Текст книги "Убийство по подсказке (сборник)"

Автор книги: Дональд Эдвин Уэстлейк

Соавторы: Джон Данн Макдональд,Элен Макклой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)

– А вам не удалось заметить что-то необычное, пробившее в алькове, когда вы находились почти рядом с ним? – продолжал Базиль, не обращая внимания на язвительное замечание Леонарда.

Ванда уже не смеялась.

– Я даже не глядела в ту сторону! – несколько нервно запротестовала она. – Я целиком была поглощена собственной ролью.

– Эти слова можете принять за чистую монету, прошептал еле слышно Леонард.

– Почему ты стоишь, Леонард? – наконец спросила Ванда самым очаровательным голоском. – Садись. Налить кофе?

– Спасибо, Ванда. С молоком, если можно, но без сахара.

– Булочки, мед?

– Нет, спасибо. Это мед из лепестков розы. Прислан из Гватемалы. Ты же знаешь, я не отличаюсь пристрастием к сладкому.

– Полиция, конечно, без особого труда восстановит всю картину, как только найдет ваши отпечатки пальцев и наведет соответствующие справки в ФБР, – сказал Базиль. – Но все ваши тайны не выйдут за стены их управления, если только эти сведения не будут иметь прямого отношения к обвинению во вчерашнем убийстве.

Леонард сел на чугунную решетку на балконе и медленно пил мелкими глотками кофе.

– Я бы не стал делать из всего этого секрета, если бы был в чем-то замешан. Но этот ребенок выскочил на проезжую часть перед самыми колесами автомобиля, и я не успел нажать на тормоза. Лишь обвинение полиции в вождении автомобиля в нетрезвом состоянии настроило против меня присяжных. Простой медицинский анализ, бесспорно, оправдал бы меня, но такая «мелочь» их абсолютно не интересовала. Они просто заявили на суде под клятвой со свидетельской скамьи, что я был пьян. Так как я был трезв, то вполне отдавал себе отчет в том, что не заслуживал тюремного заключения. Но я не хочу, чтобы это заключение погубило еще и мою карьеру артиста.

Ванда закончила завтрак и вытерла руки салфеткой.

– Скажи-ка мне, Леонард, а как долго ты подслушивал наш разговор, стоя за окном?

– Всего лишь несколько минут. Я, конечно, все слышал о Джоне Ингелоу. Я не сообщу об этом полицию, – ухмыльнулся он, – надеюсь, что ты сделаешь это сама.

– Как же я могу это сделать, не навлекая на себя подозрения?

– Ну кто может заподозрить тебя в чем-то серьезном? – продолжал Леонард. – Совершенно очевидно, что тебя нет никакого мотива. Красивая, обаятельная женщина не убивает привлекательного юношу, обладающего большим состоянием, за которого она должна через несколько месяцев выйти замуж, просто так, без каких-то веских причин, например ревности, даже если он и оставил завещание в ее пользу. Но ведь Ингелоу вел себя идеально, не так ли?

Сердитым жестом Ванда бросила только что зажженную сигарету через балкон.

– Да, представь себе, так именно и было!

Если Леонард хотел отомстить Ванде за то, что она проговорилась о его тюремном заключении, то он наверняка в этом преуспел. Она смотрела на него, раздувая от негодования ноздри. Затем она повернулась к Базилю.

– Думаю, что в конце концов все выйдет на свет божий! Джон хотел уладить с женой кое-какие финансовые дела перед тем, как уехать в Рено для получения развода. Там эту процедуру долго не затягивают. Вместо выплаты ежемесячных алиментов он хотел выделить ей кругленькую сумму денег. Конечно, его прежнее, старое завещание было составлено в ее пользу, но как раз вчера он его переделал, на этот раз в мою. Полиция, конечно, ухватится за этот факт, чтобы использовать его в качестве мотива для убийства, каким бы абсурдным он ни был. Как я могла убить Джона ради денег?

– Бывали случаи, что людей убивали из-за денег, – спокойно возразил Базиль, – а у Ингелоу, насколько я понимаю, их было много.

