Текст книги "Демоны степей"

Автор книги: Дуглас Брайан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Инаэро старательно поклонился:

– Господин! – произнес он, стараясь, чтобы голос его звучал как можно подобострастнее. – Долг каждого просвещенного человека – угадывать тонкую и деликатную душу, приверженную высокому искусству, в другом человеке.

Церинген томно улыбался:

– Нетрудно почувствовать изящное тому, кто сам изящен, – молвил он и, протянув руку, взял из вазочки гроздь полупрозрачного синего винограда. – Прелестная речь! Продолжай.

– При первом же взгляде на тебя, о господин, я ощутил, насколько выше, насколько изящнее – если можно так выразиться – твое мировоззрение, особенно по сравнению с мировоззрением всех этих лавочников, для которых мы переписываем документы.

– Очень верное и глубокое замечание! – согласился Церинген, обсасывая косточку виноградинки.

– Уяснив для себя все это, – продолжал Инаэро, изгибаясь в очередном поклоне (который, как он надеялся, выглядел достаточно изящным), – я спросил себя: по какому праву мой многочтимый работодатель, господин Ватар, отказывает этому поклоннику искусства – то есть, тебе, мой господин! – в услугах лучшего каллиграфа школы?

– Это было жестоко! – согласился Церинген. – Он причинил мне немалую боль этим отказом.

Лицо Инаэро исказилось, словно бы его пронзила невидимая молния сострадания.

– Да! Я так и понял! Столь ранимая душа не могла не быть болезненно задета подобной бесчувственностью!

– А-ах! – вздохнул всей грудью господин Церинген и откинулся на подушках. – Наслажденье слушать тебя, друг мой.

– Итак, я решил исправить ошибку своего работодателя.

Церинген слегка приподнялся на локте и не без любопытства уставился на Инаэро.

– Как ты его назвал? Работодателем? Ты сам разве не невольник господина Ватара, а, лукавец?

– О нет! Я вольнонаемный служитель, и могу уйти в любой момент, когда захочу. Никто, кроме богов, не властен над моей судьбой. Но вот эта девица, каллиграф…

– О, девица!.. Ей будет любопытно работать у меня, чрезвычайно любопытно! – Церинген прищурился, и Аксум вздрогнула от отвращения, однако тотчас напустила на себя безразличный вид. – Я многое знаю о девицах и собираюсь поведать всему миру о моих открытиях… сладостных, превосходных открытиях!

– Я буду откровенен с тобой, мой господин, – сказал Инаэро, желая как можно скорее покончить с этой комедией. – Я украл эту девушку ради вас. Я знал, что ты мечтаешь заполучить ее. Я знаю также, что нельзя наносить твоему чувствительному сердцу столь ужасные раны, отказывая тебе в твоих желаниях. Вот единственное объяснение моего поступка! Эта девушка принадлежит тебе… за небольшую цену.

– Она бесценна! – вскричал Церинген. – Я видел ее работы и говорю тебе: она бесценна!

– Все-таки я хотел бы получить за свою небольшую услугу хотя бы символическую плату, – настойчиво повторил Инаэро.

И заломил цену, за которую можно было бы купить двух дюжих парией, способных выдержать год на каменоломнях.

Красные пятна на скулах Аксум горели все ярче.

Ее не в первый раз продавали и покупали, почти всегда торгуясь в ее присутствии. Она еще не была взрослой, но знала и то, что девушек обычно при продаже раздевают, ощупывают и оценивают, точно кобыл. Когда-нибудь это предстояло бы и ей… если только она не сумеет освободиться раньше.

А Инаэро – ее бестолковый ученик, ее сотоварищ по школе – довольно бойко вошел в роль. Аксум не знала, сумеет ли позабыть об этом – потом, когда все кончится. Если, конечно, это закончится так, как они планировали. Теперь она снова не была уверена в своем друге.

Что касается Инаэро, то он велел себе забыть, о ком идет речь, и торговаться так, словно опять работает приказчиком в лавке и продает штуку голубого шелка… первосортный кхитайский товар, мой господин, первосортный! Посмотри, какое качество, какие прочные нити, какая великолепная окраска!

