Текст книги "Несущая свет. Том 2"

Автор книги: Донна Гиллеспи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

Несколько мгновений царила полная тишина. Ауриана чувствовала на себе взгляды всех присутствующих, пристально всматривающихся в нее. Кто, кроме женщины, обладавшей колдовскими чарами, мог распознать в таком жалком неказистом животном бойцовский дух, способный сокрушить мощного соперника?

В толпе начали раздаваться первые негромкие возгласы: «Ганна, ганна!» и «Она невиновна!» Постепенно крики усилились, стали более мощными и единодушными. Люди рассудили, что семья Аурианы, несмотря на пережитый позор сохранила всю свою силу и величие, и эти силы и величие перекрыли последствия недавних зловещих событий. Несокрушимый дух Аурианы спас ее и сохранил от гибели, это была та дева-воительница, которая выдержала противостояние самой Рамис, которая открыла ворота крепости Видо.

Гейзар застыл на месте, не веря своим глазам, его тщедушное тело содрогалось от ярости. То, что конь Аурианы вышел победителем из этой схватки, было чудом. Этого просто не могло произойти! Он многие годы слышал странные рассказы о подвигах этой девушки, и вот он увидел чудо собственными глазами, это тревожило его, пугало, он не хотел верить в очевидность произошедшего. Угрожать можно было смертной женщине, но не полубожественному созданию, в жилах которого тек ихор – кровь богов. Бальдемар вообще не обращал никакого внимания на угрозы Гейзара и причинял жрецу массу неприятностей и вечное беспокойство, однако полем деятельности Бальдемара всегда оставались лишь поля сражений, он не вмешивался в дела таинственных сил и мир духов. Эта же дева была для Гейзара намного опасней, потому что чувствовала себя как дома в обоих мирах.

Ауриана чувствовала себя совершенно обессилевшей, будто из нее выжали кровь и все жизненные Ощущение присутствия Рамис покинуло ее, а в ушах, не смолкая, звенели крики толпы: «Она невиновна!» Сначала Ауриана воспринимала эти возгласы как насмешку, а затем как мольбу, обращенную народом к Гейзару. Ауриана увидела, что плечи ее матери мелко дрожат, и догадалась, что она рыдает. «Почему она плачет – от счастья и облегчения или может быть оттого, что вынуждена вновь принять меня в семью и жить бок о бок с ненавистной ей убийцей Бальдемара?» – думала Ауриана и не находила ответа на свой вопрос.

Наконец, Гейзар возвел руки к небу, призывая всех к тишине.

– В результате поединка обвиняемой вынесен приговор – вы сами видели свершившийся на ваших глазах суд! Даже боги сомневаются в том, что делать с ней! – выкрикнул жрец, произнося слова размеренными отрывистыми периодами, которые напоминали Ауриане удары ножа мясника, свежующего свою жертву и выпускающего кишки из убитого животного. – Все это потому, что душа преступницы слишком слаба и заключает в себе много зла! Поэтому я предлагаю подвергнуть ее другому, более надежному испытанию, испытанию водой!

– Нет! Отпусти ее! Ты же видел, что боги признали ее невиновной! – это был крик Витгерна, и он тут же был подхвачен на разные голоса.

Когда Гейзару вновь удалось утихомирить толпу, неожиданно заговорила сама Ауриана.

– Гейзар! Взгляни на меня! – Ауриана сама не узнавала свой голос, так сильно и повелительно звучал он в этот момент. Толпа изумленно замерла. Гейзар медленно повернулся к ней, его сморщенное лицо злого коварного тролля имело выражение оскорбленного величия, как будто какой-нибудь низкий подлый раб публично одернул его.

– Гейзар, я обвиняю тебя в том, что ты пытался убить меня!

– Какое кощунство, – спокойно произнес он, и его тонкие губы тронула улыбка, похожая скорей на гримасы боли. – Все видели…

– Ты дал мне выбрать жеребца для поединка среди слабых больных животных и тем самым превратил священное испытание в издевательство над божественной волей! – перебила она его, нападая и тесня своими словами, словно ударами меча соперника в боевом поединке. – Боги все видели и все знают об этом, они призовут тебя к ответу, они высушат твою кровь и превратят кости в труху!