– Да, много, – вздохнула Ванда. – Они и были единственным препятствием к нашему браку.

– Препятствием? – спросил Базиль. Он продолжал вести эту беседу, словно человек, руками нащупывающий путь в кромешной темноте.

– Я так ненавижу жизнь, когда ее усложняют роскошь и всякие формальности, – с самым серьезным видом принялась убеждать его Ванда. – Я часто говорила Джону, чувствовала бы себя значительно спокойнее относительно нашего будущего счастья, если бы он был простым, штатным бухгалтером или даже продавцом, получающим тридцать или сорок долларов в неделю. Видите ли, доктор Уиллинг, я совсем простой человек, у меня обычные, непритязательные вкусы, пристрастия. Если бы я вышла за муж за Джона, то мне пришлось бы вести иную, слишком утонченную жизнь, к которой я не привыкла, – подумайте, только в Нью-Йорке два больших дома, поместье в Ханнингтон Вэлли, вилла во Флориде, целый рой слуг и служанок, шоферов, все время одни развлечения, выезды в свет – это ведь ужасно ответственно и, откровенно говоря, чудовищно скучно! Если бы я не любила Джона так как люблю, то я просто не смогла бы мириться со всей этой показухой, мишурой и притворством. У меня мировоззрение простого немецкого бюргера, который довольствуется пивом с сосисками, – ведь я презираю икру и шампанское. Таким образом, вам должно быть ясно, что я – последний человек в этом мире, способный совершить такое страшное преступление ради денег.

– Понятно.

Базиль понял, что Ванда села на своего излюбленного конька, что все сказанное ею в эти минуты не имеет никакого отношения к убийству. Теперь он размышлял о том, как ко всему этому подойдет полиция, так как завещание, переделанное Ингелоу в пользу Ванды, могло стать вполне возможным мотивом для убийства, если принять во внимание, что она не была лишена обычного для большинства людей ее круга стремления к деньгам и обогащению.

Несколько ироническим тоном он заметил:

– Когда я увидел это простенькое меховое манто из норки, в котором вы вчера появились на сцене, то мне и в голову не пришло, что у вас запросы простой бюргерши…

– Ах, вы об этом. Манто не норка, а русские соболя – это подарок Джона, и я вышла в нем на сцену, так как она отвечает моим представлениям о наряде Федоры. Хотя, если быть откровенной до конца, оно мне не нравится: слишком вульгарно и сразу бросается в глаза.

– Мне кажется, с вашей стороны неосмотрительно хранить такую ценную вещь в гримуборной, в театре, где постоянно снует куча всякого люда.

– Я не держу его там все время, – ответила Ванда. – Я все это время хранила его на складе ценных вещей во Флорене, и мне пришлось приложить немало усилий, чтобы получить его обратно к премьере. Посыльный доставил его в последнюю минуту, уже когда был поднят занавес, перед выходом на сцену…

Прощаясь с Вандой, Базиль задал ей еще один вопрос, который внезапно пришел ему в голову:

– Вчера вечером, когда мы разговаривали в картинной галерее, вы сказали что-то о необходимости сократить слова одного действующего лица по имени Дезире. Разве это имело какое-то особое значение для действия пьесы?

– Особой разницы нет, – ответила она. – Конечно, эти слова в какой-то мере отвлекают внимание от главного действия в первой сцене, когда входит Греч, широко распахивает двери алькова и попадает туда. Ты это заметил, Леонард?

– Вряд ли это заметила публика… – Он сардонически улыбнулся. – В пьесе Сарду можно свободно сократить ровно половину текста, и это не принесет особого ущерба ни замыслу автора, ни самому драматическому действию.

Он встал и пошел следом за Базилем по направлению к двери, ведущей в гостиную.

– Ты тоже уходишь?! – воскликнула Ванда.

– Да, я просто зашел по дороге на несколько минут, чтобы узнать, как ты себя чувствуешь, – ответил Леонард. – Можешь быть уверена, я оставляю твой дом с чистой совестью.