Сошлись на цене вдвое меньшей, но все равно немалой. Принесли деньги. Инаэро тщательно пересчитал их – он хотел, чтобы Аксум видела, сколько золотых монет он кладет в кошель. Аксум неподвижно смотрела на своего нового хозяина. Вспоминала, как Инаэро уговаривал ее согласиться на эту сделку.

«И тебе не следует его опасаться, – добавил юноша, – в городе поговаривают, что господин Церинген – кастрат. Теперь он разве что вспоминать способен о своих подвигах с женщинами…»

Наконец деньги отсчитаны. Инаэро спрятал кошель под одежду, украдкой глянул на Аксум в последний раз и, разлюбезнейше простившись с господином Церингеном, покинул богатую усадьбу. Он возвращался в школу.

Аксум осталась одна.

Она так и стояла в полной неподвижности, точно статуя, пока господин Церинген о чем-то размышлял, причмокивал губами, посмеивался сам с собою и вяло жевал фрукты. Наконец он, не глядя, щелкнул пальцами.

Девочка подошла и опустилась рядом на колени.

– Как тебя… э-э… зовут?

Она с хорошо скрываемым отвращением смотрела, как шевелятся его губы,

– Мое имя Аксум, господин, – ответила она негромко, четко проговаривая каждое слово.

– Э… хорошо, хорошо… Хочешь… э-э… фруктов, чаю?

– Я бы выпила чаю, господин, и съела яблоко.

– Э-хе, хе! Какая смышленая девочка! Чаю и яблоко? Ну хорошо, возьми себе чаю и яблоко.

Аксум налила себе в маленькую чашку немного горячего чаю и взяла красное яблоко. Господин Церинген следил за ней задумчиво и несколько сонно.

– А ты пребойкая девица, э? – обратился он к новой рабыне.

– Я стараюсь быть скромной, незаметной и всегда угождать хозяевам, – ответила она невозмутимо.

– Очень правильно, чрезвычайно разумно! – Церинген почмокал губами. – Знаешь ли, Аксум, я буду держать тебя здесь… э-э… скрытно от всех.

– Да, – сказала она.

Знаешь? – Господин Церинген выглядел удивленным.

– Да, господин, – повторила Аксум. – Мне сказали об этом заранее.

– Как он похитил тебя? – жадно спросил Церинген. – Засунул головой в мешок? Оглушил? Он душил тебя, бил? Он тебя заставил?

Она покачала головой.

– Этот молодой человек, господин, и сам обладает чувством изящного. Он понял, что я – как художник и каллиграф, и ты – как тонкий знаток и ценитель жизни и ее удовольствий, – мы должны быть вместе. Я обязана помочь вам создать ваш шедевр. Это – мой долг перед людьми и богами.

– О, все еще превосходнее, чем я предполагал! Возьми еще… э-э… возьми виноград, дитя мое. Как тебя… э-э… зовут?

– Аксум, господин.

– Отлично, превосходно, Аксум. И никому ни слова. Тебя поместят в отдаленные покои. Петь – воспрещается. За пение буду сечь, поняла? Я очень люблю… э-э… сечь юных девушек.

– Я не стану петь, – спокойно сказала Аксум.

– Из покоев не выходить. Тебе принесут туда все, что пожелаешь. Птичек, игрушки… Подушки… рабынь с опахалами…

– Господин очень добр, – ледяным тоном произнесла Аксум.

Церинген хлопнул в ладоши и тонко крикнул:

– Медха! Медха!

Словно бы из-под земли вырос чернокожий слуга. Его красивое тело лоснилось от масла и пота, большие глаза глядели ласково и тихо, словно у крупного жвачного животного.

– Медха, отведи ее в… э-э… Покои Лотосового Уединения. Пусть ее умоют и все такое… Аромат… э-э… пожалуй, амбра… и немного розы, такой… э-э… легкой… чайной розы… Цвета розоватый и желтый. Шелк, только шелк! Умоляю, никакого бархата! Легкость, легкость и юность!

Слуга слушал, кротко помаргивая пушистыми ресницами, что еще больше усиливало его сходство с волом или старой спокойной лошадью.

– Да-а… юность, – продолжал господин Церинген. – Пергамент, чернила трех цветов, перья – какие захочет… Она, я думаю, объяснит… Кормить только мясом и фруктами, сладостями и чаем. Никаких лепешек! От лепешек она растолстеет. У нее… э-э… – Тут господин Церинген поманил Аксум пальцем и, когда та приблизилась, хозяйски обхватил ладонями ее талию. – Да, у нее плотное сложение… А мне нужна юношеская хрупкость… Сладостей поменьше. Питья – тоже.

