Текст книги "Читать не надо!"
Автор книги: Дубравка Угрешич
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
Женщины, дым и литература
Вспомним один эпизод из «Сорок первого», советского фильма по повести Бориса Лавренева с тем же названием. Там рассказывается о храброй молодой женщине, бойце Красной Армии, взявшей в плен неприятеля, красавца офицера, белогвардейца. Они обитают в заброшенной хижине в ожидании подхода красных. Красноармейка с нежной и не зачерствевшей душой влюбляется в своего красивого идеологического врага. В какой-то момент у пленника кончаются папиросы. Девушка великодушно предлагает пленнику свое единственное сокровище, тонкую тетрадку с собственными стихами. Белогвардейский офицер заворачивает табак в стихи бойца-красноармейца и далее прямо на глазах у кинозрителей нагло курит и выкуривает все ее стихи до последней строчки.
Можно ли себе представить эту сцену наоборот? Нет. Ибо сцена эта, как бы наивна и трогательна она ни была, гораздо значительней, чем просто киноэпизод. Это метафорическая суть истории женского сочинительства, отношения женщин к своему творчеству и отношения мужчин к творчеству женщин.
На протяжении всей истории женского писательства мужчины косили под корень литературные страсти женщин. На протяжении всей истории женщины приносили себя в жертву ради литературы. Многие произведения литературы выживали в мрачные времена исключительно благодаря женщинам. Вспомним, как Надежда Мандельштам специально заучивала стихи Осипа Мандельштама наизусть. Именно так она и спасла его великую поэзию от могущественного щупальца Сталина на кнопке «стереть». Вспомним жен, любовниц, подружек, поклонниц, переводчиц, помощниц, благодетельниц, копировальщиц, машинисток, корректорш, преданных редакторш, литературных наставниц – мудрых женщин– писательниц, агентш, вдохновительниц, муз, литературных консультантш, яростных сторонниц, трепетных наполнительниц литераторских трубок, усердных поварих, трудолюбивых архивисток, библиотекарш, страстных читательниц, надежных хранительниц рукописей, живых сфинксов у посмертных писательских склепов, старательных вылизывательниц писательских творений. Вспомним тех, кто сдувает пыль с собраний сочинений и писательских бюстов, фанатичных энтузиасток обществ во славу усопших и здравствующих поэтов. Женщины, женщины, женщины…
Женщины спасали литературные творения, когда мужчины их уничтожали. До чего же мужчины – диктаторы, монархи, цензоры, безумцы, пироманьяки, военные, императоры, руководители, полицейские – ненавидят печатное слово! Пусть женщина иногда и завернет свежую рыбину в стихи посредственного поэта, но что это в сравнении с сжиганием книг по приказанию китайского императора Ши Хуанти! Пусть женщина порой воспользуется эпической поэмой, чтоб накрыть пирог и тем уберечь его от пригорания, но что это в сравнении с тоннами рукописей, уничтоженными КГБ! Если женщина когда и использует книжку для растопки семейного очага, что это пламя в сравнении со столбами дыма над сжигаемыми нацистами томами! Если женщина и вырвет страничку из книги, чтобы протереть окно, что это в сравнении с горами пепла после обстрела Караджичем и Младичем Национальной библиотеки в Сараево?
Можем ли мы представить себе все наоборот? Нет. Такое просто немыслимо. Исторически женщины – читательницы, мушки, залипающие на печатное слово, это они – читательская аудитория. Так, в одной маленькой литературе, хорватской, в середине девятнадцатого века, мужчинам писателям пришлось убеждать женщин читателей не читать книги на немецком языке, так как иначе некому было читать их собственные книги, книги хорватских писателей. «Сердце патриота разрывается от горя, когда слышишь, что не только высокородные барышни, но и даже дочери обыкновенных бюргеров с пренебрежением говорят о нашем родном языке», – сетует один хорватский писатель девятнадцатого столетия. И читательницы, добросердечные хорватки, сжалились и принялись, позевывая от скуки, за чтение книг местных писателей. Литература этой маленькой страны началась с них, с этих женщин читательниц.
