Текст книги "Убийство по подсказке (сборник)"

Автор книги: Дональд Эдвин Уэстлейк

Соавторы: Джон Данн Макдональд,Элен Макклой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц)

Глава двенадцатая
ВЫЗОВ «НА БИС»

Нервы Базиля были напряжены до предела. Он испытывал какое-то острое предчувствие, что что-то страшное, зловещее непременно должно вот-вот произойти. Ему казалось, что такси ползет, словно улитка, в потоке уличного движения по направлению к западной части города. Он вышел на углу 44-й Западной улицы и Шестой авеню и проделал остальной путь до театра пешком. Он перешел на другую сторону, чтобы миновать двери кассы. Здесь уже было полно народу, привлеченного объявлением о предстоящей «второй премьере», как остроумно выразился один критик. Все тротуары возле театра были забиты любителями острых ощущений, а подъезжающие один за другим автомобили выплескивали на улицу своих пассажиров – все те же постные, ничего не выражающие лица, которые заполняют битком обшарпанные залы суда, когда там слушается особенно забористое дело об убийстве.

«Можно, конечно, подвергать вкус Мильхау сомнению, но в хватке бизнесмена ему не откажешь», – подумал Базиль.

Он с трудом протиснулся через толпу к самому началу тупика – ничем не приметная в сегодняшний вечер фигура в легком плаще и мягкой фетровой шляпе. В точильной мастерской горел свет. Лазарус сам открыл дверь своей хижины. Его отмеченное временем лицо всегда отличалось особенной серьезностью, и поэтому трудно заключить, насколько он сегодня волновался сильнее обычного. Он подвел его к клетке с птичкой. Она так старательно клевала семечки из своей чашечки, что они разлетались во все стороны, падая на пол ее клетки. Ее маленькие, словно бусинки, глазки быстро вращались, как будто она получала особое удовольствие от посещения столь запоздалого гостя.

– Вы уверены, что на этот раз она не сама выбралась из клетки? – спросил Базиль.

– Абсолютно. Я вышел, чтобы раздобыть кое-что на ужин, а Дикки находилась в клетке. Дверца была надежно закрыта. Вернувшись сюда часа через полтора, я обнаружил, что дверца открыта, а Дикки летает по мастерской. Мне пришлось немало повозиться, чтобы поймать ее и водворить обратно… боялся, как бы не повредить ей крылышки или ножки. Ну теперь, слава богу, все в порядке… Теперь, после всего того, что произошло, я больше не намерен оставлять ее здесь одну на ночь…

Базиль понимал, что для этого старика, у которого нет ни семьи, ни будущего, возможно, и друзей, эта любимая канарейка значила куда больше, чем для обычного человека, ведущего обычную, беззаботную жизнь.

– Если вы подождете меня здесь до окончания спектакля, то я позабочусь о том, чтобы поместить вашу птичку временно в какое-нибудь более безопасное место…

– Спасибо. Я с большим удовольствием подожду вас, – Лазарус сел напротив своего точильного камня и взял в руки ножницы. – У меня много работы.

Базиль заметил длинную красную метку, словно царапину от когтей кошки, на указательном пальце Лазаруса.

– Вы что, порезали руку?

– Ах это! – Лазарус улыбнулся. – Видите вот эти шрамы? – он протянул руку, и Базиль увидел на ней с дюжину еле заметных, беловатых линий, проходящих по указательному пальцу. – Если на каком-то неопознанном трупе вы обнаружите на этом пальце такие же шрамы, то знайте, что перед вами – точильщик. Каким бы осторожным он ни был, он всегда, хотя бы раз в несколько месяцев поранит себе именно эту верхнюю часть указательного пальца…

Возле служебного входа Базиль увидел одного из помрежей и спросил его:

– А где мистер Мильхау?

– В своих апартаментах, доктор Уиллинг. Пойдемте, я покажу вам.

– Я знаю, как пройти к нему.

Помреж усмехнулся.

– Вы знаете, где его кабинет, а апартаменты – это совсем другое помещение.

