Текст книги "Mao II"

Автор книги: Дон Делилло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

0 том, что творится в моей голове и душе. Он уловил, как все возвращается на круги своя. Как, за что ни схватись, любая мелочь оказывается частью единой мозаики и ничто не забывается окончательно.

– Да. В каждой фразе – бездна воспоминаний.

– Читая Билла, я вспоминаю кое-какие фотографии – вы их, наверно, знаете. Щитовые дома на краю пустыни и чувство, будто откуда-то из-за границ кадра надвигается беда. Тот гениальный снимок Уиногранда [12]12
  Уиногранд Гэри (1928-1984) – известный американский фотограф. Снимок, упомянутый Скоттом, называется «Нью-Мексико, 1957».


[Закрыть]: маленький ребенок у гаража, опрокинутый трехколесный велосипед и тень грозовой тучи на голых холмах.

– Да, знаю, замечательная работа.

– Доедайте. Я покажу вам чердак.

– Почему вы против публикации?

– Это ему решать. Он делает, что хочет. Но он сам вам скажет, что книга недотягивает до планки. Катастрофически недотягивает. Билл работал над этой книгой двадцать три года. Работал с перерывами. Бросал и возвращался. Переделает и убирает с глаз долой. Берется писать новую и возвращается к этой. Уезжает куда-нибудь, возвращается, возобновляет работу, бьет кулаком по столу и убегает, и опять за стол, три года ишачит каждый день, без выходных, откладывает книгу, снова берет, обнюхивает, взвешивает, переделывает, откладывает, принимается писать что-то новое, уезжает, возвращается.

– Похоже, к этому сводится вся его жизнь.

– Верно. Эта работа выжгла его изнутри. Вымотала все жилы. Биллу всегда каждое слово давалось в муках. Только-только отойдет от письменного стола – и тут же на него наваливаются сомнения, бьют молотком по затылку. Приходится возвращаться, отыскивать в книге кусок, который, как он заранее знает, его успокоит. Он читает и успокаивается. Час спустя, уже в машине, то же самое чувство: страница запорота, глава запорота, он не может подавить сомнения, пока не вернется к столу и не найдет кусок, который, как он заранее знает, его успокоит. Читает и успокаивается. Всю жизнь он так делал, но теперь запас успокоительных кусков иссяк.

– Сколько лет вы с ним?

– Восемь. В последние годы ему очень тяжело. Он опять начал пить, хотя не так много, как раньше. Принимает лекарства от неизвестных науке болезней. Обычно просыпается, когда еще нет пяти утра. Продирает глаза и пялится в потолок. Когда рассветает, плетется к столу.

– В таком случае я считаю, ему непременно нужно опубликовать книгу. Надо же показывать людям то, что сделал. Разве иначе разрешишь сомнения?

– Билл сейчас на пике славы. Спросите почему? Потому что он не печатался невесть сколько лет. Напомню вам одну подробность, о которой теперь забыли или вообще никто не подозревает: когда его книги были изданы впервые, они особого впечатления не произвели. Показались курьезом. Я читал рецензии. Безделка, чем-то похоже на эту вещицу, как бишь ее там, этого, который… И лишь прошедшие с той поры годы сделали его великим. Билл прославился благодаря своему молчанию. Со временем публика уяснила, что это за книги, и переиздания пошли косяком. У нас неплохой стабильный доход, большая часть которого идет двум его бывшим женам и трем бывшим детям. На новой книге мы могли бы, как говорится, озолотиться, огрести миллионы в квадрате. Но тогда Биллу как мифу, Биллу как властелину дум придет конец. Величие Билла растет вместе с дистанцией между ним и современным литературным процессом.

– Тогда зачем вам нужны эти фотографии?

– Мне не нужны. Нужны ему.

– Понятно.

– Я уже устал твердить: "Это блажь". Я его, беднягу, совсем донял. "Не смей. Это безумие. Самоубийство".