Женщины всегда были добрыми домашними духами литературы. Образно выражаясь, в каждый литературный дом встроена тень его истинного строителя, женщины, какой-нибудь Мэри, или Джейн, или Веры… Стейси Шифф, автор биографии «Вера (Миссис Владимир Набоков)», отмечает: «Из перечня того, чему, как хвастал Набоков, он так и не обучился, – печатать на машинке, управлять автомобилем, говорить по-немецки, возвращать себе потерянное, складывать зонтик, отвечать на телефонные звонки, разрезать книжные страницы, уделять свое время какому-нибудь обывателю, – легко предположить, на что тратила Вера свою жизнь».
Вернемся же к началу и скажем, что история женщин, литературы и дыма неразрывно связаны; поистине это одна общая история. Лишь женщины и книги сжигались на кострах инквизиции. Принадлежность мужчин к историческому пеплу статистически ничтожна. На разных этапах истории человечества именно женщины-ведьмы (образованные женщины), а также книги (источник знаний и удовольствий) провозглашались орудиями дьявола[23]23
Фильм американского режиссера Тейлора Хэкфорда «Адвокат дьявола» предлагает интересную современную интерпретацию образа дьявола. Дьявол (Аль Пачино) и его женская команда охарактеризованы двумя чертами: они курят (в Америке сейчас никто, кроме темных сил, не курит!) и блестяще владеют иностранными языками (образованные люди также оказываются среди темных сил).
[Закрыть].
Давайте проиллюстрируем наше горестное повествование более оптимистичным примером, и снова из России. Одна московская мамаша чрезвычайно тревожилась за своего сына, хотя для тревоги не было оснований: он отлично учился, любил литературу, восхищался Пушкиным. И все же мама страшилась самого ужасного греха – наркотиков, потому регулярно проверяла карманы сына. И вот, наконец, она обнаружила то, что искала: небольшое, бурого цвета, завернутое в фольгу. Вместо того чтобы уничтожить злосчастную находку, эта отважная женщина решила испробовать на себе силу наркотика. И хоть ни малейшего опыта не имела, все же умудрилась как-то скрутить в виде сигаретки и запалить. Ее мирное и благостное занятие было грубо нарушено появлением сына в дверях.
– Ты не видала мой маленький сверточек? – выкрикнул он.
– Я его выкурила! – бодро ответила мать.
Оказалось, это – вовсе не наркотик, как подумала мать, а земля с могилы Пушкина, реликвия для ее сына. Словом, мама выкурила Пушкина. И тем самым эта отважная женщина, сама того не подозревая, отомстила за превращенные в пепел стихи той бескорыстной женщины, бойца Красной Армии. Эта неизвестная мать, сама того не подозревая, открыла, возможно, новую страницу в истории литературы. Подчеркиваю: «возможно». Но все равно – спасибо ей!
1997
Оптимизм укрепляет организм
Крах коммунизма повлек за собой то, что случается в природе всегда, когда нарушается биологическое равновесие. Многое исчезло из нынешней культурной среды, идеологические ярлыки в том числе. Теперь никто вслух не объявляет кого-либо коммунистом или даже капиталистом. Прежняя риторика – неокоммунисты, марксисты, антикапиталисты, – может лишь изредка промелькнуть в речи забывшегося репортера CNN. Эти слова исчезли, потому что идеологический контекст, в котором они имели смысл, также исчез. Вакуум заполнили деньги, которые, судя по всему, сделались единственной идеологией.
