Текст книги "Mao II"

Автор книги: Дон Делилло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

– Угрозы.

– Сообщения о заложенной бомбе. Мы пытаемся не допустить огласки. Но старший библиотекарь спросил, не предпочтем ли мы перенести наше мероприятие в какое-нибудь другое место. Кажется, только что удалось подобрать одно, очень надежное, и мы договариваемся насчет тайного дежурства полиции. Но все равно обидно, Билл. Жалко покидать библиотеку: хоры, сводчатый потолок, наборный паркет.

– Те, кто звонит по телефону, бомб не взрывают. Настоящие террористы звонят после того, как дело сделано. Если вообще звонят.

– Знаю, – ответил Чарли, – но мы все равно стараемся обезопасить мероприятие по максимуму. Количество журналистов сократили. А адрес будем скрывать до последнего момента. Людей собираем в прежнем месте, а потом везем арендованным автобусом в истинное.

– Чарли, помнишь, была такая вещь – "литературная жизнь"? Пьянки, красивые девушки…

– Приезжай в "Честерфилд" к семи. Чтобы было время просмотреть стихи, которые ты должен зачитать. Оттуда поедем вместе. А потом, после всего, поужинаем без посторонних, вдвоем. Надо поговорить насчет твоей книги.

Сообщение, что гостиницу оплатят, как-то примирило Билла с предстоящим выступлением. Положив на журнальный столик листок с меню, он достал из кармана свою банку-аптечку. Высыпал на меню все, что там было, – четыре пока еще целых таблетки. Остальной запас, расфасованный в красивые бутылочки из янтарного пластика, хранился дома, в ящиках комода в его спальне. Транквилизаторы и психостимуляторы, снотворные и общетонизирующие, мочегонные и антибиотики,кардиотоники и спазмолитики. А здесь перед ним лежат успокоительные трех сортов, да еще один кортикостероид, розовый такой, средство от кожного зуда. Нищенский паек. Но разве Билл мог предугадать, что его понесет в Бостон и Лондон? Впрочем, скудость ресурсов не убавит наслаждения от тонкой хирургической операции по дроблению и дозированию, от веселого таинства смешивания цветов. Он наклонился к невысокому столику, и на него снизошел покой – так бывало всегда, когда он возился с таблетками. Ему нравилась атмосфера приготовлений к битве, усердия, дотошности – легко прикинуться, будто знаешь, что творишь. Сладчайшая забава для глаз и рук – пилить таблетки на мелкие дольки, подбирать комбинацию. Вот они, разложены на меню – аккуратные яркие треугольнички, средство внести ясность, нащупать подходящее состояние души, интуитивно подобрать волшебство по цвету – авось поможет справиться с минутной паникой или капризом организма, не сесть на риф в нескончаемых вечерних сумерках, на западной оконечности дня, когда отчаяние захлестывает с головой.

Он жалел, что не прихватил иллюстрированные справочники, полные предостережений, запретов и прелестных цветных таблиц, повествующие о побочных эффектах и несовместимости с другими лекарствами. Но он же не знал, что его занесет за океан.

Он сосредоточенно пилил таблетки своим старым щербатым складным ножом с рукояткой из оленьего рога, на который не среагировали металлоискатели трех аэропортов.

Такси повернуло, выехало на мост Саутуорк. Билл, сидевший со стихами на коленях, время от времени подносил страницы к глазам, бормоча строчки. Теплый ласковый дождь рисовал и растушевывал узоры на речной глади, рябь казалась отпечатками локтей ветра.

Чарли сказал: – Тот малый… -Кто?

– Да тот малый из Афин, который заварил все дело. Ты мне потом, пожалуйста, скажи, что о нем думаешь.

– Он кто, ливанец?

– Да. Политолог. Говорит: я, дескать, только посредник, о бейрутской организации точных сведений не имею. Утверждает, что они готовы отпустить заложника.

– А эта их молодая организация – она за кого? За фундаменталистов?

– Эта молодая организация – за коммунистов.

– И что, нас это удивляет? – сказал Билл.

– Существует Ливанская коммунистическая партия. А еще – левые силы, насколько я понимаю, просирийской ориентации. И ООП ^{7} опять активизировалась в Ливане, а она всегда тяготела к марксизму.

