пьем во сне.

– Вы еще делаете бузиновое вино? – спросил он.

Старушка удивленно вскинула брови.

– Чего?

– Ничего, – махнул он рукой. – Какое предупреждение?

– А вы, чего, выпили бы?

– Что?

– Ну принесу. Хотя вы все одно не пьете. Разве что…

– Нет, нет! Не пью, ничего не приносите.

– Эка досада. – Амалия Кедрова, похоже, была разочарована. – А Еленке страсть как нравилось…

– Перестаньте! Я знаю, она пила, как лошадь. К чему мне об этом говорить? Знаю также, что вы ее ненавидели.

– Что? – в ужасе выдохнула старуха. – Я?! Еленку?! – Нижняя губа у нее задрожала, на лице застыло выражение боли и обиды.

– Простите, – пробурчал он раздраженно, потому что вовсе не горел желанием извиняться перед ней.

– Ведь я ее любила, все равно как свою дочку, – сказала старуха со слезой в голосе.

– Простите, – повторил он и, пытаясь сгладить явно несправедливый упрек, быстро добавил: – А как поживает ваша дочка?

Амалия Кедрова вперила в него из-за толстых стекол злобный, возмущенный взгляд, но минутой позже возмущение ее сменилось участием и беспокойством:

– Вам не худо, пан режиссер?

– А что такое?

С минуту она обдумывала его вопрос, потом удовлетворенно покивала головой, словно ей удалось разгадать невероятно трудную загадку.

– А-а, вы уж позабыли, да? Померла. Десять лет тому.

– Кто?

– Дочка моя, – старуха все еще сохраняла терпение. – Я вам говорила ужо, да вы позабыли. Понятное дело, у вас теперича другие заботы. Кто ее мог загубить? Такую хорошую жэншыну. И никто вроде не видел его. Вы аккурат остались ночевать у милоспани, – удивленно покачала она головой. – Аккурат в ту ночь. Как на грех…

Он настороженно поднял голову. Внимательно посмотрел на Амалию – показалось, что она говорит насмешливо, иронично, вызывающе: уж не знает ли больше, чем ей положено?

Но следующие ее слова вполне успокоили его, хотя он их сперва совсем не понял.

– Только ничего тут не поделаешь. Этому суждено было случиться. Вот тут написано, – шамкала старуха, неловко листая книжку. – З, з, з…

Ошарашенный, он слушал ее жужжание.

– Зубы. Вот здесь. То было предупреждение.

– Предупреждение? – повторил он эхом, но старуху это не смутило; вероятно, она его вообще не слушала. Сосредоточенно глядела в книгу, следуя за своим указательным пальцем, медленно бродившим по печатным страницам.

– Зубы – искусственные… Твой взгляд на вещи ведет тебя по правильному пути. – Он машинально отметил: она читает почти литературно, лишь мягкие согласные произносит с трудом.

– Не-е-е, не то… дать вырвать – злые силы хотят тебя уничтожить… тоже не то… ага, выпали – смерть близкого заставит тебя задуматься. – Она оторвала взгляд от книги и торжествующе спросила: – Понятно? Вам снилось, что у вас выпали все зубы, а это означает: смерть близкого заставит тебя задуматься. И ночью ее порешили. – Она удовлетворенно закрыла книгу.

Только теперь он пришел в себя. С бесконечным облегчением рассмеялся:

– Да, именно, у меня выпали все зубы, и пришлось ограбить банк, потому что не было на протезы.

– Банк вы придумали только нонче, – сказала она укоризненно, – а что у вас все зубы повыпадали, вы мне и впрямь говорили. То было предупреждение.

Смерть близкого заставит тебя задуматься, повторил он мысленно.

Она сунула сонник под мышку и снова довольно, утвердительно, с торжеством покивала головой; а затем нежно, ласково погладила сонник, словно хотела выразить ему благодарность и признание за то, что и в данном случае он не подвел ее.

А потом Славик, желая внести в судьбу свою лепту, попросил Амалию взять себе что-нибудь, что ей больше всего нравится, и ему показалось совершенно логичным, естественным и закономерным, что старушка выбрала себе именно Геленино шелковое вечернее платье из парчи грязно-розового цвета – так, как издавна уже было предрешено.

