Текст книги "Mao II"

Автор книги: Дон Делилло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Прочитав романы Билла, она перебралась с продавленной кушетки в постель Скотта, и ему стало казаться, что она была с ним всегда.

Билл лежал и курил, с пепельницей на груди. Всякий раз, когда он вот так укладывался, ему приходили на ум старые богачи-алкоголики в нью– Ј ^ Йоркских особняках, задыхающиеся в дыму своих медленно тлеющих матрасов.

Вошла Карен в трусах и безразмерной футболке.

– Немного полегчало, мистер Билл?

Забралась на кровать, села Биллу на живот,

выпрямилась, руки на бедрах.

Из коридора сочился свет.

– А давайте-ка вы погасите сигарету и покурите Скоттовой марихуаны. Авось поможет заснуть, если иначе успокоиться нельзя.

– Мне сейчас не до сна.

– Я к траве так и не пристрастилась – какая– то избирательная брезгливость.

– Мне после нее снится, будто у меня разрыв сердца.

– А Скотт ее курит, в основном чтобы снять напряжение – после ночной возни с рукописями или архивом.

– Сейчас мне нужно не то, что снимает, а то, что поднимает.

Она немного попрыгала на нем, пока он не застонал, потом присела на корточки.

– Он говорит, ты близко знаком с целым спектром веществ, изменяющих биохимический состав организма.

– Это разрешенные лекарства. По рецептам, выписанным врачами. Все строго по закону.

– Под одеялом что-то встрепенулось – отчетливо чувствую.

– Я тебе когда-нибудь говорил, как моя первая жена…

– Нет, по-моему. Что – как?

– Она вечно твердила, что я – один сплошной член. Я столько времени проводил запершись на замок, мне так не хотелось говорить о своей работе, а потом и обо всем прочем, что нам оставался только животный секс. Но мы и о нем не говорили.

– Секс молча.

– Она вообще не любила писателей. А я, дурак, слишком поздно это понял.

– Хорошо, ты дурак, а она? Вышла за писателя.

– Она ожидала, что мы друг под друга подладимся. Женщины верят в регулировочные механизмы. Женщины хотят конкретных вещей и умеют их добиваться. Ради будущего финансового благополучия они готовы на риск.

– А я о будущем никогда не думаю.

– Ты сама из будущего, – тихо сказал он.

Она отняла у него сигарету, загасила, потом

поставила пепельницу на пол, отпихнула подальше.

– А как это – когда снится, будто у тебя разрыв сердца?

– Паника. Бешеный пульс. Потом просыпаюсь и не могу понять – в реальности пульс подскочил или мне приснилось. Я не хочу сказать, будто сны нереальны.

– Все реально.

Вытянув руки над головой, она ловко выскользнула из футболки, и Билл едва не отвернулся. Всякий раз, когда она это проделывала, когда взметались волосы и колыхались груди, он лишь моргал, изумленный и ослепленный: каково увидеть красоту во всем ее блеске? Он мысленно превратил ее движения в фильм, в последовательность поз, в историю о застигнутой врасплох грациозности и стройности, запечатленную на кинопленке памяти. Ей никогда не узнать, что больше всего его будоражит один мимолетный миг, один кадр: выставив острые локти, она освобождается от смятой футболки, потягивается с нарочитым зевком, заставляет его забыть, на каком он свете.

– Я знаю, спрашивать неприлично.

– И тем не менее… – сказала она.

– Скотт знает, что ты ходишь ко мне наверх?

Совместными усилиями они стаскивали с

него пижаму, сначала один рукав, потом другой, но сделали передышку, потому что его одолел кашель.

– А Скотт хоть чего-то в этом доме не знает?

– Вот и я так рассудил, – сказал он.

– Он дружит с мышами. И знает, из какого окна в любую фазу Луны красивее всего падает лунный свет.

Она повернулась, чтобы откинуть одеяло и развязать тесемку на его штанах.

– И он не возражает, – сказал Билл.

– Не знаю, есть ли у него выбор. Он ведь нас еще не застрелил, так?

– Еще нет.

– И не застрелит.

– Скорее всего, не застрелит.

