Текст книги "Убийство по подсказке (сборник)"

Автор книги: Дональд Эдвин Уэстлейк

Соавторы: Джон Данн Макдональд,Элен Макклой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)

Глава третья
ВЫХОД ПЕРВОГО УБИЙЦЫ

Вечер только наступал, когда Базиль собрался в театр. Времени до начала спектакля еще было много, и он решил немного прогуляться. С Пятой авеню он свернул на 44-ю улицу. Несмотря на свойственное деловому человеку упрямство, он все же подчинился требованию Полины «одеться поприличнее». Теперь он чувствовал, как пружинят тонкие подошвы лакированных модных ботинок, а замшевые элегантные перчатки просто мешали ему выудить из заднего кармана мелочь, когда он остановился перед газетным киоском, чтобы купить вечернюю газету. Его забавляла мысль, что никто не смог бы опознать в этом дэнди доктора Уиллинга, активного сотрудника в управлении окружного прокурора, или же просто доктора Уиллинга, прилежного врача-психиатра.

Подойдя к Королевскому театру, он перешел на противоположную сторону, к самому дальнему краю тротуара, и задрал кверху голову. Сумрачный фасад из темно-фиолетового камня с белыми прокладками напоминал ему клинообразный кусок фруктового торта с ванильной сахарной глазурью. Над большим порталом, нависшим над входом в театр, ярко горевшие огни высвечивали рекламу:

Сэм Мильхау представляет

Ванду Морли в спектакле «Федора»

с участием Роднея Тейта и Леонарда Мартина

Длинная очередь выстроилась в кассу, а какой-то дополнительно выделенный для охраны порядка полицейский убеждал толпу любителей автографов разойтись и не мешать уличному движению.

Базиль посмотрел на часы. Было только восемь вечера, а занавес поднимался, как обычно, не раньше 8.40. Он оглянулся, ища глазами местечко, где можно почитать газеты. Налево от здания театра стоял отличавшийся безвкусицей бродвейский отель, направо – одно из тех низеньких зданий, которые называют «налогоплательщиками», так как получаемых с них доходов едва хватает на уплату федеральных налогов. В том, которое находилось ближе всех к театру, разместился целый рой крохотных лавчонок и небольших ресторанов и в придачу к ним коктейль-бар.

Войдя в это заведение, Базиль сразу почувствовал пряный аромат смешанных напитков. Звучала мягкая музыка. Бармен, обращаясь к нему, спросил, нет ли новостей в вечерних газетах по поводу премьеры, которая должна состояться тут, рядом с его заведением.

Базиль раскрыл газету на театральной странице.

Сегодняшняя премьера

«Сегодня вечером в Королевском театре Сэм Мильхау возобновляет постановку известной пьесы Сарду «Федора». В главной роли выступит Ванда Морли. Все актеры будут выступать в современной одежде, хотя действие пьесы Сарду разворачивается в России в конце прошлого столетия. Мисс Морли, конечно, будет играть роль, которую создала для себя, с позволения автора, сама великая Сара Бернар. Родней Тейт, играющий главную мужскую роль, сегодня впервые предстанет на Бродвее после серии успешных выступлений на Западном побережье. Кроме того, в замечательном театральном коллективе вновь выступит незабываемый Леонард Мартин, который вернулся в Нью-Йорк после годового отсутствия из-за болезни…»

– И это все? – бармен был явно разочарован.

– Нет, есть еще кое-что под рубрикой «Актерские сплетни».

Они прочли сообщение вместе.

«Вполне вероятно, что в некоторых театральных труппах существуют зависть и пересуды, но, по словам Сэма Мильхау, труппа, которая сегодня дает премьеру в Королевском театре, – это одна дружная, счастливая семья, и ни один из членов этой семьи не пользуется меньшей любовью, чем ее звезда, Ванда Морли. Даже рабочие сцены не скрывают перед ней своего восхищения. Они в складчину купили корзину цветов и преподнесут ее Ванде в день премьеры. «Все потому, что она – своя в доску, – сказал один из осветителей, – и пусть она не сомневается: все мы болеем за нее!»