Романтикам – тем, кто по-прежнему считает, будто людьми движет идеология и что причина национализма в бывшей Югославии это коммунизм, грубо попиравший права этнических меньшинств, – стоит указать на то, сколько собственности захватили пришедшие к власти националисты. И беглого взгляда достаточно, чтобы понять: и этот национализм, и сопровождавшая его война – просто рекламно-идеологический шум, стимулировавший грубый захват имущества, начиная с украденного видеопроигрывателя и кончая украденными же фабриками; кто что смог и сумел. Не стоит забывать, что даже Андрей Чикатило, людоед из Ростова, сожравший полсотни соотечественников, во время суда пытался отнести свой необычный аппетит за счет коммунистических репрессий. Каждый, кто продолжает считать, будто в коммунистическую эпоху религиозные воззрения жестоко преследовались, пусть посетит «свободную» Хорватию. В каждой деревне, точно кукуруза в попкорновых дробилках, выстреливают все новые и новые Пречистые Девы, являясь детишкам посреди поля или домохозяйкам в виде облака в окошке, а односельчане в своем освобожденном религиозном раже, ликуя, потирают руки. Чем больше Пречистых Дев, тем больше туристов!
Значит, суть – деньги, не убеждения. Но оказывается, что жизнь без идеологии пуста, как дом без мебели. Человек в таком пустом пространстве чувствует себя неловко, непривычно. Потому-то опустевшее пространство мигом заселяет новая, на первый взгляд невинная идеологическая флора: оптимизм. Бывшие коммунисты, современные капиталисты, националисты, религиозные фанатики – все теперь становятся оптимистами. Оптимисты – значит победители. Почему? Да потому, что их идеология естественна и приятна, с ней согласен каждый. Почему согласен каждый? Потому что люди любят оптимистов, пессимисты – нытики и вечно портят нам настроение.
Приведу пример. Два моих соотечественника, оба молодые доктора, проходили практику в больнице американского городка, где они и жили. В процессе работы один из них каждый раз на вопрос «Как дела?» – отвечал «Отлично!» Второй, не отказавшись от привычек своей бывшей родины, на тот же вопрос отвечал: «Да так, ничего себе». Первый получил работу, второй – нет. Узнав про этот случай, я подумала, что руководство больницы приняло правильное решение, я и теперь так думаю. Что может быть хуже унылого доктора!
Оптимизм как психологическое убеждение пронизывает все виды человеческой деятельности, включая сферу так называемой свободы мысли. Правда, на идеологической характеристике оптимизма имеется некое темное пятно: лозунг, ориентирующий каждого на оптимизм, принадлежит сталинскому лексикону. Если что и осталось от сталинизма, так это призыв к оптимизму. Вспомним, как семьдесят лет тому назад в Советском Союзе пораусенцы платили жизнью за свой страшный грех – пораженчество. Обвинение в распространении пораженческих настроений влекло за собой отправку в сталинские лагеря на несколько лет. Пора– усенец был точно дьявол во плоти: изменник Родины, враг народа, скрытый скептик, провокатор, антикоммунист, короче – не человек, а дерьмо. Грустный ослик Иа – это не кто иной, как порау/сенец в сталинском представлении. Если бы существовали лагеря для литературных персонажей, Иа угодил бы туда в первую очередь.
Как бы то ни было, а мир в последнее время разделился на оптимистов и пессимистов. Мы живем в эпоху культурной войны. Оптимисты – «хорошие ребята», миролюбивое большинство, ну а пессимисты – «нехорошие ребята», меньшинство, существующее лишь затем, чтобы большинству отравлять жизнь.
Кто же такие культурные оптимисты? Это – популисты; защитники рыночной современности; поклонники средств массовой информации, их стиля и жанров; очернители элитарной культуры, иерархий и классов; обожатели технокультуры и всего, что она за собой влечет; поклонники скорости, глобализма и всевозможного модного культурного мусора. Версаче и Вергилий, Наоми Кэмпбелл и Вирджиния Вулф, Майкл Джексон и Джеймс Джойс, Мадонна и Микки Маус, Зена и Сафо, рэп и поп, доктор Аткинс и Мартин Эмис, известное и маргинальное, белое и черное, Том Клэнси и Пол Вирильо – все, как попало, смешалось в культурном мегапро– странстве. Мегабеспорядочность – суть современность.
