Текст книги "Престолы, Господства"

Автор книги: Дороти Ли Сэйерс

Соавторы: Джилл Пейтон Уолш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

– Думаю, даже блуждающей почки, моя прелесть.

– Не смейся надо мной, Харриет, моё чувство собственного достоинства не выдержит. Этого ещё мало. Если бы ещё я был красив! У нудного Аполлона был, по крайней мере, ряд черт, которыми можно гордиться, но я-то почему должен задирать нос… или хвост, я не расслышал и не посмел переспросить. [49]49
  В оригинале непереводимая игра слов: but why should I give myself airs? Or she may have meant heirs with an H – I didn’t dare ask. – каламбур, основанный на созвучии слов airs (give oneself airs означает важничать) и heirs (give hairs – производить наследников).


[Закрыть] Я редко видел крёстную в такой прекрасной форме; должно быть, она показалась тебе в высшей степени экстраординарной. Фактически, она сказала мне, что да.

– Она считает, что мои брови забавны.

– О, это всё объясняет. Мои были для неё печальным разочарованием. Фактически, я никогда не спрашивал, как ты смогла примириться с такими бледными и жидкими бровями, как мои.

– Не слабая канара, а амброзия, [50]50
  Цитата из Элегии XIX Джона Донна. Канара – сорт вина, типа мадеры.


[Закрыть] – сказала Харриет, серьёзно посмотрев на него.

– Разве мы уже не отыграли эту цитату? И не относилась ли она к чему-то более глубокому? [51]51
  Питер вспоминает сцену из главы 3 книги Сэйерс «Busman’s Honeymoon» (в русском переводе «Медовый месяц»), когда он поцеловал Харриет и пробормотал эти строки. «В тот момент для состояния Харриет было симптоматично, что она не связала слабую канару с драными кошками – сумев найти источник цитаты только через десять дней». К сожалению, в указанном русском издании этот фрагмент частично видоизменён, частично сокращён, а частично напутан – например там эту фразу почему-то произносит Харриет.


[Закрыть] – спросил он, улыбаясь.

– Возможно. Тогда твои брови должны быть далёкими Бермудами. [52]52
  Из стихотворения «Бермуды»
Далёко, около Бермуд,Где волны вольные ревут…  Эндрю Марвелла (англ. Andrew Marvell; 1621–1678) – английский поэт, один из последних представителей школы метафизиков и один из первых мастеров поэзии английского классицизма) – перевод А. Г. Сендыка.


[Закрыть]

Были, конечно, и собственные друзья: несколько женщин с верным сердцем, которые не покинули корабль и в лихие времена, и множество литературных знакомых, которые приезжали выразить восхищение домом и проявляли явное любопытство к тому, как ей удаётся приспособиться к новым условиям. С такими было просто, и Питер был очень мил с ними всеми – кроме одного отталкивающего молодого романиста, который тонко иронизировал над тиражами Харриет и положил непогашенный окурок на шератоновский столик. Он в спешке ретировался, почувствовав сгустившуюся атмосферу. Заходил Драммонд-Тейберс, приведя с собой сэра Джуда Ширмана, который владел тремя театрами и с доброжелательным интересом спросил у Харриет, не подумывает ли она написать когда-нибудь что-нибудь для сцены. «Нет, боюсь, что нет. Боюсь, стремление не быть мелодраматичной заставило мои мысли не быть драматическими, tout court». [53]53
  Вот и всё – (фр.).


[Закрыть]

– Ну, роман может быть очень хорошим романом и при этом прекрасной основой для пьесы, – сказал он. – Просто иногда читаешь что-то и понимаешь, что оно, ну, в общем, сценическое, легко адаптируемое.

– О, я знаю, что вы имеете в виду, – сказала Харриет. – Или, по крайней мере, со мной часто наоборот. Иногда видишь пьесы, которые, кажется, просто вышли из романов. Вы видели в прошлом месяце «Высокое собрание» [54]54
  Англ. Distinguished Gathering. Мистерия, написанная Джеймсом Пэришем (1904–1974) в 1935 году.


[Закрыть] в Кембриджском театре?

– Увы, нет, – ответил сэр Джуд. – Но поэзия – ещё более интересный случай. Что вы думаете об «Убийстве в соборе»? [55]55
  Пьеса Томаса Стернза Элиота, более известного под сокращённым именем Т. С. Элиот (англ. T. S. Eliot), 1888–1965 – американо-английский поэт, драматург и литературный критик, представитель модернизма в поэзии.


[Закрыть]

– Она великолепна на бумаге, – сказала Харриет. – Но мы не видели её на сцене.

