Текст книги "Городу и миру"
Автор книги: Дора Штурман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)
Значит, западная молодежь должна быть готовой к самозащите оружием?
Значит, коммунизму нельзя давать ни на шаг распространяться и одностороннее разоружение самоубийственно?
Значит, вооруженная борьба не аморальна там, где она возможна и способна быть эффективной?
Можно ли тогда принципиально, а не только для каких-то конкретных обстоятельств отрицать физическую революцию в уже захваченных коммунизмом странах? Отмечу один существеннейший момент: синоним "красный-мертвый" это максима, не для всех внешних наблюдателей и не для всех туземцев стабилизированного, "зрелого", "развитого" социализма реальная, самоочевидная. В ряде стран экстремальные периоды террора и голодного вымирания проходят (хотя в иных длятся перманентно), и обыватели (не говоря уже о номенклатуре и ее многообразной обслуге) так или иначе приживаются к строю. Коммунизм оптово лепит характеры, не осознающие тождественности своего бытия умерщвленности заживо ("винтики", "гомо советикусы"). Они, уцелев после экстремумов террора и голода, влачат свое существование, полагая себя вживе. А сторонние наблюдатели видят гастролеров из коммунистических зон, спортсменов, киноленты, ученых, парадные туристические фасады, встречают определенной формации эмигрантов, подчас рекламирующих страну своего исхода как потерянный рай. И для этих сторонних наблюдателей представляется вполне прагматичной альтернатива Б. Рассела. Тем более, что и в западном мире проблем хватает. А мир атакующий так умело камуфлирует свои гангренозные участки имитацией своего процветания, что для него нет ничего удобнее, желательнее, легче эксплуатации альтернативы Рассела.
Представитель агентства Рейтер задает Солженицыну вопрос:
"Со времени прихода Андропова к власти был оживленный обмен мнениями и аргументами насчет гонки вооружений обеих сторон, и последние год-два сильно возросли движения за разоружение. Что бы Вы сказали по вопросу ядерного разоружения молодежи и женщинам в Великобритании?" (VIII, стр. 10).
Солженицын предлагает рассмотреть несколько аспектов ответа на этот вопрос:
На первое место он ставит естественное отвращение "всякого человека" к ядерному оружию и обращается к истории его появления:
"Его первые изобрели на Западе и пустила в ход его богатая страна, которая побеждала и без того, и без ядерного оружия. Чтобы не терять своих солдат на окончание японской войны, убили около ста пятидесяти тысяч гражданского населения. Сам по себе этот выбор уже был ужасен. По-моему, отвращение к ядерному оружию, и даже более бурное, чем оно имеет место сегодня, должно было появиться в общественном мнении и у молодых людей Запада, имеющих свободу слова, за 40 лет до сегодняшнего дня. А общественное мнение схватилось за идею ядерного зонтика, и молодежь – того времени молодежь, сегодня она уже старая, – считали себя очень защищенными и были очень спокойны под ядерным зонтиком. Вот эта идея 40-х годов, что допустимо применить ядерное оружие, была аморальна. И было близоруко, глупо предположить, что так и будет всегда, что ядерное оружие будет только у Запада. В 40-х годах никто бы не поверил, что наступят времена, когда Советский Союз будет иметь более сильное ядерное оружие. Правда, был очень трезвый план Баруха в то время. Если бы тогда удалось установить всемирный, строгий, настоящий контроль над ядерным оружием, то тогда бы действительно человечество ушло от этой опасности, но надо сказать, что план Баруха был нереален при наличии Сталина и вообще коммунистического государства. Это была полная наивность и нереальность – предположить, что Советский Союз не вступит в соревнование по ядерному оружию. Вот первый аспект, который я хотел осветить" (VIII, стр. 10).
Оставим в стороне исторически конкретный вопрос о применении ядерного оружия американцами в Японии. Но если бы США из естественного человеческого отвращения к ядерному оружию отказались от его создания, монопольным обладателем этой отвратительной силы в конце 1940-х – начале 1950-х гг. стал бы СССР. И тогда судьба мира решилась бы однозначно, ибо ничто не уравновешивало бы советского ядерного шантажа(.