Они прошли через слабо освещенный коридор и поднялись по узкой, огороженной перилами лестнице на саму верхотуру театра. К удивлению Базиля, его ввели в удобную, с комфортом обставленную жилую комнату.

– Привет, привет, входите, не стесняйтесь, – услышал он голос продюсера. Мильхау сидел в кресле, держа в руках бокал с коктейлей, а его щеки были окрашены пунцовым румянцем. Его крупные бледные губы растянулись, словно резиновые, в принужденную счастливую улыбку, но глаза потускнели, и в них проглядывало глубоко упрятанное недовольство.

– Я живу за городом, – начал объясняться он, – и нечасто здесь бываю. Только тогда, когда остаюсь на ночь в Нью-Йорке. Все это было построено и обставлено прежним владельцем театра.

Сквозь туман сигаретного дыма Базиль разглядел группу мужчин и женщин, сгрудившихся возле столика, накрытого для ужина, сделанного в виде стойки в кафе. Это были в основном его помощники, секретарши, приглашенные друзья. Но Базиль также заметил в том углу разлапистые черные маки на белом фоне, явно принадлежавшие наряду Марго, которая действительно стояла там в окружении мужчин, а также каштановые кудряшки Полины, которые отливали бронзой из-за яркого света ламп.

– Хотите посмотреть спектакль? – спросил Мильхау.

– Да, не прочь, – ответил Базиль.

Мильхау причмокнул губами, словно Дед Мороз, у которого есть маленький сюрприз для детишек, и припрятал он его за спиной.

– Хотите коктейль? Тарелочку с жареным цыпленком под кремом? Сейчас я вам закажу…

– Я только что пообедал, спасибо.

Мильхау проводил гостя в дальний угол комнаты, где в креслах сидели Полина и Марго. Он подошел к стене нажал кнопку. Панель стены бесшумно отъехала в сторону. Открылся вид на сцену в дальней перспективе.

– Мисс Ингелоу не пожелала сегодня вечером являться среди публики, – продолжал объяснять ситуацию Мильхау, – поэтому я посоветовал ей с полным комфортом смотреть спектакль отсюда, сверху, и никто не догадается, что и она была в этот вечер зрительницей…

Базиль внимательно осмотрел сверху сцену.

– Но отсюда, с этого угла зрения, разве можно увидеть что происходит в алькове?

– Можно, когда двери широко распахнуты. Правда, перспектива скрадывает всю картину.

Базиль рассказал Мильхау историю с канарейкой.

– Отвратительно, уму непостижимо. Лазарус так привязан к бедной птахе. Она живет у него уже три года. Не могу представить, кому это пришло в голову сыграть дурную шутку с таким милым стариком.

– Но ведь такое случалось и раньше, как раз перед убийством.

– Да, я знаю. Но что могу сделать?

– Почему вам не отговорить Адеана играть сегодня роль Владимира? Можно для этой цели воспользоваться манекеном.

– Манекен есть манекен, – Мильхау надул губы, как обиженный ребенок. – Такой богатый человек, как Ингелоу, всегда может нажить врагов, но у Адеана их просто нет. Если он взялся играть роль Владимира, то это вовсе не означает, что его жизнь в опасности. Кроме того…

– Кроме того? – повторил вопросительно Базиль.

– Уже поздно…

Занавес пошел вверх. Базиль выучил эту несчастную пьесу почти наизусть и знал ее, наверное, лучше самого Сарду. Даже тот факт, что он смотрел ее под необычным углом, с высоты почти птичьего полета, абсолютно не прибавлял новизны спектаклю. Он просто от души дивился способности актеров вносить столько живости и свежей силы в эти «бессмертные» строчки:

– Четыре-четыре!

– Шесть-четыре!

– Хозяин дома?

– Слишком быстро, слишком быстро, – бормотал вконец расстроенный Мильхау.

Базиль, не отрываясь от сцены, услыхал шепот Полины:

– Они нервничают. Все как один…

Он повернулся к ней, чтобы послать ей дружескую улыбку и заметил в глазах Марго блеск одерживаемого ею триумфа. В конце концов, это она затеяла игру – пощекотать всем нервы и подождать здесь, наверху, пока у кого-нибудь они не выдержат, сдадут, и убийца, наконец, расколется.