Ванда вошла в гостиную вместе с ними. Взгляд Базиля скользнул по длинной, с выкрашенными в бледную краску стенами комнате, по бархатному ковру и гардинам на окнах, выдержанным в легких серых полутонах. Это была комната женщины, отнюдь не презирающей роскошь и уют. Базиль заметил изящную клетку для птиц, свисающую с дугообразной подставки. Как сама клетка, так и подставка были сделаны из дерева, покрашенного в серый цвет, с рельефно выточенными на них маленькими фигурками птичек, раскрашенными всевозможными яркими красками. Внутри, за деревянной решеткой, на двух жердочках си-Дели, тесно прижавшись друг к другу, две маленькие зеленые птички, похожие на попугайчиков, а их клювики постоянно соприкасались, имитируя поцелуй.

Когда он подошел поближе к клетке, птицы не шелохнулись, даже не повернули в его сторону головки. С удивлением он вдруг понял, что это – мертвые, искусно сделанные птички.

– Вы любите птиц? – поинтересовался Базиль.

– Это были мои любимцы, когда жили здесь, в этой клетке. Когда они умерли, я решила сохранить их в таком виде

Базиль когда-то знавал одну женщину, которая сделала то же самое со своей любимой лошадью, но сама идея его как-то неприятно поразила.

– Этот зеленый попугайчик несколько выпадает по цвету из общих тонов комнаты, – сказал он, бросая взгляд на лимонно-желтые шторы. – А почему… не канарейка?

Ванда всплеснула руками, схватила себя за горло, как будто у нее внезапно перехватило дыхание.

– Потому… что я ненавижу канареек!

Ее голос заметно дрожал.

– Это отвратительные, ободранные существа с розоватыми ощипанными лапками, бр!

Базиль с Леонардом прошли через дверь освещенной солнцем комнаты, окнами обращенной на реку, в темный холл, в котором не было окон. Минуя первый поворот по вьющейся лестнице, они оглянулись. Ванда все еще стояла в дверях, наблюдая за ними, опершись одной рукой о проем, другая рука ее все еще сжимала горло. Высокая хрупкая фигура Ванды отлично вырисовывалась на фоне темной комнаты, и можно было свободно принять ее за двадцатилетнюю девушку. Сумерки затемненного холла упали тенями на ее лицо, скрывая ее истинный возраст. Ее поза была настороженной и подчеркнуто выразительной.

Леонард повернулся к Базилю. Базиль ожидал от него в эту минуту какого-то выражения сочувствия бедной Ванде. Но Леонард только сказал:

– Как удался ей этот замечательный жест, когда она сжимала двумя руками горло. Нужно его запомнить. Вдруг придется сыграть какую-нибудь роль, требующую выражения именно таких эмоций. Я непременно его использую.

– Ну а что, по-вашему, выражает этот жест? – спросил Базиль.

Казалось, на какое-то мгновение этот вопрос озадачил Леонарда. Но он тут же спохватился и ответил:

– Как что? Страх, конечно.

Они спустились в холл нижнего этажа. Служанка-мулатка принесла шляпы и открыла перед ними двери.

– Превосходный домик, – ворковал Леонард, когда они спускались по ступенькам крыльца. – Мне кажется маленький домик обладает неизъяснимой прелестью, особенно если он находится в огромном городе, – весь в роскошном убранстве, продуманном до последней детали, но все просто в крошечном масштабе! И в таком гнездышке обязательно должна суетиться очаровательная женщина, подобно бриллианту в плюшевой коробке!

– Конечно, дом замечательный, – согласился Базиль. – Но его владелица явно не принадлежит к людям, которые обладают мировоззрением простого бюргера.

Громкий хриплый смех Леонарда просто прогремел на Бикмен Плейс.

– Вас, доктор, не должно смущать хвастовство наоборот, столь свойственное Ванде.

– Хвастовство наоборот?