Бармен ухмыльнулся.

– Нанятые ею разбойники пера выдумывают всякий вздор.

В этот момент дверь в баре резко отворилась, словно ее подтолкнул сильный порыв ветра. Какой-то молодой человек развязной походкой подошел к стойке. Он был примерно такого же роста, что и Базиль, и столь же изысканно одет, – лаковые модные полуботинки, темный плащ, белые перчатки и шарф. На голове у него была шляпа, которую французы обычно называют «шляпой с восемью углами». Ничто больше, вероятно, не может сообщить о характере человека, чем тот угол, под которым он водружает на свою голову такую шляпу. Робкий всегда носит ее прямо, балансируя ею на самой макушке. Непреклонный задвигает ее как можно дальше, чтобы продемонстрировать окружающим свои упрямые, взъерошенные кудри. Веселый сдвигает ее на одну сторону. Этот юноша был высокомерным и надменным типом. Его шляпа опасно балансировала где-то над переносицей, он смотрел на окружающих из-за полоски тени, отбрасываемой на глаза краем убора, как через полумаску. Он сделал заказ так: «Ром, жвачка, лимон».

Бармен, не торопясь, наводил глянец на высокий стакан. Затем подождал немного и, не спеша, растягивая слова, ответил:

– Прошу прощения, но для меня – это что-то новенькое.

– Два стаканчика рома, один – лимонного сока и еще один – сахарного сиропа из тростника, – резко и торопливо повторил юноша. – Если у вас нет тростникового, можете заменить гранатовым. И добавьте туда содовой со льдом.

Бармен бросил выразительный взгляд на Базиля. Ишь, чего, мол, захотел! Сахарного сиропа из сладкого тростника! Что ж еще он пожелает?

Юноша выпил коктейль. Вытащил бумажник из тюленевой кожи. В него была втиснута пухлая пачка зеленых долларовых бумажек и какая-то официальная карточка в целлофановой обертке. Он выудил пятидолларовую банкноту, бросил на стойку и с размаху прихлопнул ладонью.

– Не скажете, где здесь служебный вход в Королевский театр? Я ищу его по всей площади.

Бармен дал ему четыре доллара сдачи.

– Дверь находится совсем рядом. Пройдите немного по переулку. Там увидите надпись.

Юноша вышел из бара, широко раскрыв дверь.

– Какой-то юный дурачок с большими деньгами, – предположил бармен.

Базиль заплатил за выпивку и вышел на улицу.

Уже наступила ночь. В конце короткого переулка, который пролег между театром и «налогоплательщиком», над вывеской «Вход на сцену» горела тусклая лампочка. Посередине переулка, приткнувшись к дальней стене «налогоплательщика», стояла нескладная развалюха. На ней виднелась грубо сработанная вывеска с неуклюже нацарапанными белыми буквами:

Маркус Лазарус.

Точим ножи и ножницы.

Правим пилы.

Любопытство подтолкнуло Базиля, и он подошел поближе к месту совершения ограбления «со взломом». В маленьком незашторенном окне мастерской горел огонь. Через разбитое стекло он увидел старика в жилетке, который натачивал ножницы. Шлейф голубых искр сверкал над жужжащим точилом, которое приводилось в движение ножным приводом, как у простой швейной машинки. Свет от керосиновой лампы освещал испещренное морщинами лицо старика, оставляя его фигуру, да и всю мастерскую, в густой темноте. Эти тени, огонь, освещенное лицо мастера очень походили на жанровую сценку с картины художника голландской или фламандской школы.

Взгляд Базиля пошарил вверху, там, где царила плотная тень, отбрасываемая дрожащим светом лампы. Какой-то предмет, покрытый куском мешковины, свисал на проволоке, закрепленной на крюке, под самым потолком. Похоже, это была клетка для птиц…

Странный шуршащий звук внезапно заставил Базиля вздрогнуть. Он повернул голову и заметил, как что-то промелькнуло перед его глазами и упало к ногам с легким стуком. Судя по всему, это был завернутый в бумагу буклет размером с театральную программку, но значительно больше по объему.