– По тому, как вы держитесь, я даже не могла предположить…

– Потому что я делаю свою работу. Он принимает решения, а я их выполняю. Если он решит напечатать книгу, я буду день и ночь корпеть вместе с ним над правкой, гранками и так далее. Он это знает. Но для Билла печататься – самое ужасное на свете, даже хуже, чем писать. Когда книга выходит. Когда люди покупают ее и читают. Ему кажется, будто его выставили голым на всеобщее обозрение. Какая мерзость: они несут книгу домой и раскрывают. Они читают все те слова, которые написаны его рукой.

На чердаке, в шкафах, хранились справочные материалы, которыми Билл пользовался при работе. Скотт шпарил наизусть тематический каталог и показывал Брите десятки папок: каждой категории соответствовал свой цвет обложки. Здесь у него был свой стол и своя пишущая машинка. Ящики, полные непереплетенных рукописей. Внушительного вида ксерокс, стеллажи с энциклопедиями, учебниками стилистики, стопками газет и журналов. Скотт вручил Брите светло-серую, никак не помеченную картонную коробку, указал на шесть таких же коробок на столе и пояснил, что это окончательная редакция, перепечатанный, исправленный и вычитанный экземпляр нового романа Билла.

Но Билл все работает и работает, вносит правку. Спускаясь по лестнице, они услышали стук его машинки.

Не вставая из-за письменного стола, он выпил кофе с сандвичем. Затем опять начал печатать – и услышал первобытный заунывный стон в недрах своего тела. Вот так это и происходит: первые за день слова включают физическую сигнализацию, заставляют хныкать и отбиваться – живые организмы сопротивляются изнурительной работе. Тут без сигареты не обойдешься, верно я говорю? Он услышал: они спускаются по лестнице. Явственно представил себе, как они стараются не скрипеть, как, втянув головы в плечи, тихо ставят ноги на ступеньки. Лишь бы не потревожить блажного дядюшку в его запертой комнате. Он не знал, когда она уезжает – прямо сейчас, наверное? Подумал, что увидеться с ней вновь было бы крайне неловко. Говорить-то больше не о чем, так? Между ними возникло чувство близости, показавшееся жалким и пошлым, едва она вышла за дверь. Он не мог в точности припомнить, что именно ей сказал, но знал: все не то, сплошное словоблудие, позерство, по большей части искреннее и именно потому совершенно непростительное. Да кто она вообще такая? В ее лице есть сила, окостенелость образа жизни, выбранного раз и навсегда, – то, без чего не пробьешься, мощь, которая давно перебесилась, дала себя укротить; мощь нескрываемая, но с примесью настороженности. Легче легкого – встать из-за своего стола с машинкой, уехать в Нью-Йорк и жить с ней до скончания века в квартире с террасой с видом на парк или на реку, можно на парк и на реку сразу. А тут пялишься в клавиатуру, как в зарешеченное окошко. Раньше бывало: когда начинаешь книгу, на тебя наваливается время, накрывает тебя и придавливает, а потом, когда заканчиваешь, отпускает. А теперь больше не отпускает. Так ведь и он пока не закончил. Жить в большой светлой квартире с кроватью, застеленной простынями из серого льна, читать надушенные журналы. Существует гибкое пространство– время физика-теоретика, время, не замутненное человеческими переживаниями, чистая кривая