– Значит, нас это не удивляет.

– Удивляет, но в разумных пределах.

– Когда нас что-то удивит по-настоящему, предупреди меня, ладно?

На безлюдной улице неподалеку от Сент-Сэвьорз-Док их встретили два полицейских инспектора. Район подлежал реконструкции, но старые здания – а тут преобладали красные кирпичные склады с лебедками, с люками под крышей – все еще сохранялись в первозданном виде. Они подошли к старинному зернохранилищу, где еще недавно квартировала фирма по торговле сантехникой, ныне прогоревшая. Ключи у бывших арендаторов раздобыли через полицию. Даже телефон работал.

Все четверо вошли внутрь. Осмотрели просторный зал, где все было готово к пресс-конференции: кафедра для выступающих, складные стулья, дополнительные осветительные приборы. Потом зашли в помещение дирекции. Чарли позвонил коллегам, велел им загружать автобус и выезжать. Билл начал озираться в поисках туалета. Едва Чарли закончил разговор, телефон зазвонил. Один из полицейских взял трубку – и все услышали из динамика вопль: "Бомба, бомба, бомба". Звонящий говорил с акцентом, так что получалось похоже на "Бум, бум, бум". Билла, которому страшно хотелось справить нужду, но лучше бы не на улице, звонок даже позабавил.

Зато полицейских – взбесил. Одного уж точно. Второй просто уставился в угол, на книжную полку с каталогами.

Последним здание покинул Билл – предварительно все-таки уединившись в туалете. Один из полицейских встал на часы у главного входа, а другой, отогнав машину ярдов на пятьдесят, позвонил в управление.

Чарли сказал:

– Хотел бы я понять, чего они этим добиваются.

Они с Биллом перешли на другую сторону улицы и стали ждать саперов, которые должны были приехать для осмотра здания.

– Власти над нами, вот чего, – сказал Билл. – Им хочется верить, будто по одному их звонку мы разбежимся, поджав хвост. Перед их мысленным взором – сотни людей, трюхающих по пожарным лестницам. Я же тебе говорил, Чарли. Бомбы и звонки – две разные специальности.

Вскоре они переключились на другую тему. Дождь кончился. Чарли перешел улицу, обменялся парой фраз с полицейским и, пожимая плечами, вернулся. Они поговорили о книге, которую сейчас редактирует Чарли. Потом – о дне, когда Чарли получил свидетельство о разводе, – шесть лет уже прошло. Чарли припомнил, какая в тот день была погода: ясное небо, высокое-высокое и близкое-близкое, припомнил Пятую авеню с хлопающими на ветру флагами и знаменитую актрису, выпорхнувшую из такси. Билл потянулся за носовым платком. Грохот заставил его полуобернуться; на ногах он все-таки устоял, к стене не отлетел. Звук отдался эхом в плечах и грудной клетке. Билл подскочил, тут же пригнулся, заслонившись рукой, – стекла сыпались градом. Чарли выдохнул то ли "Козлы", то ли "Ложись", повернулся спиной к ударной волне, уперся в стену локтями, сцепил руки на затылке; "Потом не забудь восхититься его самообладанием", – сказал себе Билл. И в ту же секунду понял, что ничего больше не случится, обошлось, и медленно распрямился, глядя на здание, но одновременно вслепую нащупывая руку Чарли, проверяя, здесь ли он еще, не упал ли, может ли двигаться. Полицейский, дежуривший у входа, теперь стоял на коленях, возился с рацией на поясе. Мерцающие стекляшки усыпали улицу, точно снег. Второй полицейский еще немного посидел в машине – рапортовал, – а затем двинулся к напарнику. Оба уставились на Чарли с Биллом. В воздухе, на уровне третьего этажа зависло пыльное облако. На середине проезжей части четверо сошлись. Под ногами хрустело стекло. Чарли отряхнул пиджак.

Приехали саперы, за ними – автобус с журналистами, несколько издателей, куча полицейских; Билл сидел на заднем сиденье патрульного фургона без опознавательных знаков, пока Чарли, переходя от одной кучки людей к другой, вполголоса обговаривал новый план действий.