– Настоятельно советую посмотреть, – сказал Ширмен. – Замечательная драма.

– То, что она в стихах, не мешает? – спросил Уимзи.

– Нет, когда стихи достаточно хороши, – сказал сэр Джуд. – Некоторая часть общества начинает гордится собой, встретившись с прекрасным языком.

Вскоре после этого Харриет пригласила на обед своего издателя. Мистер Драммонд-Тейбер держался чрезвычайно хорошо, предусмотрительно разговаривая с Питером о Муссолини и ситуации в Абиссинии, и лишь дважды выразил беспокойство о литературном будущем Харриет.

Но вид его встревоженных и молящих глаз вынудил Харриет столкнуться с главной проблемой писателя-семьянина: я действительно писатель или лишь писатель faute de mieux? [56]56
  За неимением лучшего – (фр.).


[Закрыть] Если ты действительно писатель, то нужно писать и писать именно сейчас, пока рука ещё помнит, мастерство ещё не выветрилось из головы и не утрачен контакт с людьми. Стоит немножко задремать, немножко отдохнуть, подложить руки под голову для удобства, – и сон может перейти в бесконечную летаргию в ожидании рассвета, который никогда не наступит.

Но не в этом состояла главная проблема. Настоящей проблемой был Питер. Он позволил думать, как о само собой разумеющимся, что она будет писать. Он сформулировал принцип, что работа стоит выше личных заморочек. Но действительно ли он так считает? Не каждый желает видеть, как осуществляются его же собственные принципы, доставляя при этом неудобства ему же. И если хоть когда-либо придётся встать перед выбором: кем быть – Харриет Вейн или Харриет Уимзи, тогда не имеет значения, что выбрать, поскольку победа одной означает, что другая потерпела поражение. Разговор ничего не прояснил, единственный способ всё узнать состоял в том, чтобы начать писать и посмотреть, что произойдёт.

Первым, что произошло, было осознание, что новая книга станет трагедией. Предыдущие книги, написанные в ту пору, когда их автор проходил через чёрную трясину бед и страданий, – все были интеллектуальными комедиями. Физическое и эмоциональное удовлетворение привели к тому, что словно открылись врата ада. Харриет, всматриваясь из любопытства в видения, создаваемые собственным воображением, видела перед собой с какой-то странной и притягательной полнотой драму страдающих душ. Ей достаточно было пошевелить пальцем, чтобы заставить марионеток задвигаться и начать жить. Она очень удивилась и (извиняясь) поставила этот интересный психологический парадокс перед Питером, чтобы исцелиться. Его единственный комментарий звучал так: «Ты меня несказанно успокоила».

С такой поддержкой, если можно её так назвать, она продолжила варить своё адское варево. После недели работы ей понадобилось немного технической информации, и, войдя для этого в библиотеку, она обнаружила Питера, критически разглядывающего фолиант с готическим шрифтом.

Он вопросительно поднял голову.

– Наконец-то я извлекла труп из резервуара, – объявила Харриет.

– Очень рад. Как добросовестный домовладелец, я уже начинал беспокоиться о городском водоснабжении.

– Мне тут нужно кое-что найти, но, может быть, ты мне поможешь. Всё о загрязнении воды, о сточных водах, о фильтрах и прочем. И что городской совет – это в компетенции городского совета? – сделал бы в связи с такой ситуацией… или должна быть водная коллегия? У меня есть комичный санитарный инспектор, с которым я предпочла бы работать.

– Я попытаюсь, – сказал Питер, делая аккуратное примечание на листке бумаги, прежде чем закрыть фолиант. – Это что: Лондон, большой город, провинциальный город или просто посёлок? Откуда он получает воду? Каков объём резервуара? Сколько времени тот тип был внутри, и как сильно он, скажем так, продвинулся на пути к полному развоплощению?

– В этом-то и проблема, – сказала Харриет. – Смогут ли эксперты точно сказать, сколько времени тело находилось в воде? Могут иметься сомнения относительно срока?

– Ты хочешь, чтобы сомнения были?

– О да. В идеале я хотела бы, чтобы казалось, что тело пробыло в воде намного более короткий промежуток, чем на самом деле. Если это можно сделать правдоподобно.

– Ну, почему бы не вытащить его на некоторое время на берег, а потом снова погрузить. Это здорово спутало бы временные рамки.

– Но вытащенное тело найдут.

– Не обязательно. Предположим, ты положила его в воду не в муниципальном резервуаре, а где-нибудь в Хайгейтских прудах. Они – один из источников реки Флит, давным-давно заключённой в трубу и исчезнувшей с глаз долой, а теперь и из сердца вон. У меня есть несколько интересных старых карт, которые помогли бы тебе проследить её.