природы – и есть время с привидениями, время писателя, время-наперсник, дышащее гнилью в лицо, мрачное, понукающее. Что-то сегодня десны чешутся. Нужно проскользнуть украдкой в спальню, приготовить коктейль из розово-желтых поливитаминов с фтором, а пока давай сосредоточимся на странице, стукнем-ка по буковке, потом по другой. Как хочется отодрать ее до визга, на жесткой постели, и чтобы в окна барабанил дождь. Господи, пожалуйста, дай мне поработать. Взглянем на вещи прямо: каждая книга – это марафон, глаза лопаются от натуги. Дойти до финиша надо непременно. Умирать нельзя. Он ударил по клавишам столько раз, сколько требовалось для завершения фразы, и подумал, что надо бы спуститься с ней попрощаться, но выйдет только конфуз для обоих. Она же получила то, за чем приезжала, так? Теперь я – картинка, плоская, как отутюженная коровья лепешка. Он заметил, что сделал ошибку – поменял две соседние буквы местами. Последнее время такое случалось с ним часто, еще один признак прогрессирующей опухоли мозга; он вытащил лист из машинки и замазал опечатку. Пришлось ждать, пока подсохнет. Как он себя наказывает за постоянные опечатки – вечно пальцы тычутся не в те клавиши; как ошибки повергают в отчаяние, нелепицы доводят до форменного бешенства; и он уставился на подсыхающее белое пятно и сидел сложа руки, пока оно не сделалось неразличимым, – тем самым он одновременно наказал себя и увильнул от кары. Ее рука на его щеке… как он удивился, что на него так подействовал этот жест, в одном прикосновении – все сразу. Хочу жить как другие, уплетать в тратториях близ парка трехцветные макароны. Вечно замазываю и впечатываю поверх. Он взглянул на фразу, шесть понурых слов, и увидел весь роман, каким он порой ему представлялся, – ковыляющего по дому кастрированного недочеловека, горбуна-гидроцефала со сморщенными губами и нежной кожей, со струйкой слюны, постоянно текущей из уголка рта. Столько лет потребовалось, чтобы понять: роман – его ненавистный личный враг. Запертый вместе с ним в потайной комнате, схвативший его за горло. Он задумался о невероятной сложности операции по замене ленты. Столько точек над "i", столько "alter" и "ego". Почувствовал: грядет, и действительно чихнул на страницу, чихнул от души, отметил, что выделения с кровяными прожилками, но зато жидкие и скудные. Он не удостоит их гордого имени "сопли". Ей нравится моя злость. Жить в центре кубистского города, воскресные газеты разбросаны по всему дому, румяные булочки на тарелке. Была у него присказка: сейчас, пока у меня междукнижие, и умереть не жалко. В том-то и была беда со второй супругой… Ну да не важно. Жить в двух шагах от галерей и музеев, стоять в очереди за билетами в кино, делать ремонт, спать на простынях из серого льна, откупоривать вино, любить ее, заказывать на дом пиццу, давай сегодня закажем пиццу, выгуливать собак, говорить слова, слышать, как швейцары высвистывают такси и дождь барабанит по окнам.

Брита собрала вещи. Готова стартовать тотчас. Спустилась на первый этаж, налила себе кофе. Села за стол, окинула взглядом кухню. Тут вошла молодая женщина, тихо обронила:

– Привет.

Наклонилась, упираясь рукой в стол, медленно оторвав от пола левую ступню. Волосы у нее были длинные, прямые, светло-каштановые; нижняя челюсть, слегка выступающая вперед, придавала лицу суровое выражение.

– Сколько снимков вы сделали?

– Мы немного поговорили и поработали, потом, когда темы для разговора иссякли, я отсняла еще несколько пленок, а потом еще несколько.

– По вашим меркам, это типичный съемочный день или срыв в жуткую расточительность?

– Как вас зовут?

– Карен.

– И вы здесь живете.

– Я и Скотт.

– Карен, скажу вам правду. Фотография меня не интересует. Меня интересуют писатели.

– Тогда сидели бы дома и читали.

Она взяла с полки непочатую упаковку миникексов и поставила ее рядом с чашкой Бриты. Потом свернулась калачиком в кресле, вертя так и сяк попавшуюся под руку ложку. Джинсы, застиранная блузка, фигура девочки-подростка – сплошные шероховатости, заусеницы, острые углы. И тем не менее – дар сливаться с мебелью, податливая мягкость пушистого пледа.

Брита сказала:

– Я читаю дома, читаю в отелях, я беру с собой книжку, отправляясь к зубному. Двадцать минут в метро, а потом усаживаюсь в приемной и опять читаю.

– Вы всегда знали, что станете фотографом?

– Я читаю в самолетах, читаю в прачечной– автомате. Сколько вам лет?

– Двадцать четыре.

– И вы здесь ведете хозяйство.

