Текст книги "Солнце далеко"

Автор книги: Добрица Чосич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

12

Поздно ночью, усталый, Уча вошел в хижину, где разместились раненые. Там он увидел Бояну, помешивавшую угли в очаге. Позади нее лежали трое раненых, накрытые маскировочными плащ-палатками. Яркие пятна, словно на шкуре тропических животных, играли и переливались на них. Смущенный присутствием Бояны, хотя ему очень хотелось ее видеть, Уча сел у огня. Оба молчали, не глядя друг на друга. Чувствуя тупую боль в руке, Уча прислонился к бревенчатой стене и попросил Бояну накрыть его плащ-палаткой.

Она захлопотала вокруг него, и, ощущая ее нежность и заботу, он ясно вспомнил все, что произошло между ними этим вечером, перед боем. Но, несмотря на все усилия, ему никак не удавалось точно восстановить в памяти их разговор. Все было туманно, расплывчато. Может быть, он просто выдумал эти слова? Он чувствовал непреодолимое желание поделиться с кем-нибудь своими чувствами. Только с Павле он мог бы поговорить обо всем.

Павле – тот бы все понял. Но после того, что случилось, разве мог он говорить с ним о своей любви? Просто оскорбительно было бы открывать ему душу. И смешно. Да и какой нормальный человек стал бы теперь, при таких обстоятельствах, думать о любви! Нет, надо молчать и таиться, даже от самого себя. Все произошло только потому, что встретились их руки. Это вышло совершенно случайно. Будь они всего на полметра дальше друг от друга, ничего бы не произошло. Во всем виноваты руки… они выдали их обоих. Руки говорят о любви убедительнее слов.

Уча взглянул на свои руки, лежавшие поверх плащ-палатки, пестрой, как шкура тропического животного. Правая рука вызывала у него отвращение. Ему казалось, что на пальцах все еще оставались волосы немца.

– Бояна! – позвал он.

– Тебе больно?

– Нет, не больно. Достань, пожалуйста, воды, обмой мне правую руку. Только скорей, не могу больше!

Она молча взяла котелок, наполнила его снегом, растопила снег на огне и осторожно обмыла ему руку.

– Теперь мне легче…

– Почему?

– Так! Мне показалось… – он не договорил, но про себя подумал: «Я не мог прикоснуться этой грязной рукой к тебе…» Она слегка улыбнулась и опять села у огня, повернувшись к нему в профиль. Ее невидящий взгляд был устремлен в черноту ночи, притаившейся у входа.

Уча посмотрел на опухшие, посиневшие пальцы левой руки, на струйки крови, засохшие причудливым рисунком на ладони.

Удивительно, как много может случиться всего лишь за полчаса… Эти вот пальцы держали гранату, ласкали ее руку, стреляли в немцев, вырывали пулемет у неприятеля, а теперь они бессильны. Как же все это было? Нет… она первая… Молчи!.. Что она еще сказала? Ведь она что-то еще сказала. Он волновался и поэтому не расслышал. О чем она думает сейчас? Почему так странно смотрит? Кто знает, что таится у нее в душе! Девушка-солдат… Конечно, он и любит ее за это. Герой не он, герой – она. Он отдает за свободу только жизнь, она жертвует ей еще красотой и самым драгоценным, что может быть в жизни – материнством.

– Бояна, ты любишь детей? – неожиданно спросил Уча. Невольно он произнес свои мысли вслух и смутился.

Она удивленно посмотрела на него сияющими карими глазами.

– Люблю… очень… – прошептала она немного погодя.

– Я тоже. Фамилия нашей семьи Живич. Жестокая ирония! Я – четвертое поколение в нашей семье, которое участвует в войне. Впрочем, семьи у меня нет, только одна мать. Я у нее единственный. Она родила меня, когда отец уже ушел на войну. И, конечно, погиб в какой-то деревне под Цером [25]25
  Цер – горный массив в Сербии, близ которого в первую мировую войну сербы разгромили австро-венгерскую армию.