– Но разве его не вынесло бы просто в Темзу, где его быстро обнаружили бы?

– Нет, потому что эти затерянные старые реки часть времени пересыхают. Имеется система перехватывающих коллекторов. Взгляни на карту, видишь: старые реки подходили к Темзе примерно под прямым углом; они были чрезвычайно загрязнены и были рассадниками холеры и дизентерии. Так вот, после «Великой вони» 1858 года…

– Что такое «Великая вонь»? – спросила очарованная Харриет.

– Зловоние от периодически возникавших в Темзе островков из нечистот, причём настолько ужасное, что на окнах Вестминстерского дворца пришлось повесить занавески, пропитанные хлорной известью, чтобы члены парламента могли заниматься текущими делами.

– Значит, им пришлось предпринять какие-то шаги?

– Да. Инженер по имени Джозеф Базэлджет, имя которого должно было бы стать бессмертным и известным каждому школьнику, если бы в мире существовала справедливость, построил перехватывающие коллекторы, идущие параллельно Темзе на трёх уровнях, и по ним нечистоты уносятся дальше и вливаются в Темзу ниже Лондона. Смотри, вот здесь на карте они бегут с востока на запад.

– Они всё ещё работают?

– Да. Конечно, около устьев теперь имеются очистные сооружения. И бедные сточные реки всё ещё бегут забытые у нас под ногами. Где вы, потоки прошлых лет? Уолбрук, Флит, Уестборн? [57]57
  Реки Лондона, сейчас заключённые в подземное русло.


[Закрыть]

– Значит Уэстборн-Гров когда-то была просто рощей у западного ручья? [58]58
  Это буквальный перевод Westbourne Grove.


[Закрыть] Забавно, что никто не останавливается подумать, что же в действительности означают названия мест – с тем же успехом они могли бы называться и на китайском.

– «В речном далёком крае, что утомил меня…» [59]59
  Искажённая цитата из Альфреда Эдварда Хаусмана (англ. Alfred Edward Housman; 1859–1936) – одного из самых популярных поэтов-эдвардианцев. Питер с искажением приводит строку из стихотворного сборника «Шропширский парень» LII.
В речном далёком крае,Том, что вскормил меня.

[Закрыть] Видишь ли Харриет, я имел в виду, что, если твоё тело засосало в подземную систему рек на Хайгейтских прудах, его могло бы вынести во Флит поэтапно: сначала к коллектору на верхнем уровне, где его задержит плотина, затем во время ливня вода смывает его с плотины и тащит до среднего уровня, затем ещё ниже и, наконец, в Темзу, чтобы напугать смотрителя маяка. Так подойдёт? Конечно, могут иметься решётки, водоводы и прочее. Я мог бы узнать, если хочешь.

– Ради красоты сюжета мы могли бы проигнорировать решётки, – заметила Харриет.

– Как я завидую твоей способности с лёгкостью брать факты или отбрасывать их, – вздохнул Питер.

– Мне придётся перенести место действия из сельской местности в город. Но спасибо, Питер, ты очень помог.

– Рад оказаться полезным, – сказал его светлость. – Теперь относительно воздействия на труп неоднократного погружения в грязную воду…

«В-третьих, – бормотала про себя Харриет, обуреваемая эмоциями, – брак создан для взаимного общения, помощи и комфорта, которые один должен получать от другого». – Она уселась за противоположную сторону стола, и они с упоением погрузились в статистику трупного разложения.

4

Удивительное дело, какая полная бывает иллюзия того, что красота есть добро.

Лев Толстой[60]60
  Лев Николаевич Толстой, «Крейцерова соната».


[Закрыть]

Некоторые женщины вовсе не красивы, а только так выглядят.

Карл Краус [61]61
  Карл Краус (нем. Karl Kraus, 1874–1936) – австрийский писатель, поэт-сатирик, литературный и художественный критик, фельетонист, публицист, уникальная фигура немецкоязычной общественной и культурной жизни первой трети XX в.