Да, оптимист от культуры не слишком последователен, но к чему ему последовательность? При выборе вина, например, оптимист спросит совета у эксперта по винам, ведь только эксперт понимает, что такое вкус, аромат, терпкость и сладость; эксперт умеет определять сорт винограда и участок долины, где он взращен. Оптимист сочтет, что без такого арбитра он не справится. Тот факт, что он открыто защищает культурный популизм, не означает, что сам он должен пить не вино, а «Будвайзер». Если придется выбирать между «Вартексом» (бывшим югославским производителем одежды) и Версаче, он непременно выберет Версаче. Но лишь только речь заходит о литературе, оптимисты от культуры тотчас принимают сторону Даниэлы Стил[24]24
Стил, Даниэла (род. 1947) – американская писательница, автор многочисленных женских романов, ставших бестселлерами.
[Закрыть], кооперируясь с теми, кто равнодушен к Данте, потому что Данте «ничего общего с ними не имеет». А вот Даниэла «имеет». В литературе и искусстве оптимист от культуры будет яростно отбивать любую попытку навязать ему просвещенное мнение. Почему? Потому что именно оно, просвещенное мнение, и есть его враг, проявление культурного пессимизма.
Кто такие культурные пессимисты? Недовольные, апокалиптичные, скучные, ностальгирующие, элитарные, консервативные, догматичные, занудливые защитники традиционных ценностей, «профессора», преданные сторонники западного канона, полировщики музейных бюстов, гробокопатели, щупатели пульса умирающего искусства, обожатели Адорно, моралисты, «безжизненные белые самцы». Прямо-таки странно, что подобные «безжизненные белые самцы», эти «зомби», считаются настолько серьезной опасностью, что вынуждают нас жить в ситуации беспрестанной культурной войны.
Что касается меня, то я в этой войне выбрала правильную сторону. Я – оптимистка. Допускаю – новообращенная, но новообращенные сторонники, как известно, самые ревностные. Сделав выбор, я решила извлечь из ножен ржавое оружие культурной коммунистической идеологии (уж я знаю, о чем говорю, а в войне и малое знание хорошо) в борьбе против нашего врага, Трупа Белого Самца.
Вначале идеологические руководители в коммунистической Югославии стремились связать культуру с трудом, то есть с рабочими. К сожалению, лично я этого не застала, но мне известно, что рабочие-металлурги получали бесплатные билеты на «Лебединое озеро», шахтеры ходили на экскурсии в музеи современного искусства, оперные певцы давали концерты на металлургических заводах и в шахтах. Однажды, в коммунистические времена, я была в Большом театре в Москве; часть зрительного зала составляли сплошь шахтеры. Правда, как выяснилось потом, на самом деле это были пьяные финские туристы, но очень похожие на шахтеров.
На ранней стадии коммунизма Культуре не позволено было стать элитарной, как и Труду не позволялось невежливо отказываться от руки, которую ему сердечно протягивала Культура, не желавшая быть элитарной. Как писательница– оптимистка я решила восстановить разорванные отношения между Культурой и Трудом. Я послала письмо Гуччи, в котором предложила, одевать героев своего будущего романа в одежду от Гуччи. Я написала такие письма и «Миле», этому «мерседесу» домашнего хозяйства, и предложила предоставить моей героине эксклюзивное право пылесосить свою квартиру пылесосом «Миле». Я послала два письма – соответственно, в «Филипп Моррис» и Марине Ринальди, модному дизайнеру одежды для женщин крупных размеров, с предложением создать роман под названием «Крупная женщина встречает Мужчину-Мальборо». Аналогичное письмо я послала амстердамским гранильщикам, ведь они в чем-то те же шахтеры, и если деньги найти не так-то просто, то с алмазами проблем нет. Я совершенно уверена, что вскоре получу от всех от них ответы – все, несомненно, положительные.