Еще через час Билл и Чарли сидели в ресторане отеля "Честерфилд", прямо под окном в сводчатом потолке. Им подали тюрбо.

– Значит, задержка на день. Максимум на два, – сказал Чарли. – Надо тебе перебираться из той гостиницы сюда. Нам ведь придется действовать оперативно: как только все подготовим, я дам отмашку.

– Ну и самообладание у тебя. Принял нужную позу.

– Вообще-то она рекомендуется при авиакатастрофах. Только стоять при этом не надо. Я помнил, что положено опустить голову и сцепить руки на затылке, но не мог сообразить, в каких обстоятельствах. Наверно, возомнил, будто нахожусь в пикирующем самолете.

– Твои люди подберут помещение.

– Другого выхода нет. Теперь нам ничего отменять нельзя. Даже если свести число журналистов к минимум)'. Пятнадцать человек в пяти байдарках на середине отдаленного озера.

– Есть у кого-нибудь предположения насчет причин?

– Завтра я встречаюсь со специалистом по борьбе с террористами. Хочешь поучаствовать?

– Не-а.

– Где ты остановился?

– Я с тобой свяжусь, Чарли.

– Если подумать, лодки – не выход. До Маунтбеттена [18]18
  Маунтбеттен Луи – британский адмирал. Погиб в 1979 году, когда его яхту подорвали террористы ИРА.


[Закрыть]ведь добрались?

– Там была яхта.

– Невелика разница.

Билл почувствовал на себе чужой взгляд – взгляд мужчины, одиноко сидевшего в противоположном углу зала. Занятно, как много информации содержится в пристальном взгляде незнакомца: он знает, кто такой Билл, но воочию видит его впервые, колеблется, подойти к нему или не стоит. Билл даже смекнул – хотя и сам не смог бы сказать, по каким признакам, – кто этот человек. Незнакомец словно бы занял заранее предназначенное ему место в механизме происходящего. Все это Билл для себя уяснил, ни разу не взглянув на незнакомца в упор. Угадал по смутным очертаниям, по намекам судьбы.

– Давай-ка поговорим о твоей книге, – сказал Чарли.

– Она еще не готова. Вот когда будет готова…

– Хочешь – молчи. Я сам кое-что скажу. А когда она будет готова, обсудим ее вместе.

– Недавно мы с тобой едва не погибли. Давай об этом поговорим.

– Я знаю, как выпустить твою вещь. В издательском мире тебя никто не знает так хорошо, как я. Я знаю, что тебе нужно.

– Что, например?

– Тебе нужно особое издательство – крупное, но возникшее не на пустом месте. То есть наше. Начальство заинтересовалось сохранением литературных традиций. Потому-то меня и пригласили на работу. Для этих людей я кое-что олицетворяю. Для них я – это множество книг. Мне хочется сформировать серьезную, умную, неравнодушную к общественным проблемам серию и раскрутить ее с помощью наших коммерческих ресурсов. Ресурсы у нас колоссальные. Раз уж ты столько лет просидел над одной книгой, неужели тебе не хочется, чтобы она взлетела?

– А как у тебя с интимной жизнью, Чарли?

– Я могу распродать эту книгу таким тиражом, что все ахнут.

– Подружка имеется?

– У меня были проблемы с простатой. Хирургам пришлось направить мою сперму другим путем.

– Куда ж они ее направили?

– Не знаю. Но из обычного места она не брызжет.

– Но сексом ты по-прежнему занимаешься.

– И с большим удовольствием.

– Но без семяизвержения.

– Канал высох.

– И ты не знаешь, куда она девается.

– Я не уточнял. Просто течет обратно вовнутрь. Большего я знать не желаю.

– Прекрасная история, Чарли. Ни одного лишнего слова.

Они изучили десертное меню.

– Когда будет готова книга?

– Я причесываю пунктуацию.

– Пунктуация – это интересно. Открывая книгу, я всегда специально смотрю, как писатель обращается с запятыми.

– Значит, по твоим прикидкам, еще два дня максимум, и мы свободны, – сказал Билл.