Около четырех пополудни она опять почтила его своим визитом. Ей не терпелось поделиться своей радостью. Она принесла ему «Вечерник» и в безумном упоении стала лепетать о том, что попала в газету, что о ней пишут, о ней все будут читать, и не только о ней, но и о нем и об Еленке, про них про всех… то был один из самых счастливых дней в ее жизни; триумфы, равно как и бедствия, никогда не приходят поодиночке, дело известное.

Источником ее гордости и восторга была коротенькая, но содержательная заметка в рубрике «Новости».

НЕПРИЯТНЫЙ СЮРПРИЗ

Вчерашнее утро долго не изгладится из памяти 79-летней Амалии Кедровой. Ничего не подозревающая старушка нашла в квартире Петера С., 31 года, тело 35-летней Гелены Б. Случай расследуется соответствующими органами ОБ.

Так они оказались в анналах криминалистики. Разумеется, Славик не разделял восторга Амалии К.; он напрочь не воспринимал этот вид юмора, хотя рубрика «Новости» была его излюбленным чтением – пока там речь шла о других. Но стоило ему представить себе радостные ухмылки, которые вызовет эта «новость» на лицах его друзей и недругов, как он тотчас потянулся к телефонной трубке, чтобы выразить резкий протест главному редактору газеты. Как только они позволяют себе писать в таком духе о нем, известном режиссере Петере Славике (посвященные несомненно без труда опознают его). Однако минутой позже он одумался. Понял, что в редакции, по всей вероятности, уже никого не застанет, и, пожалуй, самое лучшее – молча и достойно стать выше этого; а то ведь, чего доброго, над ним еще больше станут смеяться. Но все-таки… имеют ли они право придавать огласке не расследованное еще дело? Надо бы с кем-нибудь посоветоваться.

Конечно, Виктор Ружичка! А иначе какого черта он здесь; неплохо иметь в семье юриста, разве отгадаешь, когда он может понадобиться. К тому же, это вполне удобный повод непринужденно направить разговор на тему, которая в данную минуту его больше всего интересует. Наконец-то он сможет узнать, как далеко зашла их доверительность.

Но прежде чем он попытался это сделать, в квартире раздался звонок, и Славик инстинктивно почувствовал, что близится неотвратимый конец.

На сцене появился капитан Штевурка.

15

Славику показалось, что появление капитана более всего обеспокоило мать; вероятно, только сейчас она осознала, в какое неприглядное положение они попали благодаря ее злополучной выдумке. Смущенная, раскрасневшаяся (будто капитан застал ее с Виктором Ружичкой in flagranti), она растерянно заикалась, объясняла что-то, извинялась, короче говоря – полный конфуз.

Конечно, приход капитана привел и Славика в замешательство; капитан явился в самую неподходящую минуту – они сидят за праздничным столом здесь, да, именно здесь, где всего лишь вчера утром нашли мертвую Гелену. В каком свете они предстали теперь перед ним, что он может подумать о них… Он кипел злобой на мать, навязавшей ему это скромное семейное торжество, да и на себя, что не сумел предусмотреть неприятные последствия, или – что еще хуже – он предвидел их, но не устоял перед ее натиском. В отличие от матери, правда, он не поддался панике и по крайней мере внешне сохранял спокойствие. Это был, несомненно, и результат многолетней тренировки – он уже привык владеть собой в любой ситуации и ни при каких обстоятельствах не обнаруживать, что под маской невозмутимости скрывается смятение и неуверенность.