– И вообще, и вообще, и вообще. Зачем он меня сюда привез? Для тебя.

Билла это нисколько не утешило. Ему хотелось верить, что слова просто так слетели у нее с языка и она, как обычно, сама не поняла, что сказала. Но вдруг она в это верит. Вдруг так и есть. Хорошенькое дело: Билл воображает, будто предал Скотта, а тот все подстроил с самого начала.

Его член танцевал в ее руке.

– По-моему, пора перейти к соитию.

– Да, детка, – сказал Билл.

Подойдя к комоду, она достала из среднего ящика маленький пакетик. Вытащила один презерватив. Вернувшись к кровати, села в ногах у Билла, приступила к облачению.

– Кого ты оберегаешь, себя или меня?

– Теперь это норма.

Он подметил, как поглощена она этим занятием, как ловко действует тонкими пальцами, старается, чтобы получилось мастерски, – серьезная девочка, одевающая куклу.

Войдя в мансарду, Скотт замешкался, начал осматриваться. Длинное помещение, вдоль стен – череда опор. В потолке – окно, под ним натянут большой кусок полиэтилена – от протечек. Брита петляла по квартире, зажигая свет. Отгороженный угол, служащий кухней и столовой, полупотайная ниша-кладовка с полками и ящичками. Скотт шел за Бритой по пятам. По дороге выключил две лампы. Диван и несколько кресел, составленные в кружок. Дальше – лаборатория с темными шторами на дверях. В южных окнах четко вырисовываются на фоне ночного неба башни ВТЦ, массивные-массивные, близкие-близкие. Воплощение глагола "нависать" во всей его несокрушимой и грозной мощи.

– Странники заслужили чай. Сейчас поставлю.

– Наконец-то я почувствовал, что повидал Нью-Йорк изнутри и снаружи – не сходя с места, прямо через окно.

– Когда дождь идет снаружи, он и сюда заходит.

– Брита, любые неудобства…

– Квартиры такого типа есть и побольше. Но мне теперь и эта не по карману. И миллионоэтажки все время перед глазами.

– У одной наверху антенна.

– Это самец.

– Чай – как раз то, что нужно, спасибо.

На кухне она стала доставать из шкафов и ящиков посуду, неспешно брала и ставила на стол с ощущением, будто не была здесь месяц, даже полтора; чувство "Вот я и дома" захлестнуло ее с головой. Эти чашки и ложки помогают осознать, что ты жива и невредима, отвоевывают тебя у перистых следов реактивных самолетов, у механики перемещений в пространстве. Она так устала, что почти слышала свое изнеможение, слышала, как дребезжат кости; приходилось все время себя одергивать, напоминая, что поездка не продлилась и двух суток. Скотт задержался в дальнем углу у столика с журналами, рассматривая обложки, почти машинально их комментируя.

По зданию разносился грохот движущегося лифта; старая железная дверь, покрашенная зеленой краской, то и дело со звоном захлопывалась в ночи.

Они попили чаю.

– Чем этот город уникален – у людей здесь нет и быть не может насиженных мест. Семеро тайных королей владеют всем, что здесь есть, и переставляют нас по доске. Людей выметают на улицу – квадратные ярды нужны владельцам. Потом людей выметают с улицы – у воздуха, которым они дышат, нашелся хозяин. Небо вместе с воздухом продается и покупается, а на тротуарах, в коробках – утрамбованные тела. Но и коробки попадают под метлу.

– Любите преувеличивать.

– Я преувеличиваю, чтобы не сдохнуть. В том– то и весь смысл Нью-Йорка. Я обожаю этот город, целиком ему доверяю, но знаю: как только злость меня отпустит, я пропаду.

Скотт сказал:

– Я обычно обедал один. И стыдился этого. Ладно бы просто один – но еще и стоя. Вот неразрешимая загадка нашего времени: мы готовы есть стоя. Я обедал стоя, чтобы острее чувствовать свою анонимность, чтобы не забывать: я живу в мегаполисе. Сотни тысяч людей обедают поодиночке. Едят поодиночке, ходят поодиночке, разговаривают сами с собой на улице, произнося глубокомысленные и зловещие монологи, точно святые в кольце бесов-искусителей.