– Надеемся, что да. Надеемся, что продолжения не будет. Бомба стала кульминацией. Они высказались, хотя мы так и не поняли, что они имели в виду.

– Возможно, мне придется прикупить пару рубашек.

– Прикупи. И давай я все-таки поселю тебя здесь. Обстоятельства требуют. Если что стрясется, легче будет отыскать друг друга.

– Подумаю об этом за кофе.

– Мы печатаем на бескислотной ^{8} бумаге, – сказал Чарли.

– По мне, пускай уж мои книги сгниют вместе со мной. Почему это они должны жить дольше? А сами сведут меня в гроб раньше срока.

Тот самый мужчина стоял рядом, ожидая, пока тема будет исчерпана. Билл отвернулся, уставился в пространство – пусть Чарли увидит, кто к ним подошел.

За столиком вполне хватало места для троих. Послав официанта за дополнительным стулом, Чарли по всем правилам этикета представил их друг другу. Мужчину звали Джордж Хаддад; когда Чарли назвал его пресс-атташе бейрутской организации, Хаддад сконфуженно замахал руками, давая понять, что никак не заслужил этого титула.

– Я ваш большой поклонник, – сказал Хаддад Биллу. – И когда мистер Эверсон сообщил, что вы, возможно, примете участие в нашей пресс– конференции, меня это крайне поразило и обрадовало. Разумеется, мне известно, что вы избегаете появляться на публике.

Хаддаду было лет сорок пять. Высокий, чисто выбритый, влажно блестящие глаза, лоб с залысинами. Весь какой-то понурый, сутулый. Костюм на нем был скучно-серого цвета, а пластмассовые часы казались позаимствованными у ребенка.

– Что вас с ними связывает? – спросил Билл.

– С Бейрутом? Скажем так: не симпатизируя их методам, я разделяю их цели. Группа, захватившая поэта, – еще не все движение, а лишь его часть. Да и движением его, собственно, пока трудно назвать. На данном этапе это лишь подспудное течение, попытка заявить, что не всякий автомат в Ливане непременно должен считаться либо мусульманским, либо христианским, либо сионистским.

– Давайте называть друг друга по имени, – сказал Чарли.

Принесли кофе. Билл ощутил в левой руке обжигающий булавочный укол, болевой очаг с четкими краями, сноп ослепительных лучей.

Чарли сказал:

– Кто хочет сорвать пресс-конференцию?

– Возможно, сюда просто перекинулась уличная война. Точно не знаю. Или какая-то организация в принципе возражает против освобождения заложников, даже тех, кого захватили другие. Всем понятно: освобождение этого человека зависит исключительно от внимания прессы. Его свобода увязана с публичным объявлением о его свободе. Первая без второго невозможна. Этому, как и многому другому, Бейрут научился у Запада. Судьба Бейрута трагична, но он все-таки дышит. А вот Лондон агонизирует. Я здесь учился, потом– преподавал и с каждым новым приездом все яснее вижу признаки скорой смерти.

Чарли сказал:

– Что, на ваш взгляд, мы должны сделать, чтобы провести мероприятие без эксцессов?

– Здесь это вряд ли удастся. Полиция посоветует вам все отменить. Думаю, в следующий раз обойдется без телефонного звонка. Я вам скажу, что, как мне кажется, будет в следующий раз. – Хаддад перегнулся через стол. – Очень мощный взрыв в переполненном помещении.

Билл выдернул из ранки на руке осколок стекла. Чарли и Джордж уставились на него. Он смекнул, отчего боль кажется привычной. Ранка летняя, каникулярная, совсем как полвека назад; все эти ожоги, сбитые коленки, занозы, заплывшие от пчелиных укусов глаза, ежедневные ссадины до крови. Поскользнулся, сбегая под откос, – ободрал ногу. Повздорил с ребятами – заработал фингал.

Билл сказал:

– Человек заперт в подвале – вот к чему дело сводится. А ведь он ни в чем не виноват.