Базиль часто замечал, что большинство людей никогда не поднимают глаз выше определенного, обычного уровня, только если к этому их не принудит что-то неожиданное. И он, конечно, не был исключением, хотя постоянно озирался вокруг, когда шел по переулку, но ни разу не посмотрел вверх. Теперь он высоко задрал голову. Пожарная лестница змеилась вверх по стене театра. На последней площадке Базиль заметил чью-то темную безликую фигуру. Она была так плотно закутана в пальто или в какой-то длиннополый плащ, что никак нельзя было разобрать, кто же там торчал наверху – мужчина или женщина. Фигура оставалась абсолютно неподвижной и вела себя точно так, как любое животное или насекомое, которое, ощущая грозящую опасность, притворяется, что «умерло».

– Эй, послушайте! Вы что-то уронили!

Никакого ответа. Может, ветер отнес в сторону его слова.

Базиль поднял буклет. Это была отпечатанная на машинке рукопись, завернутая в плотную бумагу. Когда он снова посмотрел наверх, то заметил, что фигура пришла в движение.

Не отдавая себе отчета, Базиль, засунув рукопись в карман пальто, полез по лестнице наверх. Где-то на полпути его настиг свистящий, беснующийся, как дервиш, злой ветер. Чем выше он поднимался, тем яростнее становились его порывы. Одной рукой он поддерживал шляпу, а другой вцепился в перила. Полы его пальто, раздуваемые ветром, хлестали его по коленям. Он видел, как молчаливая фигура задвигалась снова. Вдруг она, как ему показалось, растворилась, исчезла в стене здания театра. Когда Базиль добрался до последней площадки, там уже никого не было.

На этой высоте красные блики, которые он наблюдал снизу, теперь водили хоровод вокруг него, и он мог различить над крышами более низких, чем небоскребы, зданий источник этой кровавой свистопляски – аршинные огненные буквы, которые то ярко загорались, то медленно угасали, передавая с неизменным ритмом рекламу:

А теперь время для чашки чая «тилбери»!

Другие газовые трубки светились непрерывно и не гасли: они освещали циферблат и стрелки огромных часов. С первого взгляда казалось, они были подвешены между небом и землей и не имели под собой никакого прочного основания. Но потом, когда глаза постепенно привыкли к этому мигающему свету, Базиль заметил, что часы укреплены на монументальной стене, но, как ни странно, ни цифры на часах, ни стрелки не были прикрыты стеклянным футляром. Было двадцать пять минут девятого. Базиль посмотрел на свои часы и увидел, что они отстают ровно на десять минут. Машинально он поставил их по большим часам на небоскребе.

Рядом с ним в стене театрального здания находилась пожарная дверь. Кто-то, второпях проходя через нее, несильно захлопнул ее изнутри, а ветер, очевидно, не позволил сработать автоматической защелке. Базиль вступил в темноту и хотел закрыть за собой тяжелую дверь. Но ему стоило немалых усилий, чтобы побороть чудовищный сквозняк, пока он наконец не услыхал сухой щелчок.

Он стоял на последней, самой верхней площадке уже другой железной лестницы – такие лестницы обычно можно встретить на фабричных чердаках, где требуются дополнительные помещения или какие-то склады, и при их создании надежность вытесняет всякие представления о красоте и комфорте. Внизу, четырьмя этажами ниже, царила привычная закулисная предпремьерная суета. На лестнице никого, кроме него, не было. Двери актерских гримуборных выходили на эту лестницу, а далеко внизу выстроились в несколько рядов кулисы, среди которых сновала разноликая толпа актеров, рабочих сцены, пожарников, костюмерш, рекламных агентов и прочих ответственных за спектакль лиц из режиссерской команды.

Никто из них не обращал никакого внимания на Базиля, просто его не видели, а он стоял наверху, рассматривая всю картину как на ладони. Никому и в голову не приходила мысль посмотреть наверх без какой-то особой для этого причины, или, как говорят медики, провокации. «Каждый из них, – думал Базиль, – мог быть той темной фигурой, которую я видел. А может, все это была лишь иллюзия, порожденная движением теней?» Он опустил руку в карман, нащупал рукопись. Во всяком случае, буклет был вполне реален.