Отсюда трудно было рассмотреть лица актеров. Даже их фигуры казались до смешного маленькими. Но голоса отлично слышны, и в каждом чувствовалась напряженность, каждый звенел, как туго натянутая струна. Они кое-как выговаривали свои слова, реплики произносили все быстрее, как будто на сцене наспех играли перепуганные до смерти начинающие любители. Все жесты, которые до этого были столь отточенными, не только на премьере но и во время репетиции сегодня утром, были какими– отрывистыми, расплывчатыми, похожими на стенографический вариант того, что было точно и полно написано в сценарии.

– Как я рад, что зал полон! – прошептал Мильхау. – И я знаю, вся эта публика пришла сюда из-за патологического любопытства. Ничего другого, кроме вкуса ко всевозможным ужасам, не удержало бы их в креслах на подобной пьесе.

– Мне совсем не нравится, как выглядит Ванда в своем белом платье, – заметила Полина. – Оно несколько вызывающе и никак не вяжется с этим мрачным фоном.

– Проводите меня к графу, живо!

Все гости, стоявшие возле этого зияющего провала, могли почувствовать, как затаила дыхание публика, сидящая там, далеко внизу, когда Леонард широким жестом, обеими руками распахнул двери. С этого места был виден лишь какой-то бугор на кровати – это было тело Адеана. Его рука, как и положено, свисала, чуть касаясь пола, но его лица не было видно.

– Ну хоть этот лежит тихо, – прокомментировал Мильхау.

Вдруг Адеан слегка поднял руку. Может, он просто вздрогнул, но зрители заметили этот жест. Послышался возбужденный шумок. Затем по рядам раздались смешки, несколько истеричные и совсем невеселые. Мильхау беззвучно ругался. Марго от души развлекалась. Полина была обеспокоена.

Начиная с этого момента актеры на сцене, казалось посходили с ума. Ванда забыла свою следующую реплику, и в зале отчетливо был слышен голос суфлера. Через мгновение то же произошло с Хатчинсом. Им уже не удавалось овладеть вниманием аудитории, добиться от нее сочувствия. Самые серьезные реплики сопровождались откровенным хихиканьем в зале. Вначале Базиль подумал, что это – результат истерического настроения публики. Затем до него дошло, что истерика охватила не публику, а актеров. Их игра была настолько беспомощной, что они сами превратили пьесу в пародию на нее. Базиль отдавал себе отчет в том, что два дня назад спектакль казался интересным и исполненным жизни не из-за текста Сарду и приданных им ситуаций, а из-за игры актеров и всей трупы, то есть вся пьеса, по существу, была сделана актерами, их игрой.

Теперь все, что в пьесе Сарду было фальшиво, неестественно, бестолково, особенно его представление о любви, политике, выпирало, было подчеркнуто дурным исполнением. Теперь в игре актеров был заметен любой изъян. Когда Хатчинс произнес свою фразу: «Ему не уйти отсюда, теперь все против него!», какой-то мужчина в зале откровенно расхохотался, хотя, собственно, ничто не изменилось в его манере произносить эту фразу.

Даже Леонард утратил свои способности и с грехом пополам промямлил роль Греча. Род, появившись на сцене в роли доктора Лорека, был, как всегда, флегматичен, но хихиканье в зале вскоре взвинтило его нервы до предела, и он никак не мог вспомнить следующую реплику. «Явная демонстрация клинической частичной утраты памяти на основе полученного шока», – поставил диагноз Базиль.

– Боже! – пробормотал Мильхау.

– Что случилось?

– Он выпустил целых десять строк! Нельзя же открутить обратно действие и отправиться на поиски пропущенных. Так мне и надо! Лучшая моя труппа – Ванда, Леонард, Род! Они играют серьезную пьесу, а публика смеется! Ведь этот спектакль окончательно разорит меня и их вместе со мной! Что скажут критики?

Приближалась наивысшая точка действия первого акта. Доктор Лорек вышел из алькова, подошел к рампе и произнес: «Все кончено».

