Текст книги "Солнце далеко"

Автор книги: Добрица Чосич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

9

Павле догнал отряд уже у самой горы, где партизаны заняли позицию в ожидании атаки немцев. Здесь он ушел поглубже в лес и сел возле толстого бука, поросшего лишаями и мхом. Серое небо, словно огромное глиняное блюдо, нависло над рыжими метельчатыми вершинами деревьев и тяжело придавило их. Казалось, оно падало вниз. Усталый Павле сразу заснул.

Только в середине дня его разбудил Малиша.

– Товарищ Павле! А товарищ Павле! – кричал он над самым его ухом.

Малиша был так мал, что винтовка, висевшая у него за плечами, зарылась прикладом в снег. Ему было жаль будить комиссара, который спал крепким сном, и он в нерешительности топтался на месте. Но, вспомнив, что приказ есть приказ, Малиша взял комиссара за плечо и встряхнул.

– Товарищ Павле! А товарищ Павле! Вставай, довольно спать. Не годится лежать на снегу. Замерзнешь. Вставай! Тебя зовет товарищ Уча!

Павле вздрогнул и медленно открыл глаза.

– Что ты, Машо? Что случилось?

– Товарищ Уча послал меня за тобой. Нельзя больше спать, – решительно сказал Малиша, но, заметив, что Павле, усмехаясь, глядит на его ружье, покраснел и начал вытаскивать его из снега.

– Велика тебе винтовка, Машо. Мы тебе французскую дадим, она легче и удобнее.

– Неужели, товарищ комиссар, я буду носить женскую винтовку? Не буду, ни за что! Я, товарищ комиссар, кажется, не заслужил, чтобы ты так низко меня ставил, – обиженным детским голосом сказал Малиша и, сняв винтовку, поставил ее перед собой.

Глядя на мальчугана, Павле не мог скрыть ласковой улыбки. Этот мальчик был храбрый солдат, но его так и тянуло поиграть с детьми. Сейчас, зимой, другие мальчики, его ровесники, забавляются возле теплых печек, устраивают колодцы из кукурузных початков, гоняются за сойками и синицами. И Павле вспомнил, как недели три назад, когда они остановились в одном селе, Малиша потихоньку играл с ребятишками, смеясь и ссорясь с ними. Мальчик долго переживал свой позор, когда в отряде стали рассказывать, что, пока партизаны спали, он шапкой ловил воробьев на унавоженном поле. Зато, когда отряд приходил в его родное село, он непременно шел в дозор, молчаливый и грозный, как завоеватель, и, ни с кем не здороваясь, отворачивался от своих сверстников. В своем селе он говорил мало, серьезно, сурово и свысока. Он хорошо запомнил выражение, которое часто употреблял комиссар, выступая перед крестьянами: «Никто вам не поднесет свободу на золотом блюде!», и, обращаясь к старшим ребятам, уже годным для военной службы, Малиша сурово говорил: «Чего ждешь? Почему не идешь с нами? Хочешь, чтобы тебе поднесли свободу на золотом блюде? Нет, свободу нужно купить собственной кровью!» Кулаки не раз хватали его, грозили убить, били палками. Тогда он сбежал и нынешним летом пришел в отряд. В первые дни на вопрос, за что он воюет, он отвечал, что воюет за отца и брата, которых угнали немцы; через месяц он заявлял, что сражается за рабочих и крестьян.

– А почему, Малиша, ты так говоришь о женщинах? – притворяясь рассерженным, строго заговорил Павле. – Разве они не воюют так же, как мы, мужчины? Ну-ка, скажи, есть ли хоть одна трусиха среди партизанок?

– Я не говорю, товарищ Павле, что партизанки – трусихи. Но ты же сам знаешь: женщины есть женщины!

Павле засмеялся искренне и весело, но, словно испугавшись здорового, молодого смеха, сразу оборвал себя и перевел разговор на другое:

– Хорошо, а что нового на позиции?

– Немцы совсем рядом. Уча приказал ждать их здесь. Нужно отомстить им за вчерашнее. Какой черт принес их на Ястребац! А что, правда, товарищ Павле, что мы уйдем с Ястребца?

– А как бы ты поступил, Малиша? Как ты считаешь, что лучше – остаться здесь, чтобы немцы нас гнали каждый день, или обмануть их и перейти в другое место?

– Я тебе прямо скажу – я за то, чтобы остаться. Лучше места, чем Ястребац, нет. Зачем нам идти воевать за других? Пусть каждый сам себя освобождает. Ведь не можем же мы одни освободить всех! Мы ушли в отряд, а они сидят по домам, и теперь нам за них гибнуть? Неправильно это, товарищ Павле!

Павле задумчиво его слушал.

– И большинство думает так, как ты, Малиша? – осторожно спросил он.

– Не знаю точно, но все, с кем я говорил, думают так же, как я.

– А ведь это не дело, Машо, – то, что ты говоришь. Партизаны не имеют права так думать. Вот четники, те заботятся только о себе и своем доме, поэтому им нет дела до свободы. А мы, коммунисты, сражаемся за весь народ.

– Хорошо, мы коммунисты, но нас еще мало, товарищ Павле. Не можем же мы всюду поспеть, – грустно произнес Малиша и задумался.

Павле было холодно. Он молча встал, обдумывая, что сказать пареньку.

– А правда, товарищ Павле, что на нас идет сто тысяч оккупантов? – робко спросил Малиша. – Откуда же у них такая армия?

– Почему сто тысяч? Кто тебе сказал?

– Все говорят. А я думаю: если они против нашего отряда такую армию двинут, сколько же им нужно для всей Боснии? И что тогда останется у них для русских? Ведь русские тогда легко их побьют. А вот нам конец придет… Очень силен этот Гитлер, – заключил Малиша, словно разговаривая с самим собой.

– Силен еще, но это уже ненадолго… – Павле остановился. Ему хотелось найти слова, чтобы успокоить и согреть испуганное сердечко, но таких слов у него в словаре не было. Как разъяснить мальчугану, за что льется кровь, орошая половину земного шара? Как заставить его сейчас, в дни поражений, поверить в победу? Нет, таких слов в эту минуту Павле найти не смог. А будничных, каждодневных он говорить не хотел. И поэтому, помолчав, он только спросил:

– Тебе страшно, Машо?

– Не за себя.

Павле показалось, что он понял молчание Малиши и его задумчивый взгляд, и он вдруг произнес:

– Малиша, хочешь домой?

– Домой?.. Что я буду делать дома?

– Тебе будет слишком трудно с нами. Положение сейчас тяжелое. Иди теперь домой, а, если же очень захочется, весной вернешься.

– Неужели ты хочешь, чтобы я ушел, товарищ Павле? Что же я, дезертир? Я нисколько не боюсь за свою жизнь. Я не трус, товарищ Павле!

– Ты должен уйти домой. Приказываю тебе! Никакой ты не дезертир, – сказал Павле, считая себя ответственным за жизнь мальчика и твердо решив отослать его.

– Да не пойду я! Чего ты привязался ко мне?.. – начал Малиша и, не докончив, всхлипнул.

– Машо, товарищ мой, я люблю тебя! Ты замечательный партизан. Но послушай меня, приходи, когда окончится наступление.

– Я не убегу! Я не хочу, чтобы мне все говорили – трус!

Малиша еле сдерживался, чтобы не заплакать. Павле было жаль его и досадно, что он начал этот разговор.

– Хорошо, Малиша, идем! Мы достаточно поговорили, – сурово сказал Павле, и они вместе направились к отряду.

10

Сначала в морозной мгле гор разнесся хриплый злобный лай Молнии и тотчас же замер в глубокой долине реки.

Пес визжал, разгребая лапами снег, который комками летел в лицо Павле и Николе. Они сидели на правом фланге засады, скорчившись, за поваленным буком. Не только Павле, но все партизаны чувствовали, что эта засада решает судьбу отряда. Если все будет удачно, они смогут залечить раны после вчерашнего поражения, добыть новые боеприпасы, понять, какой из двух предложенных планов должен быть принят. Комиссар считал, что эта засада откроет им путь к долгому маршу. Командир надеялся загладить свою вчерашнюю неудачу и доказать, что только. в родных горах они могут с успехом бить немцев.

– Идут, – шепнул Никола.

– Ничего не слышно. Не давай ему лаять, уведи куда-нибудь, – ответил Павле.

– Идут, точно! Молния всегда чует немца.

Дрожь охватила Павле. Окоченевшими пальцами он нащупал оружие.

Никола и Малиша, сидевшие рядом, тоже взялись за оружие. Станко приподнял ручной пулемет и еще глубже воткнул в снег сошки.

Несколько минут царила полная тишина. Потом снова, еще злей и яростней, залаяла Молния. Никола протянул руку и погладил пса по спине.

– Выдаст нас… Никола, возьми его, черт бы его побрал! – шепнул Павле. «Если нас обнаружат – все погибло!» – чуть не сказал он, но удержался.

– Молчи, молчи, Молния! – нежно шептал Малиша.

Над ними раздался ответный лай, и две чужие собаки кинулись к ним.

Молния затихла.

– Немецкие?

– Конечно!

– Что делать?

– Если бросятся на нас – стрелять. Это твоя псина во всем виновата! Вот ты и решай теперь, что нам делать, – сердито говорил Павле, сам не зная, как быть, если на них набросятся специально обученные собаки. Что делать: стрелять или нет? Если нападут, нельзя не стрелять, а выстрелить – значит раскрыть засаду.

Никола тоже не знал, что делать. «Неужели Молния принесет нам несчастье?» – думал он, волнуясь.

Немецкие псы быстро приближались. Лай их несся со скоростью ветра.

– Ну что, доволен? Будешь еще таскать с собой эту дворнягу! Я первый убью ее, так и знай! – с досадой проговорил Станко.

Вражеские собаки были уже совсем близко, даже в темноте можно было ясно различить два мчащихся темных клубка. Вдруг Молния оскалила зубы, взвизгнула, словно ее укусили, и, выскочив из-за укрытия, бросилась навстречу мчащимся псам.

– Кончено! – прошептал Павле.

– Молния! – простонал Никола, заскрипев зубами.

Собаки встретились, и начался бой.

Все с трудом перевели дух. Но даже Павле тревожила судьба Молнии. Ему, как и всем остальным, казалось, что в эту минуту все зависит именно от собаки.

Псы яростно грызлись; они душили друг друга, визжали, свивались в клубок, то приближаясь, то удаляясь от партизан. И сквозь лай и визг все время явственно доносилось хриплое рычание Молнии.

– Держись, несчастная! Не уступай врагу! – шептал Никола, гордясь своей собакой, в лае которой слышалась боль от укусов полицейских псов, приученных бросаться на людей.

– А вдруг она побежит к нам, что тогда делать? – спросил Малиша.

Никто ему не ответил.

– Молния, я дам тебе целую овцу, если ты победишь, – шептал Никола, дрожа как в лихорадке.

Павле потянул его за рукав, делая знак, чтобы он замолчал. Никола, приподнявшись, глядел на свившихся в клубок собак, боровшихся не на жизнь, а на смерть.

– Приближаются к нам…

– Сейчас нас выдаст!

– Эх, черт побери…

– Стреляю!

– Не смей! Ты с ума сошел!

Павле, Никола и Малиша взволнованно перешептывались.

Собаки вдруг замолчали. Словно сдохли. В тишине послышались слова немецкой команды, скрип снега под солдатскими башмаками и звяканье оружия.

– Близко! Приготовься! – сурово скомандовал шепотом Павле.

Собаки вновь зарычали, захрипели. Особенно громко визжала одна из них, должно быть сильно искусанная. Продолжая грызться, псы приближались к засаде. Никола старался разглядеть в этой своре Молнию. Но не успел он как следует распознать ее, как собаки снова смешались в клубок. Было ясно, что Молния отступает перед более сильным противником.

Никто больше не думал о себе. Всех захватила борьба между животными, всех тревожил только ее исход. Николой вновь овладело желание выстрелить в собаку, которую он считал немецкой. Но когда псы очутились уже всего в нескольких метрах от засады и партизаны, не зная, что делать, приподнялись, Молния вдруг ринулась в сторону и бросилась в реку. За ней с воем и рычанием кинулись немецкие собаки.

– Не заметили нас… – сказал Павле и вздохнул с облегчением.

– Молния нас спасла. Только бы не пришлось ей заплатить собой… – с грустью, но гордо промолвил Никола.

С реки доносились приглушенные отзвуки схватки. Драка, видно, продолжалась с неослабевающей силой, но уже где-то далеко.

На хребте воцарилась тишина. В глубине леса трещали белки. Прошло минут десять. Видимо, обе стороны следили за дракой между собаками и в напряженном молчании ждали ее исхода. Судя по всему, немцы не понимали, что происходит. Они не знали, что это дерется партизанская собака, которая старается спасти партизанскую засаду. Лай удалялся, становился все глуше, и немцы, очевидно, потеряли надежду на возвращение своих псов. В неприятельской стороне раздалась какая-то команда. Опять звякнуло оружие, слышно было, как зашагала колонна по смерзшемуся снегу. Немцы двигались прямо на партизан.

– Тс! Без команды не стрелять! – шепнул Павле, и приказ его, подобно ветру, пронесся по партизанской цепи.

Руки бойцов крепче сжали оружие.

Немецкая колонна приближалась. Все отчетливее доносился топот огромных военных башмаков «альпийцев». все крепче сжимали партизаны оружие, зарываясь поглубже в снег.

11

Притаившись и съежившись, словно зверь перед прыжком, Уча ждал, охваченный нетерпением. Вместе с Бояной и Вуком он засел у противоположного края засады. Близость Бояны, на которую он обратил внимание, как только она появилась в отряде, сегодня особенно тревожила и беспокоила его. Он питал к ней неясное, неопределенное чувство и упорно преодолевал его, стараясь избегать встречи с девушкой. Никогда не признался бы он себе, что это любовь. Но даже сейчас, в тревожные минуты перед решающим боем, ему никак не удавалось заглушить в себе какой-то особый трепет. И как раз в ту минуту, когда он хотел перебраться в другое место, послышался шум движения немецкой колонны.

К ним приближалось отделение вражеского авангарда. Немцы были уже шагах в тридцати, так что ясно можно было разглядеть пулеметы. Уча поспешно отцепил гранату. Почувствовав непосредственную близость врага, Бояна невольно испугалась, задрожала и бессознательно стала искать руку Учи, лежавшую на прикладе его пулемета. Найдя руку, она изо всех сил сжала ее своими замерзшими пальцами. Уча вздрогнул, сердце его забилось. Он тоже, не понимая, что делает, сжал руку девушки в своей и, дрожа как в лихорадке, прошептал:

– Бояна… я люблю тебя… Эх, почему все так…

– И я… Молчи! – ответила она дрожащими губами.

– Вот, главные! – громко шепнул Вук, как бы давая понять, что он слышит их разговор.

Уча выпустил руку Бояны и взял гранату. Пальцы его так дрожали, что он с трудом удержал ее. Как только голова немецкой колонны приблизилась на требуемое расстояние, он ударил взрывателем о дерево. Медленно сосчитав до четырех, он поднялся, швырнул гранату в немцев и крикнул:

– Огонь!

В ту же секунду раздался треск партизанских «зброевок», заглушивший короткую команду. Из партизанских укрытий ударил залп, застрочили очереди, кругом начали рваться гранаты. Голубоватые огоньки обозначили партизанскую цепь, и темноту рассекли зеленоватые следы трассирующих пуль.

Черный массив весь гудел и дрожал от разрывов. Казалось, падают горы и сталкиваются леса, с неистовым треском, ломая стволы и ветви. Стоны и крики на непонятном языке доносились сквозь этот чудовищный грохот. Под прицельным огнем немецкая колонна смешалась, заколебалась и разорвалась. Вражеские солдаты, охваченные паникой, пустились наутек, но небольшая часть их залегла в снегу и открыла огонь из автоматического оружия.

– Вот как надо воевать! – кричал Уча, стоя во весь рост на виду. Экономя патроны, он стрелял только по темным холмикам, видневшимся на снегу, где вспыхивали огоньки автоматов и откуда разливались струи огня из легких пулеметов. Уча стоял, ни о чем не думая, целясь инстинктивно, не видя и не слыша, как пули вгрызаются в дерево рядом с ним и с Бояной и зарываются в снег. Гильзы из его пулемета падали на девушку, но она этого не замечала.

Перестрелка продолжалась всего несколько коротких минут, но в бою ощущение времени утрачивается.

– Партизаны, в атаку! Обходи слева! – громко скомандовал Уча, и голос его утонул в гуле и грохоте.

В ту же секунду он бросился прямо на немецкий пулемет. За ним следом устремились Бояна и Вук, стреляя на ходу и стараясь обойти немцев сбоку.

Заглушая звуки стрельбы, прокатилось яростное партизанское «ура». Началась рукопашная схватка. Партизаны смешались с еще уцелевшими немцами. Бойцы стреляли не целясь, не успевая дослать патрон, они били прикладами, кололи штыками. Спотыкаясь, солдаты падали; живые лежали вперемежку с убитыми и ранеными; слышались крики на двух языках, вопли ненависти, боли и страха.

В этом хаосе выстрелов, криков, стонов, ругани, порохового едкого дыма Уча наскочил на немца. Патронов больше не было, и Уча стукнул врага по лицу прикладом. Немец захрипел и упал, но от удара у Учи сломался приклад. Он остановился, чтобы осмотреть свое незаряженное и сломанное оружие, но в эту секунду к нему устремился другой немец, поливая все вокруг огнем из пулемета. Заметив двигавшуюся на него струю огня, Уча отскочил в сторону, потом в гневе бросился на пулеметчика и схватился левой рукой за раскаленный ствол пулемета. Почувствовав ожог на руке, Уча вскрикнул и чуть не выпустил пулемет, но, сообразив, что его в ту же секунду срежет струя огня, он в бешенстве сжал обожженными пальцами ствол, а правой рукой начал бить солдата по голове. Немец отпрянул, но палец его все же остался на спусковом крючке. Чувствуя, что силы его оставляют и стараясь преодолеть боль, Уча еще крепче стиснул ствол и, как бешеный, колотил немца по лицу и по каске. Наконец, понимая, что больше ему не выдержать и боясь выпустить пулемет, он закричал изо всех сил:

– Вук! Ко мне, я держу пулемет.

– Здесь, – отозвался вместо Вука Гвозден и бросился на немца.

Борьба продолжалась. Немец вдруг изо всех сил дернул своего противника и повалил в снег. При этом пулеметная очередь задела Учу по руке. Падая, он почувствовал, как что-то горячее и тяжелое стукнуло его повыше локтя. Ему показалось, что кто-то швырнул ему огонь прямо в глаза. Уча не хотел, да и не имел сил кричать. Рука его, как сломанная виноградная лоза, беспомощно опустилась. В этот момент Гвозден выстрелил немцу в спину, и тот вместе с пулеметом рухнул на Учу. Выбравшись из-под немца, Уча правой, здоровой рукой схватил его за каску и рванул ее так, что лопнул ремень под подбородком.

Немец глухо хрипел. Бормоча какие-то бессмысленные слова, Уча схватил его за волосы, тыча головой в снег. Немец был уже мертв, но Уча все еще держал его за волосы и все еще вдавливал его голову в снег. Из раненой руки командира струей текла кровь.

– «Зорка»!.. Молодец, Уча! – Гвозден, обрадованный, вытаскивал из снега пулемет.

Продолжая держать немца за волосы, Уча вслушивался в затихающую стрельбу.

– Вставай! Долго ты еще с этим немцем возиться будешь? Ей-богу, я не отказался бы от такого оружия, – говорил, продолжая радоваться, Гвозден. Уча пытался встать, но почувствовал боль и со стоном повалился в снег.

– Да ты, никак, ранен? – испуганно спросил Гвозден, опускаясь возле него на колени.

– Ранен… Руку пробило!

– Эх, черт! Бояна, быстрей сюда!

На хребте раздавались лишь одиночные выстрелы, но в том направлении, куда бежали немцы, еще трещали пулеметы и доносились крики и возгласы партизан.

– Бояна! Где ты? – звал Гвозден.

– Плюнь ты на руку! Как это ты радоваться не умеешь? – сказал Уча, лежа на спине и улыбаясь темному небу.

– Кто здесь ранен?

– Да чего зря спрашивать? Уча! – сердито ответил Гвозден, держа пулемет.

Бояна и Гвозден опустились на колени возле раненого, пытаясь его поднять.

– Посидите около меня чуточку… Отдохните! Дали мы им жару… Будут нас помнить теперь! Вы почему молчите? Что с вами?

Он попытался обнять их обоих, но не смог поднять левую руку. Обняв Гвоздена, смущенного необычным настроением командира, Уча пожалел, что не может обнять и Бояну, которая, задыхаясь, нагнулась над ним. Он чувствовал на своем лице ее частое дыхание и, посмотрев на нее, вспомнил минуту перед боем. Ему опять стало стыдно.

«Как это могло случиться? Просто я ослабел тогда, разумеется…» – подумал, он и снял руку с плеча Гвоздена.

– Куда ты ранен? Говори скорей! – испуганно спросила Бояна.

– В руку. Потише, потише, – твердил он, пытаясь подняться без посторонней помощи.

– В левую? Кость не пробита?

– Нет. Кажется, только мышца.

Они быстро сняли с него шинель и гунь. Уча заскрипел зубами от боли.

– Перевяжите меня поскорей, – сказал он, торопясь узнать исход боя и увидеть Павле.

Бояна молча и проворно сделала ему в темноте перевязку и помогла встать. Он с отвращением перешагнул через убитого немца и, испытывая слабость, сделал несколько шагов. Стрельба прекратилась. Партизаны перекликались между собой.

– Отряд, сбор! – полным голосом скомандовал Уча.

Громко разговаривая, подходили партизаны.

– Я взял автомат, а ты?

– Три винтовки и револьвер.

– А кто для «Зорки» патроны добывал?

Уча, радуясь, прислушивался к их разговорам. Он видел, что кризис миновал и что теперь немцы уже не смогут их осилить. В сегодняшнем бою они взяли столько пулеметов, что смогли бы теперь победить целый полк.

– Командиры, проверить роты! Павле, где ты?.. Товарищи, где Павле?

– Жив он! Я сейчас его видел, – проговорил кто-то в темноте.

– Есть у нас потери? – спросил Уча, когда командиры собрались около него.

– Шесть человек убито и несколько легко ранено, – ответил Вук, тяжело дыша.

Уча приказал разжечь огонь, собрать трофеи и перенести раненых в ближайшие пастушеские хижины.

– Что случилось? Ты ранен? Куда? – говорил, подбегая к нему, Павле.

– Ничего серьезного. Задело левую руку. Вот видишь, что мы им устроили? Надо бить их в горах, чтобы они духу перевести не могли. Отступления больше не будет!

– Хорошо, хорошо! Завтра поговорим. Ты ранен, тебе нужно лечь и согреться, – настаивал Павле.

Вокруг них весело шумели партизаны. Ни тому, ни другому не хотелось сейчас спорить и омрачать радость победы, большой, но трудной победы партизан.

Позже, ночью, к костру принесли около пятидесяти пар ботинок, множество винтовок, несколько пулеметов и бесчисленное количество патронов.

– Ребята! Давайте спляшем в честь победы кукунеште, – предложил Джурдже.

Его поддержали несколько голосов, и вокруг костра закружилось коло. Сильные мужские голоса затянули песню, а над ними полетели ввысь два звонких женских голоса.

Уча стоял, прислонившись к дереву, накинув на плечи шинель. Он узнал среди поющих красивый голос Бояны и, взволнованный, подошел к огню. На немецких плащ-палатках лежали раненые. Их уже перевязали. При свете костра Уча заметил, что сквозь белые повязки просачивается кровь. Задумчиво смотря на раненых и слушая песню, он думал о сердце солдата, о тоске его, которая звучит в этой мелодии. Песню подхватили все; кто полным голосом, кто тихо. Каждый пел для себя, словно не слушая другого. Радостная, победная партизанская песня, смешавшись с рокотом реки, неслась над лесом. Провожаемая горным эхом, все сильней становилась она, все шире, улетая в беззвездное морозное январское небо. У Учи от волнения выступили слезы, и дрожащим низким голосом он тоже запел. А потом, держа раненую руку на перевязи из красного платка Бояны, он отправился к хребту, где недавно шел бой. Ему хотелось побыть одному, пройти победителем по полю сражения, где чернели трупы убитых немцев.