– Почти все лежит на Скотте. Он следит за денежными поступлениями и записывает расходы, разбирается с налогами и коммунальными услугами, отвечает всем, кто пишет Биллу, за исключением психов – их мы холодно игнорируем, чтобы зря не обнадеживать. Готовкой и покупками мы ведаем вместе, хотя большую часть, наверно, делает он. Он сам занимается всеми архивами, классификацией бумаг. Мое дело – мыть и подметать. Я скромная уборщица, что меня совершенно не смущает. Изображаю из себя толстуху, хожу вперевалочку со шваброй. Машинописные работы мы распределили поровну, но окончательный, чистовой из чистовых экземпляр печатает Скотт, а потом мы вместе вычитываем текст, и это, наверно, наш самый любимый этап.

– И вы считаете, что затея с фотографиями – ошибка.

– Мы любим Билла, вот и все.

– А меня вы ненавидите за то, что я уеду отсюда со всеми этими пленками.

– Просто есть ощущение сбоя. У нас здесь такая жизнь… тщательно сбалансированная. За распорядком Билла стоит много всего, что планируется и продумывается, – и тут вдруг трещина. Как это называется, разлом?

К дому подъехала машина, открылась и захлопнулась дверь. Карен вновь и вновь нажимала на ложку указательным пальцем, заставляя ее черенок качаться.

– Как вы думаете, женщинам свободной профессии стоит выходить замуж? – спросила она.

– Я давно в разводе. Он живет в Бельгии. Мы больше не общаемся.

– У вас есть дети, которые после развода до сих пор чувствуют себя деревьями, вырванными с корнем, и, встречаясь, все нервно переминаются с ноги на ногу, и вы замечаете, что в их глазах, несмотря на прошедшие годы, глубоко-глубоко затаилась обида?

– Увы, нет.

– У меня было не так много знакомых, которые бы серьезно занимались своей карьерой. Профессиональный рост. Звучит очень солидно. У вас в холодильнике всегда стоит бутылка водки?

– Да.

– Люди вам говорят, что им нравятся ваши работы? Они подходят к вам в Нью-Йорке на вечеринках и говорят: "Я просто хотел бы вам сказать". Или: "Вы меня не знаете, но я просто хотел…" Или: "Мне обязательно нужно вам кое-что сказать, прошу прощения за беспокойство". Тогда вы смотрите на них и улыбаетесь как бы застенчиво.

Вошел Скотт с продуктами. Налил себе кофе и завершил рассказ о том, как выбрался из страны небытия. Как начал писать Биллу письма на адрес издательства. Настрочил штук девять или десять, полных амбиций и самоедства, всего того, что незадачливый молокосос может сообщить автору книг, которые его потрясли. Прежде Скотт и не подозревал, что способен так растормошить свою душу, разбередить в ней глубокие переживания, упоенно выразить их с дерзким блеском, печатая некие слова вселенского масштаба в верхнем регистре, а другие уснащая несусветными орфографическими ошибками, чтобы обнажалось их второе и даже третье значение. Письма дали выход его чувствам. Возможно, то было ощущение, что мир не пустыня, а он сам больше не одинок, ведь с другими путешественниками по словесным дебрям его объединяют общие знания. Как он наконец получил от Билла письмо, две строчки, наспех нацарапанные от руки: дескать, вечно нет времени отвечать людям по-человечески, но спасибо, что написали. Как окрыленный, Скотт накатал еще пять писем, страстных, обо всем сразу, а в последнем известил, что отправляется искать Билла, что должен его увидеть, познакомиться, поговорить, что жажда найти человека, написавшего такие книги, неудержима. Как Билл не ответил. И как Скотта это подбодрило, ведь Билл запросто мог бы написать: не смей, отвяжись от меня, даже на милю не приближайся. Скотт располагал конвертом, в котором пришла записка Билла, штемпель был нью-йоркский, но Скотт случайно узнал из журнальной статьи "Писатели, пропавшие без вести", что свое место жительства Билл скрывает, пересылает почту через издательство.

– И тогда ты поехал автостопом.