И можно ли называть план Баруха одновременно и "очень трезвым", и "полной наивностью и нереальностью"? Несомненно, что этот план был нисколько не трезвым, а полностью наивным и нереальным, потому что не только Сталин, но и любые его преемники, не отказавшиеся от коммунистической догматики (а до сих пор никто из них от нее не отказался), никогда не допустят в своих пределах "строгого, настоящего контроля над ядерным оружием". Поэтому Запад обречен его иметь и уравновешивать им ядерный и неядерный потенциал вероятных агрессоров.
О втором аспекте западной борьбы против ядерного вооружения (как он видится Солженицыну) мы уже говорили. Это капитулянтская психологическая подоплека западных массовых антиядерных движений – отсутствие у участников этих движений готовности и решимости себя защищать даже конвенциональными средствами. Это массовое западное исповедание альтернативы Б. Рассела.
"Третий аспект. Участвуют ли советские власти и деньги в организации этих демонстраций? Всю жизнь посвятив изучению коммунизма в Советском Союзе, я скажу: лично я даже в доказательствах не нуждаюсь. Мне не надо было даже того случая, что в Дании раскрыли какого-то журналиста, который советские деньги посылал на эти демонстрации.
* *
*
Таким образом, резюмирую ответ на ваш вопрос: сегодняшние противоядерные демонстрации в Европе есть сочетание 1) здорового ощущения человеческой природы; 2) дезинформированности западного общества, особенно молодежи, и 3) отличной советской организации" (VIII, стр. 10).
Солженицын особо акцентирует "неведение участников" пацифистских движений и организаций по части того, чьими деньгами располагают и оперируют их главари, кто инспирирует их деятельность. Искренность и бескорыстный идеализм рядовых участников западных пацифистских движений и маршей роковым образом не исключают того, что их организуют и финансируют силы, для которых борьба против войны есть один из существеннейших путей завоевания планеты. Погружаясь в историю, Солженицын обнаруживает грозное сходство между тактикой большевиков по отношению к безвольной и слабой русской демократии 1917 года и к российским народным массам тех лет, с одной стороны, и действиями СССР на территориях современных западных демократий – с другой.
Участвуя в этой пресс-конференции после получения им Темплтоновской премии, Солженицын много говорит здесь о спасительной роли религии в создавшейся почти гибельной ситуации. Свое выступление он заключает так:
"Я думаю, христиане всего мира сегодня глубоко сожалеют, что христианство не составляет единого целого. Я думаю, что против марксизма должны соединиться не только разные ветви христианства, но и вообще все религиозные люди на земле. Только так мы сможем устоять" (VIII, стр. 11).
Однако вопрос единения верующих против коммунизма далеко не прост. Значительные силы в западном христианстве, в том числе и многие его пастыри, тяготеют к социализму, марксизму, коммунизму. Латиноамериканские священники-промарксисты изобрели даже термин – "теология освобождения", передающий их и их паству в распоряжение атакующего континент коммунистического тоталитаризма.
Подсоветская православная церковь пошла на ряд компромиссов с безбожной властью и служит ей подчас немалую службу внутри и вне страны, как и другие официально дозволенные в СССР вероисповедания, точней – их иерархи.
Даже в эмиграции есть священник-социалист.
Да Солженицын и сам говорит в Темплтоновской речи о сходных вещах.
Ислам в значительной части своих общин агрессивно ксенофобиен и с христианством, а тем более с иудаизмом союза не заключит. И приемлема ли для сегодняшнего цивилизованного сознания исламская фундаменталистская альтернатива типа хомейнизма? У крайнего ортодоксального иудаизма тоже есть непримиримо ксенофобийные ветви, отрешенные к тому же от мирской борьбы. Вместе с тем, среди израильских социалистов немало верующих (умеренных толков), а ислам социалистичен в целом ряде стран. Трудно себе представить в приемлемые для бурно текущих событий сроки объединение всех верующих людей Земли "против марксизма". Да и можно ли в этой, к великому сожалению, утопической надежде оставлять за бортом антикоммунистического альянса тех, для кого проблемы веры не являются решенными или даже решимыми? В частности – массу агностиков, разделяющих основные нравственные установки великих религий (без их ксенофобийных, экстремистских земных извращений)?