[Закрыть]. Я не знаю даже, как он выглядел. Он, как и я, был единственный сын, да и дед мой тоже. Фамилию Живич род наш носит уже пять поколений. Какой-то далекий прадед взял эту фамилию из суеверия, надеясь, что хоть она поможет ему оставить после себя потомство и продлить род. Все мои предки были рождены только для окопов. Как будто у них была одна только цель – вырасти для войны, родить сына для будущей войны и погибнуть на войне. – Уча говорил тихо, медленно и проникновенно, словно читая по книге. – Моя семья, как и весь наш народ, похожа на пырей: из каждой поры новый стебель лезет. Удивительна все же наша судьба, Бояна, сильна наша кровь. Я немного знаком с историей, но не знаю народа, судьба которого была бы схожа с нашей. За всю нашу историю мы занимались только земледелием и войной. А другие народы создавали тем временем культуру, науку, промышленность, города и всякие прочие чудеса. Пора и нам навсегда оставить старые занятия и делать то же, что делают другие. В этом для меня революция. Я страстно верю, что мы воюем в последний раз. Достаточно мы уже навоевались! – Он помолчал, словно обдумывая, что бы еще сказать, и продолжал тише и проникновенней: – Мне только жаль, что в этой войне, вероятно, погибнет последний отпрыск Живичей… После меня никого не останется, Бояна, и никто не продолжит нашего рода. А ведь мои нерожденные сыновья заслужили право не умирать в окопах.

– Зачем ты так говоришь? – взволнованно прервала его Бояна. – Мы переживем войну, я в этом уверена. Мне кажется, я никогда, ни на мгновенье не верила, что я погибну. И ты… Я хочу жить, Уча… – и Бояна не договорила.

– Да я и сам удивляюсь себе. Я вовсе не из тех, кто вечно носится с собой и жалеет себя. Я не мимоза, Бояна; я – пырей! Я ненавижу мимозу, особенно когда она вдруг начинает разговаривать. Но сегодня вечером у меня какое-то особенное настроение. Ведь иногда мы и сами не знаем, что у нас на душе. Вот нашло на меня что-то, я думаю о своих детях. И обидно мне, что я не женат и не имею детей. – Уча умолк, глядя на Бояну.

Она сидела, склонившись, на низком пне. Ее гибкий стан не могла изуродовать даже солдатская гимнастерка. Одну ногу она выпрямила, а на другую, согнутую, оперлась локтем, поддерживая ладонью голову. Вздрагивающее пламя освещало лицо Бояны, и отблеск огня играл на ее каштановых волосах и прямых, густых бровях. Щеки девушки напоминали цветом зрелый абрикос; черные тени лежали на ее шее и на мягком подбородке. В уголке глаза, под сенью ресниц, дрожала слеза. Словно почувствовав этот долгий взгляд Учи, слеза в испуге оторвалась и, скользнув по лицу, оставила за собой влажный след. На ее место вынырнула другая, быстро покатилась по проложенному следу и тоже скрылась в тени, а за ней уж побежали все новые и новые слезы.

Придерживая раненую руку, Уча опустился рядом с Бояной и, взяв ее кисть своей грубой, неуклюжей рукой, погладил тонкие, все еще девически нежные пальцы. Плечи девушки дрогнули. Уча обернулся к раненым, прислушиваясь, спят ли они, и тихо, так, чтобы слышала только она, сказал:

– Бояна, я говорю сегодня с тобой о самом сокровенном, ты знаешь, почему. – Его голос изменился, и ему показалось, что эти слова произнес кто-то другой, незнакомый. – Много тяжелого приходится переживать в последние дни… Я все время борюсь и с собой и с другими… – Последнее слово вырвалось у него помимо воли, он чувствовал непреодолимую потребность сказать ей, самому близкому для него человеку, обо всем, что произошло между ним и Павле. Но тут же он подавил в себе это желание. Словно читая его мысли, Бояна посмотрела на него и шепнула:

– Я понимаю… Только, прошу тебя, не говори сейчас о войне и о горе. Расскажи мне что-нибудь хорошее, мне так это нужно.