Да. Он голосовал на обочинах федеральных шоссе, яростно рвущих пространство, и дело это было такое рискованное, что, шатаясь под выхлопами громыхающих дизельных фур, он чувствовал себя невесомой фитюлькой. На носу у него были зеркальные очки, в кармане – нестареющий восточный трактат, он рассказывал водителям, что разыскивает знаменитого писателя. Некоторые в ответ признавались, с кем из знаменитостей хотели бы познакомиться. Забавно, как редко звучали имена еще живущих людей. Все знаменитые перемерли или, по крайней мере, вышли в тираж. На западной окраине Форт-Уэйна пикап, подвозивший Скотта, загорелся, и это показалось совершенно нормальным, так и надо, без крайностей жизнь – не жизнь. Скотт чувствовал за спиной крылья, накрутил себя до ликующего экстаза, взлетел над низменной вонью будней. На подъезде к Толидо у водителя начались боли в груди, Скотт пересел за руль и повез его в больницу. По дороге Скотта пробрал словесный понос – он говорил и говорил, пересказал больному сюжет фильма, виденного на прошлой неделе. Машина покорно слушалась руля, и Скотт, пока ехал, плавно вписываясь в повороты, поднялся на следующую ступень бытия. Я рад, что нам посчастливилось пообщаться, – с этими словами он бежал рядом с каталкой, на которой санитары увозили водителя к прямоугольнику белого света в конце коридора. Три дня спустя Скотт устроился работать в экспедицию издательства, которое выпускало книги Билла Грея.

Как он обзавелся друзьями. Как узнал, что письма, которые Билл присылает для отправления адресатам, приходят в конверте девять на двенадцать дюймов на имя заведующего экспедицией Джо Дохэни, добродушного рохли, бывшего бойца ИРА, – тот распечатывает конверт и поступает с письмами согласно инструкции. Скотт ждал, жил в пансионе "Ассоциации молодых христиан' [13]13
  Дешевые гостиницы, содержащиеся вышеупомянутой религиозно-благотворительной организацией.


[Закрыть], ел стоя за столиками-полками в угловых забегаловках, чтобы наблюдать за парадом лиц и патологий, за людьми, которые проходят через весь город в состоянии транса или в маниакальном танце, за демонстрацией рас, статей, увечий; на этих злых улицах даже у тех, кто хорошо одет и физически крепок, был нездоровый вид. Потому что они все глубже увязали в пучине своей жизни. Потому что знали: будущее их отторгнет. Потому что отказывались смирять себя необходимыми ограничениями, повиноваться своему тайному призванию. Спустя несколько недель Скотту попался на глаза большой конверт, на котором убористым почерком Билла было выведено имя Джо Дохэни. Обратный адрес, разумеется, отсутствовал, но Скотт посмотрел на штемпель, а потом пошел в библиотеку, обложился атласами и обнаружил, что искомый город – Брите он его названия не открыл – лежит примерно в двухстах милях от приютившей Скотта средневековой крепости. Его не очень-то обрадовало, что от Нью-Йорка до Билла всего несколько часов езды. Он с легкостью отправился бы в Чад, в Гималаи, на Борнео – чем дольше путь, тем выше поднимаешься от небытия к бытию.

Часть расстояния он преодолел на автобусе, а дальше, по местным дорогам, добирался автостопом. При себе имел спальный мешок и прочие нужные вещи. Шатался по городу, наблюдал за торговым центром и почтой – и так пять уикэндов подряд, и все безрезультатно. Впрочем, его это не обескураживало. Главное, что он больше не тратил жизнь попусту. Он включился в одну сеть с Биллом, дышал тем же воздухом, видел то же, что и Билл. Он не выспрашивал, знает ли кто-нибудь Билла. Стал праздным туристом, старающимся не привлекать к себе внимания. После пятого уик-энда Скотт не вернулся на работу – поселился в кемпинге неподалеку; и однажды увидел, как некий человек – Билл, кто же еще, – вылезает из машины у хозяйственного магазина; было это всего через восемь дней после того, как Скотт окончательно порвал с Нью-Йорком.

– Почему "Билл, кто же еще"?

– Кто же еще? Стопроцентно он. Как фотограф может задавать такие вопросы? Разве его творчество, его жизнь не написаны у него на лице? Разве в этом крохотном фермерском городке есть другие люди, по которым было бы видно, что они создали такое? Нет, это был он, кто же еще? Плотно сложен. Приглаживает волосы рукой. Направляется в мою сторону. Идет по улице. С каждым шагом выглядит все более знакомым. Билл, кто же еще? Идет прямо на меня, а мне словно кислород перекрыли. Основные органы тела объявили забастовку.