[Закрыть]

Именно мистер Пол Делягарди сочинил: «Нужно иметь комплект женщин, как рубашек: одна на день и одна на ночь». И когда ему указали, что это решение противно как закону, так и морали, он добавил, пожав плечами: «Pour être bonne femme il faut être bonne à tout faire», то есть хорошая жена должна быть хороша во всём. Закон (который, как сова Минервы, лучше видит ночью, чем днём) в своей мудрости уделяет больше внимания постели, чем столу, полагая, что удовлетворение одной потребности подразумевает и удовлетворение другой. Частичное оправдание этому – фокусирование внимания на наследовании собственности. Однако распространённая ошибка, – очень распространённая среди людей с недостатком конструктивного воображения в отношении искусства совместного проживания, – это считать, что потерянное на дневной карусели может быть возмещено на ночных качелях. Мистер Делягарди не разделял этого заблуждения и поэтому оставался холостяком. Он был слишком ленив и эгоистичен, чтобы применять к личным проблемам свою способность проникновения в суть вещей. Его больше привлекала возможность расслабиться и наблюдать ошибки, сделанные другими, чем давать яркий пример для подражания.

И всё же в построенной им жёсткой структуре оставалось уязвимое звено. Он обнаружил, что сама мысль о том, что его племянник Питер к прискорбию женат, расстроила его прекрасное пищеварение. Вопреки обычаю он предложил себя в роли адвоката житейской премудрости ещё до свершившегося, стремясь в этом особом случае предотвратить, а не просто посмаковать катастрофу. То, что в характере племянника были тайные уголки, куда не проникал сухой свет его собственной проницательности, он с сожалением сознавал. К настоящему времени он уже в течение почти тридцати лет помогал Питеру отделять дневные дела от ночных, сознавая всё это время, что для Питера это разделение совершенно искусственно. Наблюдая, как племянник теперь пытается осуществить рискованный синтез, как в химическом эксперименте, он осторожно держался в стороне: раз уж ничем не помочь, можно, по крайней мере, воздержаться от мельтешения под рукой экспериментатора. Наблюдать всегда было его métier; [62]62
  Профессия, занятие – (фр.).


[Закрыть] но наблюдать с волнением – это было чем-то новеньким. Во время их краткой встречи в Париже лицо его племянника оставалось для него загадкой – это было лицо человека, который ничего не считает само собой разумеющимся.

С другой стороны, Лоуренс Харвелл с детства привык всё считать само собой разумеющимся. Он принял как очевидное, что должен был родиться богатым, должен быть популярным в частной школе и без труда получить степень в университете. Унаследованные капиталы отца были в надёжных руках, и он считал своё длительное процветание также само собой разумеющимся, как сделал бы любой разумный человек. Из книг он знал, что в наши дни богатство должно приносить пользу, следовать простым бесполезным удовольствиям – плохой тон, а лёгкое увлечение искусством и литературой не причинят вреда репутации. В результате он пришёл к заключению, что театр – ну хуже любой другой области, куда можно потратить лишние деньги. Как и большинство людей, он считал очевидным, что уже при чтении распознает хорошую пьесу, – это стоило ему множества провалов. Однако его уверенность в том, что он распознает хорошую пьесу, если её увидит, была более справедливой – поэтому не раз ему удавалось с успехом перенести в столицу провинциальные постановки. Он никогда до конца не понимал, почему некоторые из его постановок терпели фиаско, тогда как другие имели успех, поскольку у него не было аналитического склада ума. Театральные режиссёры, философский подход которых был чисто эмпирическим, наблюдали за его успехами, не ломая головы относительно причин, они тратили все силы на то, чтобы заставить его посещать репетиции, и с большим предубеждением принимали от него любую предлагаемую рукопись. Фактически, причина была очевидной. Он не мог представить пьесу, читая текст, потому что ему не хватало конструктивного воображения, но стоило показать ему постановку, и отпадала надобность в воображении – он принимал как само собой разумеющееся, что то, что нравится ему, нравится и британской публике, и в этом был прав, поскольку по вкусам и воспитанию он и был британской публикой.

Таким образом, он принимал как должное множество других вещей, которые обычно так и принимаются большинством, и в особенности – соответствие ночи и дня, на котором зиждется весь закон супружества. Он знал, что его собственный брак удачен, потому что ночное небо сверкало таким множеством таких роскошных созвездий, таким тропическим жаром и страстью, каких можно ожидать после восхода Сириуса [63]63
  Греки ассоциировали Сириус с летней жарой: название звёзды происходит от слова, означающего «жаркий день». По словам греческого поэта III века до н. э. Арата, она именуется так, ибо сияет «с ослепительно ярким блеском» – Википедия.


[Закрыть]. Если последующий полдень и приносил иногда атмосферу Сирокко, [64]64
  Сирокко (итал. scirocco, от араб. – шарк – восток) – сильный южный или юго-западный ветер в Италии, а также это название применяется к ветру всего средиземноморского бассейна, зарождающемуся в Северной Африке, на Ближнем Востоке и имеющему в разных регионах своё название и свои особенности. – Википедия.