Он вытащил его из кармана, наклонился к свету, бьющему снизу вверх. Обложка была сделана из грубой голубой бумаги – она-то и показалась ему оберткой. На ней красовалась белая этикетка: «ФЕДОРА», драма в трех действиях. Пьеса французского драматурга Сарду».

Базиль начал листать страницы. Это был перевод старой французской пьесы, правда, несколько переделанной и осовремененной. Все реплики, которые должен был произносить внезапно заболевший Дезире, были старательно вычеркнуты, а все слова, произносимые Федорой, были отмечены синим карандашом. Должно быть, текст пьесы принадлежал Ванде. Вначале ему показалось, что других пометок в тексте нет. Но вдруг он наткнулся на фразу, которую произносил другой персонаж, она была жирно подчеркнута черным карандашом:

«

С и р и е к с

. Ему не уйти отсюда, теперь все против него

!»

Базиль спустился по лестнице. На каждую лестничную площадку выходило несколько дверей. На уровне сцены он увидел еще одну такую же, правда, украшенную великолепной серебряной звездой. Он тихо постучал. Дверь резко распахнулась.

– Вы опаздываете, мой друг… Ах! Это…

На пороге стояла сама Ванда. Ее распущенные волосы мягко спадали на плечи. Что-то змеиное было в этой маленькой, плоской головке, удлиненной шее, гибком теле и раскосых, блестящих, как два бриллиантика, глазах. Ее желтоватое свободное одеяние было похоже на оперенье канарейки, от горла до самой нижней кромки оно было наглухо застегнуто маленькими пуговичками на крохотных петельках, сделанных из того же материала. Их было по крайней мере двадцать или даже тридцать. Могла ли она застегнуть столько хитроумных петелек за две-три минуты, прошедшие с того времени, когда он увидел в последний раз на пожарной лестнице исчезнувшую в стене фигуру?

Когда Ванда узнала Базиля, то улыбка мгновенно сошла с ее лица, как будто кто-то щелкнул выключателем. На какое-то мгновение ее лицо превратилось в холодную, глиняную, ярко раскрашенную маску. Затем она изобразила искусственную радость.

– Доктор Уиллинг! – на этот раз улыбка далась ей определенным мускульным усилием. – Ради бога, простите меня. Я выхожу уже в первом действии, и мне нужно одеться. Надеюсь, вам понравится спектакль…

– Он уже начинает мне нравиться.

– Что вы имеете в виду? – Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами.

– Разве ваша пьеса уже не началась? Или, по крайней мере, какая-то другая?

Он протянул ей текст.

– Кажется, этот текст пьесы принадлежит вам, – и он показал ей синие галочки на первой странице мелодрамы «Федора».

– Да, конечно, – ответила она, даже не посмотрев на книжку.

Ее взгляд сосредоточился на руке, державшей пьесу.

– Что вы делали в своих перчатках?

Он посмотрел на свои руки. Его перчатки были испачканы черной грязью. Он рассмеялся.

– Мне кажется, что нужно привести в порядок вашу пожарную лестницу к весне, подмести, почистить. Я прогуливался в переулке в тот момент, когда вы уронили свой текст, я поднял его и устремился за вами по пожарной лестнице.

– Вы что, с ума сошли? Я никогда не была на пожарной лестнице! Что мне там делать?

– Не знаю, я сам теряюсь в догадках. И разве не странно, что вы подчеркнули фразу, которую произносит один из персонажей, а вовсе не вы. Довольно зловещая строка! – Базиль прочитал вслух: «Ему не уйти отсюда, теперь все против него!»

Зрачки у Ванды расширились.

– Я никогда не подчеркивала эту реплику!

– Тогда кто же?

– Не знаю. Кому это взбрело в голову подчеркивать карандашом фразу в тексте пьесы, который принадлежит мне?

Она устремила взгляд поверх его головы. Он повернулся. Позади никого не было, но у него сложилось такое впечатление, что она кого-то ожидает.

– Простите меня, доктор Уиллинг, мне нужно торопиться, – сказала она. – Надеюсь увидеть вас после премьеры.