– Конечно, не виноват. Потому его и захватили. Это же элементарно. Терроризировать нужно безвинных. Чем бессердечнее эти люди поступают, тем острее мы чувствуем, до чего они разъярены. Согласитесь, Билл, именно романист лучше всех на свете, лучше всех прочих литераторов понимает истоки этой ярости, нутром чувствует, каково приходится террористу. Испокон веков именно романисты ощущали свое родство со страстными бунтарями, которые не выносят гнета. Кому вы симпатизируете? Колониальной полиции, оккупанту, богатому землевладельцу, продажному правительству, милитаристскому государству? Или террористу? Учтите, я не отрекаюсь от этого слова, будь у него хоть сто отрицательных значений. Это единственное правдивое слово.

На столе перед Биллом лежала красиво сложенная салфетка. Увидев, что он кладет на нее осколок, сотрапезники умолкли. Стекло сверкнуло, как песок, как смешанный с галькой зеленоватый песок, который остался в детстве вместе с синяками и царапинами, вместе с кончиками пальцев, обожженными стремительным мячом. Он ощутил страшную усталость. Слушал, как Чарли разговаривает с этим, как его, – а сам сгорбился в три погибели. Навалилось все сразу – долгий перелет, апатичная зыбкость существования в городе, который тебе ничем не дорог, невозможность заглянуть в лицо себе самому, ночевки в безликой комнате, которую потом и захочешь – не вспомнишь.

Джордж говорил:

– Первый инцидент – пустяк, поскольку не было ничего, кроме звонков. Второй инцидент – пустяк, потому что не было жертв. Для вас с Биллом – внезапный стресс. Для всех остальных – рядовое происшествие. Несколько лет назад, в Германии, одна неонацистская группировка придумала лозунг "Чем хуже, тем лучше". Это и лозунг западной прессы тоже. На данный момент вы – ноль без палочки, жертвы без зрителей. Дайте себя убить – тогда вас, может быть, все-таки заметят.

На следующее утро Билл позавтракал в пабе недалеко от своей гостиницы. Оказалось, что здесь даже в неурочный час – семь с минутами – к яичнице с беконом разрешается заказать пинту эля: ночная смена с мясного рынка как раз подкрепляется после работы. Редкостный для Лондона прогрессивный подход к лицензированию торговли спиртным. За соседним столиком сидели врачи в белых халатах из больницы Святого Варфоломея. Билл посмотрел на свою раненую руку. Похоже, благополучно заживает, но приятно знать, что медики под боком – если вдруг понадобится помощь или совет. С порезами и ссадинами надо обращаться только в старые больницы, носящие имена святых. Там не разучились лечить типичные ранения крестоносцев.

Достав блокнот, он занес туда стоимость завтрака и вчерашнего такси. Кожа у него все еще подрагивала от эха взрыва.

Днем, в заранее оговоренный час, он встретился с Чарли у входа в "Честерфилд". Под солнцем, пускавшим им в глаза теплые зайчики, они прогулялись по Мейфэру. Чарли был в блейзере, серых фланелевых брюках и бежевых с синим полуботинках-"оксфордах".

– Я говорил с неким полковником Мартинсоном или Мартиндейлом. Все записал под его диктовку. Он из тех несгибаемых технократов, для которых предусмотрительность – как религия. Знает все фразочки, вызубрил жаргон назубок. Овладев языком предусмотрительных умников, ты никогда не простудишься, не будешь оштрафован за неположенную парковку и не умрешь.

– Он был в форме? – спросил Билл.

– Для этого он слишком умный. Он сказал, что сегодня пресс-конференции не будет. Недостаточно времени для проверки помещения. Еще он сказал, что наш друг Джордж – тот еще ученый. Его фамилия значится в записной книжке, которую изъяли при полицейском обыске одной квартиры – точнее, домашнего завода по производству взрывчатки – где-то во Франции. Имеются также его фотографии в обществе известных главарей террористов.

– У всякого убийцы есть свой пресс-атташе.

– Да ты почти такой же умный, как полковник. Между прочим, он и про тебя упомянул. Сказал, что тебе лучше сесть в самолет и вернуться домой. Он все организует.

– Как он выяснил, зачем я здесь? И вообще, откуда он знает, кто я и что я?

– После первой серии звонков с угрозами, – сказал Чарли.

– Я думал, что нахожусь здесь инкогнито. Но ты сказал Джорджу. А теперь еще и полковнику с нафабренными усами.