Положение спас Виктор Ружичка. Непринужденно, с независимостью умудренного опытом адвоката он взял на себя роль доброго дядюшки, который считает своим долгом оказать помощь близким, очутившимся в беде по воле случая. Впрочем, это естественно, думал Славик, наблюдая с неудовольствием, но и с невольной благодарностью, как Виктор (потрясающе – мысленно он уже запанибратски называет его по имени: несомненный признак того, что начинает оценивать его достоинства) дает им возможность выиграть время и обрести почву под ногами; да, он здесь в какой-то мере «внештатно», смотрит на все происходящее как бы со стороны, и не удивительно, что в критическую минуту сохраняет благоразумие; но это кажущееся благоразумие и мужество объясняются его неведением. Он, словно человек, идущий по заминированной территории и не предполагающий, что в любую минуту может наступить на мину и взлететь на воздух; но стоит ему узнать, что территория заминирована, как от его благоразумия и мужества не останется и следа; туда-растуда твою птичку, какая чертовщина лезет мне в голову, вместо благодарности я выискиваю доводы, которые дали бы мне возможность умалить и принизить его бескорыстную и столь необходимую помощь: словно это вопрос престижа. Опять мучит меня болезненное самолюбие, и только сейчас я в полную меру осознаю, какое опустошение произвел в моей душе этот вирус; можно ли было такое предположить? Но, надеюсь, еще не поздно вылечиться, лишь бы эта лечебная процедура не оказалась столь радикальной, что после нее я и вовсе протяну ноги; право, не велика радость выбирать между вивисекцией и вскрытием. Почему Виктор это делает? Из жалости? Из сочувствия? Кого же он жалеет? Кому сочувствует? Меня не надо жалеть, любезный «ликвидатор», я обойдусь и без вашей жалости, и без вашего сочувствия, лучше оставьте эти глупости, если не хотите потерять мою симпатию, не перегибайте палку, не требуйте от меня слишком многого, я признаю, что вы не пустое место, я даже готов признать за вами статус личности, но сбавьте скорость, не злоупотребляйте моей минутной слабостью, я ведь тоже не пустое место, я тоже личность, и потому осторожнее на поворотах, может, вам еще не известно вот такое зерно мудрости: Короли не любят людей, которые видели их в минуту слабости, и деспотические характеры не любят советников, если те хотя бы один-единственный раз оказались умнее их самих. Цитата из записной книжки моей жены, и вам неплохо бы запомнить ее, а иначе любовь наша не расцветет пышным цветом, кончайте с этим вашим оскорбительным сочувствием, не вынуждайте меня быть вам благодарным, сочувствие, жалость и благодарность, нет, это слишком хлипкая основа для храма любви, лучше позаботьтесь об Алжбете Славиковой, она нуждается в вашей опеке куда больше меня и, пожалуй, даже больше меня ее заслуживает и несомненно больше оценит. Что? Вы это и делаете? Так, значит, она дорога вам, а на меня вам плевать? Ну и прекрасно, вижу, вы разумный человек, наверное, мы с вами все же столкуемся, я рад, что ваша помощь не такая уж бескорыстная, как мне поначалу казалось, это меня радует, честное слово, но позвольте тогда и мне дать вам совет, примите его хотя бы как проявление моей благодарности: я хочу предостеречь вас, любезный коллега-«ликвидатор», ибо вижу – она не открылась вам до конца, что, признаюсь, меня безмерно успокаивает. Вы принимаете нас за многострадальных скорбящих родственников умершей, за несчастные жертвы, я, конечно, не говорю, что мы не являемся ими, но, к сожалению, вы не знаете всей правды, и потому будьте осторожны, чтобы не попасть впросак, хотя в общем-то я не против того, что вы подогреваете свою похлебочку, вы умно поступаете, если угодно, ловите удачу, мать ведь так и пожирает вас глазами, поистине золотое дно благодарности, восхищения и любви, да, здорово вам удалось ее околпачить, она, верно, бросилась бы в огонь ради вас, но, кажется, она уже взяла себя в руки, спасибо вам, Виктор Ружичка, да, большое спасибо.

– …да, как говорится, жизнь продолжается. Время лечит и самые тяжкие раны. Конечно, я уже далеко не молода, но не чувствую себя еще настолько старой, чтобы не попробовать начать все сначала.

Славик не верил собственным ушам. Вот уж и впрямь – здорово хватила. Еще минуту назад не знала, куда деваться от стыда, и вдруг, надо же, с какой откровенностью и дерзостью посвящает капитана в святая святых, в свое прошлое, настоящее и даже будущее, ей-богу, это прямо-таки демонстративное, публичное любовное объяснение Виктору Ружичке, не слишком ли она перегибает с этой своей благодарностью? Что, собственно, мы отмечаем? Поминки? День рождения? Или помолвку?