– Да, как же еще назвать это? Разве вы не заметили, как она набирала очки в свою пользу, хотя якобы все осуждала и отрицала? Соболь не норка, два дома в Нью-Йорке, вилла во Флориде, огромный рой домашней прислуги и т. д. Разве могла бы она рассказать вам больше, если бы она действительно все выставляла напоказ, а не осуждала? Теперь вы отлично видите: роскошь – это и есть смысл всей жизни Ванды. Много лет тому назад, еще будучи ребенком, ей пришлось немало пострадать из-за отсутствия комфорта и даже просто всего необходимого, и она до сих пор старается преодолеть в себе противный озноб, охватывающий ее при воспоминании о прежней своей бедности. Когда она впервые приехала в Нью-Йорк зеленой, неопытной девушкой из какого-то фабричного городка, она очень скоро научилась совершенно открыто восхищаться всем тем, что блестит.

– Как долго вы ее знали?

– С тех пор, как она поступила в одну из трупп Сэма Мильхау.

Это воспоминание вызвало у Леонарда мягкую, почти сентиментальную улыбку.

– В те времена она была обычной беспризорной девчонкой, сорванцом типа французского «гамэна». Но в ней было что-то привлекательное – черноволосая, желтоглазая, этакий брошенный на улице милый котенок, драчунья, смелая, отважная, пускающая в ход немедленно при случае все: ноги, руки, зубы, ногти. Тогда она мне нравилась больше, чем сейчас. Тогда она была настоящей. Конечно, в ней кое-что от этого еще сохранилось, но все настоящие чувства спрятаны у нее глубоко под слоем эгоизма. Мне кажется, в этом виновата не только она одна. Мы все благословляем создателя на небесах, как и создателя внутри самого себя. Ее эгоизм – это профессиональное заболевание, всех людей взлетевших на гребне успеха. Ванда всегда подчеркивает в тысяче мелочей – она может взять из вазы самую большую конфету или разговаривать об убийстве так, как вы только что слышали. Вы заметили, как сказала, что убийство было совершено ради того, чтобы доставить ей неприятности, задеть ее чувства и погубить ее карьеру? Что убийца насмехался над ней, вышучивая ее, планируя свое преступление так, чтобы заставить ее порыдать над смертью сценического любовника, который и на самом деле был ее любовником, чтобы она убивалась и обнимала якобы умершего человека, который на самом деле был мертв? Вероятно, убийца даже и не думал о ней. Но она переносит все на свете лишь в плоскость собственной личности. Вряд ли она вообще любила Ингелоу. 0ц был для нее простой сосунок, которого кто-то убил. Самое главное в этом убийстве – это те последствия, которые оно будет иметь для Ванды Морли, ее репутации, ее богатства, ее будущего.

– Вы, должно быть, довольно долго простояли там, за окном, прежде чем обнаружить себя? – заметил Базиль.

– Ваша беседа была настолько интересной, что, честно говоря, не хотелось вас перебивать, – ответил Леонард.

На Мэдисон-авеню они расстались. Леонард пошел в западную часть города, к театру. Базиль зашел в ближайший отель, нашел телефонную будку. Набрал номер инспектора Фойла.

– Вам удалось напасть на след Владимира?

– Пока ничего обнадеживающего, – резко и сухо ответил Фойл. – Один из журналистов утверждает, что лицо Владимира ему знакомо, но он никак не может вспомнить, где его видел. Он теперь «прочесывает» морги, я имею в виду списки людей, находящихся в морге.

– Пусть поищет на букву «И» – Ингелоу, Джон.

– Кто он такой?

– Инженер, молод, большое состояние. Только что вернулся из Панамы. Связан с военным бизнесом. Два дома в Нью-Йорке, один в Филадельфии, неподалеку, в Фаннингтон Вэлли. Его жена может опознать труп. Она сейчас может находиться в нью-йоркской квартире. Вчера она была за сценой. Я не знал, что она там, но видел, как она вышла из алькова и прошла по сцене за кулисы как раз перед поднятием занавеса.

– А Владимир, то есть Ингелоу, уже был там, в алькове?

– Не знаю. Вполне возможно.