– Я был вынужден представить куда следует список всех приглашенных на пресс-конференцию. Из-за звонков. Полиции он необходим. А Джорджу я вообще-то сказал заранее, думал, это только поможет делу. Ради пользы старался.

– Почему полковник хочет отправить меня домой?

– Говорит, у него есть информация, что ты в опасности. Намекает, что для бейрутцев ты гораздо ценнее, чем их нынешний заложник. По их мнению, бедняга недостаточно известен.

Билл рассмеялся.

– Во все это так трудно поверить, что мне самому еле верится.

– Но мы, разумеется, верим. Вынуждены верить. Никаким законам природы или логики это не противоречит. Невероятно лишь на самом поверхностном уровне. Недоверчивость – признак недалекого ума. Но мы-то с тобой понимаем. Мы знаем, как выдумывается реальность. Человек сидит в четырех стенах, а мысль, пришедшая ему в голову, вырывается наружу, орошает мир, как кровь из раны. На мысли запретов нет. А нравственной или пространственной дистанции между мыслью и действием в наше время больше не существует.

– Жалко мне тебя, сукин ты сын. Ты уже заговорил как я.

Дальше они шли молча. Потом Чарли что-то сказал о том, какая замечательная погода. Темы для беседы они подбирали тщательно, изъясняясь с изощренной уклончивостью. Главной – жгучей, наболевшей – старались не касаться: пусть поостынет.

Затем Билл сказал:

– Как они планируют взять меня в заложники?

– Ну не знаю. Заманить тебя каким-то образом на Восток. Тут полковник точных сведений не дал.

– Мы его не виним, нет?

– Нисколько. Он сказал, что использовали взрывчатку "Семтекс-Эйч". Управляемый фугас. При желании могли бы все здание разнести вдребезги.

– Наверно, полковник был рад случаю блеснуть эрудицией.

– "Семтекс" производится в Чехословакии.

– Ты это знал?

– Не-а.

– Вот какие мы с тобой, оказывается, серые.

– Где ты остановился, Билл? Нам действительно нужно это знать.

– Полковник наверняка знает. Ты просто давай назначай конференцию. Я приехал читать вслух стихи – это я и сделаю.

– Кому же приятно поддаваться нажиму? Но факт есть факт… – начал было Чарли.

– Я возвращаюсь к себе в гостиницу. Завтра в полдень тебе позвоню. Найди новое место, и давай сделаем то, что мы должны здесь сделать.

– Билл, надо бы нам вместе поужинать, наедине. Поговорим о чем-нибудь совершенно постороннем.

– Это о чем же, например?

– Мне нужна твоя книга, паршивец.

Люди стояли группками в причудливо разгороженном белыми переборками, расчлененном на несколько ярусов экспозиционном пространстве, щебетали, чокаясь бокалами с серебристым коктейлем; потолок был отдан воздуховодам, увлажнителям и точечным светильникам. На перегородках висели картины ныне живущих русских художников; преобладали огромные холсты с бесстрашным колоритом, амбициозная, режущая правду в глаза живопись супернации.

Брита бочком пробиралась сквозь толпу, высоко держа бокал, на каждом шагу ощущая, как сплетается сложная сеть взглядов, как глаза поглощают свою пищу, вбирают лицо за лицом, задницу за задницей, пиджаки-гобелены, рубашки из шелка-сырца, как тела невольно тяготеют к присутствующим знаменитостям, как люди, поддерживая свою беседу, подслушивают чужую, и всякий направляет свою энергию к ближайшему яркому пятну – куда угодно, только не на собственных собеседников; вот вам вся суть и подноготная этого локального часа истины. По-видимому, существует некая воображаемая точка, знаменующая максимум интереса, некий вечно ускользающий апогей вечера; при этом, однако, всякий из находящихся в галерее не забывает, что за венецианскими стеклами окон – улица. В определенном смысле все и собрались-то здесь ради улицы. Они точно знают, какими кажутся тем, кто проходит мимо, тем, кто едет стоя в переполненных автобусах. Выпорхнувшими за пределы земного мира – вот какими. Обычные околохудожественные зеваки – а на вид любимцы богов, далекие от жизненной скверны возвышенные души в своей обители, ярко сияющей на фоне сумерек. Прекрасны как на подбор – чеканный облик, умение выглядеть четкими, как гравюры. Благодаря им эта случайная мизансцена могла претендовать на вечность – казалось, они уверены, что и тысячу вечеров спустя будут здесь же, невесомые, не знающие холода и жары, вселяющие в прохожих невольное благоговение.