Как он подошел к Биллу и объяснил ему, кто он такой – настырный бомбардир, засыпающий любимого автора горами писем; Скотт принуждал себя говорить медленно и отчетливо, полными предложениями, чувствуя, как пересыхает во рту, как, тихо позванивая, слетают с языка ничего не значащие слова. Различал шум сердца, глухое стаккато в груди, которое до того слышал лишь единожды – когда долго-долго лазал по горам в небывалый зной. Звук крови, текущей по аорте, сотрясающей стенки сердца. Как он сумел пролепетать, пока глаза Билла щурились, превращались в амбразуры, что, может быть, писателю нужен секретарь, должен же кто-то разбирать почту, – опыт, кстати, есть, – печатать на машинке, заботиться об архиве, он человек тихий, не назойливый, при необходимости может даже обед сготовить, постарается уберечь писателя от докучливой орды поклонников (тут губы Билла невольно искривились в горькой усмешке). А затем инстинктивно умолк, дал Биллу переварить свое предложение, а сам стоял перед ним с видом серьезного и надежного помощника. Смотрел, как у Билла постепенно меняется выражение лица. Как перестали биться жилки на шее, как ушла из глаз тревога. Лицо великого человека отражает красоту его творений.

В спальне Карен рассматривала подарок, привезенный Скоттом из города, – репродукцию карандашного рисунка под названием "Мао II". Карен положила ее на кровать, придавила чем попало углы, чтобы не заворачивались. Начала рассматривать, размышляя, чем рисунок интересен, почему Скотт решил, что он ей понравится. Лицо Мао Цзэдуна. Имя ей нравилось определенно. Странно: несколько карандашных штрихов – и вот он, Мао, небрежно проработанные тени, шея и брови едва намечены. Автор – знаменитый художник, имя у нее вылетело из головы, но что знаменитый – точно, он уже умер, белая маска лица, слепящая белизна волос. Или он не умер, а просто так про него говорят? Скотт сказал: невозможно поверить в смерть того, кто никогда не казался живым. Энди. Ага, Энди.

Скотт мыл чашки.

Вошел Билл, спросил: – Чем занимаешься?

Скотт, неотрывно глядя в раковину, тер чашку с внутренней стороны губкой.

– Можно подняться к фабрике. День сегодня неплохой.

– Тебе нужно работать, – сказал Скотт.

– Я поработал.

– Еще рано. Вернись в кабинет и поработай еще.

– Сегодня я времени даром не терял.

– Брехня. Ты фотографировался.

– Я потом наверстал. Ну, будет-будет. Позовем женщин и смотаемся к фабрике.

– Иди обратно наверх.

– Неохота.

– Не заводись. Я сегодня не в том настроении.

– Пойдем позовем женщин, – сказал Билл.

– Рано еще. Ты же все утро фотографировался. Вернись наверх и доделай работу.

Скотт подставил губку под струю горячей воды, смывая мыло.

– До темноты еще три часа. С запасом хватит, чтобы дойти туда и вернуться.

– Я же о тебе забочусь. Тебя самого угораздило решить, что ты будешь писать эту книгу бесконечно. А я говорю только то, что от меня требуется.

– Знаешь, кто ты такой?

– Ну да, ну да, ну да, ну да.

– Ну да, ну да, – сказал Билл.

– По-моему, ты по-настоящему и десяти минут не отработал.

– Ну да, ну да.

– Раз так, вернись наверх, сядь за стол и поработай.

– Светлое время суток тратим зазря.

– На самом-то деле все совсем просто.

– Нет, не просто. Сложнее не бывает. Морской узел из всего самого непростого на свете.

С посудой Скотт разделался, но от раковины не отходил, стоял, опустив глаза.

– Да нет, все просто, клянусь. Как дважды два. Давай-ка наверх, за стол, за работу.

– Женщинам бы понравилось.

– Мы с тобой оба знаем: я говорю лишь то, что от меня требуется.

– А может, я вернусь наверх и буду сидеть сложа руки. Как ты узнаешь, работаю я или нет?