Фойл присвистнул.

– Кто еще, кроме вас, видел, как она оттуда выходила?

– Адеан и другие актеры, игравшие слуг Владимира уже в это время были на сцене. Даже если они и не знали, кто она такая, они не могли не заметить ее броского платья – черно-белое с диагональными линиями. Есть какие-нибудь сведения от Ламберта, которому поручили заняться ножом?

– Он прибудет ко мне в кабинет завтра, около пяти вечера. Приходите и вы. Он уверяет, что у него есть кое-что интересное.

Глава седьмая
ХАРАКТЕРНАЯ РОЛЬ

Ресторан «Капри» находился на 44-й Западной улице. Проходя мимо Королевского театра, Базиль внимательно оглядел пожарную лестницу с правой стороны. Интересно, хватило бы у него мужества взобраться на нее вчера вечером, если бы он видел раньше, как высоко она уходит вверх, под самую крышу?

Вчера вечером Базиль предполагал, что в этот переулок можно было войти только со стороны 44-й улицы. Теперь он осознал, что существует еще по крайней мере пять способов, чтобы проникнуть сюда и улизнуть отсюда, – две пожарные лестницы двух театров, их соответствующие служебные входы, а также кухонная дверь коктейль-бара.

Легкий шум привлек внимание Базиля к развалюхе, стоявшей как раз посередине тупика. Какой-то человек только что вышел оттуда на улицу и старался поплотнее прикрыть дверь, преодолевая сопротивление ветра. Базиль подошел к нему.

– Мистер Лазарус? – спросил он.

– Да. Что вам угодно?

Мужчина искоса его разглядывал. Как однажды сказал Франсуа Вийон, он был «маленький, старенький и беленький». Он обладал удивительно зычным, хорошо поставленным голосом, голосом актера.

– Мое имя Уиллинг. Я прочитал в газетах кое-что о грабителе, который пробрался в вашу мастерскую.

– Да, я слушаю, – ответил Лазарус, стараясь сохранить полное безразличие.

– Вот хотел поинтересоваться. Из газет я узнал, что грабитель ничего не украл. Только выпустил из клетки канарейку. Но, как известно, газетные сообщения отличаются крайней неаккуратностью и спешкой. Действительно все было так, как они сообщили? Или же репортеры постарались приукрасить историю?

Лазарус помолчал с минуту, а потом спросил:

– Вы что, из полиции?

– Нет. Я просто приписан к штату окружного прокурора. Но это неофициальный разговор, просто я любопытен.

– Ах, вон оно что, – проговорил Лазарус, несколько смягчая свою настороженность. – После того, что произошло в театре, я считал, что никто более не станет интересоваться взломом моей мастерской. Все случилось именно так, как было сообщено в газетах. Насколько мне известно, он ничего не украл. Только выпустил на волю канарейку.

– Можно на нее взглянуть?

– Пожалуйста.

Лазарус отпер дверь, которую только что закрыл. Мастерская была настолько крохотной, что в ней с трудом могли находиться одновременно два взрослых человека, точильный станок и стул перед ним. На полках кучами лежали ножницы, ножи, пилы, все с тупыми лезвиями многие из них покрытые ржавчиной. Кроме того, там еще был переносной радиоприемник, керосиновая лампа, стакан и кувшин с водой.

– Это из коктейль-бара, – объяснил Лазарус, перехватив взгляд Базиля. – Они очень добры ко мне, позволяют пользоваться их туалетом, а сам бармен часто угощает меня бутербродами. Видите ли, я здесь не живу В городе у меня есть комнатушка. Когда-то в молодости у меня был фургон, но все мои клиенты в этом районе – это люди, связанные с театром, и когда я постарел, то подумал: «Почему бы не завести мастерскую и не оставаться постоянно на одном месте?» Тогда я продал фургон и вот – работаю теперь здесь.

– Вам повезло. Вы нашли неплохое местечко! – одобрительно сказал Базиль.