«Она понимает меня», – с радостью подумал Уча, глядя ей в глаза.

– Хорошо… Нынче вечером, обходя поле боя, я был счастлив. А сейчас у меня скверно на душе, то есть нет, сейчас я тоже счастлив, но иначе, чем два часа назад. То было солдатское счастье, мое, командирское счастье. Ведь самое большое счастье для меня – побеждать. А сейчас я счастлив по-другому, мне хорошо, удивительно хорошо!

– Ну что ты за человек! Почему ты думаешь только о великом и необыкновенном? Расскажи мне не о войне, а о том, что настанет после нее. Расскажи мне о нас с тобой!

– Что настанет после войны? – Уча задумался. Он знал совершенно точно, что будет после войны, но он не мог говорить об этом сейчас.

– Почему ты молчишь? Я так верю… Я люблю об этом мечтать.

Нет, он не мог говорить. Неуверенно, медленно обнял он ее здоровой рукой. Застыл на мгновение, словно в раздумье, и вдруг стал осыпать ее поцелуями… Потом вырвался из ее объятий и убежал.

Раненый застонал и позвал Бояну. Она быстро встала. Лицо ее, на котором уже высохли слезы, было радостно и прекрасно.

13

Полночь давно миновала. Стоял жестокий мороз. Никто в отряде не спал. Возле двух больших костров собрались все бойцы. Закутавшись в трофейные шинели и плащ-палатки, они перебирают содержимое немецких ранцев и греются. Возбуждение улеглось, и партизаны ведут обычные, надоевшие разговоры о том о сем. Кое-кто задремал.

– Как ты думаешь, друг Сима, зачем немцам столько одеколону? – говорит Джурдже, запустив руку в ранец из телячьей кожи.

– Гигиена, парень! Они без нее не могут, как Евта без ракии. Уж так у них повелось! Это их национальное свойство.

– Ну, раз так, я предпочитаю нашу сербскую гигиену – сливянку. Она действует и внутри и снаружи.

– Нет, друг, они моют руки одеколоном и перед обедом и после обеда…

Оба пытаются шутить, но, не встретив поддержки у окружающих, замолкают.

Стоя поодаль, Вук и Гвозден тихо вели разговор совсем на другие темы.

– Что с тобой, Гвозден? У тебя, видно, не все благополучно, – обратился к нему Вук, зная, что словоохотливый Гвозден не станет молчать без причины. – Тебя как будто даже не радует, что сегодня ночью мы так угостили немцев?

– Да что говорить, дело наше было бы дрянь, если б мы их не поколотили! Молодец, Уча, молодец! Если бы не он…

– Ну а Павле?

– Павле, конечно, тоже молодец, только он все больше «маневрирует» да увертывается… Покуда мы его слушали, мы только и делали, что бежали.

– Вот как! А на днях что было? Ты забыл, как нас немцы поприжали. А чья это была вина? – Учи! Упрям он. Нельзя, брат, воевать только сердцем. Тут нужны и хитрость и ум. Мне все равно, что Павле, что Уча, но надо смотреть на вещи политически. Павле умен, вот он и кажется тебе хитрой лисой.

– Ну, ладно, «политически»! Хорошо тебе говорить. А я меж двух огней. Тяжело мне, право, тяжело!

– А мне разве легко? Ты заместитель командира отряда, а я командир роты. У тебя ответственности больше, но мне тоже трудно. Разве меня не касается то, что они затеяли? Ничего хорошего из этого все равно не выйдет. Я жду не дождусь, когда придет Йован, тогда все станет на свои места. А что если он не придет и Уча не образумится? Быть тогда большой беде – вот увидишь!

– Как это – образумится? Образумиться должен Павле. Если он комиссар, это еще не значит, что он самый умный. Он не может быть всегда прав. У меня тоже голова на плечах! Я беспокоюсь, пока нет Йована. Вот он придет, тогда все сразу станет ясным. Окружной комитет и Брка придерживаются другого мнения, чем вы, так и знайте!