– Никак, Билл.

– Может, я там буду сидеть и отрывать марки от двадцатипятидолларового рулона. На каждой – гребаные звезды и полосы.

– Как хочешь, только оставайся у себя. Я хочу, чтобы ты сидел в своей комнате, за столом.

– Я тебе скажу, кто ты такой, – сказал Билл.

Скотт, упорно не оборачиваясь, взял полотенце и вытер руки. Повесил полотенце назад на пластмассовый крючок и стал ждать.

Брита подошла к кабинету Билла. Дверь была распахнута. Брита заглянула внутрь. Помедлив, тихо постучалась, хотя комната явно была пуста. Брита притаилась в ожидании. Потом перешагнула порог, внимательно рассматривая совершенно обыкновенные вещи; словно старалась запомнить все детали, упущенные фотоаппаратом: расположение предметов, принцип расстановки справочников на полках, количество карандашей в банке из-под джема. Словно примечала для потомков, старалась с маниакальной точностью зафиксировать в памяти, что именно лежит у него на столе, чьи лица на фото под стеклом, все те мелочи, которые кажутся нам драгоценным ключом к разгадке человека.

На самом деле Брита заглянула сюда всего лишь за куревом. Отыскав взглядом пачку, скакнула к столу, вытащила одну сигарету. Лестница заскрипела под чьими-то шагами. Брита нашла спички, закурила и, когда в дверях возник Билл, сказала: "Спасибо!", отсалютовав сигаретой.

– Я думал, вы наверняка уже уехали, – сказал он.

– Разве вы не знаете регламента? Мы ждем дотемна. Потом двинемся по проселкам и бездорожью, шарахаясь от указателей, – а то вдруг я догадаюсь, где проезжаем.

– Скотт над этим по нескольку недель думает.

– Его маршрутом ехать вдвое дольше.

– Я бы вам посоветовал проявить такт – похвалить этот хитрый лабиринт.

– Попытаюсь. Ну хорошо, не хочу отрывать вас от работы, увидимся за ранним ужином, если это предусмотрено программой.

Билл убрал со скамьи у окна ворох бумаг, но потом словно бы забыл, что собирался присесть; так и остался стоять, прижав к груди листы.

– Я чего-то наговорил, да?

– В основном о своей работе.

– Изголодался по сочувствию. Я и теперь хочу много чего сказать, а не выходит. Забыл обычный язык – только за обедом невнятно мычу, когда хочу попросить соли.

– Соль вам употреблять вредно.

– Мне шестьдесят три, и это очень больно.

– Я до шестидесяти не доживу. Чувствую, что– то зреет, почти вижу. Медленное, изнуряющее, страшное, затаилось в глубоких недрах тела. Я уже много лет знаю.

– У страха свой эгоизм, правда?

– Я ужас что мелю? – спросила она.

– Возможно, слегка хвастаетесь.

– А вы что хотите сказать, если все-таки вспомните слова?

– Попросить вас: приезжайте еще разок, когда захотите. Или дайте свой адрес. Или останьтесь и поговорите со мной.

– Мне-то говорить легко. Но в вашем доме разговоры не такое уж простое дело. Мне кажется, здесь все настолько всерьез, что некоторые темы затрагивать опасно. Кроме того, теперь между нами нет фотоаппарата, нет буфера. А это все меняет, согласны? Скотт сказал: "В шесть тридцать".

– Стало быть, в шесть тридцать.

– Он рассказал, как вас нашел.

– В первые тридцать минут я был готов ему голову проломить. Но он быстро втерся в доверие. Самоучкой освоил массу профессий и хитростей. Мы разговариваем и спорим без передышки. Благодаря ему я вижу вещи с разных сторон.

– И Карен.

– Скотт говорит, я ее выдумал. А на самом деле это он ее достал, точно кролика из шляпы. Иногда меня от нее оторопь берет. Ей хватает пяти слов, чтобы напугать меня и тут же очаровать. В том, что касается людей, она жутко умная. Насквозь нас видит. Смотрит телевизор – и заранее знает, кто что скажет. Не только слово в слово произносит – их голосами.