[Закрыть] то в жаркий день её было естественно ожидать. Если одно сделано правильно, то и всё остальное, конечно, должно быть правильным, – это же аксиома. Верно, что счастья часто приходится добиваться, умолять, боролся за него, но он принял как очевидное, что женщина такова: она не бежит сломя голову навстречу желанию, а если бежит, то с ней что-то не так. Она инстинктивно противится страсти, но эта внутренняя борьба воспламеняет её несмотря ни на что; тогда она неохотно уступает, её сочувствие вызывает ответную реакцию. Никакой страсти без сочувствия, никакого сочувствия без любви, – поэтому её страсть служила надёжным доказательством любви. А так как каждый акт любви был актом уступчивости, нужно было быть благодарным за это; её капитуляция была настолько красивой – просто опьяняющий праздник, который до краёв был полон осознанием победы. Поскольку территория никогда не завоёвывалась, Александру, как любовнику, не было потребности искать для покорения новые миры – ему было достаточно вновь и вновь завоёвывать тот же самый мир.

Были моменты, когда Харвелл находил эту постоянно возобновляемую битву изнурительной. Подойти так близко, одержать такую безусловную победу, а затем не иметь возможности сесть и наслаждаться своим сокровищем в мире и покое, а быть вынужденным вновь вести бой – в этом было что-то разочаровывающее. Он считал, что действительно существовали мужчины, которые достигали в этом вопросе мирного взаимопонимания со своими жёнами. Это были мужчины, о которых пишут пьесы: весёлые, глуповатые, всем довольные мужчины, которым всегда наставляют рога в третьем акте под иронические смешки даже зрителей балкона – этой цитадели благопристойности. Автор всегда пояснял, что эти мужчины не пробуждают страстного отклика в своих жёнах; отсюда следовал вывод: пока вы можете пробуждать страсть, всё у вас будет хорошо. Что касается тех пьес, в которых женщины отдаются страсти со всеми подряд, они однозначно относились к извращённым и очень редко давали сбор, а если пьеса и давала сбор, то потому, что публика не считала это правдой. Пьеса, в которой муж и жена мучили друг друга целых три действия и примирялись как раз перед занавесом, была беспроигрышной, поскольку несла в себе печать настоящей любви, очень характерной и соответствующей общепризнанному опыту.

Лоуренсу Харвеллу было приятно сознавать, что взамен любви и красоты – женских даров от Розамунды – он мог предложить подарки, присущие мужчине. Он мог предложить защиту и любовь, а также всю роскошь, даваемую богатством и положением и на которую красота и женственность давала ей право. Их роман был настоящим романом того старомодного толка, который никогда (независимо от того, что говорят интеллектуалы) не устареет. Из всех сказок наиболее романтична вечная сказка о Золушке. Простое доброе любопытство заставило Харвелла навести справки о благосостоянии дочери старого Уоррена. Его собственный отец довольно внезапно скончался к концу суда над Уорреном, решение которого определило не выполнившему своих обязательств директору короткий, но пагубный срок заключения. В результате Харвелл остался один, полный сострадания ко всем сиротам. В конце концов, девочка была ни в чём не виновата. Он разыскал её и пристроил в салон мадам Фанфрелуч на Бонд-стрит, где она засияла подобно Золушке в том, что ей не принадлежало. Мадам Фанфрелуч, эксцентричная добрая фея коммерции, весьма любезно отнеслась к принцу-Очарованию, когда он прибыл со стеклянной домашней туфелькой и золотым кольцом, чтобы похитить её самую красивую манекенщицу. Если она надеялась, что принцесса в будущем примет участие в её бизнесе, то глубоко разочаровалась: для Розамунды любое создание мадам Фанфрелуч носило на себе следы помела и тыквы, и девушка постаралась как можно скорее забыть этот неприятный эпизод из своей жизни. Неудивительно, что она встретила своего спасителя с восторженной благодарностью, но, к счастью, этим всё не ограничилось. Восторги были настоящими и взаимными. Принц нетерпеливо нагнул голову, чтобы пройти под косяком скромной двери, а Золушка избавилась от своего тряпья и радостно вступила в его королевство.