– Идём. – Слуга крепко взял Аксум за плечо и повел ее в дом. Девочка послушно следовала за ним. Для нее теперь начиналась новая жизнь, и уже в который раз приходилось приучаться к порядкам, царящим в новом доме.

* * *

Аксум была некрасива. Кем были ее родители – этого она и сама не ведала. Когда она думала о своих предках, то представлялся ей караван-сарай где-нибудь на широкой дороге, где заночевали люди из самых разных краев, люди, которых недобрая судьба загнала под этот убогий кров.

Однако талант рисовальщицы, подобно поцелую богини, запечатлелся на ее полудетском узеньком лице, навсегда озарив его тайным светом.

И поэтому люди, наделенные двойным зрением и умеющие прозревать за внешним – внутреннее, сказали бы, что Аксум прекрасна.

Неправильность черт лица обезопасила ее, по крайней мере, на время отрочества, от домогательств похотливых работорговцев, перекупщиков и господ.

Не трогали ее и домоправители, предпочитая податливых служанок с роскошным телом. А Аксум – не то мальчик, не то девочка, со скверным характером, с испачканными в чернилах пальцами – жила одиноко, обособленно, ни с кем из слуг не сходясь и даже не разговаривая.

Изредка к ней заходил Медха – от женской прислуги она решительно отказалась – и выслушивал пожелания на день: сегодня немного телятины, только не жареной, а вареной, приправ побольше, из питья – жасминовый чай, из фруктов – красные и зеленые яблоки, виноград, персики. Благовоний не нужно, а вот новый гребешок – требуется. Черепаховые и костяные гребешки часто ломались в густых непокорных волосах Аксум, и Медха что ни день, то приносил ей новый.

Иногда она просила цветов, подбирая их под свое настроение: белых лилий, желтых или красных роз. И требовала, требовала писчих принадлежностей: новые чернила, новые палочки, плотный шелк, пергамент, восковые таблички. Целыми днями, закрывшись в комнате, занавесив единственное оконце прозрачным белым шелком, от которого комнату заливал молочный свет, она занималась своим делом: рисовала, рисовала, без устали рисовала – цветы, фрукты, вазы, смятые шелковые подушки.

Медха относился к новой рабыне с молчаливым почтением. Ему нравилось, как она держится. Вся жизнь этой девочки была подчинена одному: совершенствованию в своем искусстве. Ей были неинтересны сплетни и слухи, она сторонилась женщин. Как-то раз, не раздумывая, дала пощечину какой-то чумазой девице из кухни, которая заглянула к ней в покои и начала тарахтеть о нравах и обычаях хозяина этого дома.

Однажды Аксум попросила Медху задержаться.

– Сядь, – повелела девочка, указывая негру на подушки.

Слуга осторожно поставил поднос с яствами на пол и выполнил приказание.

– Ты будешь сидеть неподвижно. Постарайся не моргать, – приказала Аксум.

Щурясь и покусывая палочку, она принялась разглядывать слугу, затем быстро, несколькими уверенными штрихами набросала его портрет. Вышло на удивление похоже: глуповатый и вместе с тем внимательный взгляд, широкие губы, мягкие черты. Но в этой зарисовке было еще кое-что: девочка сумела передать свое отношение к этому человеку, недалекому, послушному, всегда погруженному в чужие заботы.

– Посмотри, – сказала она, показывая ему рисунок.

Медха покорно глянул и вдруг застыл.

– Это лицо! – сказал он испуганно.

– Это твое лицо! – торжествующим тоном добавила Аксум и сунула ему под нос зеркало. – Сравни!

Медха посмотрел в зеркало. На рисунок. Опять в зеркало. Его лоб покрылся испариной, щеки посерели.

– Что с тобой? – удивилась Аксум. – Тебе не нравится моя работа?

Слуга упал на колени.

– Отдай мне, сожги! – пробормотал он. – Ты украла мою душу!

– Я просто нарисовала твое лицо! – рассердилась Аксум, проворно убирая руку с рисунком. – Зачем ты говоришь разные глупости? Украсть душу могут только злые духи, а я – такая же рабыня, как и ты!