– Я очень хочу спать, – сказала Брита.

– А мне пока неохота садиться за руль.

– Скотт, вы же шофер.

– По-моему, я сейчас не смогу и пятнадцати футов проехать.

Он встал и выключил еще одну лампу.

На востоке завыли сирены.

Потом он сел рядом с ней на диван. Наклонился, прикоснулся ладонью к ее щеке. Она смотрела в потолочное окно: по стеклу пробежала мышь. У Бриты была теория, что от сирен мыши теряют рассудок.

Она сказала:

– В некоторых закусочных, где едят стоя, тебя заставляют упираться взглядом в зеркало. Абсолютный контроль над реакцией человека, вроде тюрьмы для потребителей. От тебя до зеркала буквально несколько дюймов, его все время задеваешь, пытаясь донести кусок до рта.

– Зеркало – мера безопасности. Заслон. Помогает укрыться. На первом плане ты один как перст, но в то же самое время ты часть роя, беспокойного многоголового слизняка, нависающего над твоим крохотным лицом. Билл не понимает, как сильна у людей потребность раствориться, потерять свое "я" в чем-то, что больше тебя. Идея массовых бракосочетаний в том, что выжить мы сможем лишь как сообщество, а не как одиночки, пытающиеся укротить целый легион своевольных сил. Массовый межрасовый брак. Цветные обращают белых в истинную веру. Всякая революционная идея предполагает риск и переворот. Язнаю все недостатки системы Муна, но в теоретическом плане это смелое, пророческое учение. Попробуйте подумать о будущем – сами обнаружите, какое вас охватит уныние. Что ни новость, то дурная. Если наши запросы и потребности будут шириться, если мы будем прыгать выше головы, тянуть загребущие руки к чему ни попадя – нам не выжить.

– Кстати, о будущем.

– Неужели вы меня выпроводите на улицы этого города?

– Мне нужно поспать, заглушить шум в голове. Такое ощущение, что вас троих я знаю уже много лет и чертовски от этого устала.

Они сидели в темноте, вдали от единственной включенной лампы – тусклого светильника над плитой.

– Мы слишком далеко забрались в космос, чтобы настаивать на различиях между нами. Как те люди на Великой стене – помните, вы говорили, мужчина и женщина идут через весь Китай навстречу друг другу. И смысл вовсе не в том, чтобы взглянуть новыми глазами на планету. Новыми глазами нужно взглянуть на людей. Мы видим их из космоса, где пол и внешность ничего не значат, где имена ничего не значат. Мы научились смотреть на себя сверху, не меняя ракурса, словно из космоса, с точки зрения запущенной на орбиту камеры. Мало того, смотреть словно бы с Луны. Мы все лунатики, а если нет, должны на них выучиться.

Она услышала, как в очередной раз грохнула дверь лифта. Глаза у нее были закрыты. Но она не спала – зато Скотт задремал. Обнаружив это, она осторожно поднялась, накрыла его одеялом. Потом направилась в другой конец мансарды, миновала кухню, забралась по лесенке на антресоли, на свою кровать.

Сняв только кроссовки, не раздеваясь легла на спину. Спать внезапно расхотелось. Появилась кошка, уселась у локтя, уставилась на хозяйку. С улицы доносились крики, ночные серенады, последнее время звучащие в любой час; там мальчишки, справляющие нужду на тела спящих, там женщина, которая живет в пакетах для мусора, использует их как одежду и спальный мешок, никогда не расстается с огромным пластиковым пакетом, набитым пакетиками поменьше. И теперь ветер, дующий с реки, доносил до Бриты голос этой женщины – одну из множества трескучих радиопомех в ночи.