– Эту хибару для меня построил Сэм Мильхау. Когда он привез сюда свой Королевский театр. Он когда-то дружил с моим отцом в Кодене, где родились мои предки, те времена я тоже был актером. Однажды в Варшаве даже играл «Гамлета»… по-польски. Но теперь… Теперь почти нищий. Но все же здесь лучше, чем в доме престарелых актеров. Я свободен и независим. Я зарабатываю немного, но Сэм отдал мне эту развалюху бесплатно, и я не плачу за нее ни гроша. Кроме того, у меня есть работа, я в курсе всех театральных сплетен. Ведь мои клиенты – это люди театра. А когда их нет, то я прибегаю помощи собственного тенора и развлекаюсь, как могу.

Улыбаясь, он повернулся к клетке. Сделанная из медной проволоки, она была чистой и просторной. Там внутри находились две обычные жердочки и качающаяся маленькая трапеция, обычная маленькая фарфоровая чашечка с водой, другая с просом и немного косточек для сохранения у птички остроты клюва.

Маленькие, словно две черные пуговки, глазки смотрели на Базиля из комочка желтых перьев. Хрупкие розовые коготки обхватили большую жердочку.

– Она сейчас дремлет, – сказал Лазарус. – Но ранним утром, при восходе солнца, она прелестна. Она замечательно поет, даже подражает радио, когда я включаю приемник. Она всегда подключается, когда я «ловлю» Баха, но ей не нравится современная музыка.

– Птичка со вкусом, – пошутил Базиль. – Как ее зовут?

– Дикки.

Это имя не понравилось Базилю.

– Вчера вечером, проходя возле вашего окна, я случайно заглянул в него. Но птички вашей не видел. Она была здесь?

– Да, но я накрыл клетку куском мешковины, чтобы дать ей возможность спокойно поспать от заката до восхода солнца. Я всегда так делаю, когда мне приходится работать с лампой.

– А почему вы держите канарейку здесь, а не дома?

– Мой «дом» – это просто одна маленькая комната, выходящая окнами во двор, куда не попадает солнце. Я там только ночую, а Дикки должна спать здесь, чтобы песней встречать солнце. Мне никогда и в голову не приходило, что кто-то может проникнуть сюда и причинить ей вред.

– Судя по всему, очень удобная клетка, – заметил Базиль. – Не можете ли вы объяснить, зачем нужно было выпускать канарейку из такой хорошей и удобной клетки?

– Понятия не имею, – чистосердечно признался Лазарус, – я сам был крайне озадачен этим происшествием.

– Вы уверены, что здесь ничего не было украдено?

– В мастерской нет ничего ценного, ничего, кроме радиоприемника. Как видите, он на месте. Больше я ничего обнаружил. Даже по внешнему виду моей хибары можно заключить, что красть здесь нечего.

Птичка проснулась. Она вскочила на трапецию и начала мягко раскачиваться взад-вперед, словно маленькие маятник.

– Чик-чирик? – спросила она что-то на своем языке

– Привет, Дикки, – ответил Лазарус.

– Чик-чирик! – повторила птичка, имитируя голос Лазаруса словно хотела сказать: «Всем привет!»

Базиль внимательно посмотрел на точильный станок.

– Как вы считаете, мог ли кто-нибудь воспользоваться вашим точильным кругом, чтобы наточить что-нибудь, ну скажем, нож?

Лазаруса вопрос озадачил, и, казалось, он никак не мог найти на него ответа.

– Вполне возможно. Откровенно говоря, я об этом не думал. В таком случае я более тщательно обследовал бы точильный камень, когда впервые обнаружил следы злоумышленника. Теперь, конечно, слишком поздно. Но для чего идти на риск, взламывать мастерскую? Только для того, чтобы наточить нож? Я беру за услуги недорого.

– Предположим, что этот человек не хотел иметь свидетелей, видевших у него нож.

– Ах вот что. Но теперь мы этого уже никогда не узнаем, – сказал Лазарус, улыбнувшись птичке. – Только вот Дикки может подсказать нам, кто был этот взломщик, но она молчит. Приходите в канун Рождества ровно в полночь, когда, по поверью, все животные и птицы разговаривают на человечьем языке.