– Почему же ты сердишься? Я ведь тоже думаю своей головой. В конце концов Брка может говорить все, что ему угодно. Он в тылу не может оценить обстановку лучше Павле. Павле – коммунист с довоенным стажем и очень толковый человек.

– Уча тоже коммунист с довоенным стажем. И я тоже, если хочешь знать. Можешь говорить все, что угодно, но знай: дело серьезное. Мы никогда еще не были в таком положении. А комитет этот… Целую неделю не может восстановить с нами связь! Спроси партизан, что они думают!

– Что они думают – это неважно. Партизаны могут по-разному думать, решают дело не они. Они обязаны слушать приказания штаба, вот и все. Ведь мы армия!

– Нет, Вук, мы не обычная армия. Когда речь идет о собственной голове, тут надо обо всем подумать. Партизаны тоже люди, не овцы!

И Гвозден замолчал, не желая говорить о том, что его мучило.

Сидя у костра, партизаны рассматривали семейные фотографии, найденные в карманах у немцев. Предложили посмотреть и Гвоздену с Вуком.

Вдруг перед ними появились Вуксан и Йован. Их сопровождало несколько мужчин в рабочих куртках и гражданской одежде. Партизаны встретили их с радостным удивлением.

– Йован! Йован! Где ж ты запропал? Черт тебя побери! Вот здорово! – восклицали партизаны.

– Ну, теперь все наладится, – тихо сказал Гвоздену Вук.

– Ты почему, заяц, не пришел во-время? – строгим голосом крикнул Йовану Джурдже.

– Что такое, товарищи? Вы никогда еще не были так рады мне. Я всегда поспеваю к концу боя, – весело заговорил Йован, высокий парень в щегольской крестьянской одежде. Хохолок непослушных волос топорщился из-под его пилотки, лихо надетой набекрень. Лицо Йована смеялось: смеялись живые черные глаза, и курносый покрасневший нос, и полные щеки, и большой рот с красивыми зубами. Веселое настроение никогда не покидало этого здоровяка-гимназиста. – Здорово, партизания! Вам хорошо! А вот мы, связные, – несчастный народ! Вы только и знаете, что укоряете нас: и молоко-то мы в деревнях пьем, как змеи, и девушки-то, мол, дарят нам чулки из приданого. Дескать, вы, бедняги, мучаетесь, а мы пользуемся вашей славой! Что, правда ведь? – говорил он, обходя сидящих у костра и здороваясь с каждым по очереди.

Действительно, что касалось «женской части», то Йовану в отряде даже завидовали. Ему это льстило, и он не слишком старался разуверить товарищей в своих победах. «Главное – доставить и передать почту и не обнаружить связь; остальное – мое дело!» – говорил он в ответ на упреки и уснащал свои рассказы самыми соблазнительными подробностями.

О Йоване шла слава как о лучшем связном. Говорили, что он пролезет в карман к немцу, но задание выполнит. И штаб великодушно смотрел сквозь пальцы на его успехи у расинских девушек.

– Не беспокойся, не беспокойся! Ты во-время поспел к черту на свадьбу! Жаль – не знал, а то задержался бы еще на день-другой! – сказал Джурдже, грозно качая головой.

– Думаешь, я раскаиваюсь? Я ведь на всех свадьбах заводила. Такой уж я уродился.

– Эх ты, горе-воевода. Плохого же ты о себе мнения! А знаешь ли, что ты есть?

– Что? Перец в свадебной похлебке, только-то и всего!

– Лучше б ты, воевода, приходил во-время, а не когда тебе вздумается, – вмешался Гвозден, не желая продолжать этот разговор в присутствии незнакомых людей; он очень сердился на Йована. – Скажи мне, что за товарищи пришли с тобой, и беги – передай Павле письмо, – добавил Гвозден и посмотрел на пришедших, смущенно разглядывавших партизан. Как и все горожане, знавшие о партизанах только по рассказам, они, конечно, представляли их себе совсем не такими.