Сделав шаг назад, она закрыла дверь, забыв взять у Базиля текст пьесы. Пожав недоуменно плечами, он засунул буклет в карман пальто и отправился на поиски двери, ведущей к главному входу в театр.

На сцене все уже было готово для первого акта.

Куда бы Базиль ни направился, куда бы ни повернул, Везде путь ему преграждала легкая, воздушная сцена из муслинового полотна, натянутая на деревянных подрамниках, укрепленных на распорках, прибитых гвоздями к полу. Это было левое крыло коробки из декораций, совершенно закрывавшей сцену с трех сторон. В тыльной стене находился небольшой трехсторонний выступ, вероятно, лицевая сторона какой-то ниши или алькова, выходящая на сцену. На правой стене, чуть дальше за альковом, находилось раскрытое окно. За окном на заднике были нарисованы покрытые снегом кровли домов – таким, очевидно, должен был быть вид, открывающийся из окна. Осветитель как раз устанавливал фонарь с голубоватым стеклом, чтобы создать впечатление лунного света, мерцающего на снегу. Над Базилем в небольшом свободном пространстве свисали перепутавшиеся провода, и он, круто повернув, пошел к противоположному краю сцены. Там в полотняной стене он обнаружил дверь. За ней находился еще один задник, разрисованный под мраморную стену.

Вдруг дверь отворилась. Базиль на какое-то мгновение был просто поражен, так как подумал, что спектакль уже начался и публика застанет его врасплох на сцене. Но это была Полина, которая вышла откуда-то из глубины декораций и затворила за собой дверь. Она закрылась с характерным лязгом, который издает обитый цинком деревянный предмет, и он заметил, что действительно дверь была отлично сделана из фанеры, обита дранкой и цинковой лентой.

Увидев Базиля, Полина нахмурилась.

– Что ты здесь делаешь? – спросила она.

– Ищу выход.

– И тебе всегда удается найти утерянное?

– А что пропало?

– Ничего особенного. И действительно пропало… Только… Ни Род, ни Леонард не могут отыскать. Не могу и я.

– Тогда это точно потеряно. И навсегда. А что, собственно?

– Нож.

Обычно сдержанный, Базиль был поражен.

– Какой нож?

– Послушай, Базиль, я расскажу тебе, что случилось, – неуверенно начала Полина. – Сэм Мильхау, по-моему, абсолютно чокнулся на том, что он называет «стопроцентным реализмом». Это отнюдь не означает, что он страстно стремится к правдивой передаче человеческих характеров, типов или возникающих в жизни головоломных ситуаций. Нет, это просто означает, что он обожает в собственных постановках учитывать все детали в самом прямом, буквальном смысле. Только он не называет их «буквальными», а зовет «аутентичными». Если в пьесе речь идет об ужине, то это должен быть настоящий ужин, с настоящей едой, если упоминаются цветы, то это должны быть непременно настоящие свежие цветы. Сегодня Род должен играть роль хирурга, который зондирует рану, чтобы удостовериться, нет ли в ней пули, и вот Мильхау упрямо настаивает, чтобы Род работал на сцене с настоящим хирургическим инструментом, с настоящими зондами, скальпелями и прочей чепухой. Конечно, Мильхау не хотел платить кучу денег за свой реализм и поручил помрежу достать подержанный инструмент. Но его достать непросто, так как все хирурги обязаны сдавать старый инструментарий Красному Кресту под расписку. Не забывай, преступность у нас растет, как снежный ком. Тогда Род вспомнил, что один из его дядей – старый хирург, который, правда, уже давно на пенсии, и он уговорил старика отдать ему свою сумку. Лезвия стальных ножей и скальпелей чудовищно затупились и поржавели, конечно, но их немного почистили наждаком, и они вновь заблестели. «Абсолютный реализм» был достигнут. Род таскал с собой эту сумку с инструментами на все репетиции и прогоны. Но сегодня вечером, всего десять минут назад, открыл сумку и обнаружил, что одного хирургического ножа не хватает. Он уверяет, что это тот самый нож, которым он пользовался на последнем прогоне. Я пришла сюда, чтобы поискать его, может, он где-то преспокойно лежит и смотрит на нас. Но его здесь нет. Может, пойдем к Роду в гримуборную и поищем вместе.