Скоро в ее голове начал заново, точно фильм, прокручиваться проделанный путь, нитка, на которую нанизано несколько часов жизни. Странно лежать, забившись в укромный угол, и в то же самое время ощущать кинетическую энергию движения, слышать свист воздуха, обтекающего капот. Память тела, пульсирующая под кожей. Презрительно выгнув лунным полумесяцем спину, переступила через ее локоть кошка лунной масти. Брита услышала с улицы завывание автомобильной сигнализации. Автоматически заданная последовательность звуковых сигналов – в ее разум опять поступает команда "Опасность". Сплошные команды, сплошная закодированная информация, все на свете имеет второй, зашифрованный смысл – возьми да разгадай. Выбирай, которому из кризисов верить. А ей надо бы разгадать шифр собственной души – иначе не вынести даже самого ординарного дня. Брита схватила кошку, усадила к себе на грудь. И подумала о своем теле, – подумала, что оно помешалось на обороне, истосковалось по былой уверенности. Оно хочет стать укрытием от законов мироздания, от натиска всего, что снаружи. Любовь, прикосновения – к сладости всего этого теперь примешалась задумчивая печаль. По сексу тоскуешь всегда, даже непосредственно во время акта. Потому что он как вызов разрушительной работе времени. Потому что его внешняя сторона – эта вышивка страхом по позору – у всех на виду. Она предпочитала, чтобы ее тело продолжало оставаться тайной, не оскверненной запоздалым сожалением и противоречивыми чувствами. Из суеверия не хотела выкладывать врачам все подробности. Боялась, что они захватят власть над ее телом, дадут имена всем пораженным органам, произнесут вслух все устрашающие слова. Очень долго она лежала с закрытыми глазами, пытаясь погрузиться в сон. Потом погладила кошку и ощутила под рукой свое детство. В одном прикосновении – все целиком, все такое же, как прежде, перетекло без остатка из ушедших летних дней, старых домов, полей в реку ее руки.

Она юркнула под одеяло, повернулась на бок, лицом к стене, демонстрируя, что всерьез решила заснуть. Медленно-медленно соскальзывать в пустоту, где глохнет внутренний голос, где исчезает разница между светом и тьмой. Но в конце концов наступил момент, когда ей пришлось признать, что спать не хочется. Она сбросила одеяло и, перевернувшись на спину, полежала немного. Потом слезла по лестнице и подошла к окну, увидела клубы пара над вентиляционной решеткой метро. Зазвонил телефон. Просто ленд-арт [16]16
  Ленд-арт – жанр современного искусства на стыке концептуальных инсталляций и ландшафтной архитектуры.


[Закрыть]какой-то – столпы пара поднимаются над всем городом, высятся, белые и безмолвные, посреди пустынных улиц. Она услышала, как включился автоответчик, стала ждать, пока звонящий заговорит. Мужской голос, знакомый-знакомый, словно бы усиленный, заполняющий всю мансарду от пола до высокого потолка, но вначале она его не узнавала, никак не получалось подобрать к словам контекст, она решила: должно быть, кто– то из тех, кого я знала много лет назад, знала очень давно и очень хорошо, голос словно бы наматывался на ее тело, странно близкий, ближе некуда.