Со своих высот наши новые боги, Планнеры, улыбаясь, смотрят на меня. Кто такие Планнеры? Это манипуляторы, эксперты по рекламе, расписывающие кроссовки «Найк», как будто это творение Шекспира, чтобы их клиенты, покупая «найки», чувствовали себя при этом так, будто разом постигли всего Шекспира. Кстати, Планнеры терпеть не могут пессимистов. Мы, оптимисты, – избранники Бога. Почему? Да потому, что только мы, оптимисты, надежные потребители.
Кузен из провинции
– А кто там живет?
– Я живу. По крайней мере, я думал, что я там живу.
Но, по-видимому, я там не живу. Ну что ж, в конце концов, не у всех же должны быть дома.
Красная точечка
Посещение отдела славянских литератур в библиотеке европейского университета – событие совершенно особого порядка, сродни посещению планетария, где впечатлительный посетитель ощущает свое реальное место во Вселенной. Посещение это не радует, в особенности, если наш посетитель прибыл из прежней Югославии, писатель и любит книги. Лицезрение книжной полки лишает такого посетителя последних иллюзий.
Этот посетитель знает здесь каждую книгу, ее автора, обстановку, в которой та была написана, историю ее создания. И вот в самом дальнем углу какой-нибудь библиотеки, в отделе славянской литературы, он имеет возможность увидеть конец биографии книги, место ее последнего упокоения среди книг, к которым редко кто притрагивается.
Посетитель найдет на этой полке книги сербские, хорватские, боснийские, словенские и македонские, они все тут, все – равно одинокие в этой вынужденной библиотечной общности. Андрич[25]25
Андрич, Иво (1892–1975) – югославский писатель-серб, родом из Боснии, лауреат Нобелевской премии по литературе (1959).
[Закрыть] и Аралика[26]26
Аралика, Войислав – сербский композитор, автор музыки к фильму Эмира Кустурицы «Черная кошка – белый кот».
[Закрыть]; алфавит безжалостен, как меч правосудия, – нет права на апелляцию. Киш и Кош притиснуты друг к дружке, точно сиамские близнецы.
Наш посетитель сначала подавлен бедностью собрания, но безропотно принимает его состав как решение некоего высшего суда. Посетитель примечает следы прикосновений бесстрастной руки библиотекаря, но также и следы прихотливых пальцев наведывающихся сюда лекторов, читающих курс хорватской или сербской литературы. Кто-то из этих лекторов позаботился щедро снабдить библиотеку собственными книгами или книгами своих друзей. Другой принес книги своих соплеменников; третий, местный патриот, – книги земли своего обитания. Наш посетитель замечает названия книг и имена авторов, о которых доселе не слышал. Неизвестные – самые агрессивные, им самим приходится о себе заботиться. Стоя в запыленном углу славянской библиотеки, наш посетитель воочию видит на книжной полке свою собственную участь – касаясь ее рукой, как предсказатель судьбы.
Вдруг его охватывает мощное чувство жалости к самому себе. Он спрашивает себя, а стоила ли игра свеч: бесконечная учеба, напичканная множеством имен культурная память, цитаты и подробности, которыми так до конца и не удастся поделиться ни с другими, ни с соплеменниками, а также со случайными, редкими иностранцами _ (юго)славистами. Он спрашивает себя: стоило ли столько лет жизни тратить на то, чтобы закончить свой путь на небольшой запыленной книжной полке?
Посетитель, как приклеенный, стоит у книжной полки, не испытывая ни малейшего желания взять в руки какую– либо из книг. Как вдруг на корешке одной он замечает маленькую красную точку. Почему-то воодушевленный ее видом, он берет книгу с полки и спешит отыскать библиотекаршу. Библиотекарша – стареющая женщина с бледным морщинистым лицом – очередной пример постепенного слияния человека с окружающей обстановкой.