Полина пошла впереди Базиля, указывая дорогу, приблизилась к какой-то двери на уровне стены и легонько постучала. Чей-то голос откликнулся:

– Войдите!

Они вошли в комнату не более шести квадратных метров. Родней Тейт стоял перед туалетным столиком и тщательно осматривал содержание выдвинутого ящика. Халат из мягкой голубой фланели туго был перехвачен на его талии ремнем. Леонард Мартин ходил взад-вперед по комнате, – пять шагов в один конец, затем остановка, поворот, пять шагов назад и так далее.

На нем тоже был халат, но из ярко-красного шелка.

Увидев вошедшего Базиля, Род криво усмехнулся.

– Что, пожаловал криминалист? Подвернулась работника?

– Ножа на сцене нет, – сказала Полина и села на подлокотник кресла. – Может, его украли?

Леонард засмеялся.

– Ты подумай, Полина, ну кому нужен старый хирургический нож? Может, какому-то чокнутому активисту из Красного Креста?

– Вы уверены, что в сумке был весь инструментарий? – спросил Базиль.

– Нет, не очень. – Род резко задвинул ящик. – Я никогда не обращал на содержимое сумки особенно пристального внимания до сегодняшнего вечера, но у меня сложилось такое впечатление, что все кармашки были заполнены, когда я впервые взял сумку с собой на сцену. Что ты скажешь? – повернулся он к Леонарду.

– Да, но это лишь смутное впечатление, – ответил Леонард. – Я тоже мог ошибиться.

– Но ведь ты не мог забыть нож на сцене, – решительно заявила Полина. – Я обшарила весь альков, осмотрела всю сцену – там ничего нет.

Хирургическая сумка стояла на туалетном столике – обычная кожаная сумка, потертая, вся в складках и морщинах. Базиль открыл ее и заглянул внутрь. Все карманчики и петельки были заполнены инструментами. Все, кроме одного. Трудно было определить, когда здесь, в этом гнезде, в последний раз торчал нож. Базиль вытащил один из скальпелей наугад, поднес его к яркому свету лампочек, обрамлявших зеркало на столике, и принялся тщательно его рассматривать. На лезвии было отчеканено имя какого-то бостонского фабриканта. Скальпель был изготовлен из отличной стали, которая, очевидно, недавно была почищена, но лезвие было тупым.

– Вот инструмент, который нужен вам для зондирования пули, – сказал Базиль, протягивая Роду зонд.

– Правда? – заинтересовался Род. – Тогда мне нечего беспокоиться об утерянном ноже. А как извлекают пулю этой штуковиной?

– Род, не будь идиотом! – воскликнула Полина. – Как будто кто-то из публики сможет разобрать, чем именно ты пользуешься, якобы извлекая пулю там, в алькове. Все, что могут увидеть зрители, – лишь отраженный лезвием свет, яркий блик, вспышку. С таким же успехом ты можешь пользоваться там и простым кухонным ножом.

– Плевать мне на это – видят они или нет, – огрызнулся Род. – Я целиком солидарен с Мильхау – мне нужен реализм. Все должно быть в спектакле аутентично.

Полина с Леонардом рассмеялись. Очевидно, этот «реализм» Мильхау был в театре расхожей шуткой. Но Род говорил вполне серьезно.

– Даже если публика не видит ножа, я же его вижу?

– «Боги все видят», – процитировал Базиль.

– Совершенно верно. Но я не могу как актер избежать психологического эффекта, если я не уверен, что создаю в роли что-то настоящее, в истинной ситуации, независимо от того, отдает себе в этом отчет публика или нет. Я никогда не считал вздорным того парня, который, играя роль Отелло, вымазывал себя сажей с головы до ног. Я сам бы это сделал!

– Вы уверены, что во время репетиции в руках у вас был скальпель?