– Ты уехала не попрощавшись. Хотя я не поэтому звоню. Мне не спится, тянет с кем-нибудь поговорить, но звоню я опять же не поэтому. Знаешь, как чудно сидеть и разговаривать с механизмом? Чувствуешь себя включенным телевизором в пустой комнате. Играешь спектакль перед пустым залом. Брита, по твоей милости я познакомился с новым видом одиночества. Брита, как приятно произносить твое имя. Одиночество оттого, что я знаю: меня не услышат еще несколько часов или дней. Наверно, ты постоянно проверяешь голосовую почту. Из самых далеких стран получаешь доступ к памяти автоответчика. "Получать доступ" – выражение для террористов. Если я ничего не путаю, для этого требуется секретный пароль. Набираешь пароль на клавиатуре в Брюсселе и взрываешь здание в Мадриде. Вот мерзкая мечта, которой служит технология удаленного доступа. Сижу тут в своем плетеном кресле, смотрю в окно. Птицы проснулись, и я вместе с ними. Еще одна растянутая, докуренная до самых пальцев заря, опять во рту все горит, но бывало на моем веку и похуже. Вчера вечером, когда ты уехала, я больше не пил. А теперь говорю медленно, потому что нет ощущения слушателя, даже молчащего слушателя, а молчание бывает разное, чертова дюжина видов, напряженное, нетерпеливое, скучающее, обиженное, и я чувствую себя довольно неловко, произнося речи перед отсутствующим другом. Надеюсь, мы друзья. Но я не поэтому звоню. Мне все чудится, что мой роман шляется здесь по коридору. Вот он, еле ковыляет, вообрази-ка голого горбатого уродца с обкорнанными гениталиями, на редкость отвратительного, ко всему прочему на макушке у него шишка, как у химеры, из уголка рта рваным лоскутом свесился язык, а ноги – вообще страх божий. Он все ластится ко мне, хочет прижаться, прилепиться. Кретин, выродок. Распухший от воды, слюнявый, в мокрых штанах. Я говорю медленно, чтобы ничего не переврать. В конечном итоге роман – мой, и я отвечаю за то, чтобы привести его в надлежащий вид. Одиночество голосов, хранящихся на кассете. К тому времени, как ты это услышишь, я и сам забуду, чего наговорил. К тому времени я буду давнишним сообщением, похороненным под множеством новых. Техника превращает в сообщения все на свете, это сужает спектр жанров, убивает всю поэтичность понятия "никого нет дома". Дом – отжившее понятие. Больше нет такого – "я дома" или "никого нет". Люди просто берут или не берут трубку. Что мне неловко, я приврал. Наверно, так с тобой даже легче говорить. Но я не поэтому звоню. Я звоню описать рассвет. Блеклый свет жидкой кашей расползается по холмам. Небо частично затянуто облаками, и потому кажется, будто свет льнет к земле, свет тихий, рассеянный, спокойный, нежный, скорее болотный огонь, чем сияние небосвода. Ну, думаю: о таком тебе захочется послушать. Думаю: этой женщине такое куда интереснее, чем всякое разное, что ей попытаются сообщить другие. Гряда облаков длинная, иссиня– серая и вообще замечательная. Больше о ней сказать нечего, честно. Окно открыто, и я чувствую вкус воздуха. Похмелье меня не так уж мучит, и свежесть воздуха не кажется упреком. Воздух замечательный. Воздух – то, что надо. Я сижу в своем старом плетеном кресле, положив ноги на скамью, спиной к пишущей машинке. Птицы замечательные. Мне их слышно с ближних деревьев и издалека, с полей, на полях вороньи стаи. Воздух холодный, обжигающий, замечательный и пахнет именно так, как ему положено пахнуть ранним весенним утром, когда человек разговаривает с механизмом. Ну, думаю: вот о чем эта женщина захочет услышать. Он пытается за меня уцепиться, влажный на ощупь, тонкокожий, пытается прилепиться своими сморщенными присосками к моему телу.

Автоответчик прервал его, отключившись.

Она почувствовала: за спиной, совсем рядом, стоит Скотт. Он прижался к ней, возбужденный и сонный, обхватил. Руки, пальцы… вот он подцепляет ремень, на котором держатся ее джинсы. Она прислонилась затылком к его плечу, сосредоточилась, он приник еще теснее. Она зевнула, потом рассмеялась. Он запустил руки ей под свитер, расстегнул ее джинсы, провел ладонями по животу. При каждом касании – тревога, настороженно вздрагивает все тело. Он задрал ей свитер до плеч, потерся щекой о ее спину. Она сосредотачивалась – так вслушиваются в звуки в толще стены. Чувствовала все, что происходит. Задумчиво выжидала, дыша старательно и ровно; неспешно повела плечами, почувствовала спиной дрожь его шершавой, как наждак, щеки.

Она знала: он не проронит ни слова, даже когда будет взбираться по лестнице, воздержится даже от избитых шуточек про лестницу; и была рада молчанию, благодарна тактичному мальчику, который, бледный и поджарый, с тихим стоном совершал восхождение по ее телу.

В самой гуще пробки Билл распахнул дверцу – впустил внутрь едкую вонь раскаленного металла, – выскочил, зашагал прочь. Скотт кричал вслед, чтобы он подождал, чтобы остался, чтобы смотрел по сторонам. Билл пробирался между намертво застрявшими такси; в затемненных салонах клевали носом водители – прямо как заключенные, коротающие дни за просмотром телесериалов. Скотт истошно прокричал, где и во сколько они встречаются. Билл не оборачиваясь помахал в ответ, замешкался на краю единственной полосы активного движения, пока в череде машин не выдался просвет.