– Ты великая госпожа! – убежденно сказал вдруг Медха. – Я вижу, как с тобой обращаются. Я и сам с тобой обращаюсь как с великой госпожой!

Аксум грустно покачала головой.

– Ты ошибаешься. Меня купили, точно так же, как и тебя.

– У тебя есть боги, – упрямо повторил Медха, – они водят тебя за руку. На каждом твоем пальце сидит по чудесному духу. Я их видел!

– Когда?

Аксум вдруг почувствовала себя нехорошо. Как она ни храбрилась, а злые духи существуют на самом деле и шутить с ними не следует. Она провела рукой по поясу, и верные бубенцы зазвенели в ответ.

– Я видел духов! – еще раз сказал Медха, все еще стоя на коленях. – Когда ты рисуешь, когда пишешь, то на каждом твоем пальце – маленький дух!

– Откуда они берутся? – настойчиво спросила Аксум. – Ну, говори же! Из-под земли? Или сверху?

– Они – в тебе, они берутся… из тебя! – ответил слуга. – Ты – великая госпожа!

– Какие они?

Аксум вытянула руки, растопырив пальцы. Она не носила колец на руках и не признавала браслетов – украшения мешали ей работать.

Чернокожий начал перечислять, боязливо касаясь каждого из десяти тонких девчоночьих пальчиков:

– В больших пальцах живут веселые пузатые старички, лысые, с большими широкими носами. Эти старички, как и пальцы, должно быть, братья. У того, что живет в правой руке, – длинная борода, а у того, что в левой, – только усы, а бороды нет. Указательные пальцы – юные воины в островерхих шлемах, у них мечи и копья. Средние пальцы – полнотелые женщины, у каждой – по десятку юбок, по сотне ожерелий, на волосах богатый убор, расшитый жемчугом, в руках – горшок с жирной кашей. Безымянные пальцы – брат и сестра, мальчик и девочка лет десяти, озорные и веселые, в красивой одежде, они всегда смеются. А мизинцы – прекрасные младенцы, улыбающиеся во сне. Вот таковы твои десять духов, госпожа, и я не лгу! Аксум закрыла лицо руками.

– Ты испугал меня, Медха! – сказала она глухо. – Неужели все это правда? Почему же я никогда их не видела?

Слуга медленно покачал головой:

– Не мое это дело – видеть духов, на это есть ясновидцы, но ты, госпожа, полна света. Не видеть этого может только слепой!

– Неужто все люди слепы?

– Не все! – убежденно сказал негр. – Тот, что привел тебя сюда, – он не слеп! И наш господин, Церинген, – он тоже видит. Он несчастен, но добр…

– Добр? – оскалилась девочка. – А тебе известно, как он издевался над своими наложницами? Ты знаешь, какую страшную жизнь вели эти женщины, эти бесправные рабыни, которые были в его власти?

– Но ведь и они страшно поступили с ним, госпожа!

– По заслугам, – фыркнула девочка.

– Не говори так, – слуга трясся от страха, – не следует так говорить! Люди жестоки друг с другом, но наш господин – он теперь добр. Он добр к тебе и ценит твой дар.

– Это правда, – смягчилась Аксум. – Встань наконец с колен! Меня это раздражает.

Медха, помедлив, поднялся.

– Ты отдашь мне рисунок? – спросил он.

– Забери, – она махнула рукой. – Не показывай никому, пожалуй. Думаю, ты прав – люди увидят в этом опасность.

Медха спрятал рисунок под одеждой на груди и вдруг радостно улыбнулся, сверкнув зубами.

– Ну вот, теперь моя душа снова на месте!

Глава тринадцатая
РАЗОБЛАЧЕНИЕ ИНАЭРО

Ватар был в ярости. Ярость хозяина каллиграфической школы выражалась в том, что он медленно рвал пергамент. Крепкий материал не желал поддаваться пальцам, но Ватар терзал его, дергал, грыз зубами и в конце концов с треском отдирал полоску. Писцы школы сидели на полу, скрестив ноги, и как завороженные наблюдали за этим. Лицо их хозяина оставалось внешне спокойным, оно как будто застыло, окаменело в гневе. Глаза ничего не выражали, кроме сосредоточенности на бесполезном и жутком занятии,

Это длилось уже несколько часов, Никто не смел пошевелиться. Двое личных слуг Ватара, которых в обычные дни никто не видел, – верзилы-кушиты с огромными жирными животами и столбообразными ногами – вымачивали в чанах розги.