«Что касается двух злых сестёр, их посадили в бочку с торчащими гвоздями и скатили с крутого холма в море». Именно так заканчивалась сказка в здравые былые времена. Некоторые версии даже добавляли довольно грубо: «Так и настал конец им, и скатертью дорога!» Современные версии, отличающиеся повышенной чувствительностью, смягчают концовку. Злые сёстры – или в данном случае выродок-отец – должны быть великодушно прощены и даже сделаны финансово не зависящими от спасителя. Конечно, десять месяцев среднего режима ни в коем случае не были концом для мистера Уоррена. После освобождения он поселился на водном курорте южного побережья и получал скромную пенсию. Время от времени он навещал дочь и был снисходительно принят великодушным принцем. Он действительно не был целиком виноват в своём позоре: он не хотел ничего дурного, а просто позволил использовать своё имя людям с более светлой головой, чем своя. Короче говоря, он был растяпой – всегда был растяпой, и даже теперь умудрился разбазарить свой небольшой доход, и приходилось помогать ему гораздо чаще, чем рассчитывал снисходительный принц. Он меньше страдал в своём изгнании, чем ожидал, умудряясь извлекать аромат романтизма из собственной неудачи и завёртываясь в слабую ауру важности, всегда окружающую человека, через руки которого проходили – как бы ни неудачно – крупные денежные суммы.

Лоуренс Харвелл посмотрел на жену. Ему нравилось, что женщины вновь могли носить длинные волосы и оставаться модными, две толстые косы красного золота тянули его к себе, как канат карету. Спальня с её прозрачными сине-зелёными поверхностями создавала иллюзию воды. Околдованный человек тонул в её холодных глубинах, чтобы попасть в объятия сирены, голос которой, дразня и лаская, походил на карильон из погружённых в воду колоколов. Подобная мысль возникла у Харвелла, но в менее причудливой форме.

Он сказал:

– Жаль, что мы не выбрали для этой комнаты более тёплые цвета. Конечно, здесь будет превосходно летом, но тогда мы, вероятно, большую часть времени будем проводить в коттедже. Мне бы хотелось видеть тебя в чём-то наподобие интерьера Карпаччо, [65]65
  Витторе Карпаччо (ок. 1455 или 1465 – ок. 1526) – итальянский живописец Раннего Возрождения, представитель венецианской школы.


[Закрыть] который мы использовали для «Зимней сказки». [66]66
  Пьеса Уильяма Шекспира.


[Закрыть]

Розамунда не дала прямого ответа. Подняв глаза от газеты, она сказала:

– Полагаю, лучше надеть чёрный.

– О Господи, да, конечно, – пробормотал Харвелл, потрясённый собственной забывчивостью. Он отложил галстук, который выбрал.

– Неприятно. Этакий фарс. Как будто нельзя скорбеть без всего этого. Звонил отец и сказал, что сегодня днём приедет в город.

Харвелл отметил как досадное совпадение, что всегда что-нибудь да нарушит розовую гармонию, которая обычно должна следовать за ночью звёзд и любви. Он поднялся наверх чуть после полуночи, полный эмоций после бессменной вахты около радиоприёмника. Розамунда не ожидала его так скоро. Монотонные объявления уже так долго шли практически без изменений, что казалось, как будто время застыло в оцепенении, которое ничто не может нарушить. До этого он сказал: «Ложись спать, дорогая, – вероятно до двух утра ничего не случится». Его внезапный приход испугал её. Она воскликнула: «Как, уже?» – а он ответил: «Да, отошёл», и она смогла лишь крикнуть: «О, Лоуренс!» – и вцепиться в него. Их захлестнула тяжёлая меланхолия. Они чувствовали, что скорбь нации соединила их, как роскошные листы в траурной книге. Над ними рушилась целая эпоха, а они в центре тьмы зажгли свои маленькие огоньки жизни и находили утешение. Жаль, что действительность никогда не может опустить занавес в самый кульминационный момент.

– О, ну ладно, – рассеянно произнёс Харвелл. У него только что возникла обеспокоившая его мысль: «Это подорвёт бизнес. Пьеса «Веселей, Эдуард!» должна была пойти в следующий четверг, и внезапно он осознал, что в данных обстоятельствах драматург не мог бы выбрать более неподходящего названия. [67]67
  Дело в том, что старшего сына покойного короля Георга V звали Эдуард (будущий король Эдуард VIII).


[Закрыть]

– Лучше бы не приезжал. Хотя городок не подходит отцу, ты же знаешь.

– Ну, – протянул Харвелл с некоторой тревогой, – он прекрасно проводит там время, что пошло не так? Должно быть, старине там скучновато, в этом Бичингтоне. Он может, – Харвелл попробовал подыскать безвредное и достойное занятие, – он может помочь тебе выбрать платья. Ему это понравится.

Это было верно. Не было ничего, чем мистер Уоррен наслаждался больше, чем иллюзией траты денег, которыми больше не обладал.