Всё куда-то мчится, не успеешь разглядеть, как ускользнуло; сомнительный шик авеню, оживленная толкотня у магазинов, разложенные на тротуаре бусы, глубокая река отражений: в окнах летают головы, на дверцах такси плещутся жидкие небоскребы, фигуры подрагивают и вытягиваются, – занятно, как все это не позволяет себя комментировать, а просто налетает на тебя с размаху, точно твой первый день в Джелалабаде, налетает и становится фактом. И наотрез отказывается намекнуть, чего от тебя ждет. Что ж, Билл впервые за много лет оказался в Нью-Йорке, и нет здесь ни одной улицы, ни одного здания, которые ему хотелось бы увидеть снова, никаких призраков минувшего, пробуждающих тоску или светлую печаль.

Отыскав нужный дом, он вошел в вестибюль и приблизился к овальной стойке, где среди телефонов, экранов и дисплеев сидели два охранника – мужчина и женщина. Он назвался, подождал, пока женщина сверялась со списком посетителей на дисплее. Задав ему несколько вопросов, она куда– то позвонила, и через минуту появился мужчина в форме, которому предстояло проводить Билла на нужный этаж; получив на стойке гостевой пропуск – квадратный кусок самоклеящейся бумаги, он тут же налепил его Биллу на лацкан пиджака.

Перед лифтами был еще один пункт проверки, но их пропустили без задержек. Экспресс– лифт вознес их на самый верх здания; когда двери раздвинулись, на площадке уже ждал Чарли Эверсон в пестром галстуке. Он взял Билла за плечи, испытующе заглянул в лицо. Ни тот, ни другой не произнесли ни слова. Затем Чарли кивнул охраннику и повлек Билла в дверь в глубине приемной. Они проследовали по длинному коридору, увешанному книжными обложками в рамах, и вошли в просторный солнечный кабинет, где уживались полированное дерево и разнообразные образцы флоры.

– Где твой "Бушмиллз"? – спросил Билл. – Сейчас бы глоток солодового – в самый раз

– Я теперь не пью.

– Но в шкафу сколько-нибудь держишь для гостей-писателей.

– Только "Боллигоэн". Минеральная вода такая.

Билл пристально посмотрел на редактора. Затем сел и развязал шнурки – ботинки на Билле были новые, тесноватые.

– Билл, прямо не верится.

– Еще бы. До чего же быстро, до чего же странно, море воды утекло.

– Ты на писателя стал похож. А раньше не походил ни чуточки. Сколько лет понадобилось. Пиджак какой-то знакомый.

– Да он, кажется, твой.

– Неужели? Это когда Луиза Уигенд надралась и стала насмехаться над моим пиджаком.

– И ты его снял.

– Мало того, что снял, – на пол бросил.

– А я сказал, что мне нужен пиджак, и правда был нужен, а она сказала – или кто-то еще сказал: "Возьми этот".

– Не я. Я этот пиджак любил.

– Добрый старый твид.

– Сидит на тебе не очень.

– Я его раза четыре надевал, не больше.

– Надо же, отдала тебе мой пиджак.

– На чужое Луиза никогда не скупилась.

– Она умерла, знаешь.

– Чарли, не начинай.

– Что слышно от Хелен?

– Кстати о мертвых? Ничего.

– Хелен мне всегда нравилась.

– Что ж ты на ней не женился? – сказал Билл. – Уберег бы меня от уймы проблем.

– Проблема была не в ней. Проблема была в тебе.

– Один черт, – сказал Билл.

Широкое лицо Чарли заливал здоровый румянец – дар ветра, особая примета яхтсмена. Жидкие белесые волосы, короткая стрижка. Сшитый на заказ костюм. Пестрый галстук – дань традиции, символ неистребимой студенческой беспечности, напоминание, что перед нами все тот же Эвви, а его занятие – все еще издание книг, а не мировая война с использованием лазерных технологий.

– Те времена так и стоят у меня перед глазами. Картина постоянно обогащается. Память то и дело подкидывает что-нибудь новенькое. Вдруг всплывают целые куски из разговоров пятьдесят пятого года.