Наконец Ватар отложил в сторону истерзанный кусок пергамента, очень аккуратно разгладил его ладонью и обратил взоры на подчиненных ему писцов.

– Сегодня утром я узнал, что каллиграф-женщина покинула школу, – проговорил он очень тихо.

Посреди общего безмолвия его сиплый голос прозвучал до крайности отчетливо. Никто не проронил ни звука. Ватар продолжал, слегка откашлявшись:

– Аксум бежала! – Неожиданно он побагровел, выкатил глаза и заревел: – Эта маленькая шлюшка удрала! Кто знает, как, куда, каким образом?

Он начал медленно обводить взглядом каждого по очереди. Каллиграфы ежились, отводили глаза, рассматривали свои пальцы, либо, как завороженные, вперяли взор в ледяные глаза хозяина. У одного, самого младшего, из угла рта потекла слюна, как у идиота, другой разрыдался, третий закрыл лицо руками.

«Да, все сходится, – смятенно думал Инаэро, – он страшен не потому, что владеет телами этих людей, как любой рабовладелец. За ним стоит какая-то большее мощная сила. Он может владеть душами… Осталось понять, сумею ли я не подчиниться ему».

Он знал, что может сломаться, и потому призвал на помощь все свои силы, всю свою благодарность Аксум, все свое восхищение этой девочкой. «Боги, только бы не дрогнуть! – думал он,

покусывая губу в ожидании, пока жуткий взгляд Ватара остановится на нем. – Я буду врать, даже если он вырвет мне ногти!»

А потом в его голове прозвучал тихий, насмешливый голос его учительницы: «Дурак! Какой же ты дурак, Инаэро! Ведь ты – свободный. Он будет пытать кого угодно, только не тебя…»

Эта мысль немного подбодрила Инаэро, хотя в самой глубине души он знал: Ватар не остановится перед тем, чтобы разрезать на кусочки свободного человека, если это потребуется ему, Ватару. Тем более – такого свободного человека, как Инаэро, человека без родни, без влиятельных друзей.

И поэтому когда взгляд Ватара замер на ученике Аксум, Инаэро вдруг начал дрожать.

Несколько мгновений потребовалось Ватару, чтобы понять: Инаэро знает, как бежала Аксум. Он встал. Велел своим слугам:

– Высечь всех – по десяти ударов каждому!

И направился к выходу. Когда Инаэро уже думал, что опасность миновала и что он, как и остальные, отделается десятью ударами, Ватар неожиданно остановился. Обернувшись на пороге, он снова посмотрел Инаэро в глаза и поманил его к себе:

– А ты пойдешь со мной, – проговорил хозяин школы. – Я хочу поговорить с тобой, молодой человек. Ты ведь был ближайшим другом и учеником Аксум, не так ли?

На ватных ногах Инаэро заковылял за Ватаром.

Тот привел его в свои личные покои. В этих комнатах никто из писцов никогда не бывал и о том, что здесь происходит, не решались разговаривать даже шепотом. Но оказалось – ничего особенного. Ватар жил довольно скромно, довольствуясь самой обычной обстановкой: простой мебелью, недорогими коврами, десятком медных кувшинов, купленных тут же, на Блошином рынке.

– Садись, – велел Инаэро Ватар.

Юноша опустился на ковер, поджал под себя ноги. Ему было холодно, хотя солнце уже встало и начало припекать.

Ватар налил себе воды из кувшина. Вздохнул, на мгновение опустив веки, и Инаэро увидел, что хозяин очень устал.

Глаза Ватара распахнулись.

– Я огорчен, – сказал он. – Впереди у меня долгий день, полный забот и трудов, а вы отняли у меня силы в самом начале этого дня. Это нехорошо, Инаэро. Весьма нехорошо.

Молодой человек промолчал.

– Подай мне шкатулку, – велел Ватар. И показал на небольшую нишу в стене.

Инаэро послушно потянулся к нише, взял с полки маленькую шкатулочку резного дерева и протянул хозяину, но тот не взял ее.