– Она здесь появилась намного позже Скотта?

– Лет этак через пять. Голоса копирует один в один, только диву даешься. Вот какая у нас Карен.

Брита вытянулась в длинной ванне почти во весь рост. Было слышно, как прямо под окном колют дрова. Вокруг клубился пар. Сначала треск вонзаемого в дерево топора, затем тихий стук поленьев об землю. Брита чувствовала, как воровато вползает в ее сердце смутная слабая тоска. Странно, с чего бы? После одной из важнейших съемок последнего времени – и вдруг тоска? Правда, она уже перестала разделять съемки на важные и не очень, почти утеряла интерес к карьере. Какая там карьера, только писатели – отсюда и до самого Китая – горбатятся над своими рукописями. Доход невелик, упоминания в прессе редки. Портреты большинства писателей останутся лежать в столе, другие же появятся лишь в захудалых журналах и справочниках. С маниакальным упорством мотаешься по свету, фотографируя безвестных, непереведенных, неприступных, подозреваемых в политической неблагонадежности, уходящих от погони, поневоле замолкших. И потому, когда писатель ранга Билла соглашается ей позировать, это все равно что верительная грамота, аккредитация высшей категории. Тогда откуда странное ощущение, будто поскользнулась и куда– то сползаешь? Брита подлила в ванну горячей воды. Она знала: он там, под окном, пыхтит, помогает себе пением. Треск – и тихий стук. Соблюдай дистанцию. Он словно на шатком мосту, на грани. Теперь вода идеальная, почти нестерпимо горячая. Почувствовав, как выступает на лице пот, Брита погрузилась глубже. Для того, наверное, фотосессия и обставляется такими церемониями. Пар до потолка. Жар пробирает до костей, отупляет, давит на сердце. Она знала, как он силен, – видно по рукам и пояснице, по плотному, будто у докера, сложению. Она взяла полотенце, промокнула с лица пот; спустя еще некоторое время вылезла из ванны, протерла полотенцем на запотевшем стекле, на уровне глаз, окошечко. Как ей соблюдать дистанцию после того, как съемка закончена? Они работали вместе, и потому теперь ей немножко больно. Билл кидает наколотые дрова в сторону поленницы, прижавшейся под обвисшим тентом к стене дома. "Уведомление о моей смерти". Пока она стояла у окна и смотрела вниз, ей пришлось несколько раз протирать стекло.

Билл поднял бокал.

– Сегодня я чувствую себя здесь как дома. Всё на месте, правда? Ощущение завершенности и новых горизонтов. В чем причина, мы все знаем. Выпьем же за гостей и за то, что они значат для цивилизации.

Выпил; закашлялся.

Сказал:

– "Гостить" – "угостить". Интересное созвучие. Этимология – занятная штука. Слова соединяются, перемешиваются, обмениваются чем-то. Точно группы людей, которые этими словами обозначаются. Гости угощают нас новыми идеями, принесенными из внешнего мира.

Скотт сидел напротив Бриты и обращался к ней, даже когда его реплики адресовались Биллу.

– Не думаю, что она считает себя гостьей в подлинном смысле слова. Она приехала работать.

– Странная работка, черт подери. Верх донкихотства. Но, кажется, я ею восхищаюсь.

– Ты ею восхищаешься потому, что она упорно занимается своим неблагодарным делом. Ее работа – служение. Именно то, к чему я тебя все время призываю. Спрячь книгу подальше. Сделай из нее фундамент. Используй ее, чтобы очертить мысль, принцип.

– Какой принцип? – спросила Брита.

– Молчание – красноречие нашей эпохи. Утаить свое произведение от публики – единственный способ воздействовать на нее.

– Барашек очень вкусный, – сказал Билл.

С кухни вернулась Карен, неся доску с нарезанным хлебом.

Скотт смотрел на Бриту.

– Романы выходят каждый день, поток банальностей не иссякает. Но если автор придержит книгу при себе… Если оставит в машинописи, если позволит ей впитывать тепло и свет. Именно так возобновляется патент на внимание широкой публики. Пусть книга и писатель будут неразделимы.

– Вы меня извините, но это была бы гнусность, – сказала Брита.