– Владимир! – Теперь Ванда скорее походила на примак в своем белом платье из вельвета с верхом из горностая. Она вбежала в альков к Адеану.

– Ну поговори же со мной! – Она взмахнула своими изящными тонкими руками, словно белая лебедь, расправившая крылья, и вдруг, издав какой-то истошный вопль, упала.

А публика заливалась смехом, смеялась, смеялась одержимо. Как смешно сегодня переигрывали все актеры – даже великая Ванда Морли! Мильхау помчался к телефонному аппарату:

– Занавес! – заорал он в трубку. – Дайте занавес. Объявите, что Ванда заболела! Нельзя продолжать, иначе нам конец. Возвратите им деньги и попросите очистить зал к чертовой матери! Но повежливее, конечно… Что, что?

Мильхау медленно положил трубку на рычажок, Как будто она была для него непосильным грузом. Даже его толстые щеки провалились. Полина посмотрела на него, и в ее глазах застыл страх перед чем-то неизвестным. Марго была собрана, вполне спокойна, даже слегка улыбалась. «Что же может вывести эту женщину из себя? – подумал Базиль. – Вероятно, только удар копыта какого-нибудь обожаемого ею скакуна».

Первой заговорила Марго.

– Что-нибудь случилось? С Вандой? – спросила она совсем тихим, скрипучим голосом.

Базиль сразу же понял по ее интонации, что ей очень хотелось, чтобы с Вандой действительно что-то стряслось. Может, в этом и заключалась основная причина ее горячего желания финансировать постановку пьесы «Федора».

– Нет, – медленно ответил Мильхау. Он не сводил глаз с Базиля, очевидно, находясь в состоянии полной растерянности, ничего не понимая. – Нет, с Вандой все в порядке. Можно это понять… Я имею в виду…

– Но что же случилось? – закричала Полина срывающимся голосом.

– Как и в первый раз. Но теперь с Адеаном. Только сейчас больше крови… и Ванда все видела. Это случилось тогда, когда она завизжала…

Судебно-медицинский эксперт уехал. Из морга прибыли люди, чтобы забрать тело убитого. Базиль в последний раз; посмотрел на посиневшее лицо Адеана в мертвенном света маленького фонаря, направленного в альков. «Моя жизнь скучна… Ничто со мной не случается», – вдруг вспомнил он его слова.

Базиль вышел из алькова, подошел к рампе, где стоял инспектор Фойл с ножом в руках, – хирургический скальпель с нарезной ручкой, отливающий ярким серебром остро отточенного лезвия. «Такой же нож, та же рана, мог быть заколот в любое время в течение последнего часа, а первый акт как раз и длится ровно столько. Снова дюжина свидетелей на сцене видела, как будущая жертва входила в альков, заперла за собой дверь. Снова только три актера приближались к кровати Владимира в течении всего действия – Ванда Морли, Родней Тейт и Леонард Мартин».

Базиль дотронулся до ручки ножа. Она была липкой. «Немедленно отправьте для анализа Ламберту», – коротко бросил он. Фойл положил нож на столик для домино рядом с книжкой в знакомом сером переплете.

– Эту книгу мы нашли у него в кармане. Автобиография Виктора Гейзера, известного американского психолога и медика. В ней речь, в основном, идет о врачебной практике автора в тропиках. Для чего она понадобилась Адеану?

– В качестве материала для пьесы, для чего же еще. – Базиль медленно полистал страницы. – Он говорил мне, что читал что-то из Гейзера в медицинской библиотеке.

На лице инспектора появилось выражение полного недоумения.

– При чем здесь Адеан?