Сотни взглядов, выражающих недоумение и сомнение, обратились на Гейзара. Слова Аурианы разбудили в душах соплеменников давно живущее в них чувство враждебности к старому жрецу; многие раньше боялись открыто выражать это чувство, но теперь доводы Аурианы, признанной самими богами невиновной, убедили многих в злонамеренности Гейзара.

– Гейзар, отвечай. Это правда? – крикнул Витгерн.

– Витгерн, выйди вперед, ты тоже будешь подвергнут суду и испытанию!

Витгерн не двинулся с места. Но Ауриана хорошо видела, каких усилий ему это стоило, его била мелкая дрожь от страха. В этот момент Ауриана разглядела с беспощадной ясностью саму сущность Гейзара: это был человек с окоченевшей мертвой душой, высохшей, словно иссякший источник, человек, обладавший незначительной магической силой и ничего не понимавший в жизни, не знавший и не чувствовавший ее священных истоков. Он не ощущал присутствия богов рядом с собой и не был привязан ни к кому из людей, даже к Зигреде, которая обожествляла его.

– Может быть, ты не доверяешь богам, их способности самостоятельно разобраться в этом деле, – настаивала Ауриана, – именно поэтому ты решил помочь им! Прокляни нас всех и начни с меня! Я боюсь твоего проклятия не больше, чем пустого лая собаки.

– Демоница! Наказание своей семьи и всего рода! – кричал Гейзар так яростно, что, казалось, разбрызгивал вокруг горящую серу. – Ты будешь повешена за свою дерзость! Гундобад! Схвати ее!

Десять воинов Гундобада начали пробираться к Ауриане, хотя в их движениях ощущалась неуверенность, они хорошо чувствовали настроение толпы и опасались расправы над собой.

– Не приближайтесь ко мне! – голос Аурианы пронзил их, словно острое копье. Люди Гундобада застыли на месте.

Само это движение поразило Гейзара, оно свидетельствовало об утрате им авторитета среди соплеменников: было ясно, что Ауриана внушает им больший страх, нежели он сам. Последние сомнения покинули старого жреца: эту девушку необходимо уничтожить любым путем.

– Ты, пророчествующий за деньги, не имеешь никакого права судить меня! – продолжала Ауриана. – Сколько бы ни было во мне зла, но я всегда исправно плачу за все. А когда, жрец, ты оплатишь свои долги?

Сказав это, она повернулась и пошла к открытым воротам. Дружинники Бальдемара смотрели на нее с растущим беспокойством. Теперь ей несдобровать, она распалила гнев Гейзара до такой степени, что жрец стал смертельно опасным. Надо было срочно принимать какие-то меры, чтобы спасти лицо главного жреца, иначе Ауриане не дожить до завтрашнего утра – жрец подошлет к ней верных ему людей, и те тайно убьют ее.

– Выслушайте меня! Я буду говорить! – это был голос Ателинды. Ауриана сразу же резко остановилась, как будто ее дернули за привязанную к ней веревку. Она почувствовала головокружение и приступ тошноты от страха: что сейчас скажет мать? Она медленно пошла на место и стала у самых поручней, так что только яма отделяла ее от матери.

– Нет никакой необходимости наказывать ее за кощунство, – заявила Ателинда. – Если она будет проклята и отринута семьей, твоя месть, Гейзар, окажется совершенно ненужной. Потому что не существует ничего более ужасного на свете, чем участь изгоя, человека без рода и племени, проклятого семьей! Итак, я прошу, разреши нам изгнать ее с нашей земли без пищи, воды и оружия, прокляв ее всем родом!

Гейзар задумался. Это был, пожалуй, прекрасный способ избавиться от нее и в то же время не пятнать своих рук кровью колдуньи. Да, это прекрасное решение непростой задачи! И хорошо то, что эти слова произнесла сама Ателинда, потому что люди считали ее мудрой. Наконец, Гейзар согласился с предложением Ателинды легким, еле заметным кивком.

Ателинда медленно подняла руку и, устремив на Ауриану указующий перст, начала ритуал проклятия:

– Я заявляю во всеуслышанье, что с этого мгновения ты проклята мною! У меня больше нет дочери! Фрия, призываю тебя в свидетели! Прокляни всякого, кто даст ей кров или воду!

Ауриана помертвела, дыхание ее пресеклось – она едва могла поверить, что эти слова говорит ее мать. Она старалась разглядеть ее лицо, скрытое плотной накидкой в знак траура. Значит, вот чего хочет ее мать! На мгновение Ателинда приподняла темную ткань с лица. Да, Ауриана не ошиблась, ее мать не желала даже взглянуть ей в глаза.

Гейзар торжествовал и упивался свершившейся местью, не отводя глаз от лица Аурианы. Это был миг его ликования, миг полной сокрушительной победы над ней! Все, на чем держалась жизнь Аурианы, рухнуло, у нее больше не было почвы под ногами. Губы девушки побелели, в лице не было ни кровинки, глаза даже не осмеливались умолять или искать жалости в ком-нибудь из соплеменников. Она выглядела в этот момент маленькой и одинокой, словно брошенный ребенок. И Гейзар был удовлетворен произошедшей в ней переменой. Эта девушка многого лишила его, у Гейзара было такое чувство, будто его обокрали. Теперь люди будут осторожно относиться к его пророчествам. Она осквернила ту воду, в которой он купался с таким наслаждением. Так пусть же она медленно умрет, медленно, в изгнании, вне жизни рода и племени.

Ауриана не произнесла ни слова, да и что она могла сказать, если собственная мать объявила во всеуслышание ее проклятой и умершей? Не отдавая себе отчета в том, что делает – возможно она просто искала живую душу, которую можно было бы взять с собой в изгнание в качестве товарища по несчастью, – Ауриана открыла ворота и спустилась в яму. Серый в яблоках жеребец радостно устремился к ней и зафыркал, как бы узнавая ее. Взяв его за недоуздок, она легонько потянула жеребца и вывела его из ямы. У этого коня был ее дух, ее нрав – кто же будет препятствовать ей, отрицая ее право взять его с собой? Зигреда хотела было что-то сказать, но решила: конь больной и к тому же весь израненный, пусть же Ауриана заберет его с собой.

Все соплеменники замерли в молчании, людям было не по себе, они не испытывали никакой радости или удовлетворения от подобного решения.

Ауриана повела серого жеребца в сосновый бор, чувствуя, что навсегда покидает свою прежнюю жизнь, оставляя за собой все дорогое и близкое. Обездоленная, лишенная семьи, домашнего очага и поддержки рода, она брела куда глаза глядят. Когда она проходила мимо Холма Куницы и собиралась уже углубиться в густой лес, неожиданно до ее слуха донесся хруст веточек за спиной, и Ауриана явственно различила быстрые легкие шаги. Кто-то догонял ее. Девушка остановилась и вытащила кинжал из-за пояса. Неужели Гейзар после всего случившегося все-таки послал вслед за ней наемного убийцу, чтобы тот потихоньку расправился с ней?

Но тут Ауриана заметила, что это была всего лишь Суния Девочка робко приближалась к ней, вся измазанная в грязи бездорожья и запыхавшаяся; наконец она подошла и молча остановилась перед Аурианой. У нее были огромные скорбные глаза и худая неловкая угловатая фигура. Лицо ее светилось самоотверженной нерассуждающей щенячьей преданностью и любовью к Ауриане.

Ауриана вдруг осознала, что несчастье этой девочки было, может быть, еще более горьким, чем ее собственное, потому что мать Сунии поработила душу и тело своей дочери. Суния приблизилась к Ауриане, держа в руке узелок.

– Суния, ты с ума сошла! Ты подвергаешь себя смертельной опасности, предлагая мне свою помощь. Уходи сейчас же.

– Я и без того живу жизнью проклятого человека. Так что мне безразлично, что со мной сделают.

Ауриана взяла узелок и заглянула в него. В нем лежал детский лук со стрелами – он, конечно, не был оружием в полном смысле слова, но все же с его помощью она сможет добыть себе мелкую дичь. Там же она обнаружила краюху просяного хлеба. Ауриана не могла оторвать взгляда от этих простых вещей, чувствуя, как на ее глазах закипают слезы. Она притянула Сунию к своей груди и крепко расцеловала ее, не в силах произнести ни слова от душивших ее беззвучных рыданий.

– А теперь иди, – промолвила Ауриана сдавленным голосом. – И не пытайся больше отыскать меня.

Глава 15

Ауриана шла без остановки целый день, бредя в западном направлении туда, где простирались пустынные необитаемые земли. Она вела под уздцы серого в яблоках жеребца, не задумываясь, куда и зачем идет. На рассвете следующего дня она неожиданно оказалась у Божественного Источника. Она сделала здесь привал, чувствуя, что сюда ее привели неведомые силы.

Жить без семьи – это все равно, что жить без кожи. Быть проклятой собственной матерью – это все равно что быть отторгнутой всем человечеством.

Ауриана боялась собственной памяти, которая причиняла ей невыносимую боль. Но перед ее мысленным взором вновь и вновь возникало искаженное предсмертной мукой лицо Бальдемара в тот момент, когда копье пронзило его грудь.

«Я больше не могу так жить. Лучше я стану одним из духов этого источника и забудусь хоть на какое-то время, а потом, может быть, моя душа вновь возродится среди людей в лучшие, более счастливые времена», – думала Ауриана, глядя в чистые воды родника.

За ее спиной росла священная ольха, о которой говорили, что ее кора кровоточит, если ударить по ней топором. В этом дереве обитал дух, покровительствовавший всем утопленникам. Казалось, что ольха стоит в пышном цвету – так много белых ленточек было навязано жителями деревень на ее ветки. Этими знаками германцы знаменовали каждый свой приход сюда к священному источнику, у которого они поклонялись и испрашивали помощи у обитавшей в прозрачных водах нимфы. «Это цветы надежды, – думала Ауриана, разглядывая ольху, – каждая ленточка без сомнения свидетельствует о глубоком отчаяньи человека, пришедшего сюда за помощью».

Ауриана села на корточки у того места, где из воды бил ключ, живой, словно бьющееся сердце, искрящийся в лучах восходящего солнца.

«Я не прошу у тебя благодеяний и ничего не жду, нимфа Возьми с миром мою душу, приюти ее среди других взятых тобою душ!»

Ауриана сняла с серого жеребца недоуздок. Вчера она внимательно осмотрела раны коня и, оторвав от своей одежды кусок ткани, обмакнув ее в горячую смолистую живицу[1]1
  Живица (терпентин) – смолистое вещество, выделяющееся при ранении хвойных деревьев. Хороший антисептик. (Здесь и далее прим. переводчика.)


[Закрыть], сделала ему припарки. Врачуя раны животного, она неожиданно решила дать ему имя, назвав Беринхардом, что означало «отважный, как медведь». Теперь же она поняла, что ей не следовало давать жеребцу имя – имя привязало животное к ней, сделало ее ответственной за его судьбу.

По всему было видно, что конь вовсе не собирается покидать ее: он стоял неподвижно, его худые бока раздувались от спокойного глубокого дыхания. Держа горделиво красивую голову, он сверху вниз внимательно глядел на нее; в его влажных глазах светилась тревога и немой вопрос.

– Беринхард, уходи! – крикнула она, но конь еще ближе подошел к ней, всем своим поведением показывая, что не хочет да и не в силах оставить ее.

– Уходи! – крикнула она снова, но уже не так уверенно, а про себя подумала: «Это бедное животное поистине принадлежит мне. Богини Судьбы никогда не теряют чувства юмора – и вот они послали мне единственного, последнего в этой жизни друга – коня».

Она повернулась к жеребцу спиной и вошла в источник, не обращая внимания на шум за спиной, раздававшийся со стороны раскидистой ольхи, и настороженный храп Беринхарда.

Пусть нимфа сама заботится о том, что происходит на берегу рядом с ее источником. Ауриану это больше не волновало.

Неожиданно Ауриана споткнулась о подводную корягу и упала на колени, окунувшись по пояс в ледяную воду и с шумом разбрызгивая ее вокруг. И тут же испуганно и недоуменно Ауриана взглянула на ольху. «Нимфа источника, зачем ты подшучиваешь надо мной?» Ветерок шелестел молодыми свежими листьями ольхи, и Ауриана вспыхнула, явственно услышав тихий смех нимфы.

«Я хочу умереть, как ты можешь смеяться надо мной?» – с горечью подумала Ауриана и легла на дно, так что воды сомкнулись над ней, проникая в ее нос, в легкие, остужая своим ледяным холодом жар страдающего сердца. Но вода выталкивала ее из своих глубин, и Ауриане стоило большого труда удерживать свое тело под водой. Она раскрыла рот, пытаясь побыстрее захлебнуться и покончить с этим мучительным состоянием. Тут ее нога запуталась в подводных травах и действительно стала тем грузом, который тянул ее на скользкое илистое дно. Панический ужас охватил девушку. Черная бездонная пропасть небытия раскрыла свою пасть и готова была поглотить ее. Ей хотелось сделать хотя бы еще один глоток воздуха, но тут же чувства оставили ее, и она погрузилась в умиротворяющий покой непроглядного мрака.

* * *

Ауриана ощущала, как чья-то ласковая заботливая рука смывает грязь с ее лица. Было ли это человеческое существо или сама нимфа источника? «Если это и есть смерть, – подумала она, не открывая глаз, – то она удивительно похожа на жизнь. Я чувствую запах горящих смолистых поленьев и лошадиного помета, и у меня очень болит желудок, как бывает после сильной рвоты. Наверняка я не призрак и не дух, потому что они вряд ли испытывают такие состояния».

Она чуть размежила веки и сразу же встретила взгляд знакомых, насмешливых и одновременно любящих глаз. Нет, в загробном мире она вряд ли встретилась бы с иноплеменником Децием. «Проклятая жизнь все еще цепко держит меня в своих ладонях, – подумала она и тут же очнулась из своего полузабытья. – Деций! Он жив!» Она ощущала сейчас светлую, пронизывающую все ее существо радость, нежась в лучах заботы и любви своего друга, но Ауриана была все еще слишком слаба даже для того, чтобы открыть глаза. Теперь он был ее семьей и ее родом.

Несколько мгновений Ауриана наблюдала за ним сквозь прикрытые ресницы, чувствуя себя так хорошо и уютно, как будто была в теплой мягкой воде. Почему-то в этот момент все ее ощущения были особенно обострены, ее пылающая кожа, как никогда, тосковала сейчас по его прикосновениям. Раньше она подавляла в себе эти желания, а теперь они с новой силой обуревали ее. Она ощущала внутреннюю дрожь и чувствовала себя голубкой, которую он держит в ладонях. Теперь, когда она лишилась рода и племени, для нее был открыт путь к чувственным плотским удовольствиям, она была освобождена от стыда. После того, как сама мать прокляла ее, она уже не боялась никакого осуждения.

«Но что это за безумные мысли лезут мне в голову? – удивилась Ауриана. – Я пришла сюда, чтобы умереть, а вовсе не для того, чтобы нарушить еще один священный закон».

Деций, который до этого думал, что она спокойно спит, заметил наконец взгляд Аурианы из-под прикрытых век. Он нежно положил ей руку на лоб.

– Что приключилось с тобой? – спросил он тихо, с мягкой улыбкой на губах. – Я думал раньше, что все варвары отлично плавают, не хуже крыс в чане с вином. К твоему счастью, сам я отличный пловец.

– Я думала, что ты нимфа.

– Не пытайся мне льстить. Этим ты ничего не добьешься.

– Так ты следил за мной? Ты шел по моему следу!

– Я считал это необходимым, ты ведь отправилась на прогулку совсем одна, без всякого оружия, ведя с собой эту полудохлую лошадь… и вдруг тебе пришла в голову мысль искупаться в такой холодный день, в который здравомыслящие люди жмутся к огню, а не лезут в воду.

– Я не купалась, Деций.

– Я знаю. Но почему ты сделала это, Ауриана? У тебя нет никаких причин умирать – ты молодая, полная сил. Неужели ты предпочла бы, чтобы твой отец умер от какой-нибудь болезни?

Ауриана закрыла глаза и долго сидела так. Слезы бежали по ее лицу из-под прикрытых век.

– Прости, я наверное выразился слишком грубо, – поправился он, снова кладя заботливую руку на ее лоб и с горечью понимая, что не умеет успокаивать ее и находить нужные слова. Он ощущал себя неловким и неуклюжим, словно пытался сражаться мечом, держа его в левой руке.

– Деций, – наконец заговорила она, – расскажи мне, как тебе удалось спастись от рук жрецов?

Деций вкратце рассказал ей всю свою историю.

– А, значит тебе все же помогли мои книги? Сейчас же проси прощения за то, что ты говорил мне о них! Ты не знаешь, кстати, нашел ли Зигвульф в конце концов своего сына?

– Я ничего не знаю об этом. Слава богам, что ваш народ совершенно не понимает нашего языка! Когда мы приблизились к форту и часовые закричали: «Держи изменника! Живо хватай его!» – ваши воины подумали, что это теплое приветствие. Так что не все прошло гладко. Хотя я сдержал свое слово. Я успел прочитать Зигвульфу сведения о его сыне из отчетов работорговца. Только я управился с этим, как налетела наша конница. Слава Юпитеру, ваши воины успели разбежаться в разные стороны и, по-видимому, целыми и невредимыми добрались домой, а я быстро поворотил коня и умчался во весь опор в чащу непроходимого леса. Все это было бы очень смешно, и я сам смеялся бы до упаду, если бы подобное произошло не со мной самим, а с кем-нибудь другим. Хотя мне нечего жаловаться – Фортуна вновь облагодетельствовала твоего старого друга, и он выбрался из очередной смертельно опасной переделки! Моей ошибкой было то, что я не учел, насколько широко распространилась среди моих соотечественников дурная слава обо мне.

Он потянулся к костру, чтобы повернуть над огнем жарящегося на вертеле зайца.

– Теперь я доподлинно знаю, что мне заказана любая дорога домой, – продолжал он. – Я обречен оставаться здесь до конца моих дней. Обо мне распространяют уже совершенно чудовищные слухи. Они думают, что я обучил целое войско варваров тому, как вести бой и как обращаться с различными видами оружия.

– Тогда ты такой же изгой, как и я.

– А почему ты считаешь себя изгоем? Ауриана, ты должна мне все немедленно рассказать!

Ауриана закрыла глаза и начала быстро, сбивчиво говорить – для нее было легче не видеть его лица, потому что она боялась заметить на нем осуждение, такое же, как видела на лицах своих соплеменников. Но выложив ему всю правду, она вдруг почувствовала облегчение, хотя совсем не ожидала такой его реакции на свои слова: Деций пришел в сильный гнев.

– Я и раньше знал, что ты ведешь себя временами как полная дура, но подобного безумия я от тебя не ждал! Прежде всего давай вернемся к тем пяти сожженным деревням. Их разрушение никаким боком не касается ни тебя, ни того зла, которое якобы заключено в тебе, если я правильно тебя понял. Я даже говорил тебе об этом раньше, объяснял, что сын Императора Веспасиана, Домициан…

– Я помню. Но дело ведь не в этом. Если этот Дим… Дамацион не был бы вестником и орудием зла, заключенного во мне, то явилось бы какое-нибудь другое несчастье, пришедшее через другого человека. Так что не извергай на меня потоки пустых ненужных слов, это не поможет!

– До чего все это нелепо, Ауриана. Почему ты не допускаешь даже мысли о том, что событие может происходить само по себе! Выслушай меня. Ты – не убийца своего отца. Потому что убийство подразумевает злой умысел, намерение.

– Намерение?

Деций озабоченно нахмурился.

– Как тебе объяснить? Слушай внимательно. Давай рассмотрим такой случай: представим себе человека, которого недавно ограбили. Он будет долго еще находиться в возбужденном состоянии, и вот он… он вдруг убивает вора, который вторгся под покровом ночи в его спальную комнату. А наутро выясняется, что убитый им человек – его собственный брат, который поспешил войти к нему, не дожидаясь, пока слуги доложат о его приходе. Этот человек, убивший своего родственника, невиновен перед богами – он убивал вора, а не своего брата.

– Но он же все равно убил своего брата!

– Да, однако он не намеревался этого делать. Неужели ты признаешь его виновным в такой же степени, как если бы он действительно охотился за своим братом с целью убить его?

– Да. Боги видят только то, что его брат мертв. И они делают всю его жизнь нечестивой и позорной тем, что попустительствовали этому убийству.

– В твоих словах нет никакой логики, ты путаешь причины и следствия. В тебе больше природного, стихийного, чем человеческого, разумного. Любой здравомыслящий человек сразу же рассудил бы, что твоего отца убила не ты, его убил Одберт!

Ауриана резко повернулась к Децию, затаив дыхание, неизъяснимое волнение охватило ее.

– Что ты сказал? – прошептала она еле слышно.

– Твоего отца убил Одберт. Твой старый заклятый враг. Неужели ты действительно так изумлена моими словами? Он ведь теперь живет в крепости Могонтиак. Торговцы, с которыми я проделал часть пути, возвращаясь сюда, только и говорили об этом: Одберт продал твоего отца за пятьсот мечей для своей дружины, составленной из чужеземных наемников, и тысячу фессалийских коней. На одном из пиров он напился вдрызг и повторял всем без разбору: «Только герой может убить героя» или что-то в этом роде, кроме того он заявлял римлянам, что тем повезло – они нашли «подходящего убийцу Бальдемара». Теперь-то он, конечно, сильно оробел и прижал хвост, он отказался от своих прежних слов и все больше помалкивает.

– Все это сказки досужих сплетников, – произнесла Ауриана таким чужим сдержанным тоном, что Децию стало не по себе. Он сразу же уловил перемену ее настроения. В ее глазах пламенел теперь такой холодный, сдерживаемый железной волей гнев, какой, по мнению Деция, был присущ только германцам: этот огонь мог тлеть годами, даже десятилетиями – а затем вдруг вспыхнуть с неистовой силой. Деций молча выбранил сам себя, чувствуя, что каким-то образом нанес ей смертельное оскорбление. «Хотя меня нельзя за это винить, – оправдывался он перед самим собой. – Об этом действительно все говорят. Рано или поздно она бы без меня все узнала».

– Прости меня за мою бестолковость, но мне нужна твоя помощь, чтобы разобраться во всем, моя маленькая голубка. Мне очень трудно понять, отчего ты сейчас гневаешься и что все это означает: считается ли теперь по вашим законам, что Бальдемара убили два человека – ты и этот мерзавец? Или может быть, ты так взволнована из-за того, что навеки оправдана в глазах богов и людей и можешь продолжать спокойную безмятежную жизнь, а воины твоего народа займутся охотой за настоящим убийцей?

– Иногда ты рассуждаешь, как малое дитя. Ты ничего не знаешь. Дух моего отца не находит покоя. Ты не понимаешь меня, потому что не вырос, как я, под сенью Священного Дуба, расколотого молнией.

– Не стану возражать, но я многие годы пытаюсь преодолеть этот свой недостаток и добился бы большего успеха, если бы ты почаще объясняла мне смысл своих поступков и ход своих мыслей.

– Деций, если бы я почувствовала себя способной жить дальше, моя жизнь имела бы только одну цель и один смысл – месть. Месть должна быть совершена ближайшими родственниками Бальдемара, иначе прекратится жизнь всего рода. Тойдобальд уже в преклонных летах. Я не знаю, отважится ли кто-либо из сыновей Сисинанд на такой самоотверженный подвиг. Моя мать – не воин, и она уже не сможет родить ребенка, который бы взялся за выполнение столь сложного дела. Значит, остаюсь я. Я должна разыскать Одберта и убить его при свете дня достойным оружием, желательно в поединке один на один, или весь наш род будет проклят и опозорен навеки.

– Ну хорошо, поскольку это все невозможно, нам следует теперь сделать, по крайней мере то, что мы можем и должны сделать в наших условиях – найти теплое сухое место для того, чтобы устроиться на ночлег…

– Ты такой же бесчувственный, как камень! Возвращайся лучше к своим приятелям рабам, которые маршируют когортами, не рассуждая и не испытывая лишних чувств!

– Однако ты не ответила мне на мой вопрос: так ты теперь невиновна по законам твоего народа?

Похоже, Ауриана колебалась и не решалась двинуться вперед, чувствуя под ногами нетвердую почву, трясину, грозящую засосать ее; она посмотрела кругом, как бы стараясь рассмотреть участки твердой почвы или то, за что можно было бы уцепиться и спастись от опасности.

– Да, я невиновна, – произнесла она наконец отважно и уверенно, но глаза выдавали ее: ее извечный застарелый стыд пустил в душе слишком глубокие корни, Херта заронила в ее душу семя вины и стыда, и из этого семени вырос огромный могучий дуб, корни которого разрывали сердце Аурианы. Отдавая себе отчет в том, что творится сейчас у нее в душе, Ауриана нахмурилась и прибавила негромко:

– Но я не чувствую себя невиновной.

– Какая безыскусная честность! – он наклонился к ней и поцеловал. – Это знак того, что я твой раб.

И он начал не спеша разворачивать одеяло, в которое была укутана Ауриана, говоря что-то об ее уже высохшей одежде. Ауриана прекрасно понимала, к чему он клонит и чего хочет, но у нее было такое ощущение, будто все ее тело и сама воля парализованы, и это ощущение было приятно ей. Она не хотела останавливать его, охваченная каким-то новым для нее безумием, стремлением идти до конца, не боясь осуждения, по пути своих желаний.

Когда Деций снял наконец с нее одеяло и начал осторожно и как бы украдкой разглядывать ее обнаженное тело, на глазах Аурианы закипели слезы.

– Ты так прекрасна! Точно такой я и рисовал тебя в своем воображении, – прошептал он с восхищением, однако даже сейчас легкий налет насмешки слышался в его словах, и веселые огоньки светились во взоре. – Сколько лет я мечтал об этом божественном теле, зная, что овладеть им так же невозможно, как овладеть Главной Весталкой на глазах Императора. Но теперь ты моя. Я знаю, что ты сама хочешь этого, я прав?

Она закрыла глаза и снова прикрылась одеялом, как будто была не в силах больше выносить его откровенных взглядов. Мечты слишком быстро воплощались в реальность, это тоже было невыносимо для нее. Однако несмотря на свое смущение, она ответила честно:

– Да, – хрипло вырвалось из ее перехваченного от волнения горла. – Со мной это случалось уже, но это было насилие, полное ненависти. Я не хочу умереть, так и не узнав, как это бывает в… любви.

Ауриану охватили тысячи страхов, но жаркая волна безумия одолела их все.

– Теперь у меня нет ни рода, ни племени, а значит я не подвластна их закону. Так какой же смысл сопротивляться своим желаниям?

«Но все же она держит одеяло и не хочет откинуть его», – трезво заметил про себя Деций.

– Все это случится только тогда, когда ты будешь к этому готова, – произнес он, ласково гладя ее по щеке.

Когда он хотел убрать руку, она сама задержала ее, взяв в свою. Ауриана медленно села на земле, и одеяло при ее движении упало с нее. Она чувствовала полную растерянность от сознания своей наготы, вся эта сцена невольно напомнила ей ту отвратительную ночь в плену, когда Одберт тоже видел ее обнаженное тело. Дрожа от холода, Ауриана притянула Деция поближе к себе.

– Но ты ведь знаешь, что кроме законов племени, существуют еще более древние законы… – прошептала она ему на ухо и обвила его шею руками.

– Да… – пробормотал Деций, страстно целуя ее шею и плечи, – существует древний неписаный закон.

– … закон самой Фрии, такой же древний, как Гиганты, населявшие когда-то землю… Фрию иногда называют Великой Любовницей, и она гордится этим именем. Ты ведь знаешь, что она объявляет каждое соитие мужчины и женщины священным, если оба они вступают в этот союз добровольно и радостно, – и с этими словами Ауриана робко поцеловала Деция и сразу же отпрянула от него. – Как это трудно и мучительно все время стараться понять, что есть зло и что есть добро, – и она снова отважно прижала свои губы к его губам, чувствуя себя так, как будто на этот раз осмелилась глубже зайти в пугающую воду незнакомого ей, таящего неведомые опасности водоема. Однако она снова робко отпрянула от него, – … поэтому я оставляю всякие попытки разобраться в причинах своих поступков. Это не имеет теперь никакого смысла, потому что в глазах своих сородичей я мертва.