– Ненавижу носить чёрное, – сказала Розамунда.

– Ты? Но ты в нём выглядишь прекрасно. Я часто задавался вопросом, почему ты перестала его носить. В первый раз, когда я увидел тебя, ты была в чёрном.

– Да. Я всегда показывала чёрные модели, – гримаса отвращения исказила её лицо, но Харвелл, занятый поиском галстука, этого не заметил.

– Я всегда хотел вновь увидеть тебя снова в чёрном. Ты была похожа на венецианский портрет.

– Как это мило со стороны бедного короля – умереть и позволить тебе удовлетворить давнее желание. Но, так или иначе, всё это совершенно ужасно.

– Да, знаю. – Харвелл смутно сознавал, что не сказал подобающих слов, но мозг его был словно в спячке, и он не мог пробудиться, даже чтобы справиться с этой внутренней проблемой посреди национальной катастрофы, которая создала чрезвычайную ситуацию в делах. – Нужно делать то же, что делают другие люди.

Зазвонил телефон, и он схватил трубку. Конечно, это был Ленстер, голос которого звучал как набат.

– Да… да, старина… да, знаю… я уже думал об этом… Да, хорошо, не надо паниковать…

Пока он разговаривал по телефону, сидя на краю кровати, она лежала и наблюдала за ним, в сотый раз задаваясь вопросом, что же в нём так очаровывало и волновало, что она всегда мучилась в нетерпении, если он уделял своё внимание кому-нибудь или чему-нибудь, но не ей. Он был крупным, довольно сухощавым, хотя не неуклюжим. Она видела игру его крепких плечевых мускулов под рубашкой, когда он вытянул руку, чтобы погасить сигарету в пепельнице, лежащей на телефонном столике около неё. У его густых тёмных волос, строго подровненных и тщательно уложенных, была упрямая тенденция завиваться над пробором; его беспокойство по этому поводу ежедневно её смешило. Его руки, как и голос, были властными; то, что они вынуждены безуспешно бороться с этим мелким пустячком, заставляло её испытывать тайную радость: это был протест слабого против сильного. Сейчас он решительно убеждал администратора, который, если судить по эту сторону беседы, просто паниковал. Над мужем витал аромат власти, смешиваясь с мужским ароматом туалетной воды и крема для бритья. Именно это – его чисто и однозначно мужское – она и обожала, и ненавидела одновременно: он владел её чувствами и в то же самое время приводил её в бешенство своим непомерным мужским высокомерием. Он был настолько уверен во всём, включая её, что она ощущала постоянное желание уязвить его, просто чтобы напомнить, что она здесь, и чтобы её заметили. Конечно, она всегда могла поставить его на колени, отказав в доступе к себе, но триумф длился недолго. Она всегда уступала слишком быстро, жертва собственного влечения. Вчера он переживал за неё. Этим утром лишь внешние события, мужской деловой мир были способны внести тревогу в его голос.

– Хорошо, хорошо, – успокаивал он телефонную трубку. – Я немедленно приеду. – Он повернулся к жене: – Мне придётся поехать в театр. Ленстер потерял голову. Как всегда. – Он одним махом приклеил всей театральной братии ярлык мятущейся нерешительности. – Нет смысла трястись. Нужно наметить свою линию и придерживаться её.

– Значит встретимся за ланчем?

Он покачал головой:

– Они хотят, чтобы я приехал в Сити в час и встретился с Бракнлоу. Он вошёл со мной в долю пополам, а сейчас в подвешенном состоянии, думая, что наблюдает, как его с трудом заработанные доллары исчезают коту под хвост. Не удивлюсь, если он прав, но в этом бизнесе приходится рисковать. Я должен буду попытаться вселить в него уверенность… О, проклятье! Мы же должны были встретиться за ланчем, не так ли? Жаль, любимая. Сделаем это в другой день. Кто-то же должен успокоить эту компанию.

Он светил ярко – её звезда, – обращаясь с деньгами и мужчинами с небрежной уверенностью.

– Неважно. Я позвоню Клоду Амери.

Клод был очевидным выбором, надёжной картой для захода. Ей стоило лишь свистнуть, и Клод отменит встречу с богатым актёром-режиссёром. Но было чрезвычайно трудно разговаривать о Клоде.

– Да, хорошая мысль. Почему нет? Он, кажется, не у дел.

– Клод всегда готов бросить все дела ради меня.