– Видите ли, инспектор, у него всегда не хватало… такта. Нет, я не шучу. У него было так мало сострадания к окружающим его людям, так много эгоизма, что он просто никогда не мог поставить себя на место одного из них, включая убийцу. Насилие всегда привлекало Адеана, но до сегодняшнего дня у него не было никакого личного опыта. Свою любовь к различным проявлениям садизма он черпал у немецких писателей и психологов и писателей, специализирующихся на этой благодатной в нашей стране теме. Никогда убийство не представало перед ним в своем реальном виде. Он не понимал, насколько оно реально для самого убийцы. Он понятия не имел, насколько серьезен бывает убийца, когда он рискует либо своей жизнью, либо своей свободой. Адеан хотел открыть кое-что для себя. Возможно, именно поэтому он и пребывал в таком возбужденном состоянии, какой-то необычной эйфории сегодня утром, так как его опьяняло новое, неизвестное ему до сих пор чувство собственного могущества. Подумайте, какой он приобретал опыт! Но, мне кажется, он просчитался, поступил неверно… Вместо того чтобы прийти ко мне или к вам и рассказать о том, что ему одному стало известно, он попытался шантажировать убийцу. Конечно, он не подкрался к нему в темном переулке и не шепнул на ухо: «Десять тысяч долларов завтра в двенадцать ноль-ноль, или я расскажу обо всем». Думаю, что это был шантаж даже не из-за денег. Мне кажется, он хотел заручиться помощью убийцы, чтобы наконец поставить столь дорогую для него дурацкую пьесу. Это стало у него идеей «фикс», каким-то наваждением. Так же как он намекнул Марго Ингелоу, что она ему чем-то обязана за предоставленное ей алиби, так же как он, правда косвенным образом, дал понять убийце, что ему все известно и что тот может купить его молчание, предоставив ему помощь в постановке его пьесы.

Слова Базиля не убедили инспектора.

– Разве может человек потворствовать убийству ради постановки собственной пьесы?

– Спросите у любого драматурга, чьи пьесы не ставят. Нет, честно говоря, Адеан был отвратительно откровенным эгоистом, снедаемым собственной амбицией. Это – один из тех людей, которые обладают минимумом таланта, максимумом запросов, которые молятся на искусство с тех пор, как за последние сто лет оно стало приносить неплохую прибыль. Таких авантюристов нельзя назвать полноценными людьми. Если у вас нет таланта, а вы все же стараетесь вовсю, чтобы пробить себе дорогу в искусство то, делая карьеру, вы вряд ли соблюдаете этические нормы. Если бы вы загнали Адеана в угол, то он все равно бы не признался, сказал, что все его наблюдения еще не выявляют на все сто процентов убийцу, что у него нет уверенности и т. д., но все же его неожиданное открытие повело бы все расследование по другому каналу… Но он решил про себя воспользоваться представившейся ему возможностью в своих целях. Подобные трюки совершаются в большом бизнесе ежедневно, почему бы не прибегнуть к подобной тактике и в театре – рассудил он. Что его сдерживало, запрещало посмотреть на все сквозь пальцы, подтолкнуть вовремя кого-то локтем, обратить внимание на себя, в общем, действовать по принципу «ты – мне, я – тебе»? Он играл с убийством так же невинно, как ребенок играет с заряженным пистолетом, а пистолет ведь может выстрелить. Мы должны задать себе простой вопрос: что стало известно Адеану и не было известно нам.

– Вы говорите, что Адеан был тем свидетелем, который предоставил Марго алиби? – переспросил Фойл. – Может, именно этот факт имеет отношение к последующим событиям?

– Вряд ли, так как Марго Ингелоу была вместе с Полиной, Мильхау и мной сегодня вечером во время совершения второго преступления. Судя по всему, она в нем не замешана.

– А каким образом Адеан получил роль Владимира?

– На этот вопрос очень легко ответить. Стоит только послать за этим мальчишкой, который играл роль молодого крестьянина и распевал песенки за сценой.

Через несколько минут полицейский доставил «певца» на сцену. Он теперь сильно смахивал на крестьянского парня в своем веселеньком красно-зеленом костюмчике провинциала, специально сшитом для него.

– Расскажи-ка инспектору, что ты сегодня утром вытворил на репетиции? – строго приказал Базиль.

Его влажные черные большие глаза забегали взад-вперед. Было заметно, что ему не по себе.