– Не надо формальностей, товарищ Гвозден. Посмотри только, каких пролетариев привел я тебе. Все как один годятся в пулеметчики. Немцы в последнее время так потрепали отряд, что, не приведи я пополнения, ты, как заместитель командира, командовал бы к весне только над Евтой да над неудачником Станко. У Евты нос уже стал, как блин, – он только и делает, что вдавливает его в землю, а Станко и пуля не берет! Давайте я вас познакомлю. Вот это – заместитель командира отряда товарищ Гвозден, вот этот, возле него, – командир роты Вук, самый большой наш брюзга, а это – наши новые товарищи. Они пришли к нам в отряд. С остальными знакомьтесь сами, – весело сказал Йован и направился к другому костру, чтобы передать письмо Павле.

Не называя своих имен, согласно правилам конспирации, новички здоровались с партизанами и с недоумением поглядывали на их кургузые немецкие шинели.

– Ну как, товарищи? – спросил самый разговорчивый из прибывших, усаживаясь рядом с Джурдже. На нем была кепка и рабочая куртка, которую он, очевидно, не успел сменить перед уходом в отряд.

– Прекрасно, товарищи! Трудновато только первые три года. А как привыкнешь к ястребацкой воде и к горному воздуху, там уже легко. Смотри только, как бы война раньше не кончилась, – полушутя, полусерьезно ответил Джурдже.

Партизаны не обращали внимания на шутки Джурдже. Они знали, что Йован доставил директивы от Окружного комитета партии, и тревожно перешептывались друг с другом. Вновь пришедшие смущенно улыбались.

Как бы желая сгладить неловкость, человек в кепке обратился опять к Джурдже:

– А мы с тобой часом не знакомы?

– Да мы же родственники! У моей да у твоей бабки один волынщик на свадьбе играл.

Раздался громкий смех. Но Сима, которому было неприятно смущение новичка, сказал:

– Не сердись на него, товарищ, у него скверный характер, да и мозги немного набекрень. Зато сердце хорошее. – И Сима покачал головой, делая знак Джурдже, чтобы тот замолчал.

– Да, Сима прав. Меня и впрямь не совсем так, как нужно, сделали. Ну, давайте познакомимся, как полагается воспитанным людям. Мое имя Джурдже – так меня командир отряда окрестил в память какого-то своего дядюшки. В книге у попа я записан по требованию моего крестного, покойного кузнеца Тозы, Владимиром. Значит – Джурдже, двадцати с лишним лет от роду, по профессии столяр, проживавший некогда в старом городе, теперь партизан, иногда и храбрец – как когда, зачислен во взвод служивого Николы, который, если прикинуть на мой столярный аршин, станет капитаном. – И Джурдже взял за руку еще не оправившегося от смущения новичка. – Ну, добро пожаловать! Ты, видно, не трус, раз пришел к нам теперь! Как же назвать тебя, чтобы ты не был в обиде на крестного?

– Как хочешь, мне все равно.

– Ладно, будешь Гаравко [26]26
  Гарав (сербск.) – чумазый, закопченный.


[Закрыть]. Вы, из депо, всегда чумазые, словно вами трубы чистят. Нравится?

– Идет. Согласен! – ответил тот и добродушно усмехнулся.

На самом же деле Гаравко нисколько не был похож на чумазого кочегара. Это был длинноногий человек с большим горбатым носом и русыми волосами.

– Гвозден, нельзя ли его к нам в отделение? А то «корпус» Николы уменьшился на одну десятую часть.

– Ладно. Только ты, пожалуйста, будь посерьезней, – строго сказал Гвозден, направляясь вместе с Вуком к Павле, чтобы узнать, какие директивы доставил Йован.

– Вот и хорошо! Винтовку, Гаравко, получишь сразу! Гренадеры оставили ее для тебя вчера вечером. Жаль, нет здесь сейчас нашего капрала Николы. У него этой ночью были тяжелые потери.

– Да ну тебя, брось, оставь человека в покое! Вот если бы ты сам стрелять научился, как умеешь языком трепать, тогда бы этим людям незачем было к нам и приходить, – зло промолвил Станко, которого раздражала назойливость Джурдже.