– Ты с этим поосторожнее – еще вздумаешь изложить все на бумаге.

– Радостей такой высокой пробы у меня больше не будет – даже если мне суждено жить да поживать, дотянуть лет этак до восьмидесяти пяти. Вспоминать все это – уже счастье. Беседы о возвышенном, нескончаемые ужины, пьянки, споры до хрипоты. В три утра выруливали из бара, доходили до угла и никак не могли расстаться, ведь нам так много нужно было друг другу сказать, а мы лишь по верхам прошлись, столько тем упустили. Литература, живопись, женщины, джаз, политика, история, бейсбол – нас волновало все, что только есть под солнцем. Знаешь, Билл, идти домой мне никогда не хотелось. А когда я все-таки добирался до дома, то не мог заснуть. Голова гудела от разговоров.

– Элеанор Бауман.

– Господи ты боже, да-да-да. Фантастическая женщина.

– Она была умнее нас с тобой, вместе взятых.

– И, к сожалению, безумнее тоже.

– Странный запах изо рта, – сказал Билл.

– Фантастические письма. Она мне написала не меньше ста удивительных писем.

– Чем от них пахло?

– Много лет писала. Я располагаю собранием ее писем за много лет.

Чарли сел боком к своему письменному столу, вытянув ноги, сцепив руки на затылке.

– Очень приятно было услышать твой голос, – сказал он. – Я поговорил с Бритой Нильссон после ее возвращения, но она соизволила сообщить только одно – что передала мою просьбу. Долго же ты собирался позвонить.

– Работа.

– И как идет, хорошо?

– Об этом не будем.

– Целый месяц прособирался. Мне всегда казалось, что я отлично понимаю, почему ты ушел в затворники.

– Мы здесь для таких разговоров, что ли?

– У тебя извращенные представления о месте писателя в обществе. Ты думаешь, писатель – это радикальный маргинал, экстремист, вечно участвующий в рискованных авантюрах. В Центральной Америке писатели не расстаются с оружием – жизнь заставляет. Вот какой порядок вещей тебе всегда казался естественным и правильным. Когда государство стремится перестрелять всех писателей. Когда любое правительство, любая группировка, которая стоит у власти или к ней рвется, боится писателей и охотится за ними, чтобы уничтожить.

– Я ничего рискованного не делал.

– Правильно, не делал. Но все равно подогнал свою жизнь под это мировоззрение.

– Значит, моя жизнь – вроде как лицедейство.

– Не совсем. Никакой фальши в ней нет. Ты и вправду превратился в дичь, на которую охотятся.

– Ясно.

– Потому-то нам и надо поговорить. В Бейруте взяли в заложники одного молодого человека. Он швейцарец, сотрудник ООН, изучал, как поставлено медицинское обслуживание в лагерях для палестинских беженцев. К тому же он поэт. Напечатал с полтора десятка стихотворений во франкоязычных журналах. Об организации, которая его удерживает, мы не знаем практически ничего. Заложник – единственное доказательство ее существования.

– А ты тут при чем?

– Я председатель одного комитета. Мы ставим перед собой благородные цели, например боремся за свободу слова. Большинство из нас – ученые и издатели, комитет только что создан. И вот тебе самая шизофреническая деталь всей этой истории. Организация берет заложника просто потому, что бедняга подвернулся под руку, он, вероятно, говорит им: "Я поэт", и что они немедленно делают? Выходят на нас, черт подери. Их человек в Афинах звонит в наше лондонское отделение и говорит: "В Бейруте в пустой комнате к стене прикован один писатель. Хотите получить его назад – давайте попробуем договориться".

– Угости меня ланчем, Чарли. Я черт-те откуда ехал.

– Обожди, послушай внимательно. Я много раз толковал с тем типом из Афин-до него, правда, не всегда легко дозвониться. Переговоры тянутся уже которую неделю. Иногда на том конце провода нормальные гудки, иногда – только шум океана, иногда говорят: "Его нет дома". Но все– таки мы с ним утрясли план действий. Хотим устроить пресс-конференцию, небольшую, с жестким регламентом. Послезавтра в Лондоне. Рассказываем о поэте-заложнике. Рассказываем об организации, которая его удерживает. А затем я объявляю, что в этот самый момент в Бейруте заложника отпускают, и телевидение показывает об этом репортаж в прямом эфире.