– Ну перестаньте, что вы, вам ли говорить о старости, вы выглядите так молодо, – замечает капитан, и Славик не может избавиться от ощущения, что он свидетель какого-то неудачного любительского фарса.

Алжбета Славикова покраснела до корней своих исконно черных, обильно вытканных серебром, но ныне каштановых, отливавших медью волос и недоверчиво посмотрела на капитана Штевурку: не смеется ли он над ней? Нет, рассудила она и слегка кивнула в знак благодарности за его изысканный комплимент.

– Надеюсь, товарищ капитан не пришел праздновать твой день рождения, – раздраженно прервал Славик их куртуазный разговор.

Капитан Штевурка в третий раз стал извиняться за то, что потревожил их в такой, дескать, день, если б он знал, то пришел бы даже с цветами, но, к сожалению, вынуждают обязанности, ему, право, жаль, но ничего не поделаешь… ну хватит исхитряться, к чему все эти увертки, он ведь явился сюда сообщить им результаты вскрытия, так пусть и вываливает, к чему такая предусмотрительность, мы готовы выслушать это ужасное известие, и наконец…

– Пан режиссер, мне очень неприятно, право, но ничего не поделаешь, – начал капитан в смущении, глядя поверх плеча Славика на его мать, которая при этих словах насторожилась и, опершись обеими руками на ручки кресла, напряженно ждала – чего? Что это должно означать? Славик тоже с повышенным интересом наблюдал за капитаном, эта подготовка почему-то внушала ему опасения. Капитан, чуть отступив, повернулся спиной к матери, словно именно ее вид приводил его в замешательство. Затем поднял голову, решительно посмотрел в глаза Славику и холодно сказал:

– Я, собственно, пришел за вами.

Славик услышал пискливый скрип; мать поднялась с кресла, пружины жалобно запели.

Виктор Ружичка на мгновение перестал жевать бутерброд и застыл в позе хорошо воспитанного гостя – в правой руке бутерброд с ветчиной, в пяти сантиметрах ото рта, ладонь левой руки – неловко согнутой, почти вывернутой в локте – подставлена под бутерброд, чтобы, не дай бог, не насорить на ковер.

– За мной?

– Внизу ждет машина, поедете со мной.

Мать шагнула вперед и встала между ними, точно собственным телом пыталась защитить сына от опасности.

Виктор Ружичка уже снова начал жевать, но, по-видимому, потерял аппетит: рот был набит едой, но в глазах прочитывалась лихорадочная сосредоточенность на чем-то совершенно не связанном с пищей – на чем же?

– В ходе следствия всплыли новые факты, которые требуют объяснения. – Капитан говорил строгим, официальным, бесстрастным тоном, к какому прибегают воспитанные люди, вынужденные говорить собеседникам вещи для них самих столь неприятные, что они вообще предпочли бы молчать.

– Пожалуйста, – сказал Славик равнодушно. – Спрашивайте.

Голос капитана едва заметно потвердел.

– Благодарю за разрешение. Буду спрашивать. Только не здесь.

У Славика увлажнились ладони.

Алжбета Славикова воинственно выпалила:

– Надеюсь, это не означает, что сын мой арестован?

Капитан поднял брови – высоко, чуть ли не до половины лба: точно слова матери в чем-то обвиняли его, но главным образом – поражали.

– Ничего такого я, кажется, не сказал. Или вы считаете, что есть какие-то причины для такой… меры?

И обратился к Славику:

– Пан режиссер, прошу вас, поедемте со мной.

– Почему вы его уводите? – взвизгнула мать.

Капитан, не отвечая, резко повернулся и пошел к двери. Но когда раздались всхлипы матери, он нерешительно остановился и неприязненно, угрюмо бросил через плечо:

– Успокойтесь, пани Славикова.

Виктор Ружичка вытащил из кармана кремовато-желтый аккуратно сложенный платок (рука матери!), тщательно вытер пальцы, положил платок обратно в карман и подошел к ней. Ласково коснулся ее плеча и успокаивающе сказал:

– Не волнуйся, Беточка. Все идет нормально. Полагаю, дело касается обычных показаний.