– Что означает эта маленькая красная точка?
– Что книгу нельзя выносить из библиотеки.
– Но почему, она совсем новая!
– Потому что она из тех книг, которые не возвращают.
– Вы хотите сказать, что книги воруют? – Да.
Наш посетитель спешит обратно и оглядывает книги в поисках красной точки.
Посетитель смотрит на эту точку, и его внезапный оптимизм сменяется чувством горечи. Он слишком хорошо понимает, какие битвы пришлось выдержать маленькой книжке, чтобы в конце концов заслужить покой, скромное почтение, внимание – эту победную красную точку.
Прежде всего, книжке надо выстоять перед провинциальной литературной средой. А литературная среда в ее современном виде напоминает длиннющий и мучительный туннель, проход по которому – нечто вроде «кролика на углях»[27]27
«Кролик на углях» – зверский метод измывательства над заключенными в «Голи Отток», югославском лагере для политических преступников. Вновь прибывший должен был пройти через ряды других заключенных, которые плевали в него, зверски избивали или забрасывали камнями.
[Закрыть]. Да, в отдаленных литературных провинциях Южной Европы жизнь бывает зачастую более жестокой, более опасной и более сложной, чем в литературных метрополиях. Если взглянуть со стороны, то литературы Сербии, Хорватии, Боснии, Черногории пребывают в самом центре гнезд безжалостных уничтожителей книг: неких бумажных бактерий, методично пожирающих литературу. В одиночку тут не выжить, надо объединяться в стада, стаи, своры. Литературные особи постоянно кучкуются вместе, как дельфины. Сходясь и совокупляясь друг с дружкой, они могут образовывать то гирлянду, то свастику, то красную звезду, в зависимости от потребностей исторического момента и желаний сегодняшнего хозяина. Так и живут один на другом, выживают лишь благодаря симбиозу. Питаются друг дружкой, не вскормив при этом ни единого значительного таланта. Живут в свинарниках, доставшихся им в награду от прежнего режима; но теперь они плюют на тот режим, однако, не покидают своего свинарника. В конце концов, в борьбе за эти свинарники они одержали столько побед: редакторство, литературные премии, видные посты. И это пик, выше взбираться уже некуда. Они уже сунули кому-то что-то, чтобы самим что-нибудь заполучить. Они все отказывали в чем-нибудь кому-нибудь, потому что отказывали и им самим. Они ненавидят друг дружку, строят друг дружке козни, пускают друг дружке кровь, грызут друг дружку, кусают, рычат, лают, кудахчут, шипят, но продолжают держаться вместе, потому что нужны друг другу, потому что лишь вместе способны выжить. Они публикуют свои книжки, большие и малые, и те теснятся на книжных полках их национальных литератур; видно, не находится им места на иных полках. Они обособленны и этим гордятся, только в изоляции можно беспрепятственно заниматься своим делом. Они демонстрируют поразительную живучесть, цепляются за жизнь, точно паразиты. Никакая буря их не смоет. Крепкие, насосавшиеся крови, они не упустят случая вонзить жало друг в друга. Они обладают завидной гибкостью, способны вмиг преобразиться; выжить для них важнее, чем жить. Во имя выживания они снижают свои моральные нормы, лгут, копируют друг друга, мутируют, мимикрируют. По своей натуре они доносчики, прислужники. С готовностью произносят они громкие слова, интересуются «государственными проблемами», культурой, литературой, искусством. Их интеллектуальная активность ограничена суждениями типа: выбросим это, вырежем то, уничтожим одно, отменим другое. Они множатся, принимая хилых в свои ряды только затем, чтобы самим выглядеть сильнее. Они жадны, вечно им всего мало.