По своему пока что не опровергнутому жизнью и оппонентами агностицизму (я не в состоянии себе представить, каков Устроитель и Вседержитель всего сущего, в чем Его замысел и каковы Его планы), я не могу вступать ни в дуэт, ни в спор с Солженицыным по вопросам веры. Могу лишь представить читателю некоторые его взгляды на эти проблемы и вряд ли удержусь от попутной формулировки своих вопросов, но именно вопросов, а не утверждений. Речь при получении Солженицыным премии религиозного Фонда Темплтона (Лондон, 10 мая 1983 г.), названа писателем "Выход из кризиса – в возврате к Богу" (XII, стр. 58-61). Она начинается так:
"Больше полувека назад, еще ребенком, я слышал от разных пожилых людей в объяснение великих потрясений, постигших Россию: "Люди забыли Бога, оттого и все".
С тех пор, потрудясь над историей нашей революции немногим менее полувека, прочтя сотни книг, собрав сотни личных свидетельств, и сам уже написав в расчистку того обвала 8 томов, – я сегодня на просьбу как можно короче назвать главную причину той истребительной революции, сглодавшей у нас до 60 миллионов людей, не смогу выразить точнее, чем повторить: "Люди забыли Бога, оттого и все".
Но и более, события русской революции только и могут быть поняты лишь сейчас, в конце века, – на фоне того, что произошло с тех пор в остальном мире. Тут проясняется процесс всеобщий. Если бы от меня потребовали назвать кратко главную черту всего XX века, то и тут я не найду ничего точнее и содержательнее чем: "Люди – забыли – Бога". Пороками человеческого сознания, лишенного божественной вершины, определились и все главные преступления этого века" (XII, стр. 58. Разрядка Солженицына).
У меня тут же возникает смиренный вопрос: а мало ли грехов, жестокостей, непоправимых преступлений, войн в человеческом общежитии и в истории творились и творятся людьми, по их глубокому убеждению, не забывшими Бога, из-за их извращенных или взаимоисключающих толкований сущности, воли и промысла Божиих?
За одно только обращение к нему Бог явно не награждает автоматическим просвещением разума. Поэтому призыв обратиться к Богу (на фоне извечной религиозной разноголосицы и стимулируемого различными вероисповеданиями, богословиями и религиозными идеологиями разнодействия) нельзя не сопроводить своей трактовкой, своим пониманием Божьей воли.
Солженицын в силу своего мировоззренческого, исторического активизма видит исполнение воли Божьей в деятельной духовной и физической борьбе со злом. Как же иначе понимать следующие его строки:
"Лишь при потере нашего божественного подсознания мог Запад после Первой войны спокойно отнестись к многолетней гибели России, раздираемой людоедской бандой, а после Второй – к такой же гибели Восточной Европы. А ведь то начинался вековой процесс гибели всего мира – а Запад не разглядел, и даже много помогал ему. За все столетие единственный раз собрал Запад силы на бой против Гитлера. Но плоды того давно растеряны. Против людоедов в этом безбожном веке найдено анестезирующее средство: с людоедами – надо торговать. Таков сегодняшний бугорок нашей мудрости.
Сегодня мир дошел до грани, которую если бы нарисовать перед предыдущими веками – все бы выдохнули в один голос: "Апокалипсис!"
Но мы к нему привыкли, даже обжились в нем.
Достоевский предупреждал: "Могут наступить великие факты и застать наши интеллигентные силы врасплох". Так и произошло. И предсказывал: "Мир спасется уже после посещения его злым духом". Спасется ли? – это еще нам предстоит увидеть, это будет зависеть от нашей совести, от нашего просветления, от наших личных и соединенных усилий в катастрофической обстановке. Но уже свершилось, что злой дух победно кружит смерчем над всеми пятью континентами" (XII, стр. 58).
Если в качестве единственного положительного примера действий не в противоречии с "божественным надсознанием" приведен "бой против Гитлера", то не означает ли это, что за спасение России и Восточной Европы следовало драться? Что надо не отступая стоять на рубежах еще не тоталитарного мира? Что нужно сделать практический выбор союзника там, где уже дерутся? Не должны ли повторить антинацистскую эпопею "наши личные и соединенные усилия в катастрофической обстановке"?