В конце концов Брита добралась до картины, привлекшей ее внимание. Шелкография на холсте, формат примерно пять на шесть футов. Называется "Горби I", изображает голову и квадратные плечи советского президента на византийском золотом фоне, мазки неровные, выразительные, с искусственно состаренной фактурой. Лицо зашпаклевано телевизионным гримом. Но этим художник не ограничился – пририсовал президенту светлые кудряшки, алое сердечко накрашенных губ, размалевал бирюзовыми тенями веки. Костюм и галстук – непроглядно-черные. Брита задумалась, может ли эта работа оказаться еще уор– холистее, чем рассчитывал ее автор, способна ли вырваться за рамки пародии, почтительного расшаркивания, комментария, концептуалистского плагиата? В районе, где находится галерея, на нескольких квадратных милях сосредоточены шесть тысяч профессиональных уорхоловедов, и всё уже сказано, и все доводы занесены в анналы, но Брите подумалось, что эта случайно залетевшая сюда картина, возможно, самая красноречивая декларация принципов Энди: художник – машина, штампующая образы кумиров, изображения можно сплавлять воедино – хоть Михаила Горбачева с Мэрилин Монро, ауры можно красть – у Золотой Мэрилин, у Мертвенно-Белого Энди и так далее и тому подобное, еще с десяток принципов. В любом случае – невесело. Брита не поленилась пройти через весь зал, посмотреть вблизи на эту потешно раскрашенную многослойную фотоикону – а оказалось, ничего смешного в ней нет. Может быть, виноват черный костюм Горби – точно у служащего похоронного бюро. Или грим – как у актера, играющего покойника: сплошная корка румян, лимонная желтизна волос. И эти отсылки к образу Мэрилин, к эстетизации смерти – вечным мотивам творчества Энди. Его самого, кстати, Брите когда-то, очень давно, довелось снимать, и теперь одна из ее фотографий висит на выставке в нескольких кварталах отсюда, тоже на Мэдисон-авеню. Изображения Энди на холсте, оргалите, бархате, ацетатной ткани, шелковых ширмах, Энди, написанный японской тушью и красками "металлик", Энди в карандаше, полимерных красках, сусальном золоте, дереве, металле, виниле, раскрашенной бронзе, на смешанной (хлопок с полиэстром) ткани, Энди на открытках и бумажных хозяйственных сумках, в технике фотомонтажа, многократной экспозиции, трансферной фотографии, на полароидных снимках. Упавшая звезда Энди, "Фабрика" [19]19
  «Фабрика» – студия, где работали Уорхол и его последователи.


[Закрыть]Энди, Энди в позе туриста на фоне колоссального портрета Мао на главной площади Пекина. Он сказал ей: «Быть мной легко – просто я тут только наполовину». Теперь он тут весь, целиком, переработан, как любое вещество в круговороте природы, смотрит на толпу из русских вороненых глаз-стволов.

Брита услышала, как кто-то произнес ее имя. Обернувшись, увидела молодую женщину в джинсовой куртке, беззвучно артикулирующую слово "привет".

– Я услышала сообщение на вашем автоответчике, что часов в семь-восемь вы, наверно, заглянете сюда.

– Это для человека, с которым я сегодня ужинаю.

– Помните меня?

– Карен, верно?

– Что я здесь делаю, так?

– Боюсь даже спрашивать.

– Я приехала искать Билла, – сказала Карен.