Стоя перед клеткой, Лазарус насвистывал первые такты «Неоконченной симфонии». Дикки уловила мелодию и повторила ее. Затем она добавила пару трелей от себя лично и самозабвенно отправилась блуждать в лабиринтах собственной музыкальной импровизации.

– Скажите, а можно ли на вашем станке наточить скальпель?

– Я начинаю понимать вас, доктор Уиллинг. – Никто на свете не выглядел мудрее старого Лазаруса, когда лицо его озаряла улыбка. – Вы считаете, что взлом моей мастерской и вчерашнее происшествие в театре как-то связаны друг с другом?

– Нам только известно, что скальпель был где-то заточен. Он принадлежал Роднею Тейту, а тот утверждает, что еще несколько дней назад инструмент был совершено тупой.

– Послушайте, но ведь убийца мог купить уже наточенный хирургический нож, – лицо Лазаруса стало серьезнее.

– И тем самым оставить по себе память в магазине.

– Он мог наточить его в другой мастерской, далеко отсюда, в каком-нибудь пригороде или даже в другом городе.

– И вновь оставить следы сделки, что непременно случилось бы, даже если бы он купил точильный станок. Обычный маленький кухонный точильный камень здесь не годится. Скальпель – инструмент очень деликатный, да и довольно внушительных размеров.

– Но как могла бы полиция напасть на след осуществленной где-то покупки точильного колеса?

– На этом они, дорогой Лазарус, собаку съели. Во-первых, их много, они все отлично натасканы, тренированы, целеустремленны и обладают бесконечным терпением. Они опросили бы каждого хозяина мастерской, которая продает точильный инструмент в радиусе нескольких миль, если бы были уверены, что только такой способ позволит им отыскать убийцу. Нам также не известно, наточил ли он свой скальпель именно здесь. Нам только известно, что взломщик освободил канарейку. Если бы не Дикки, то о нем бы не появилось ни строчки в газете. Все это происшествие привлекло так мало внимания, что его можно было бы вообще не связывать с убийством в театре.

– Да, если бы не Дикки, то я, наверное, никогда бы не догадался, что кто-то проник в мастерскую, и никогда не сообщил бы об этом в полицию, – согласился с Базилем Лазарус. – Только после того, как я увидел Дикки, летающую по мастерской, я заметил, что задвижка в окне сломана, и понял, что кто-то побывал здесь, внутри.

– Этот факт представляет дело в более любопытном аспекте, – сказал, нахмурившись, Базиль. – А не мог ли ветер открыть окно, а затем и дверцу клетки?

– Окно, конечно, мог, но не дверцу клетки. Попробуйте-ка сделать это сами…

Дикки затрепыхала крылышками и забилась в дальний угол клетки, заметив незнакомое лицо, приближавшееся к ней. Базиль потянул на себя дверцу, и она поддалась, но для этого пришлось затратить определенное усилие. Маленькая задвижка плотно закрывала клетку.

– Нет, это не ветер, – сказал Базиль, закрывая дверцу. – А вы уверены, что закрыли ее накануне вечером пред уходом из мастерской?

– Да, я очень хорошо помню. У Дикки выпало перышко и попало в петельку дверцы. Я его вытащил оттуда аккуратно закрыл клетку.

Базиль еще раз осмотрел всю мастерскую.

– Когда вы вчера впервые вошли сюда, вы не заметили ничего настораживающего?

– Абсолютно ничего, – ответил Лазарус. – Только одно: очевидно, это дело рук человека, хорошо знающе этот район, так как только люди из этого района знают где находится моя мастерская.

– К сожалению, все наши подозреваемые хорошо знают этот район, так что эта деталь нам не поможет. Значит вы не располагаете никаким «ключом» к опознанию злоумышленника? – вздохнул с огорчением Базиль.

– Что вы сказали?