Чрезвычайно насыщен содержанием следующий отрывок речи-проповеди Солженицына:
"Атеисты-преподаватели воспитывают молодежь в ненависти к своему обществу. В этом бичевании упускается, что пороки капитализма есть коренные пороки человеческой природы, рассвобожденные без границ вместе с остальными правами человека; что при коммунизме (а коммунизм дышит в затылок всем умеренным формам социализма, они не стойки) – при коммунизме эти же пороки бесконтрольно распущены у всех, имеющих хоть малую власть; а все остальные там действительно достигли "равенства" – равенства нищих рабов. Эта разжигаемая ненависть становится атмосферой сегодняшнего свободного мира, и чем шире наличные свободы, чем выше достигнутая в обществе социальная обеспеченность и даже комфорт – тем, парадоксально, напряженней и эта слепая ненависть. Так нынешний развитой Запад ясно показал на себе, что не в материальном изобилии и не в удачливом бизнесе лежит человеческое спасение" (XII, стр. 60).
Не только "атеисты-преподаватели", но и латиноамериканские "теологи освобождения", но и священник Джесси Джексон, но и епископ Десмонд Туту, но и разноликие и разноверные хомейни и хомейнисты разжигают один и тот же губительный огонь. Но что здесь важнее важного, в этой страстной филиппике против зла (помимо пророчески-образного "коммунизм дышит в затылок всем умеренным формам социализма, они не стойки"), – это безошибочная мысль о том, что, обретший невиданную свободу, Запад погибнет, если не обретет в этой свободе нравственного достоинства и нравственного здоровья. Ибо свобода есть свобода во всем, в том числе и во зле. И от последнего надо уйти сознательно, по своей воле, найдя и выбрав путь к духовному и физическому спасению и нравственной просветленности. И еще здесь исчерпывающе для такой малой формы показано, что коммунизм – не выход из напряженных противоречий свободного мира, из человеческих пороков. Выход, по Солженицыну, в свободном, деятельном, созидательном выборе каждым и всеми "реального Добра" и воли к его защите, проистекающих из высшего источника.
Роковое течение и роковые последствия революций XX века в России внушили Солженицыну реактивное отвращение к понятию революции как таковой. Атеистический смысл большевизма распространяет он на все революции, универсализируя отрицательный смысл самого понятия "революция". Однако "революция" есть всего-навсего сжатое во времени радикальное преобразование существующего правопорядка. И не все революции в истории были злокачественны и атеистичны(. А среди революций и революционных движении религиозных толков (их было немало) далеко не все служили Добру (в системе понятий верующего человека – Богу).
Солженицын пишет: "Достоевский вывел: "Революция должна непременно начинаться с атеизма" (XII, стр. 59). Картина, однако, сложнее, чем может представить ее некая общая схема. Мы уже обращались к этой теме. Не претендуя ни в коей мере на исчерпание проблемы и даже на историческую последовательность, напомню о нескольких революциях и революционных движениях, "плохих" и "хороших" – уменьшавших или увеличивающих сумму свобод и справедливости в поле своего функционирования, далеко не атеистических. Например, английская "Славная революция", сначала, но только сначала, вполне бескровная, – захват и вынужденное отречение от престола, а затем изгнание короля Якова (Джеймса) II Стюарта в 1688 году. А две американские войны-революции: освобождение от власти Англии (1770-е гг.) и война Севера против Юга за уничтожение рабства (1861-1865 гг.)? А Польша нашего времени не пришла бы к короткой и отнюдь не атеистической революции, если бы не СССР? Была ли атеистической трагическая революционная попытка Венгрии 1956 года?
С другой стороны, отнюдь не атеистичны, хотя и богаты злом, эгалитарные и тоталитарные религиозные ереси конца средних веков и эпохи Возрождения, не раз выливавшиеся в насильственные действия. А исламская революция наших дней?
И не говорит ли сам Солженицын в той же речи:
"Есть и организационное движение к объединению Церквей – но странное. Всемирный Совет Церквей, едва ли менее занятый успехами революционного движения в странах Третьего мира, однако слеп и глух к преследованиям религии, где они самые последовательные – в СССР. Не видеть этого невозможно – значит политично предпочтено: не видеть и не вмешиваться? Но что ж тогда остается от христианства?
С глубокой горечью я должен здесь сказать, не смею умолчать, что мой предшественник по этой премии в прошлом году, и даже в самые месяцы ее получения, публично поддержал коммунистическую ложь, вопиюще заявив, что не заметил преследований религии в СССР((. Перед всеми погибшими и подавленными – пусть его рассудят Небеса" (XII, стр. 61).
Так, значит, не один только мировой атеизм, но и Всемирный Совет Церквей занят "успехами революционного движения в странах Третьего мира" "едва ли менее", чем объединением церквей?