– Знаете, это была просто шутка, а они все набросить на меня как сумасшедшие. Это считается дурным предзнаменованием. Тот парень, который должен был играть Владимира, отказался от роли, и тогда выступил вперед Адеан и сказал, что готов ее сыграть, так как он не суеверен. Черт возьми, это не моя вина. Как я мог сказать, что… что…

Мальчик, повернувшись, посмотрел на альков. Там никого не было. На кровати лежало лишь скомканное стеганое одеяло. Он сглотнул слюну и потупился. Руки его тряслись мелкой дрожью. Голос Базиля нарушил неловкую тишину.

– Сколько ты получил за эту выходку?

– Десятку. – Мальчик по-прежнему не поднимал головы, уставившись глазами в пол.

– От кого? – нетерпеливо спросил инспектор Фойл.

– Разве вы не знаете? – Мальчик удивленно вскинул голову. – От самого Адеана. Он хотел сыграть роль Владимира.

Инспектор не скрывал своего разочарования.

– Ладно, можешь идти, – сказал Базиль. Мальчишка стремительно исчез за кулисами.

– Почему же, черт возьми, Адеану так хотелось сыграть Владимира? – спросил Фойл. – Уж не для того ли, чтобы проверить свою теорию убийства?

– Все не так просто, инспектор, – безразлично, почти заинтересованно ответил Базиль. – Он сделал это ради того, чтобы привлечь внимание Мильхау к своим пьесам, и ему это удалось сделать. В конце концов, он вырвал у него обещание прочитать их.

– И потом, получив свой первый настоящий шанс, он был убит, – продолжал размышлять над этим странным случаем инспектор. – Хотя бы намекнул, что ему стало известно…

– Он не был заинтересован в том, чтобы оказать помощь следствию. Адеану было на всех наплевать. Его интересовал только один человек. Это он сам.

Фойл вновь бросил взгляд на нож, лежавший на столе, как будто тем самым давал понять, что отдает предпочтение вполне ощутимому «ключу» перед всеми этими мало вразумительными предположениями. Вдруг его осенила новая идея.

– Скажите, Родней Тейт выносил сегодня на сцену свою хирургическую сумку?

– Да, но только пустую. Сегодня утром он оставил все ее содержимое, весь инструмент, все ножи в сейфе, кабинете Мильхау.

– Вы их перед этим пересчитали?

– Увы, нет. Просто он высыпал все ножи, зонды, зажимы и прочее на стол перед носом Мильхау. Целую кучу. Любой человек мог взять ради собственного удовольствия нож перед тем, как они оказались в сейфе.

– Нужно было обязательно все пересчитать. Придется спросить об этом у Тейта. – Фойл поднялся с кислой миной. – Ну теперь я намерен учинить допрос по всей форме всей этой банде в кабинете Мильхау. Хотите поприсутствовать?

– В данный момент нет. Я останусь ненадолго здесь похожу, осмотрюсь…

Фанерная дверь все еще тряслась после ухода со сцены Фойла. Оставшись наедине с самим собой, Базиль шагал взад-вперед по сцене. Он мало верил в успех подобных допросов на манер инквизиции, которые сейчас проходили в кабинете Мильхау. Ведь всегда официально заданные вопросы настораживают людей. От них можно добиться важных показаний, только действуя как бы невзначай, те минуты, когда они теряют бдительность, а вся обстановка при этом кажется случайной, спокойной, не подготовленной заранее. Фойл оставил автобиографию Гейзера на столе. Вероятно, он считал, что этот предмет не имеет особого значения для дознания. Базиль вновь полистал страницы. «Зачем Адеан купил эту книгу, если ее можно было взять почитать в медицинской библиотеке?» Один отрывок о постановке медицинского диагноза в Индии привлек его внимание. Он начал читать и не мог оторвать Книга захватила его…

Легкие шаги за сценой привлекли его внимание. Он повернул голову и увидел в проходе между кулисами справа Марго Ингелоу. Она остановилась.

– Не бойтесь, доктор Уиллинг. Это я. Инспектор допросил меня первой и сказал, что могу быть свободной.

Он молчал, словно ожидая от нее дополнительных сведений. Она прошла на сцену. На ней была белая шляпка, ее гладкие каштановые волосы спутаны в легком беспорядке, а черно-белое льняное платье несколько помято. Она казалась усталой.