– Это был такой же хирургический нож, как вот этот, – и Род поднял со стола скальпель. – Это еще раз подтверждает, что нож пропал. Я точно помню, что было две таких штуковины, а теперь, как видите, осталась одна…

– Вы хорошо осмотрели сцену? – спросил Базиль, повернувшись к Полине.

– Конечно. Очень тщательно. Я провела там более пяти минут и заглянула во все углы.

– А вы уверены, что хирургического ножа здесь нет? – спросил Базиль, на сей раз обращаясь к Роду. – Вы могли случайно засунуть его куда-то здесь, в этой комнате, после репетиции и не положить обратно в сумку.

– Я уже об этом думал, – ответил Род. – Но я обшарил всю комнату. Леонард тоже, но мы ничего не нашли.

Базиль оглядел артистическую. Скромная обстановка – коврик, кушетка-диван, туалетный столик, скамья, гардероб и умывальник. Вся способная к передвижению мебель была придвинута к стенам, оставляя «жизненное пространство» около четырех квадратных метров.

– Здесь нет окна? – заметил Базиль.

– За кулисами вообще нет окон, даже в артистических, – объяснил Леонард. – Если бы их прорубили, то дневной свет мог бы свободно просочиться туда, где он вовсе не нужен. Или же возникли бы сквозняки, которые заставили бы глухую кирпичную стену трепетать, как флаг на ветру, а публика сразу бы догадалась, что вся эта стена – всего лишь размалеванный холст.

Базиль сел на диван, на котором не было чехла, запустил руку в щель между сиденьем и спинкой. Он вытащил оттуда сигаретный окурок, две женские заколки, сломанный карандаш, но ничего, что хотя бы отдаленно напоминало хирургический инструмент, не было.

Полина с любопытством наблюдала за его действиями.

– Неужели вы считаете, что это все так серьезно?

– Видишь ли… остро наточенный нож вообще не рекомендуется оставлять в доступном месте. – Он постарался сказать это самым равнодушным тоном.

– Но в том-то и дело, что он не был острым! – возразил Род. – Этими ножами никто не пользовался многие годы.

– Значит, ваш «абсолютный реализм» не простирается так далеко, чтобы позволить вам орудовать остро наточенным ножом? – пробормотал Базиль.

– Нет, нет, я предпочитаю работать со старыми, тупыми, зазубренными ножами, такими, как вот этот. Кроме того, я так неумело пользуюсь своей бритвой, что эти многочисленные порезы отбивают у меня всякую охоту возиться с режущим инструментом еще и на сцене.

– Но эти инструменты и так довольно остры, – сказал Леонард и продемонстрировал маленький темный порез на правом указательном пальце. – Вот видите, я слегка порезался, когда Род попросил меня пошарить в своей проклятой хирургической сумке.

– Помажьте йодом, – посоветовал Базиль. – Микробы столбняка кучами обитают в местах, где много пыли.

Леонард засмеялся, но Полина достала бутылку с йодом и уговорила Леонарда смазать палец.

Базиль выдвинул ящик стола. Там не было ничего особенного, кроме обычного набора косметических средств, гребенок и щеток.

– Когда вы впервые обнаружили, что нож пропал?

– Около десяти минут до вашего прихода. Я открыл сумку, чтобы положить туда несколько бинтов, которые я купил накануне – уж если реализм, то полный! – и вдруг увидел, что один из кармашков пуст. Я не помню точно, какой именно инструмент в нем находился. Спросил у Леонарда, но и он не мог припомнить. Он уверял меня, что все инструменты были на месте, когда я в последний раз вчера был со своей сумкой на сцене. Он пришел сюда, ко мне, чтобы помочь поискать этот скальпель. Но по дороге в мою артистическую мы встретили Полину и попросили ее пойти на сцену и посмотреть, уж не оставил ли я действительно нож на сцене.

Базиль кивнул головой. Совершенно ясно, что десять минут назад каждый из них находился в одиночестве. Каждый из них мог быть той темной фигурой на площадке пожарной лестницы…

– А может быть, ваш нож попал в какие-то другие декорации?

Род отрицательно покачал головой.