– По мне, ну их в задницу. Какие-то грязные игры.

– Согласен. "Ты мне, я тебе". Но сначала все– таки выслушай.

– Хорошая реклама для вашей новой организации; хорошая реклама для их новой организации, парня выпускают из подвала, журналистам есть о чем писать – никто ничего не теряет.

– Верно. И этот первый успех поможет нам в борьбе с косностью современного общества. А как еще разрушить стену предрассудков, расшатать стереотипы мышления? Нужна публичная акция, которая разбудит воображение, вдохновит на поиск нестандартных решений. Кроме того, беднягу по-другому не выручишь. Тебе этого недостаточно? Наш долг – сделать для его спасения все, что в наших силах, а если попутно общество кое-что узнает о людях, которые его захватили, тем лучше.

– А я-то тут при чем?

– Не повстречай я тогда Бриту, ты был бы вообще ни при чем. Но, когда она сказала, что едет тебя снимать, меня осенило. Если спустя столько лет ты согласился сфотографироваться, почему бы не сделать еще один шаг? Шаг, который поможет нашей организации заявить о себе, подчеркнет, как важна гражданская активность писателей. Не скрою – я надеюсь спровоцировать позитивную сенсацию. Я хочу, чтобы ты поехал в Лондон и почитал на пресс-конференции стихи нашего поэта, штук пять-шесть, по твоему выбору. Всего-то.

– Уговори какого-нибудь швейцарского писателя. А то еще швейцарцы обидятся, что ими пренебрегают.

– Я могу уговорить любого писателя, кого только пожелаю. Но мне нужен Билл Грей. Послушай, я никому не сказал, что ты сегодня здесь будешь. Даже собственной секретарше. Иначе к этой двери стояла бы очередь до самого горизонта, весь город в ней бы летку-енку танцевал. Твое имя вселяет благоговейный трепет. Это нам на пользу – событие приобретет особый оттенок, заставит людей без конца говорить и думать о нем после того, как затихнет эхо наших речей. Я хочу, чтобы один пропавший без вести писатель читал вслух произведения другого пропавшего без вести. Я хочу, чтобы знаменитый романист сказал свое слово о страданиях безвестного поэта. Я хочу, чтобы англоязычный прозаик декламировал стихи по-французски, чтобы старый писатель, всматриваясь в тьму, звал своего молодого коллегу. Неужели не чувствуешь, как гармонично все выстраивается, как красиво?

Билл промолчал.

– Билл, о душе подумай. Я считаю, что этот поступок много даст тебе самому. Хватит сидеть в кабинете, отвлекись от личных переживаний. А я дам тебе клятву. О твоем выступлении не будет объявлено заранее. После выступления – никаких интервью. Съемка – только фото, ни кино, ни телевидения. В пресс-конференции будет участвовать человек пятьдесят – шестьдесят, включая нас. Мне нужен эффект кругов на воде. Весть распространится, пресса станет возвращаться к ней вновь и вновь, любопытство разгорится. Я хочу, чтобы у нашего детища было будущее. Как твой французский, не все еще забыл?

Билл начал рыться в карманах в поисках сигарет. Оба молчали – все сказанное и услышанное следовало обдумать. На ярком пропуске на лацкане Билла значилось: "ПОСЕТИТЕЛЬ. ДОПУСК ОГРАНИЧЕН".

Чарли перешел на шепот:

– Ночью мы с тобой останавливались прямо на улице и принимались спорить.

– Да, Чарли, было дело.

– Иногда ты меня страшно злил. Все эти твои экстремистские идеи. Рядом с тобой я острее чувствовал свою косность и благоразумие. Почти всякий раз ты нес околесицу, но мне никак не удавалось найти аргументы, к которым не могла бы придраться моя совесть.

– Кажется, мне уже пора.

– Неужели на тебя не накатывают воспоминания? Они, как внезапный прибой, захлестывают, почти валят с ног. Черт возьми, Билл, до чего же я рад тебя видеть.