Марго опустилась в кресло Федоры перед камином.

– Вы, конечно, считаете меня виновной во всех тех событиях, которые здесь разыгрались?

– Я этого не говорил.

– Но вы это показываете всем своим видом.

– Я гораздо больше, чем вы, несу ответственность за все, что случилось, – твердо ответил он. – Сегодня на репетиции я чувствовал, что все идет не так, как должно, но я не прервал ее, так как у меня, кроме предчувствия, ничего определенного не было.

– Мне кажется, во всем, что произошло, не виноваты ни вы, ни я, – сказала Марго. – Люди сами определяют собственную жизнь. Адеан сделал свой выбор. Он был настолько глуп, что посчитал великим развлечением подразнить убийцу.

Базиль протянул к ней руку.

– Не вернете ли вы мне скрепы, которые вы вытащили из его рукописи?

Она бросила на него изумленный, возмущенный взгляд.

– Что вы имеете в виду?

– Дайте мне вашу сумочку!

Она колебалась. Он подошел к ней и мягким жестом руки сам поднял ее с колен Марго, ту самую кожаную сумочку, которая была с ней вчера в ресторане. Раскрыв ее, он увидел обычные предметы: кошелек для мелочи, носовой платок, губную помаду. Он открыл «молнию» другого отделения. Там лежала пара медных скреп и другие мелкие предметы – бриллиантовое колечко, свежая газетная вырезка, крышка от жестяной банки, маленькие золотые ножнички для ногтей, совершенно новая, сияющая монета, стеклянный компостер из какого-то магазина и пучок фольги.

– Как вы об этом догадались?

– Вас за спиной называют Сорокой. Это странные, необычные птицы. Они известны своим черно-белым оперением. Кроме того, это очень сообразительные птицы. Они могут, словно попугаи, имитировать человеческую речь и обладают одним известным пороком – воруют и припрятывают в укромных местечках различные блестящие предметы независимо от их ценности. Все – от бриллиантового колечка до куска блестящей фольги. Они – единственные представительницы животного мира, которые считаются клептоманками. Когда я увидел ваше довольное, сияющее лицо в тот день на террасе, когда исчезли медные скрепы из рукописи Адеана, я понял, в чем тут дело. Некоторые прозвища безобидны, другие – оскорбительны. Сорока принадлежит ко вторым.

Она спокойно выслушала слова Базиля, словно это была давнишняя, хорошо знакомая ей история.

– Можете ли вы основывать столь серьезные подозрения на паре медных скреп и на прозвище?

– Я не выдвигаю никаких обвинений. Но нам нужно выяснить пару вопросов, между нами, сами понимаете. Никто не должен об этом ничего знать. Скажите, было ли это истинной причиной ваших ссор с мужем? Из-за это он ушел от вас к Ванде?

У Марго был какой-то безразличный, отрешенный вид, Но она тихо, спокойно ответила:

– Да… Он ничего не имел против… моей слабости… этих вещичек. Но он утверждал, что я бесчувственна и холодна… Вы – психиатр и хорошо знаете, что подобные мне люди отличаются эмоциональной бесчувственностью.

Базиль утвердительно кивнул головой.

– Все началось еще в детстве, когда мне было пятнадцать лет… Начали в доме пропадать вещи… Меня уличили… Лечили, но ничто не помогало.

– Ингелоу не знал об этом, когда решил жениться на вас?