– Доктор Лорек, которого я играю, появляется со своими хирургическими инструментами только в первом акте. Я играю еще одну роль во втором акте, но это уже совсем другая, эпизодическая роль. Мильхау – человек прижимистый…

– Мне очень жаль покидать столь приятную компанию, – медленно растягивая слова, произнес Леонард, – но через три минуты поднимут занавес, а мой выход ровно через семь минут.

Базиль поднялся с дивана.

– На вашем месте я был бы поосторожнее с этим ножом на сцене, – обратился он к Роду. – Может, на этот раз будет разумнее позабыть об «абсолютном реализме» и выйти на сцену с пустой сумкой. Или, на худой конец, воспользоваться простым зондом. Вы, в конечном счете, можете просто сымитировать, что зондируете и скальпелем надрезаете рану, не имея никакого инструмента в руках.

– Ну тогда все будет испорчено! – в отчаянии воскликнул Род. – Ведь вся «изюминка» этой сцены заключается в яркой вспышке света, отраженной от стали ножа! Нож – главное действующее лицо в этом трагическом эпизоде.

Леонард с удивлением смотрел на Базиля.

– Неужели вы считаете, что весь этот вздор с ножом может иметь какое-то серьезное значение?

– Может, просто его куда-то запихнули… в этой предпремьерной горячке… сутолоке… Но ведь… – Базиль смешался, не мог подобрать нужные слова.

«Что в конце концов все это значило? – думал он про себя. – Потерян хирургический нож… грабитель, который проникает в точильную мастерскую и ничего там не трогает… выпускает канарейку из клетки… текст пьесы Сарду «Федора» падает ему под ноги с этой зловещей подчеркнутой строчкой… Но все это лишь «атмосфера», но отнюдь не доказательства. Окружного прокурора не интересует «атмосфера», как не интересует она и полицейское управление…»

Полина быстро пошла впереди Базиля по яркой освещенной сцене, резко сворачивая то вправо, то влево, чтобы не натолкнуться либо на тугое переплетение канатов, либо на пучок свисающей проволоки. Полотняная стена находилась слева от них, а кирпичная стена театра – справа. Крыша была так высоко над их головами, что потолок терялся где-то вверху, в мрачной, непроницаемой тени. Они прошли мимо фанерной двери и дошли до края холстяной стены. Между ней и аркой просцениума просвечивала узкая щель. Проходя мимо, Базиль на какую-то секунду уловил смазанное изображение четырех мужчин, устраивавшихся за столом для партии в домино, – собравшихся там актеров сразу же должна была увидеть публика, как только занавес поднимался вверх. За ними, в глубине сцены, была двустворчатая дверь. Базиль, остановившись, заметил, как она вдруг распахнулась и из нее вышла какая-то женщина, притворив за собой плотно створки. Она прошла по всей сцене уверенной медленной походкой. Свет рампы упал на загорелое лицо, низко посаженные глаза, острый носик, решительные тонкие губы. Волосы, прямые, как иголки сосны, были собраны в аккуратный пучок на затылке. Ее загорелая кожа была почти такой же по цвету, что и волосы, но глаза у нее были светлые. На лице у нее не было косметики, лишь тонкий слой помады на губах. Платье ее было сшито из упругого, словно накрахмаленного, шелка с диагональными черно-белыми полосками. На плечи был накинут черный плащ, на руки натянуты черные атласные перчатки. Глядя на развевающийся позади нее шлейф плаща, Базиль вдруг вспомнил, что та фигура на верхней площадке пожарной лестницы тоже была одета в черное.

Женщина направилась к проходу между кулисами. Ее бледный, почти выцветший взгляд на секунду остановился на Базиле – холодный, безжизненный взгляд. Она прошла мимо и пропала где-то за сценой.

Полина коснулась его руки.

– Ну чего ты здесь ждешь? Нужно поторапливаться! Скоро поднимут занавес!

Прямо перед ними находилась тяжелая дверь, обитая зеленым сукном. За ней слышалось приглушенное жужжание, как будто там роились пчелы. Базиль толкнул дверь, пропуская вперед себя Полину, и невнятное жужжание превратилось в многоязыкий шумный гомон. Они только что пересекли границу между реальностью и иллюзией.