– Не сомневаюсь, – сказал Харвелл, вставая и возобновляя поиски галстука. – Не то, чтобы я думал, будто ему есть, что бросать. Он рассчитывает, что ты станешь просить меня поддержать его паршивую пьесу. Этот номер не пройдёт. Но нет никакого вреда в том, чтобы он тебя развлёк.

Как трогательно, как невыносимо слепы могут быть мужчины! Сирена улыбнулась лёгкой, тайной и провоцирующей улыбкой. К сожалению, она пропала впустую, поскольку Одиссей нашёл галстук и сейчас завязывал его, задрав подбородок.

– Это хорошая пьеса, Лоуренс. Ты прочитал её?

– Моё дорогое дитя, Амери не смог бы написать прибыльную пьесу, даже если бы от этого зависела его жизнь. У него кишка тонка. Он может говорить достаточно быстро, но знает, что я не стану его слушать. Пусть он выпустит на тебе пар, благослови Господь его маленькое сердечко. Не знаю, как у тебя хватает терпения с этой безвольной молодёжью. Что это? Неутолённый материнский инстинкт?

Она сказала «Ничто подобного!» с бóльшим чувством, чем требовали обстоятельства, и с удовольствием заметила, как он покраснел.

– Я не это имел в виду, – сказал он кротко.

– Если хочешь начать всё с начала, то уж начинай открыто. Ненавижу намёки.

– Не собирался делать ничего подобного. Ты прекрасно знаешь, что я хотел бы, Розамунда, но если ты не разделяешь этих чувств, спорить бесполезно.

– Ты всегда говоришь так, как будто я жестокая и эгоистичная, Лоуренс. Это не так. Конечно, я пожертвую собой в любом случае. Но разве ты не понимаешь?

– Знаю, любимая, знаю. О небо, я последний человек, который желает принудить тебя к чему-либо.

– Меня это также волнует, Лоуренс. Это заставляет меня чувствовать, как будто наша любовь куда-то уходит. Я хочу, чтобы ты любил меня просто ради меня самой, а не ради… ради…

– Ну конечно, я люблю тебя ради тебя самой, дорогая, – отчаянно сказал он, приближаясь к ней. – Как ты могла в этом усомниться? О, чёртов телефон! Розамунда, послушай…

– Уверен? – Она улыбнулась поверх его головы, когда он стал на колени в полной капитуляции около кровати, в то время как звонок продолжал надрываться.

– Конечно. Разве ты этого на знаешь? Разве ты этому не веришь? Что большего я могу сделать? Конечно, я уже всё это доказал.

Её лицо ожесточилось. Она сказала холодно:

– Не лучше ли тебе подойти к телефону?

В это утро в Лондоне царило странное настроение. Было какое-то траурное возбуждение: люди шли целеустремлённо, но всё же абстрагированно, как если бы в конце пути их ожидало что-то тайное и важное. Харриет Уимзи, медленно прогуливаясь вдоль Оксфорд-стрит, обратила весь свой ум писательницы на решение вопроса, что же заставило сегодняшнюю толпу выглядеть так непохоже на себя обычную. Почти все ещё носили цветные платья, и всё же атмосфера была траурной – как на деревенских похоронах. Вот и ответ. Лондон быстро превратился в большую деревню, где каждый житель знает всё о делах других и может читать мысли других. Например, все эти покупатели на Оксфорд-стрит: они покупают чёрное, думают о покупке чёрного, задаются вопросом, сколько чёрного они могут себе позволить, или каков минимум чёрного, чтобы выглядеть прилично. Позади блестящих барьеров из зеркального стекла сновали продавцы, оформители витрин, покупатели, управляющие, демонстрируя чёрное, проверяя запас чёрного, отправляя новые заказы на поставки чёрного изготовителям, с тревогой прикидывая, в какой мере спрос на чёрное компенсирует неизбежные убытки, связанные с весенними цветными товарами, уже заказанными. Харриет провела ревизию собственного гардероба и быстро подавила мечту о вечернем платье цвета пламени. Она так ждала этого платья, но, если вы носите траур, то действительно его носите, и с этой точки зрения чем более некрасивое, тем более траурное. Нужно, однако, обозначить и некоторые границы чёрного: то, что естественно смотрится на простом человеке из толпы с землистой кожей, на ней смотрелось бы просто нарочитым. Кроме того, Питер уже и так принял случившееся слишком близко к сердцу, и не было необходимости ещё больше ранить его чувства, оскорбляя глаз. Чёрный костюм, который она носила, вполне подойдёт, хотя добавление белой блузки и галстука дало ей ощущение, как если бы она вернулась в Оксфорд и готовится к экзаменам, – осталось найти что-то простое и подходящее для второй половины дня и для вечера.