Хотя Ружичка и адресовал свои слова матери, стараясь изо всех сил, чтобы они не звучали вызывающе – словно боялся, что капитан воспримет их как недопустимое вмешательство в его полномочия, – тот быстро повернулся и, смерив удивленным взглядом робко улыбавшегося Виктора Ружичку, согласно, без всякого гнева или неприязни, качнул головой. Нечто похожее на благодарность за сотрудничество.

– Вы юрист? – спросил он; но это было скорее утверждение, чем вопрос. Виктор молча кивнул. – Впрочем… – продолжил капитан, но тут же осекся. С минуту он внимательно глядел на мать – она крепко держала руку Виктора, усталая, измученная, – потом обронил: – Нет, в таком состоянии… – Он говорил будто сам с собой, размышляя вслух: – Кстати, я и вас охотно расспросил бы кое о чем, пани Славикова, но боюсь, вы сейчас слишком… так сказать… взволнованы.

– Вы ошибаетесь, товарищ капитан, – резко обрубила она. – Вы даже не представляете, сколько я могу выдержать.

Капитан призадумался:

– А вы смогли бы… хотя нет, вы слишком возбуждены, еще по дороге вам станет… – Он опять умолк, но после минутного колебания продолжил: – А впрочем, почему бы нам и не проделать это здесь. – Он снова впился глазами в мать: – Вы готовы объяснить мне некоторые детали?

– В любое время. Мне нечего бояться. – Казалось, недооценка ее сил обижает мать.

– Что ж, хорошо, – сказал капитан. – По крайней мере это ускорит дело.

Он снова перешел на официальный тон.

– Пан режиссер, если не ошибаюсь, у вас пишущая машинка? Я могу ею воспользоваться?

– Разумеется. Сейчас принесу.

– Спасибо, – сказал капитан поспешно, – не хотелось бы вас утруждать. Здесь я уже немного ориентируюсь.

Он пошел к кухне.

– Там кухня, – предупредил Славик. – Машинка в кабинете.

Капитан остановился в растерянности.

– Серьезно? – улыбнулся он. – Пожалуй, я слишком понадеялся на свою память. – Он постоял, сосредоточенно глядя на ковер, словно искал там что-то. Что? Что он там выискивает? Славик застыл в судорожном напряжении – там, да, именно на этом месте… – Здесь мы ее нашли, если не ошибаюсь, – пробормотал Штевурка. – Здесь она лежала, а рядом… н-да… – не договорив, он прошел в кабинет.

Нож, мысленно докончил Славик фразу капитана. Им овладело тревожное беспокойство, но вскоре страх сменился защитной спасительной иронией. Поведение капитана вдруг показалось ему смешным; дешевые театральные номера, ухмыльнулся он, спектакль, рассчитанный на эффект; словно он знает за мной слабость поддаваться внушению. И все-таки – дешево, но впечатляюще – на меня ведь это и впрямь подействовало, пусть даже на мгновенье; лучше было бы поехать с ним, там было бы легче; что он намеревается делать? Неужто надо мной уже сгущаются тучи?

Капитан вышел из кабинета с пишущей машинкой. Черт бы его побрал, ишь как ловко устраивается, конечно, остался здесь умышленно – вот уже вложил в машинку бумагу с копиркой!

– Я вас долго не задержу, лишь небольшая формальность. – Он широко развел руками: – Прошу садиться.

Виктор Ружичка поправил сдвинувшийся узел галстука и деликатно заметил:

– Мое присутствие, вероятно, нежелательно. – Он вопросительно посмотрел на капитана.

Капитан, чуть подумав, нерешительно кивнул, но тут же следом махнул рукой:

– Да нет, что вы… это же не официальный допрос. Кое-что придется выяснить, а потом можете продолжить… свой праздник.

Славик вскинулся:

– Какой праздник? Мы ничего не празднуем, нам нечего праздновать…

Капитан виновато поднял обе руки: сдаюсь! И сказал с извиняющейся улыбкой:

– Простите, я не то имел в виду… вы правы, мои слова совершенно неуместны, не так ли? Мне, в самом деле, неловко. – И тут же, с места в карьер, продолжил: – В своем предыдущем свидетельстве вы показали, – обратился он к матери, закуривавшей в эту минуту сигарету, – что в ту ночь, когда была убита жена вашего сына, ваш сын всю ночь провел у вас. Вы настаиваете на своем показании?