Формулируя, по-видимому, свои заветные выводы, Солженицын так завершает эту речь, одинаково обращенную и к Западу, и к Востоку, и к Третьему миру:
"Наша жизнь – не в поиске материального успеха, а в поиске достойного духовного роста. Вся наша земная жизнь есть лишь промежуточная ступень развития к высшей – и с этой ступени не надо сорваться, не надо и протоптаться бесплодно. Одни материальные законы – не объясняют нашу жизнь и не открывают ей пути. Из законов физики и физиологии нам никогда не откроется то несомненное, как Творец постоянно и ежедневно участвует в жизни каждого из нас, неизменно добавляя нам энергии бытия, а когда эта помощь оставляет нас – мы умираем. И с не меньшим же участием Он содействует жизни всей планеты – это надо почувствовать в наш темный, страшный момент.
Опрометчивым упованиям двух последних веков, приведшим нас в ничтожество и на край ядерной и неядерной смерти, мы можем противопоставить только упорные поиски теплой Божьей руки, которую мы так беспечно и самонадеянно оттолкнули. Тогда могут открыться наши глаза на ошибки этого несчастного XX века, и наши руки – направиться на их исправление. А больше – нам нечем удержаться на оползне, ото всех мыслителей Просвещения – не набралось.
Наши пять континентов – в смерче. Но в таких испытаниях и проявляются высшие способности человеческих душ. Если мы погибнем и потеряем этот мир то будет наша собственная вина" (XII, стр. 61).
С горечью констатирую, что для меня непостижимо, почему чудовищный преступник Молотов должен был обладать "энергией бытия" девяносто шесть лет, дожитых "в холе и нeженье", а Анатолий Марченко – быть замученным сорока восьми лет, возможно, что за полшага до свободы. Образ "теплой Божьей руки, которую мы так беспечно и самонадеянно оттолкнули", прекрасен. Но, сколько бы мы к этой руке ни тянулись (а тянутся к ней очень разные люди и с очень разными упованиями), но только усилиями наших умов и душ, только в постижении нашего опыта (иначе к чему подвиг "Красного колеса"?), только в обнаружении законов этого опыта "могут открыться наши глаза на ошибки этого несчастного XX века" (только его ли?), "и наши руки направиться на их исправление". Наши глаза и наши руки...
Одним из двух последних материалов, которых мы коснемся в теме "Солженицын и Запад", является интервью с Бернаром Пивo для французского телевидения, снятое в Вермонте 31 октября 1983 года (по-русски опубликовано через год "Русской мыслью" № 3541 в специальном приложении на стр. III и IV; в дальнейшем источник IX). Интересующая нас тема не находится в центре этого интервью, посвященного работе Солженицына над "Красным колесом", его взаимоотношениям с коллегами, его взглядам на собственное творчество, его политическому credo, его семье и его надеждам вернуться на родину, его оценкам судьбы "Солидарности" и многому-многому другому. Очень трудно оторваться от богатств этого интервью для вычленения интересующих нас в этой части книги его аспектов, но, соответственно выбранной нами композиции, у нас нет другого выхода.
После недоуменного описания Солженицыным отношения к нему его коллег-эмигрантов последней формации (отношения, в чем-то понятного Солженицыну, в чем-то – нет) следует вопрос Б. Пивo:
"Почитают ли Вас американские интеллектуалы?" (IX – III).
И Солженицын отвечает:
"Нет, никак. Комплекс моих представлений о современном мире, о Западе, неприемлем для задающей тон части американской интеллигенции. Я им ни по душе, ни по нраву не подхожу. Им хотелось бы, чтобы все было не так. И потому им легче всего стать на ту же самую точку зрения, что и наши плюралисты, то есть осуждать меня лично. Мне приписывают невероятное, ну просто полную ложь. Например, у американской интеллигенции существует абсолютно твердое убеждение, что я восхваляю царя Николая II (вот Вы только что говорили, что я описываю его не с лучшей стороны), и что я хочу для России теократии, владычества священства. Я никогда, нигде не говорил, что Россией или какой-либо страной должны руководить священники, и никогда, никто не привел ни одной цитаты – но сотни интеллектуалов хором повторяют: "он монархист, он заядлый царист, он проповедует теократию!". Вот так добросовестно они меня истолковывают" (IX, стр. III-IV).