– Открой и посмотри, что там.

Инаэро повиновался. На шелковой подушечке внутри шкатулки, остро пахнущей сандалом, лежали кривые щипцы.

– Что это? – спросил юноша, наполовину догадываясь о назначении инструмента.

– А ты не понял? – Ватар искривил узкие губы. – Это щипцы, которыми ломают пальцы писцам. Хочешь знать, как я стал владельцем каллиграфической школы? Никто ведь не знает, кто я такой! Никто из вас! Признайся, многие ли из вас гадают обо мне?

Инаэро безмолвно кивнул.

– Никто не решается говорить об этом вслух, – добавил он чуть погодя.

Ватар рассмеялся, и Инаэро опять ощутил дрожь.

– Я был каллиграфом, одним из лучших, и служил могущественному человеку. И когда я провинился перед ним, он переломал мне пальцы вот этими щипцами, а потом подарил их мне в драгоценной шкатулке вместе с большой суммой денег. Он велел мне хранить щипцы на память о случившемся и открыть собственную каллиграфическую школу. Он объяснил мне, зачем это нужно.

Ватар пошевелил пальцами. Они были узловатыми, чуть неловкими, но вполне здоровыми. Неожиданно Инаэро представил себе, как Ватар ломает этими щипцами тонкие пальцы Аксум, и слезы градом покатились по щекам юноши. Это произошло так неожиданно, что он даже не сразу заметил, что с ним творится.

Ватар засмеялся.

– Ты меня понял! – сказал он. – Твои руки ничего не стоят, ты бездарность, но больно тебе будет – обещаю.

Инаэро инстинктивно спрятал руки за спину.

– Где она? – спросил Ватар, наклоняясь к нему.

– Кто? – глупо переспросил Инаэро.

– Аксум!

– Я не знаю!

Ватар подумал немного. Инаэро тревожно следил за ним, но по неподвижному лицу хозяина невозможно было прочитать его мысли. Наконец Ватар сказал:

– Закрой шкатулку и убери ее на место. Слушай меня. Ты помнишь, как ходил в дом Эйке? Тебя еще раскрасили под кушита.

Инаэро молча кивнул.

– Ты снова отправишься туда. Будешь следить за ним. Докладывай о каждом его шаге! Я должен разорить его. Ты меня понял? Кроме того, я подозреваю, что он знает, где находится Аксум.

Инаэро едва было не брякнул: «Нет, Эйке ничего не знает! Он тут не при чем!» – но вовремя прикусил язык. Ему даже дурно сделалось: во-первых, он едва не выдал Аксум, а во-вторых, желая спасти девочку, вверг своего бывшего нанимателя в новые неприятности.

Теперь Инаэро проклинал себя за решение вернуться в школу каллиграфов. Надо было удирать вместе с Аксум. По крайней мере, избежал бы всех этих страхов. И не пришлось бы шпионить за Эйке.

Но пути назад теперь не было. И Инаэро позволил безмолвным кушитам отвести себя во внутренние покои, где обнаружились служебные помещения – кухня, каморки слуг и лаборатория, где Ватар занимался составлением различных красящих растворов. Кушиты нанесли на тело юноши черную краску, перевязали ему волосы темно-красным платком, вымазали ему ногти синим, на ладони нанесли охру, как это делают чернокожие слуги в богатых домах; затем облачили в длинные белые одежды и вручили набор для письменных принадлежностей.

Ватар одобрил результат их трудов и велел Инаэро:

– Сегодня Эйке опять потребовался писец. Разумеется, он заплатил за услуги Аксум, но ты вернешь ему часть денег и скажешь, что девушка занята в другом месте. Скажи, что ты – ее ученик. Это будет, в конце концов, правдой! И смотри, чтобы доложил мне обо всем, что узнаешь в этом доме!

И он перевел тусклый взгляд на нишу, где хранилась шкатулочка со щипцами.