Недавно они наставили свои пушки друг на друга и учинили войну на единственном данном им языке, разделив его на три – хорватский, сербский и боснийский, – хотя кроме них самих, разницы никто не видит. (Добродушный славист-иностранец рассматривает эти языки как диалекты с незначительными расхождениями. Да что эти иностранцы понимают, и потом – не их ума это дело!) Потом они прорыли траншеи между своими национальными литературами, также разделив их на три – хорватскую, сербскую и боснийскую, – воздвигли границы, установили литературные контрольно-пропускные пункты, ввели литературные паспорта, выбили «неприятеля» из «своих» библиотек, очистили школьные программы – и теперь, слава Богу, среди них уже никаких «неприятелей» нет. Но даже на этом они не остановились: они сожгли напалмом библиотеки, уничтожили тысячи книг, кто сколько сумел, и все во имя своего самоопределения, своего языка, своей тысячелетней грамотности. Но и этого им было мало. Они вычеркнули собственных писателей из своей литературы, тех, которые не соответствовали новому времени, тех, «с большим самомнением». Они сделали безграмотных людей министрами культуры, редакторами, издателями, членами академии. Больше того, на должности библиотекарей они назначили тех, в чьи служебные обязанности входило выбрасывание «никчемных» книг на помойку. Чего там, книжек и так много, книжки только пыль собирают. На самом деле теперь книг стало больше, чем раньше. Они публикуют книги своих президентов – хорватских, сербских и боснийских, президентских жен, генералов, политиков, военных и убийц. Со страстным энтузиазмом они лоббируют свои идеи, пишут письма протеста, агитируют, требуют, чтобы в университетах за границей открыли факультеты их языков и литератур, еще требуют, чтобы в иностранных библиотеках им выделили специальные, отдельные полки, навязывают себя всем, перенося свои войны во всемирное пространство, яростно отказываясь воссоединиться.
(«Что? С этими чужаками? Да ни за что на свете, все равно что Гете с Музилем ставить рядом на книжной полке!») Они отстаивают свою национальную культуру, свою национальную независимость. Они активны и стремятся быть еще активней, клеймя своих собственных писателей как предателей, преисполняясь завистью, если кто-то из этих предателей с успехом издаст свою книгу за кордоном. Они пишут пропитанные ядом анонимки в зарубежные газеты, протестуют против своих же соотечественников,, этих ренегатов, и будут преследовать их до самой Аляски, если потребуется… Они редко покупают книги, потому что читают мало, да и где найти дома место для всяких книг, книжки только пыль собирают. Они активны и стремятся быть еще активней, оставляя по себе важные памятники: хорватам – по ту сторону моста Мостар, на дне реки Неретвы; сербам, превратившим Национальную библиотеку в Сараево в тонны черных головешек. Руины – вехи на их пути, их отличительный знак, их печать, их культурный символ, их метафора; руины и есть истинный результат их литературных подвигов.
Стоя в полумраке пустой славянской библиотеки и глядя на маленькую красную точку на корешке книги, наш посетитель вызывает в памяти трагическую историю книг, написанных на языках малых народов Югославии, историю, которую трудно передать словами непосвященному, ведь для того, чтобы ее понять, надо было при всем этом присутствовать. Понять такое нелегко. Посетитель уверен: эта маленькая красная точка на корешке – самая почетная литературная премия, которая только возможна Для писателя из югославской глубинки; важнее, чем Нобелевская. Она – итог тайного голосования, посредством которого неизвестные читатели этой библиотеки – хорваты, сербы и боснийцы – выбрали для себя наиболее значимое и жизнеспособное культурное наследие. Кто они, эти читатели? Студенты, беженцы, изгнанники, любители и похитители книжек, неудачники, обретшие своего литературного владыку? Да разве это на самом деле важно? Они сделали свой выбор, другим же книгам суждено вечно прозябать в пыли.
Красная точка пульсирует в пустом углу славянской библиотеки. Наш посетитель прирос к месту, он стоит и смотрит на эту точку. Потом осторожно снимает с полки книжку с красной точкой и бережно кладет в карман, как что-то живое, как мышку. И выходит из библиотеки с горькой улыбкой.
1998