Он лежал на кровати, с открытыми глазами, в темноте. В левом боку, там, где кишечник резко изгибается, образуя селезеночный угол, там, где скапливаются газы, побаливало. Он чувствовал, как рвется из горла сгусток мокроты, но вставать не хотелось, и он проглотил всю эту блевотину, этот вязкий сиропчик. Противный, как его жизнь. Если когда-нибудь напишут его правдивую биографию, это будет хроника болей в распираемом газами животе, неровного пульса, зубовного скрежета, головокружений, одышки, подробные описания того, как Билл, встав из-за письменного стола, идет в туалет отхаркаться – на фото вы можете видеть продолговатые комки тканей, воды, слизи, минеральных солей, кляксы никотина. Или не менее длинные и дотошные описания того, как Билл остается на месте и все это сглатывает. Вот между чем и чем он выбирает, вот его дни и ночи. Когда живешь уединенно, невольно сосредотачиваешься на моментах, которые иначе прошли бы незамеченными в бесцеремонной толкотне, в сложном маневрировании тела по людным улицам и помещениям. К этим-то паузам, к этим излишкам вселенского времени и сводится его жизнь. Паузы его любят. Он – сидячее газорыгательное производство. Вот чем он зарабатывает на пропитание – сидит да харкает, мокрота да газы. Он увидел со стороны, как созерцает волосы, застрявшие в недрах пишущей машинки. Как наклоняется к своим овальным таблеткам, вслушиваясь в хриплый скрип лезвия. Лежа без сна, он начал мысленно перечислять бэттеров команды "Кливленд-Индиэнз", сезон 1938 года [20]20
  Знатоки бейсбола держат в памяти весь ход знаменательных матчей, в том числе порядок вступления в игру бэттеров (всякий раз определяемый по воле тренера).


[Закрыть]. Вот каков он на самом деле – человек, полуночничающий в обществе призраков. Он видит, как они занимают свои места на поле: форма старого образца, просторная, оптимистичная, отбеленные солнцем нарядные перчатки. Список этих бейсболистов – его вечерняя молитва, почтительная петиция на Имя Господне, выраженная в словах, которые пребудут неизменными навечно. Он идет по коридору в сторону туалета – нужно справить нужду или отхаркаться. Стоит у окна и мечтает. Вот человек, в котором он узнаёт себя. Биограф, не изучивший всего этого (ну да не будет никогда никаких биографов), не должен и замахиваться на познание истинной жизни Билла: всех ее подземных закоулков, дренажной системы и т.п.

Его книга, слегка пахнущая детскими слюнями, затаилась прямо за дверью номера. Слышно, как она многозначительно стонет – точь-в-точь замогильный ропот его кишок.

Утром Билл сидел в кресле, полностью одетый, за исключением носков и ботинок, и подстригал свои бурые ногти. В дверь постучали. Это был Джордж Хаддад. Билл почти не удивился. Опять уселся в кресло и принялся орудовать ножницами. Джордж встал в пустом углу, скрестив на груди руки.

– Мне пришло в голову, что нам следует поговорить, – сказал он. – Как мне показалось, в присутствии мистера Эверсона мы были несколько скованны. Кроме того, трудно вести конструктивный диалог, когда взрываются бомбы. А в Лондоне вообще разговаривать невозможно. В том, что касается языка, это новейшая "черная дыра" западного мира.

– О чем же мы хотим поговорить?

– Того молодого человека не спасти. Слова "освободить" я уже не произношу. Спасти его невозможно, его жизнь на волоске, если только нам не удастся наладить сотрудничество на сугубо неформальной основе, без нажима организаций и постоянного присутствия полицейских.

– Вы говорили, что внимание прессы – залог его освобождения. Будем действовать без прессы?

– В Лондоне ничего не добьешься. Каждый приходит со своей готовой ролью, написанной на бумажке. Об идеях не говорит никто. Я считаю, что нам следует ограничить масштаб акции.

– Бомба это уже сделала.

– Ограничить радикально. Мы с вами должны друг другу довериться и начать с чистого листа, только вы и я, в каком-то новом месте. Сейчас я живу в Афинах. Руковожу семинаром в Эллинско-Американском институте. Весьма вероятно – не рискну обещать, но вероятность есть, – что мне удастся устроить вам встречу с единственным человеком, который может в прямом смысле слова открыть дверь подвала и отпустить заложника.

Билл молчал. Время шло. Джордж присел на стул у окна.