* * *

Светлейший Арифин, Венец Ученых, Верховный жрец тайного Ордена Павлина, любил бывать в доме у неофита Церингена. Все там радовало душу и тешило глаз скрытного вершителя многих судеб: и роскошь обстановки, и преданность делу Павлина со стороны новообращенного, и та жажда знаний и обольщений, с которой господин Церинген неизменно встречал Светлейшего Арифина. Тут можно было превосходно проводить время – за чаем лучших сортов, среди безмолвных прекрасных прислужниц, на шелковых подушках, под звуки еле слышной музыки, звучащей где-то в тени деревьев. Ну и конечно за неспешной беседой о прекрасных очах Павлина.

Всякий раз Арифин рассказывал о новом глазе божества. Например, не далее как четыре дня назад, речь зашла о том павлиньем оке, которое надзирает за женской грудью. Ибо и такое имеется в необъятном павлиньем хвосте, распростертом на целое небо!

– Неужто? – сладко жмурился Церинген, прихлебывая чай.

– Поверь мне! И не такие еще чудеса и дивные тайны откроются тебе в Павлине! – уверял Арифин. – Давным-давно случилось так, что милостивый Павлин, пролетая над безлюдной пустыней, выронил из хвоста одно перо. Это было совсем малое перышко, но оно, как и все, что имеет касательство до Павлина, было преисполнено глаз и мудрости. Перо медленно парило в воздухе и наконец коснулось земли. Едва это произошло, как из пера родилась прекраснейшая женщина на земле. И вместе с нею родилось ее имя – Соэн, и ее жилище, которое снаружи выглядело как скромная хижина, но внутри было убрано богатыми коврами, резной деревянной мебелью, картинами, посудой, словом, всем необходимым для жизни. И все эти вещи являли собою образец изящества и совершенства формы. Все тело Соэн исполнено глаз: глаза на пальцах вместо ногтей, глаза на груди вместо сосков, глаз на животе вместо пупка… и так далее.

– Поразительно! – шептал Церинген. – И я смогу увидеть ее? То есть, я хочу сказать… Видишь ли, Венец Ученых, учитель мой, в прежние времена я… был большим ценителем женской красоты, но в силу некоторых… э-э… известных тебе прискорбных обстоятельств… э-э… но я не перестал ценить красоту женского тела! В конце концов, мое преклонение перед прекрасным всегда было делом моей… э-э… души! Ибо наслаждения… э… телесные, так сказать, плотские, осязаемые… недоступные в силу ряда обстоя… впрочем, об этом не следует говорить… Нет ничего выше обожания глазами! Глазами! Красоту надлежит впитывать взглядом!

– Я вижу, наши беседы не пропадают втуне, дитя мое, – ласково улыбался Арифин. – Ты верно понимаешь суть учения. Зримое надлежит обожать с помощью зрения, а подлежащее осязанию – с помощью рук и языка. Впрочем, ни руки, ни язык не являются объектом поклонения Павлина. Внутреннее совершенство и лишь оно дает человеку наивысшее счастье!

– О, как это верно!.. – бормотал Церинген, чувствуя себя потрясенным.

Соэн! Исполненная глаз красавица – вот что заполоняло мысли Церингена все дни, протекшие после этой приснопамятной беседы.

Господина Церингена крепко занимал также один вопрос: известно ли Светлейшему Арифину о некоей ценной рабыне, которую украли и тайно продали в некий дом за немаленькую цену? Знает ли что-нибудь Орден об Аксум, которая скрытно живет в доме господина Церингена и создает книгу воспоминаний и размышлений своего нового тайного хозяина? Эта мысль подчас мучила Церингена, заставляла его просыпаться в холодном поту. А вдруг Павлин знает и об этом? Если хотя бы одно его недреманное око время от времени заглядывает в дом Церингена…

* * *

Аксум отнюдь не тосковала, когда ее запирали одну в комнате, не жаждала вырваться под открытое небо. Ей не было тесно наедине с ее искусством. Кроме того, она умела терпеливо выжидать своего часа. А до поры – пользоваться теми благами, которые предоставляла в ее распоряжение судьба.

Девочка переводила огромное количество чернил, пергамента, воска наилучших сортов. Каждый день ей требовались две-три новых дощечки – прежние она процарапывала до полной невозможности употреблять их снова. Наброски, рисунки, образцы новых шрифтов, виньетки, узоры – все это рождалось в ее голове и тотчас переносилось на шелк и пергамент.