– Нет. У нас были друзья из разных слоев общества. Мы встретились случайно на конной выставке. Может, моя молчаливость, спокойствие и почти полная отрешенность от этого мира вначале привлекли его ко мне. Моя родители были в восторге. Они были старомодные люди и были уверены, что замужество излечит меня от этого порока. Конечно, и брак не помог. Я не обладаю всем теми представлениями о настоящей любви, которые доступны подавляющему большинству женщин. Я просто рождена такой, и все тут. Я действительно любила Джона, хотя это и покажется вам смешным, любила так сильно, как могла, как не любила никого другого. Но, вероятно, ему нужна была иная любовь. Ванда его совсем не любила. Но она обладает ярко выраженной сексуальной привлекательностью, которая как магнитом притягивает всех мужчин, и она не страдает ложным чувств стыда, демонстрируя все свои «прелести» перед ними. А он думал, что она любит его… Это такая женщина, которая рассматривает другую, несчастную женщину как свою очередную жертву, как еще одну возможность для достижения своей цели – богатства, славы и успеха. В тот момент, когда я пригласила ее к себе в дом, она поняла, какие существуют между нами отношения, и тут же принялась повсюду его преследовать. Я многое поняла за последние месяцы. Я узнала, что внешние приличия ценятся в нашем обществе куда более высоко, чем исконность и честность. Я поняла, что для большинства людей, и прежде всего мужчин, любовь – это удовольствие, а лишь потом уже чувство. Но весь этот опыт, все эти знания, к сожалению, пришли ко мне слишком поздно и теперь, конечно, не сулят мне ничего хорошего. Все рассудком я понимаю, но, к сожалению, с эмоциональной точки зрения ничего понять не могу…

Когда Марго ушла, Базиль через зрительный зал направился прямо в кабинет Мильхау. Он был битком набит людьми. За столом Мильхау сидел инспектор Фойл. Ванда, Род и Полина были разгневаны до предела и явно озадачены, Леонард выглядел внешне спокойным, но очень усталым, а сам Мильхау казался чрезвычайно деловым и сосредоточенным.

– Я ничего дурного не имел в виду, – оправдывался в чем-то Мильхау, обращаясь к инспектору, когда в кабинет вошел Базиль. – Личная привлекательность, очарование – это часть акций «звезды» в ее бизнесе. Она обязательно должна иметь возле себя какого-нибудь красавчика и таскать его повсюду за собой. Она не может войти в ресторан одна, как простой, заурядный посетитель. С ней постоянно должен находиться какой-то вздыхатель, влюбленный в нее молодой симпатичный человек. Мне ничего не было известно об Ингелоу и его делах с Вандой, так как они все тщательно скрывали до получения развода 0 т Марго. Затем Ингелоу уехал в Панаму. Ванда осталась одна. Но это ведь ужасно для актрисы! Как для нее лично, к и для судьбы спектакля. Какая же здесь реклама? Я бы посоветовал ей найти какого-нибудь «чичероне», даже если пришлось нанять такого за деньги, но она лишь посмеялась надо мной. Необходимо было что-то предпринять, и я поговорил со своими ребятами из отдела рекламы, и один них разработал нужную мне схему. Он заимствовал ее из Шекспира.

– Причем здесь Шекспир? – прервал его ничего не понимающий инспектор.

– Конечно! Почему бы и нет? У Шекспира есть пьеса об одной парочке – Беатриче и Бенедикте. Им абсолютно наплевать друг на друга, но их приятели решают разыграть их и распускают повсюду слухи, что Бенедикт сходит по ней с ума, а она чуть ли не готова полезть в петлю рад него. Поэтому я и сообщил Ванде, что Род по уши в нее влюблен, а Роду намекнул, что Ванда безумно его любит Она начала повсюду появляться там, где был и он, просила его повсюду сопровождать ее, а он был не в силах ей в этом отказать. В общем, схема удалась. Я пустил по ее следу человека с фотокамерой и приказал ему ни на шаг от них не отставать, а в отделе рекламы распорядился распространять в газетах и журналах эти фотографии с соответствующими душещипательными надписями и всякими прочими домыслами, чтобы подогреть интерес публики к ней и, соответственно, к своему театру. Что же здесь дурного?

– Да вы спятили!

– Значит, это вы…

– Ах ты, подлая скотина!

Эти три восклицания поочередно донеслись от Ванды, Полины и Роднея. Все трое, поднявшись со своих мест, угрожающе двинулись на Мильхау. Тот попятился и укрылся за собственным столом, прижавшись поплотнее к инспектору.

– Нервы, нервы, поберегите нервы, – плаксивым тоном начал он увещевать своих актеров. – Вы же знаете этот старый голливудский трюк – все ради «паблисити»! Кто же влюбится в красотку на экране или сцене, если она в реальной жизни… синий чулок, на которую…