Люди, которых трудно порой назвать критиками или оппонентами Солженицына (они, к сожалению, очень часто не исследуют его исчерпывающе, текстологически, во всем объеме затронутых тем, а просто бранятся) как-то упускают из виду, что во всем его творчестве, художественном и публицистическом, нет конкретного политико-экономического предрешенчества. Он нигде не пропагандирует тех законодательно-функциональных форм, в которые должно вылиться существование свободной, выздоравливающей России. Во всяком случае, это не теократические и не самодержавно-абсолютистские формы. Их обязательными условиями являются для Солженицына этическое, нравственное достоинство и духовная, национальная и хозяйственная свобода (см. гл. II этой книги). Он и в этом интервью решительно отказывается воспринимать себя как "заядлого цариста" и теократа. Так что залихватская реплика Б. Хазанова: "Проповедь Солженицына взывает к тени обер-прокурора Победоносцева" ("Страна и Мир" № 8, 1985) – потрясает своей недобросовестностью.
Далее возникает такой диалог:
"П: Вы как-то сказали, что коммунистический режим будет побежден не извне, а изнутри. Вы все еще придерживаетесь этого мнения?
С: Да, конечно. И не только это все еще мое мнение, но с каждым десятилетием это мнение крепнет. Когда мы сидели в лагерях, в 40-х годах двадцатого века, нам еще казалось, что мощная Америка может прийти, например, десанты сбрасывать к нашим лагерям, даст нам оружие, и мы освободимся. Но потом мы увидели, что Западу и Америке, как говорится по-русски, не до жиру, быть бы живу. Лишь бы самим-то устоять. Куда им менять нашу ситуацию? Куда, вам, Западу, спасать нас? Вы только себя сберегите. Вы только сами не сдайтесь. Пожалуйста, только не спешите стать на колени, как сегодня становятся ваши демонстранты в Западной Европе. Лишь бы Запад как-нибудь удержался, устоял. Но Запад хуже делает: он свои позиции сдает, а угнетателям нашим помогает – все что нужно, дает, открыто продает или дает украсть. Укрепляет наших угнетателей. Да, освобождение России не может прийти никак иначе, как изнутри" (IX, стр. IV).
Но как – "изнутри"?!
Бернару Пивo представляется (1983 г.), что судьба "Солидарности" в Польше демонстрирует невозможность освободиться от коммунизма изнутри. Солженицын считает, что, напротив, опыт Польши доказывает существование такой возможности. Сегодня (1987 г.) больше, на первый взгляд, оснований считать, что прав оказался Б. Пивo. Но, с другой стороны, Польша, вероятно, действительно освободилась бы изнутри, если бы над ней не нависал Советский Союз, внешняя политика которого нисколько не изменена горбачевской внутренней "оттепелью". Как может освободиться изнутри СССР (и тем позволить освободиться своим сателлитам), трудно себе представить, если исключить чудо (без кавычек и преувеличения – чудо) верховного прозрения. Да и Солженицын говорит лишь о могучем, но чисто эмоциональном предчувствии такого исхода, не предсказывая его конкретных путей.
Но вернемся к разговору о Западе. Интервьюер задает вопрос, и возникает следующий диалог:
"П: Со времени Вашей известной Гарвардской речи стал ли Запад, по-Вашему, менее боязливым?
С: Нет, нисколько не менее. Он так же слаб и так же уязвим. Общая картина духовной слабости не изменилась. Вот сейчас американское правительство сделало разумный, естественный шаг в Гренаде, то, что должен был Кеннеди сделать, еще когда на Кубе рвался к власти Кастро. И какая же реакция всех правительств мира, почти всех? Осуждение: ах, зачем вы сделали твердый шаг! ах, зачем вы остановили бандитов! ах, зачем вы произвели оккупацию! Туда, где оккупация уже была. Когда Куба захватила Гренаду, никто ее не упрекал, и это не была оккупация. И они там убивали кого угодно, и держали заложником британского губернатора. И это никого не удивляло. Это совершенно нормально. Они строили там военную базу, делали склады оружия – это было совершенно нормально и никого не оскорбляло в мире. Но когда Америка в последний момент послала войска, чтоб от этого освободить, то все страны мира, все правительства, все общественные деятели закричали: "Какой ужас! Что вы делаете?! Не дай Бог из этого что-нибудь получится! Пусть бандиты идут дальше! Откройте дорогу бандитам".
П: Ну а что Вы скажете в этой связи о праве народов решать свою судьбу?