– Итак, канарейку выпустили из клетки. Почему он это сделал? Очевидно, должна существовать какая-то причина, а она-то и предоставит нам необходимый «ключ»

– Но что же, черт возьми, это может быть?

– Не знаю. Клетка большая, просторная, содержится в чистоте, птичке здесь удобно. Таким образом, никакой причины для такого поведения не имеется. И все же кто это сделал, а все, что человек делает, всегда имеет свою причину, объясняется эмоциональным мотивом, сознательно или бессознательно. Иначе он так бы не поступил.

– Но некоторые люди поступают просто так, без причин, – начал было Лазарус, – каприз, прихоть…

Базиль улыбнулся.

– Вам так же не нравится современная психология, как и современная музыка? Она утверждает, что даже простого каприза есть свой мотив. Даже такое не подчиненное воле действие, как заикание, имеет причину, хотя, скажем, заика не может объяснить, почему у него такой дефект. Наш злоумышленник протянул руку, раскрыл ладонь и пальцем открыл дверцу, потянув ее на себя. Как видите, замок в клетке тугой, и для того, чтобы его открыть, нужно затратить определенную мускульную энергию. Но нельзя заставить мышцы работать, если только мозгу не возникает какая-то эмоциональная искра. Каким бы по характеру ни было действие – рациональным, иррациональным, каприз, прихоть, – всегда при этом должен наличествовать какой-то импульс. Очевидно, преступник чем-то руководствовался, выпуская птичку волю, испытывая при этом какие-то чувства. Если бы только мы могли определить, почему он так поступил, то в наших руках был бы «ключ» к опознанию убийцы.

Та серьезность, с которой Базиль излагал свою теорию, произвела на Лазаруса впечатление.

– Может, в основе его поведения лежала жестокость? Птица, которая привыкла к клетке, часто бывает поражена неожиданно предоставленной ей свободой. Тогда она может повредить себе крылья или ножки?

Базиль подумал немного, а затем отрицательно покачал головой.

– Если все дело было в жестокости, то почему он сам не причинил ей никакого вреда? Или, по крайней мере, выпустил на улицу из окна, где обычный холод или какая-нибудь голодная кошка, наконец, другая птица посильнее могли свободно лишить ее жизни?

– Вполне резонно, но… – Лазарус вновь улыбнулся своей мудрой улыбкой. – Если этот взломщик – убийца, то вряд ли можно предположить, что, выпуская птицу на волю, им руководило сострадание. Сентиментально настроенный человек мог пожалеть птичку в клетке и представить себе, что на свободе ей будет лучше. Но тот мужчина или та женщина, который хладнокровно, ножом, убивает другого человека, вряд ли испытывал жалость к какой-то птичке!

– Это очень интересный вопрос, – ответил Базиль. – Невероятно, но все же самая любопытная черта в характере и природе человека заключается в том, как он ухитряется удерживать доброту и жестокость в отдельности, в непроницаемых отсеках своего сознания. Нацистский главарь Юлий Штрейхер, жестокость которого по отношению к себе подобным хорошо известна во всем мире, плакал, как ребенок, когда умерла его любимица – канарейка. Во всяком случае маловероятно, что убийца пожалел Дикки, потому что она сидела в клетке, но и такого предположения нельзя сбрасывать со счетов. Какое-то чувство, сознательно или бессознательно, все же руководило им, когда он отпирал клетку. Но какое? Мы даже не можем с уверенностью сказать, что это сделал тот, кто обожает канареек, или же, напротив, тот… кто их ненавидит…

Лазарус тяжело вздохнул.

– Значит, в этом случае действия убийцы по отношению к Дикки, ее освобождение из клетки не дают вам никаких сведений, никакой подсказки о личности убийцы?

– Хотелось бы… – Базиль смотрел, не отрываясь, на канарейку, которая с большим удовольствием прыгала с жердочки на трапецию и обратно. – Хотелось бы… – повторил он тихо… – Знаете, Лазарус, я оставлю вам свой адрес. Если вам удастся выяснить что-нибудь еще об это злоумышленнике, то буду рад, если вы сразу же сообщите мне об этом…