– Так вот почему ты меня всегда своим ружьем защищаешь! Жаль только, что оно патроны зря жрет. Ты как поднимешь шум, я и думаю: господи боже, сколько же трофеев мы соберем! А когда все кончится, глядишь – шиш!

– Я шел на войну не затем, чтобы тебя защищать!

– Товарищ Гаравко, я и забыл представить тебе: Станко, по прозвищу Баксуз [27]27
  Баксуз (сербск.) – неудачник, человек, приносящий несчастье.


[Закрыть]. Он пулеметчик, а пулеметы – артиллерия нашего корпуса. Вообще, как ты видишь, характер у него кроткий, словно у святого Чирика.

Станко сделал вид, будто ничего не слышит, и промолчал. Он не любил болтунов и презрительно называл их помелом. Сам он представлял собой полную противоположность Джурдже. Голос его обычно раздавался только в бою, когда Станко выкрикивал ругательства по адресу врага. И Никола считал, что Станко разговаривает тогда только потому, что ему никто не отвечает. О себе Станко вообще не рассказывал. Кроме того, что он рабочий-электрик, в отряде, за исключением, может быть, комиссара, о нем ничего не знали. Он бежал из районов, занятых усташами [28]28
  Усташи – так назывались солдаты воинских формирований предателя хорватского народа Павелича. Усташи отличались исключительной жестокостью по отношению к партизанам и мирному населению.


[Закрыть], и, хотя он всегда молчал, товарищи чувствовали, что с его семьей произошло большое несчастье. Евта предполагал, что он незаконнорожденный и стыдится говорить о своем происхождении. И поэтому все с удивлением посмотрели на Станко, когда он вдруг ввязался в спор с Джурдже.

– Станко прав! А ты чего пыжишься, как индюк перед котом, – сказал, подходя, Йован и ткнул Джурдже в бок.

– Есть, товарищ связной! Я всегда уважал твои заячьи ноги и твой заячий ум! – вызывающе ответил Джурдже, наклонив голову и прижав правую руку к сердцу. – А вы, товарищи, простите, если я сказал что-нибудь лишнее. На войне нельзя не смеяться и не балагурить. Совсем сердце зайдется от страха. Патроны, шутка и полное брюхо – вот что для нас главное. Тогда нам и пуля не страшна, – серьезно промолвил Джурдже и, отойдя в сторону, замолчал.

Остальные тоже молчали. Вернулся Гвозден и сел у костра. Лицо у него было хмурое и сердитое. Партизаны переглянулись, стараясь угадать, какие вести принес Йован. Неужто дурные? Гвозден расспрашивал у прибывших, что нового в городе и на фронте. Новички наперебой, дополняя друг друга, рассказывали о сводках с Восточного фронта, о провалах, которые быстро и неудержимо, как пожар, опустошали городскую партийную организацию. Они говорили об этом с чувством вины и стыда. Попутно упомянули и о расстреле заложников.

– А я вам вот что скажу: это последняя зима для немцев. Сталинград для них то же, что для Наполеона была Москва. Когда я слышу о том, что русские наступают, меня совершенно не беспокоит, что будет с нами, – с важностью произнес гимназист Душко, самый высокий человек в отряде.

– Но если фашистам так дали в России, откуда же они привели к нам такую армию? – с сомнением произнес один из партизан.

– Вот в этом-то все и дело! Сейчас, когда на Восточном фронте у них земля горит под ногами, им непременно надо, чтобы тут было тихо, – ответил Душко, продолжая вместе с остальными решать сложные стратегические задачи.

– Да, без рабочего класса ничего не выходит! Сам видишь, какая это сила. Ну кто из крестьян пришел бы сейчас в отряд? – удовлетворенно шепнул Сима Гвоздену, явно желая его уколоть. Тот сумрачно поглядел на него и ничего не сказал.

Вдруг все замолчали. Под горой раздалась частая глухая стрельба. Партизаны, насторожившись, вопросительно посмотрели туда, откуда доносились выстрелы. Никто не выразил тревоги вслух. Гвозден встал, пошел глубже в лес и остановился, напряженно прислушиваясь.