С: Так гренадцев лишили этого права раньше того. Если губернатора посадили под арест, если убивают и держат в тюрьме всех активных людей, какое же право у народа Гренады решать свою судьбу?! Он лишился этого права несколько лет назад. И весь мир был доволен. Весь мир был спокоен. Когда в Никарагуа шла гражданская война – это было на ладони, что идут коммунисты! – и весь мир помогал коммунистам, и Картер помогал коммунистам. Все помогали коммунистам, и никто не спрашивал, будет ли у народа право решать свою судьбу. Никто не спрашивал. А теперь, когда Америка действительно протянула руку помощи гренадцам, чтобы они могли решать свою судьбу, вот теперь все закричали: не трогайте! не трогайте! пусть Куба додушит их! – и тогда все будет нормально.
Я не вижу противоречия. Наоборот! Запад в течение 35-40 лет не дает народам решать свою судьбу, а всегда отдает ее коммунистам. Разве Южному Вьетнаму дали решать свою судьбу? Переговоры Киссинджера предали Южный Вьетнам под чужую судьбу. Не дали решать. И все успокоились. И написали: "Как хорошо!" и "Нью-Йорк тайме" дала большую фотографию, сидит вьетнамец и отдыхает: тишина, наконец тишина. То есть их задушили, они вынуждены плыть на лодках по морю и тонуть, попадать в пасти акул, и это хорошо! Это вот право народа решать свою судьбу!'" (IX, стр. IV).
Сколько бы Солженицын ни говорил о непосильности для Запада задачи спасать кого-то, о необходимости для него собраться с силами и хотя бы не сдаться самому, он, тем не менее, все время возвращается к мысли о том, что Запад должен, обязан перед самим собой спасать тех, кого атакует мировой коммунизм. И это заставляет скептика Пивo задать убежденному христианину Солженицыну несколько каверзный вопрос:
"П: Что Вы думаете об идее, что "Бог всегда на стороне крупных батальонов"?
С: Я такой идеи даже не знаю, ни с какой стороны. А откуда такая идея у Вас?
П: Во Франции обыкновенно говорят, что Бог всегда на стороне сильной армии, ведь она раздавливает слабую. Значит, Бог на стороне победителей, "Бог всегда на стороне крупных батальонов", – это такая французская пословица.
С: Не знаю. Мой личный опыт этого не подтверждает. И наблюдения из человеческой истории этого тоже не подтверждают. Просто рисунок истории гораздо сложнее, чем мы можем постичь головой. Когда нам кажется, что история развивается безнадежно, это только мы проходим через испытания, в которых мы можем вырасти. Я многие годы страдал: ну за что такая несчастная судьба у России! Ну почему Россия попала в руки бандитов, которые делают с ней, что хотят? Но прошли десятилетия, я смотрю – весь мир повторяет эту картину. И я понял: значит, вот это и есть узкие, страшно тяжкие ворота, через которые мир должен пройти. Просто Россия прошла первая. Мы все должны протиснуться через этот ужас. Это не значит, что Бог нас покинул! Бог дал нам свободу воли, и мы вправе делать так или делать иначе. И если человечество, одно поколение за другим, одна нация за другой, одно правительство за другим делают ошибки, то это не Бог с нами ошибается, это мы ошибаемся" (IX, стр. IV).
Такая постановка вопроса, при которой постулат о свободе человеческой воли снимает с Бога ответственность за ход человеческой истории и полностью возлагает эту ответственность на человека, казалось бы, снимает различие между верующим и неверующим или агностиком: так или иначе, и решать (выбирать), и действовать надлежит нам самим, и противоестественны те режимы, которые лишают человека права и свободы выбора. В действительности же (не знаю, объективно это различие или субъективно), у верующего есть опорные постулаты его религии (у неверующего и агностика их эквивалентом может служить только необъяснимая, иррациональная без Бога Совесть). Кроме того, верующему всегда остается во утешение загробная жизнь с ее наградой за достойное поведение. Что ж, тем мужественнее не изменяющий таинственному голосу Совести человек, не имеющий столь утешительной надежды или твердой уверенности, что эта надежда реалистична, но ведущий себя так, словно он не сомневается в предстоящем Божьем суде.
По-видимому, Б. Пивo усматривает некое противоречие между историко-политическим активизмом Солженицына и его христианством как религией всеобъемлющей абсолютной любви. Он спрашивает:
