Текст книги "Несущая свет. Том 2"
Автор книги: Донна Гиллеспи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)
Глава 27
– Я хочу, чтобы эти вонючие скоты поняли, кто победил, – заявил Домициан, когда они вдвоем с Марком Юлианом обедали поздним зимним вечером. – Это означает, что я намерен выкурить их всех до единого человека, в каких бы норах они ни скрывались. Они все сбежались в одно место – старую галльскую крепость на северо-восточном конце хребта. Весной, как только растает, мы доберемся до них.
– Тебе лучше знать.
Озабоченность, появившуюся на лице Марка, Император истолковал как сомнение в успехе задуманной кампании.
– Не пытайся заразить меня своим пессимизмом! – огрызнулся Домициан, не скрывая своего раздражения. – Шесть, нет, семь дезертиров, сбежавших от них совсем недавно, дали одни и те же показания о местонахождении этой галльской крепости, а пытали их всех в разных темницах.
Марк Юлиан задумчиво кивнул головой, изображая полное согласие. От Домициана исходил запах особой мази для сохранения волос, которой тот регулярно намазывал свою плешь. Это средство изготавливалось из миртового масла, заячьего пепла и небольшого количества нарда для уничтожения противной вони главной составляющей – мочи молодого осла.
Теперь, когда Марку Юлиану стало известно о решении Домициана встать на путь физического уничтожения всех неугодных ему людей, изменилось его восприятие этого человека. Ясно различимой была в Императоре его маниакальная подозрительность, располневшее лицо, которое ранее могло показаться вполне естественным, теперь говорило о болезненности Домициана. Оно было мягким и отталкивающим, словно опухоль вокруг гнойника.
– Эти дезертиры – очень рослые и крепкие ребята, все как на подбор, – весело продолжал Домициан. – Я приказал дознавателям не переусердствовать и не ломать зря костей. Из них получатся замечательные гладиаторы. Распоряжения я уже дал, и скоро их отправят в Рим. Однако это не все. Главное вот в чем: я нашел способ взять крепость без штурма. У этой Ауринии есть дочь, «дитя бога». Так они называют ребенка, об отце которого они не знают или не хотят знать. У нас есть точное описание места, где находится это отродье, но здесь появилось одно непредвиденное обстоятельство. К несчастью для нас этот ребенок находится в руках прорицательницы Рамис. Эта ведьма одним своим видом наводит такой ужас на местных жителей, что нам никак не удается найти смельчака, который бы решился проникнуть в ее логово. Батавские воины из вспомогательных сил союзников наотрез отказались от этого поручения из-за того, что Рамис якобы превращает мужчин в ежей. Мне пришлось самому заняться формированием отряда из наших легионеров. Это люди, которые утверждают, что не верят в колдовство и магию. Найти их не так-то просто, ведь им известно, что я сам прибегал к помощи колдуний и ворожей в некоторых случаях.
Марк Юлиан ощутил, как его сердце вдруг пронзила острая тревога, но в то же время он с одобрением кивнул.
– Все великие стратеги от Фронтина до Ксенофонта восхитились бы твоим замыслом, – сказал он с прохладцей и некоторой долей сарказма, чтобы оставить место для сомнений.
«У нее есть ребенок, – с беспокойством подумал Марк Юлиан. – Почему же мои осведомители ничего мне об этом не сообщили? Проклятье Немезиде! Что же теперь делать? Может быть, какой-нибудь невооруженный хатт проникнет в обитель Рамис и предупредит ее? Но у меня ведь есть эта страшная карга Гвала, которая торгует афродизиаками. Она теперь передо мной в долгу. Ее наверняка казнили бы за шпионаж, если бы я не подкупил того кузнеца, который собирался донести на нее. Надо поручить ей подыскать подходящего парня».
– Никак не ожидал такой лести от человека, столь скупого на похвалы. Удивляюсь, как только у тебя язык не отсох!
Домициан опять принялся за каплуна с начинкой из трюфелей и не успокоился, пока не прикончил его целиком, нисколько не обратив внимания на то, что Марк Юлиан почти не прикасался к еде. Насытившись, Император повернулся к Марку Юлиану с внезапно посуровевшим лицом, не побеспокоившись, однако, вытереть губы, с которых капал жир.
– Ты помнишь, о чем я тебе как-то говорил? Я имею в виду физиологические затруднения, которые я испытываю, когда занимаюсь любовью с моими наложницами. Я еще тогда предупреждал тебя, что лично отрежу твой язык, если ты кому-нибудь об этом проговоришься.
Марк Юлиан некоторое время смотрел на своего собеседника с искренним недоумением, но затем вспомнил. Речь шла о неспособности выполнять свой мужской долг, как выразился тогда Домициан. Среди его врачей не было единодушия относительно причин этого недомогания. Одни из них винили дурной климат этих мест и затянувшуюся войну, другие кивали на самих наложниц, уверяя Императора, что их постоянная грызня и перепалки сделали бы импотентом даже самого похотливого лесного сатира.
На шее Домициана висел амулет. Марк Юлиан узнал его. Это был один из самых популярных товаров Гвалы – сушеное правое яичко козла, которое семь раз окунали в масло.
– Мне кажется, – радостно продолжал Домициан, – что я нашел верное средство избавиться от этой досадной болезни. Все, что мне нужно – это простая женщина без предрассудков. И я знаю, где ее найти. Она резвится в этих горах и, кажется, слегка проголодалась. Особой беды я здесь не вижу, зато, как ты недавно сказал, она целомудренна. Именно такую женщину из варваров я желаю покорить лично. Ее тело должно быть упругим, как у юноши, ведь ей приходилось быть воином. Да что с тобой, дружище? У тебя такой вид, словно я на глазах у парфянского посла тяпнул ножом по перепелиному яйцу. Кроме тебя никто не умеет так тонко изобразить отвращение.
Никогда Марк Юлиан не прилагал столько усилий, чтобы выглядеть совершенно безразличным.
– Полагаю, что ты шутишь насчет этой женщины.
– Я знаю, ты говорил, что она не очень-то симпатична. Но красоту я могу заполучить в любой момент. То, что мне необходимо, так это женщина, совершенно не искушенная во всех хитростях и уловках своего пола.
– Я не имею в виду ее чары или отсутствие таковых, – сказал Юлиан тихим, скучным голосом, а между тем, вся его душа словно осела, опустилась, окутанная черным покрывалом. Он почувствовал, как к горлу противным комком подкралась тошнота и начала душить его. – Дело совсем в другом. Эта особа просто недостойна тебя в силу своего дикого, варварского происхождения. Ты должен помнить, кто она и кто ты. Подняв ее до своего ложа, ты возвысишь ее и унизишь себя.
– Что-то ты сильно стал беспокоиться о сохранении моего достоинства.
– Наши солдаты могут, чего доброго, подумать, что она околдовала тебя. Они посчитают тебя глупцом.
Даже во рту он ощущал горький привкус поражения.
– Ну что ж, стало быть, нужно сделать так, чтобы о ней никто кроме тебя не узнал. Понимаешь, дружище Юлиан, никто кроме тебя.
Глава 28
Зима тянулась медленно в лагере хаттов, а охотники не поспевали заготовлять мясо для пропитания воинам и мирному населению крепости. Домициан все рассчитал правильно – голод действовал лучше мечей и дротиков легионеров. Каждый день из крепости посылались команды охотников, которые по пояс в снегу рыскали вокруг в поисках дичи. Иногда они добывали косулю, искавшую корм, иногда натыкались на стадо лосей с молодым приплодом, а однажды им попался молодой зубренок, выбившийся из сил и брошенный сородичами. Не брезговали они и более мелкими созданиями: рыжевато-красными белками, резвившимися после рассвета, тетеревами и куропатками, прыткими зайцами, разукрасившими снег своими замысловатыми следами. Их выдавали черные кончики ушей, выделявшиеся на белом фоне. Но несмотря на все усилия охотников, почти круглые сутки пропадавших на холоде, продуваемых бешеными ветрами и засыпаемых снежными вьюгами, после наступления третьего полнолуния, считая с конца первой половины зимы, обитатели Пяти Родников получали пищу лишь один раз в два дня.
Ночью к крепости подходили волки и громко выли. Ежедневно обнаруживалось, что еще несколько воинов сбежали, страшась голодной смерти или предстоящей битвы. Ауриана радовалась снегу, так как он делал невидимыми тела беженцев, усеявшие весь лес и ставших пищей волкам. Их останки покрывал слой снега, сияющий своей белизной. Никогда еще она не видела такой борьбы за выживание.
Стаи ворон лихорадочно рылись в снегу, выискивая хоть что-нибудь. Повсюду валялись обглоданные скелеты лосей. Из-под снега торчали их белые серповидные ребра, мясо с которых дочиста ободрали люди и после них обглодали волки.
«Зима скоро убьет нас так же, как она убила этих зверей».
В укреплении хаттов стояла тишина, лишь изредка прерываемая негромкими возгласами часовых или звуками какого-нибудь внезапного движения. Целые дни проходили словно в летаргическом сне или за игрой в кости, ставками в которой были кусочки сушеной лосятины или зубрятины. Многие впали в состояние, похожее на зимнюю спячку. Скорчившись от холода в своих палатках из шкур, они часами не двигались. Некоторые даже теряли разум. Зигвульф походил на жеребца, застоявшегося в конюшне. Он расхаживал по крепости и постоянно нарывался на драку. Однажды он убил человека, который в шутку обвинил его в намерении «перебраться через стену», то есть дезертировать. После этого все его стали избегать. Коньярик устроил состязание охотников, в котором победителем был тот, кто добыл больше всех дичи. Он сам принимал в нем активное участие и часто побеждал. Ателинда скинула с себя скорлупу одиночества, в которой замкнулась после смерти Бальдемара, и походила на мать, у которой вдруг появилась тысяча детей. Она сутками напролет терпеливо сидела у постелей больных, рассказывая им легенды и перевязывая раны. Обычно спокойная и флегматичная жена Витгерна Турид теперь все время плакала, и ее шестой ребенок родился мертвым. Витгерн нес караульную службу и вызывался стоять на часах гораздо больше, чем был обязан, лишь бы держаться подальше от Фастилы, проявления любви которой к нему становились все более агрессивными. Остальное время он проводил, сидя в своей палатке и, отгородившись от всех своей тоской, сочинял любовные песни, которые сам же и исполнял под металлические звуки своей видавшей виды лиры. Эти песни вызывал к жизни образ Аурианы, но Витгерн боялся себе в этом сознаться.
Ауриана чаще всего проводила время в одиночестве, стоя на стене за частоколом – одинокий часовой, с волнением и тревогой вглядывающийся вдаль, на юго-запад. Если бы усердное бдение могло уберечь от врага!
В то время, как Ателинда утешала престарелых и больных, Ауриана воодушевляла воинов. Время шло, и ее образ становился все более загадочным и таинственным. Когда она, не зная усталости, расхаживала вдоль частокола, многие думали, что скрывавшийся в ней великий мрачный дух был унаследован от избранниц погибших, боевых дев-призраков, полувоинов-полулебедей. Она освещала путь к мщению. И если Ателинда выступала в роли хранительницы жизни, то Ауриана символизировала смерть во имя общего дела. Она придавала смысл их пребыванию здесь. Без нее эта крепость в случае прихода римлян станет местом массового побоища, а с ней она превратится в жертвенный храм.
Каждый день она вставала до рассвета, всегда бодрая и энергичная, будто бы и вовсе не ложась спать. Оставшись одна в палатке, она совершала обряд Рамис перед огнем и молилась Фрие, чтобы та утешила и уберегла Авенахар. Затем она одевала свой серый плащ, натягивала на ноги подобие сапог из шкур и отправлялась в очередной обход по глубокому снегу, осматривая склады, и проверяя, как идет работа по укреплению стен. Затем, присоединившись к воинам, она метала копья по мишеням на специальной площадке. Ауриана безошибочно угадывала тех, кто падал духом, и, оставшись с таким человеком наедине, ободряла его. Ее слова действовали как целебный мед и заряжали энергией как душистый, только что испеченный хлеб. Ночью она ложилась спать последней, обессиленно падая на соломенную подстилку. От постоянного недоедания ее глаза приобрели особый блеск. Даже Ателинде не было известно, как голодала ее дочь. Ведь для того, чтобы поддерживать жизнь в двух римских трибунах, Ауриана регулярно отдавала им часть своей доли и делала это тайно. Позаботилась она и о том, чтобы с ними обращались соответственно их рангу.
К своему собственному удивлению впервые в жизни она со страхом ждала весну. Ей было ясно, что обещание вечной жизни не сбудется и что свобода растает вместе со снегом. Весна же ворвалась в жизнь обитателей Пяти Родников быстро и неожиданно. Первыми о ней возвестили своим клекотом лебеди.
Положение хаттов ухудшилось. Теперь они получали пищу только каждый третий день. Священник по имени Груниг приказал разломать пустые лари, где раньше хранилось зерно, и выставить их под открытым небом, чтобы боги могли видеть их беду. Фастила жевала кору – от этого притуплялось ощущение голода. Вокруг Беринхарда Ауриане пришлось выставить охрану, иначе к нему могли подкрасться ночью и убить на еду. Собаки в крепости стали исчезать одна за другой. Даже крысы во избежание близкого конца почти все оставили зимовку.
У каждого в мыслях было только одно – еда. Каждый круглый камень напоминал хлеб, каждая лужица воды вызывала ассоциации о густой, наваристой похлебке. Одежда износилась до нитки, поэтому надевали на себя все, что имели и так ходили, спасаясь от холода, под несколькими слоями тряпья. По ночам люди сбивались в большие кучи. От высокомерия не осталось и следа – перед голодом все были равны, что жена вождя, что рабыня.
Однажды утром, когда снега начали отступать и обнажили безобразные проплешины из черной грязи с первыми побегами зелени, Труснельда увидела, как орел, отливавший на солнце золотом, уронил в траву за стенами крепости израненного и окровавленного горного кота. Очевидно, нести его было не по силам властителю небес. Орел взмыл вверх, энергично махая крыльями, и исчез в глубокой небесной синеве.
– Мы – это тот горный кот, – объясняла вечером Труснельда всем, кто собрался около главного очага. – А Рим – орел. Случившееся говорит о том, что нас схватят и понесут. Нас сильно поранят, но в конце концов упустят, и мы будем жить свободной и вечно молодой жизнью.
Мало кто из ее слушателей поверил этим предсказаниям. Ауриана подумала, что для многих приход римлян стал бы благословением. Ведь своих рабов они по меньшей мере регулярно кормили.
Ночью на Совете Воинов долго обсуждали, стоит ли высылать из крепости отряды для устройства засад на случай проникновения римской кавалерии к Пяти Родникам. Главным затруднением были тропы, кое-где еще не очистившиеся от снега, поэтому был риск, что воины, напавшие на римлян, не сумеют быстро отступить. Произошло резкое столкновение мнений, но решение так и не было принято. Это чрезвычайно тревожило Ауриану.
Наконец, после четвертого полнолуния, задолго до того, как лучи солнца озарили верхушки пихт, стоявших перед восточной стороной крепости, пятнадцать разведчиков покинули ее. Им было приказано узнать, где римляне. Вернуться они должны были в сумерках независимо от успеха поиска. Самым большим успехом, конечно, было бы обнаружить, что римлян нет. Это бы означало, что римлянам не удалось узнать о месте нахождения хаттов, которые в этом случае получили бы возможность восстановить силы после мучительной зимовки и подготовиться к встрече врага.
Наступил вечер, но ни один из пятнадцати разведчиков не вернулся. У Аурианы появился неприятный холодок под ложечкой в предчувствии беды. Витгерн и Зигвульф, а также другие воины, знавшие о разведчиках, старались не показывать виду, но в глубине души у них тоже была тревога. Жена Витгерна догадалась о неприятностях по хмурому лицу мужа.
Ателинда тоже почувствовала, что произошло что-то серьезное. Ауриана попыталась рассеять ее страх, утверждая, что воины наверняка попали в засаду, устроенную херусками, не успев добраться даже до Волчьей Долины. Однако сама она отлично знала, что каждый разведчик пошел своей дорогой. Обе женщины почувствовали нависшую над всеми грозную тень, которая была темнее самой темной ночи.
Но вот предзакатное солнце в последний раз коснулось своими красновато-золотистыми лучами зарослей рябины, которая росла вдоль западной стены крепости. В этот миг один из стражей, находившихся на стене, издал отчаянный вопль. Затем послышался приглушенный голос Коньярика:
– Ауриана, иди сюда!
И вдруг закричали все стражи. Кое-кто зашел в своей дерзости так далеко, что стал упрекать Водана в предательстве, другие же упрекали Фрию. Некоторые стали звать родственников, чтобы те посмотрели вниз.
Ауриана взлетела на стену как птица, не воспользовавшись даже лестницей. Кто-то сверху протянул ей руку, и этого оказалось достаточно.
Даже вид огнедышащего дракона не смог бы привести ее в такой ужас. Перед ней на обширной равнине, имевшей слабый наклон к югу, зажглись тысячи красных точек, испускавших неровный дрожащий свет и струи дыма. Ауриана прекрасно поняла, в чем дело. Это были костры легионеров, на которых они варили ужин. Они располагались на равнине ровными линиями.
Римляне пришли. И пришли неожиданно быстро.
Ауриана шла мимо воинов, вставших на колени и потрясавших кулаками, обратив лица к небу. Некоторые замерли на месте, некоторые с ужасом взирали на открывшееся зрелище.
– Такова воля Фрии, – вымолвила она. – Ожидание закончилось.
Она остановилась перед безликим деревянным идолом, изображавшим Фрию, который был изготовлен из куска отполированной рябины. Стражи на минуту утихли, напряженно наблюдая за выражением ее лица, окрашенного закатом в багровый цвет. Наклонив голову, она возложила ладони на деревянного идола. Несколько воинов на какую-то долю секунды даже поверили в чудо, которое ей якобы предстояло совершить, и ожидали, что вот-вот костры римлян исчезнут, как дурное наваждение. Но Ауриана просто молилась, и ярость, с которой она это делала, опять захватила людей, подчинила себе, оказав на них воздействие огромной, силы.
– Ты, кто есть чистый свет луны! – речитативом говорила она, постепенно повышая свой дрожащий от волнения голос. – Ты, кто есть тьма и свет, соединенные во всемилостевейшем теле, так же, как жизнь и смерть. Прими нас в свои объятия! Утешь нас и ороси своими золотыми слезами, одари нас миром, тем божественным миром, который в начале и конце времен бывает оттого, что ты кротка и милосердна.
Экстаз, в который впали те, кто слушал молитву Аурианы, был недолог, всего несколько мгновений. После этого он растворился, как утренний туман. Внизу суетились все обитатели крепости, выглядевшие озадаченными и перепуганными. Они задавали вопросы, на которые никто не мог ответить.
– Оленина! – воскликнул Коньярик, потрясая кулаком в сторону костров на поле. – Да будут они прокляты! Эти злодеи варят оленину и пекут хлеб!
Оба запаха распространялись по воздуху отдельно друг от друга, не смешиваясь. В них воплощались самые заветные мечты защитников крепости.
Ателинда тоже вскарабкалась наверх посмотреть на римлян.
– У них есть все! Они покорили все народы земли! – воскликнула она.
– И чего эти ненасытные твари позарились на нашу крапивную похлебку и пустые рога!
Ауриана увидела, как сквозь толпу к ней пробивается Торгильд, и громко приказала ему сверху:
– Ломайте хижины и повозки. За ночь мы нарастим стены.
Торгильд кивнул, и при свете факелов закипела работа. Прятаться в темноте не имело смысла, кого этим можно было обмануть? Все, кто мог стоять на ногах, вышли на работу. Люди трудились, пока не падали от усталости. Многие засыпали прямо на стенах, убаюканные грезами о хлебе и оленине.
За ночь удалось положить по нескольку новых венцов бревен.
Далеко за полночь Ауриана обнаружила, что Ателинда все еще не спит. Они уселись вместе под одним рваным одеялом, тесно прижавшись друг к другу.
Палатка Аурианы была поставлена между стойлом ее коня Беринхарда и плетеной клеткой, где содержались заложники. Это было сделано с таким расчетом, чтобы можно было наблюдать за тем и за другим. Казалось, что души, придававшие этим пленным трибунам человеческий облик, давно покинули их тела и отлетели в неизвестность, а в эти беспокойные, бегающие по клетке создания вселился дух каких-то мелких животных. Если они и чувствовали близость свободы, то внешне это было совершенно незаметно.
Ночь выдалась безлунной. Ауриана не видела свою мать, но ощущала ее тепло и слышала ее голос.
– Ты должна поспать, – проговорила Ателинда.
– Знаю. Но мне нужно успеть попрощаться со всем, что здесь есть.
– Не хотела бы я умереть в этом месте, – тихо сказала Ателинда. – Наши кости обгложут звери, и никто не споет по нам поминальных песен.
– Пусть птицы их пропоют.
Ауриана примостилась головой на плечо матери. Ее тело уже все напряглось и ждало часа смертельной битвы. Но Ателинда знала, что ее дочь вовсе не ощущала в себе столько отваги, как о том можно было судить по ее словам.
– Хотя нам и суждено завтра погибнуть, – продолжала Ауриана, и ее голос словно ломался, – я не думаю, что наш народ исчезнет с лица земли. Однажды Рамис сказала, что… грядет время, когда наша кровь перемешается с кровью других, и после того, как минует время, равное жизни девяти поколений, мы одержим над ними победу, и они станут нашими рабами.
– Ах, как бы мне хотелось тогда воскреснуть.
– Послушай, мать, она сказала еще и то, что мы можем возродиться в их образе, а не в нашем.
– Какое странное понятие!
– Мать, я ничего в этом не понимаю. Даже когда мне кажется, что все ясно, в этот момент жизнь поворачивается новой стороной, обнажая еще одну, более ужасную маску… Почему все мы должны так страдать? Наверное, на мне висит какое-то проклятье!
– Нет! – Ателинда обхватила лицо Аурианы обеими руками и пристально посмотрела ей прямо в глаза. В этом взгляде Ауриана почувствовала необычайную силу. Теперь она была дочерью Гандриды, притоком великой реки, несущей силу, которую породила сама земля. – Никогда больше не говори так! Я могу распознать и невинное сердце, и проклятое. Сначала Херта, а затем Одберт смешали гребя с грязью и кровью, но эта грязь так и не пристала к тебе… Ты живешь с честью и умрешь с честью, как гордый лебедь, как белоснежная лилия. Как ты можешь этого не знать?
Ауриана не могла больше сдерживать рыданий, которые сотрясали ее тело. Странно, но эти ритмические конвульсии принесли ей облегчение, освободив от огромного нервного напряжения. Она изо всех сил старалась не шуметь, чтобы не разбудить тех, кто спал поблизости. Нежные, почти неощутимые прикосновения материнской руки были подобны легким колебаниям осеннего листа. Затем Ателинда с силой схватила ее за руку. Когда все слезы были выплаканы, Ауриана почувствовала внутри себя успокоительную пустоту.
– Пророчество Хильды оказалось неверным. Я не в силах спасти даже блоху, – сказала она.
– Ты неправа, – ответила мать. – Ты – живой щит. Я вижу, что твой дух изменился с тех пор, как ты побывала на острове у Рамис… Твои глаза источают божественный свет. Неужели ты не замечаешь, как он укрепляет сердца поддавшихся смятению, даже если и не может уберечь их плоть.
Вдруг в темноте раздался стон. Где-то поблизости рожала женщина. Ауриана подумала о мягком, мокром комочке жизни, который скоро появится на свет и тут же будет уничтожен свирепым и безжалостным миром.
«Авенахар! Может быть, и тебя сожрало ненасытное пламя этой войны? А я-то думала увидеть тебя еще в конце прошлого лета!»
– Нет, я этого не замечаю, – наконец вымолвила Ауриана. – Иногда, однако, когда я долго смотрю в огонь, по биению крови в моих жилах чувствую, что он – часть моей жизни. И если бы нам удалось увидеть жизнь во всей полноте, мы бы все поняли.
Наступила тишина, в которой обе женщины особенно остро почувствовали отчаянную безысходность своего положения.
Где-то неподалеку стрекотал козодой.
– Ауриана! – Ателинда рискнула первой нарушить молчание. Она чувствовала себя человеком, ступившим на узкую доску, переброшенную через пропасть. Ауриана застыла в напряженном ожидании.
– Мне… нельзя попадать в плен, – продолжала Ателинда. – Ведь из меня сделают невольницу. Скажи, что ты понимаешь меня! На рассвете я попрошу у Труснельды яд.
– Только не это, мать! Не покидай меня!
– Дочь, не пытайся отговорить меня. У нас нет никакой надежды на победу.
– Я никогда бы и не стала этого делать. Не мне оспаривать волю Парок[4]4
Первоначально у римлян была одна Парка – богиня рождения. Позднее под влиянием греческой культуры возникла троица Парок, которые воспринимались как богини судьбы.
[Закрыть]. Пусть боги сами вынесут приговор! – она схватила руку матери и прижала ее к щеке. – Умоляю тебя! Ведь у меня осталась ты одна. Все, кого я любила, уже давно мертвы!
Ателинда тяжело вздохнула.
– Ну что ж, ради тебя, дитя мое, я согласна пожить еще немного. Однако, когда легионеры ворвутся в крепость, придет мой черед.
Она крепко прижала руку Аурианы к своей груди, ласково поглаживая ее голову. В таком положении они и заснули. Ауриане снились обиталища троллей, землетрясения, пляшущие стены, на которых отражался огонь, и замогильные голоса, умолявшие о помощи.
Проснувшись, она увидела людей, спящих на земле в предрассветной темноте. Осторожно, чтобы не разбудить мать, Ауриана высвободилась из ее объятий и зажгла факел от главного очага. Она стала таскать воду из колодца и поливать ею ворота на случай, если римляне подожгут их. Вскоре от сна очнулись Витгерн и Зигвульф, которые молча присоединились к ней, и работа пошла гораздо быстрее.
Тем временем в ряды бодрствующих вставали все новые и новые люди – дружинники Зигвульфа и воины Аурианы. Их кипучая деятельность сопровождалась гвалтом потревоженных сорок и соек, словно этот рассвет ровным счетом ничем не отличался от других, когда хатты под такое же пение занимаются своими привычными делами – охотой, землепашеством или устройством очередного праздника.
Всех, кто не мог сражаться – стариков, женщин и детей – Ауриана отправила на северную сторону крепости, где отвесные склоны возвышения, на котором стояла стена, не позволяли римлянам штурмовать здесь Пять Родников.
Она заметила Сунию, сидевшую на полу в полумраке одной из хижин. Она смотрела на Ауриану, которая, подойдя, взяла ее за руку.
– Суния, ты была замечательной, верной подругой.
В ответ та робко улыбнулась.
– Ты не дашь мне клочок своего плаща?
Поколебавшись немного, Ауриана вынула кинжал из кожаных ножен и, надрезав плащ, оторвала около кромки небольшую полоску.
– Намочи ее своей слюной.
У хаттов было убеждение, что в слюне заключается частица души ее хозяина. Что ж, если с этим сомнительным амулетом Суния будет чувствовать себя гораздо спокойнее, зачем отказывать ей в этом последнем утешении?
– В небесном храме мы будем сидеть порознь, – проговорила Суния, потупив глаза. – Мое место будет среди невольников, а твое – рядом с Бальдемаром. Поэтому мы попрощаемся сейчас. Навсегда.
– Суния!
Ауриана придвинулась к женщине, и та обхватила ее руками. В это миг раздался крик часового, от которого все замерли.
– Смотрите! Они уже приготовились к штурму!
Ауриана оставила Сунию и поспешила на стену. Сквозь клубившийся по земле предутренний туман, пробиваемый слабыми еще солнечными лучами, взору предстал легион, построившийся темным, зловещим прямоугольником на расстоянии троекратного полета стрелы. Тускло поблескивали щиты и торчали ровные ряды копий. Это был единый, хорошо отлаженный организм, штурмовая машина, обладающая большими возможностями.
Фланги римлян прикрывала кавалерия, а в недалеком тылу стояла наготове резервная колонна, которую почти не было видно из-за тени от высоких рябин, казавшихся черными в предрассветных сумерках.
От этого зрелища у одних сердце ушло в пятки, а у других, наоборот, стало работать с удвоенной энергией. Кто-то хладнокровно и не спеша взялся за оружие, а кто-то побежал, сорвавшись с места и спотыкаясь о кухонную утварь, дрова и разбросанные вокруг обглоданные кости. Дружно завыли, захныкали дети. Часть воинов, не ожидая в будущем ничего хорошего, принялась поглощать неприкосновенные запасы пищи. Им хотелось в последний раз наесться досыта, чтобы не умирать на голодный желудок. Но таких было меньшинство. Остальные вряд ли были способны проглотить хотя бы ложку жидкой каши и совершенно не обращали внимания на то, как их долю поедают другие.
Ателинда отдала Ауриане засохшую краюху просяного хлеба. Та взяла ее, чтобы не обидеть мать, и незаметно спрятала в складках своего плаща.
Уже были наготове лоханки, корыта, глиняные сосуды, наполненные кипятком и расплавленной смолой. Пора было нести их на стены, чтобы обрушить на головы врагов. Зигвульф приказал раздать весь запас копий. Ауриана распорядилась, чтобы женщины, имевшие навык в военном деле, собирали камни любой величины и складывали их в кучи вдоль частокола. Эти кучи напоминали ей надгробные пирамиды.
Все это время она не спускала глаз с часовых, которые в случае движения римлян должны были затрубить в рога.
Она разыскала Зигвульфа, и вместе они отобрали из своих воинов самых искусных копьеметателей и разместили их за частоколом. Смола и кипяток уже были на стенах. Основная масса защитников крепости, которых было около четырех тысяч, расположилась на площадках для метания копий и была резервом для замены павших. Эти люди скорее смахивали на привидения – изможденные и одетые в лохмотья.
Затем Ауриана оседлала Беринхарда и проехала на нем по периметру крепости, высматривая наиболее уязвимые места. Ее душу терзали невыносимые страдания, переходящие порой в гнев, помутняющий рассудок, иногда ее покидало чувство реальности, которая таяла, словно дым, уступая место мечтам. У нее появлялось чувство, что все происходящее – сказка. Она словно находилась у костра, у главного очага племени и была в плену образов, навеянных услышанной легендой. Может быть, за стенами и не легион вовсе, а какой-нибудь мираж, плод воображения человека, пережившего трагедию.
Стена уже была густо усеяна воинами, стоявшими плечом к плечу. Порывы ветра ударяли им в лица, их коричневые плащи торжественно развевались по ветру. Лучники стояли между копьеносцами, держа наготове луки с просмоленными стрелами.
Проезжая между двумя обвалившимися колодцами у восточной стены, Ауриана заметила приближающегося к ней человека, который прежде ей не встречался. Очевидно, это был музыкант – на одном плече у него висела хорошо отполированная лира с красивым, причудливым орнаментом, изображавшим змей в винограднике. Этот человек схватил Беринхарда за уздцы и уставился на Ауриану смелым, но почтительным взглядом. Его вполне можно было причислить к юным героям, настолько привлекательным был его облик, выражавший молодость и силу, если бы не лицо – слишком удлиненное и худое. Поражали его глаза – они светились, как у совы. Казалось, что он смотрел в обе стороны сразу.