Господин Церинген присылал за ней раба каждый день. Аксум привычно собирала писарскую сумку: дощечки и палочки для черновиков, переписанные набело листы – работу предыдущего дня, и шла следом за Медхой в господские покои. Чаще всего Церинген диктовал, развалившись у себя в опочивальне. Он потягивал разведенное вино, вдыхал аромат курильницы и полусонно обмахивался веером.

Аксум усаживалась за особым низким столиком прямо на пол, поджав ноги, расставляла свои письменные приборы и раскладывала дощечки.

– Удобно ли тебе, моя… э-э… девочка? – сладко тянул господин Церинген.

– Вполне. Благодарю тебя, господин, – отвечала Аксум бесстрастно.

– Какое милое, неиспорченное и работящее дитя! – умилялся Церинген.

Он затеял с юной помощницей изощренную игру. После того, как господин Церинген пал жертвой мести беспощадных женщин, которые лишили его самого драгоценного достояния мужчины, прежние радости сделались для него недоступны. Однако старый сластолюбец не мог отказаться от чувственных наслаждений. Он окружил себя еще большей роскошью, чем прежде, наводнил дом полуобнаженными служанками и красивыми молодыми рабами. Господин Церинген мог часами следить за медленными, тягучими танцами девушек, одетых в прозрачные шелка, и теребить при этом мягкие подушки.

Аксум доставляла ему удовольствие иного рода. Сама по себе девчонка не представляла интереса – худая и черствая, как сухарь черного хлеба (пища, которую господин Церинген никогда не вкушал – за всю свою жизнь!). Но она была юной, чистой, нетронутой; ее сознания ни разу, кажется, не касалась мысль о близости с мужчиной. И вот этому-то нераспустившемуся цветку господин Церинген рассказывал все свои тайные измышления, все истории его отношений с женщинами. Он погружал ее мысль то в пучину безудержного разврата с пышнотелыми красотками, готовыми удовлетворять мужчину без конца, то в бездны жестоких игр со строптивыми девственницами. Он вновь переживал те давние, острые ощущения: упругую плоть под руками, красные полосы, оставленные плетью на атласной коже, крики боли и стоны сладострастия… Увы, все это в прошлом! Проклятая гирканка со своим чернокожим прихвостнем! Гнусная, незаконная, кровная родня бездельника и болвана Эйке!

Повествуя обо всех этих приключениях, разворачивавшихся в спальне, среди смятых шелковых покрывал, господин Церинген зорко следил за Аксум: не появится ли румянец на ее бледном, матово-смуглом лице, не блеснут ли украдкой глаза, не облизывает ли она губы, не сжимает ли украдкой колени, словно пытаясь утаить спрятанный между бедер жар?

Но ничего подобного, к великому разочарованию Церингена, не происходило. На лице Аксум – лице писца, привыкшего запечатлевать чужие тайны на бумагу, – не отражалось решительно никаких чувств. Словно не из плоти эта девушка создана, словно не жжет ее по ночам мысль о грядущем возлюбленном!

А Аксум действительно ничего не чувствовала. И чем больше старался господин Церинген распалить ее воображение, тем смешнее ей становилось: он как будто стремился ее испугать! Испугать! Это ее-то, Аксум, которая в свои отроческие годы уже прошла огонь, воду и медные трубы! И она вела свою собственную игру, не менее увлекательную: сидела перед Церингеном, как каменная, и только палочка мелькала в ее ловких пальцах. Церинген постанывал, мычал, подбирая слова, потягивался на постели, изгибался всем телом, ломался, разглядывал свои холеные ногти. Аксум же рядом с ним выглядела почти неживой.

Она создавала шрифты и узоры. До содержания текста ей не было никакого дела.

– Ты не устала, дитя мое? – неожиданно оборвал себя на полуслове господин Церинген.

– Нет, господин, – спокойно отозвалась Аксум. – Я готова продолжать, сколько тебе будет угодно.

– Ах, – господин Церинген устроился поудобнее и уронил на пол подушку. – А я что-то чувствую себя утомленным… Покажи мне, как ты переписала вчерашнее.

Аксум поднялась на ноги одним гибким движением, взяла листы, украшенные по полям причудливыми виньетками – здесь были цветы, листья, вазы, сплетающийся невероятным узором дымок, исходящий из курильницы (сама курильница в виде полуптицы-полуженщины с приоткрытым ртом была изображена в самом низу листа).