Текст книги "Ничего личного"

Автор книги: Дмитрий Бондарь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

– Точно – дурак, – настаивала на своем диагнозе Стрельцова, но при этом счастливо улыбалась и облизывала ложку с мороженым.

– Сама ты дура, Анька, – я никак не мог остаться в долгу.

– Ну и пусть, – непонятно ответила Нюрка. – А Хорошавин с вашей кафедры умер. Представляешь, сидел на крыльце летом, курил, встал, выбросил сигарету и умер. Инфаркт. Сорок три года. Жена осталась и две дочери. Старшая тоже у нас училась на три года младше.

Хороший был дядька Хорошавин. Лекции читал живо, увлекательно.

– Колька Ипатьев в Чернобыль поехал по разнарядке с завода, на три месяца – сыпала подробностями местной жизни Стрельцова. – У нас на работе шепчутся, что теперь у него детей не будет совсем. Вот скажи – зачем ему эти деньги?

– Лечиться будет. Остатки в детский дом отдаст.

– Ипатьев‑то? Нет, не отдаст, – покачала своей красиво стриженой головкой Анька. – Он же жадный как куркуль.

– Да и бог с ним. Ты сама‑то как?

Анька задумалась ненадолго, видимо размышляла о степени откровенности своего рассказа. Ложечка, которой она ковырялась в тарелке, противно скрипела.

– Осенью того года, когда вы с Майцевым уехали в свою Монголию, у меня умерла мама. Несчастный случай на производстве, – она шмыгнула носом. – Она же на цепном заводе работала. Там какой‑то трос лопнул и ее этим тросом прямо по голове. И каска не помогла. Я осталась одна. Спасибо комитет помог. Закончила институт, по распределению попала в НИИ систем управления. Только приработалась, как объявили хозрасчет. Теперь вот нашу лабораторию сокращать, видимо, будут. Как‑то застыло пока все – ничего не понять.

– Соболезную, я не знал, – я накрыл ее ладонь своею.

– Я уже привыкла, – ответила Нюрка. – Потом Дынькин решил взять надо мной шефство. Обещал звездами засыпать, – она улыбнулась. – Только врал все. Как на горизонте появилась дочка второго секретаря горкома – всю его романтику как ветром сдуло.

Так вот в чем был секрет карьерного роста Сашки Дынькина! А я‑то грешным делом думал, что это он такой полезный для комсомольского дела оказался. Дочка секретаря горкома партии – вот и вся полезность!

– А вы с Захаркой что все это время делали? – перешла в наступление Стрельцова.

– Работали, Ань, работали как проклятые папы Карлы. Карьер видела когда‑нибудь? Самосвалы, шагающие экскаваторы?

– Только на картинках в Гипрошахте.

– А мы его копали. Вот этими руками, – я показал ей свои отнюдь не землекопские ладони без единой мозоли.

– Правда? – Было видно, что поверить мне она не может. Не был я похож на горнопроходчика.

– Нет, неправда, Ань. На самом деле мы занимались разведывательной деятельностью…

– Не хочешь говорить?

– Не хочу. Потом как‑нибудь.

Она замолчала, отвернувшись к окну, за которым неожиданно пошел снег. А я посмотрел на нее внимательнее, скользнув в будущее. И то, что я там увидел, меня удивило.

– Мне сейчас пора, Ань, – сказал я. – Давай завтра встретимся? В кино сходим?

– Давай! – мгновенно отозвалась Стрельцова. – А где?

– Я зайду за тобой часов в пять.

– Ты же не знаешь, где я живу?

– Знаю, Ань, знаю.

Я положил на столик червонец, что раза в два превышало стоимость счета.

– Пока.

– Пока, – отозвалась Нюрка и голос ее был весел.

Пока я бродил по городу, да трепался со Стрельцовой, уже подкрался вечер – пришла пора возвращаться домой и встречать маму.

Но я зря недооценил таланты бабки Вали – мама уже три часа была дома, пытаясь выглянуть во все окна одновременно. Соседка позвонила ей сразу после Марьванны, и, отпросившись на работе, мама понеслась домой.

Мы долго стояли в прихожей, просто обнявшись, не говоря друг другу ни слова, да и к чему слова, если их все равно будет недостаточно?

Потом был чай, домашнее печенье, что она успела напечь, пока я болтал со Стрельцовой, подарки – красивый свитер из альпаки (я сказал, что это монгольская овца) пришелся впору, а маленький кухонный телевизор Sharp вызвал целую бурю восторгов.

У нее все было по старому: работа, партийные собрания, где теперь они искали гласность и правду, дом. А о себе я почти ничего и не рассказал. Отсутствие фотографий объяснил режимностью объекта, а о работе сказал, что наша партия по достоинству оценила мои таланты и теперь я занят в большой государственной программе. Маме этих неуклюжих объяснений было достаточно, чтобы больше вопросов на подобные темы не возникало.

Поздним вечером "на минутку" заскочил шумный Захар, слопал остатки печенья и сообщил, что его отец ждет нас завтра в своей клинике.

– Как вы оба изменились, – сказала мама, когда он ушел. – Выросли. Когда я вас видела в прошлый раз, вы оба были мальчишками.

Она была не первой, сделавшей такое наблюдение.

Мы еще недолго поговорили, обсудили мой "монгольский" загар "брынзового" цвета – я так и не успел выбраться на солнце из офиса. Выяснилось, что присылал я ежемесячно четыреста–пятьсот рублей, которые она откладывала на сберкнижку и "скопила уже на три машины", только машин в магазинах нету. Я посоветовал купить кооперативные однокомнатные квартиры, штуки три–четыре – сдавать их приезжающим в город студентам. Мама вооружилась счетами и древним "Феликсом" и принялась рассчитывать экономику своего будущего "бизнеса" – теперь в стране становилось модным "работать на себя". А я пошел спать в свою старую кровать, от которой долго не мог отвыкнуть, а теперь уже не смогу привыкнуть.

Сергей Михайлович Майцев принял нас всё в том же кабинете, где мы уже были осенью восемьдесят третьего. Помещение блистало свежестью – совсем недавно был сделан ремонт, а стол и кресло остались теми же самыми.

– Ну, здравствуй, тезка! – Сергей Михайлович здорово раздобрел за прошедшее время. Но мало того, он обзавелся шкиперской бородкой и трубкой. И если бородка ему шла, то трубка отвратно воняла и освежитель воздуха, стоявший на столе, видимо, со своими функциями не справлялся.

Проследив за моим взглядом, Майцев–старший усмехнулся:

– Не обращай, это я курить бросаю. Ношу с собой как постоянное напоминание о том, какой мерзкой гадостью дышал двадцать лет. Стоит дома забыть – и тянет сигаретку высмолить, а пока она со мной – и желания нет. Что‑то вроде овеществленной памяти.

Я слышал про разные способы отвыкания от этой привычки – от лузганья семечек до вымачивания сигарет в молоке и знал, что ни один из них не сработает, если курильщик сам не решил расстаться с сигаретой.

– У меня не так много времени, рассказывайте, что вы там надумали? – С места в карьер погнал разговор Сергей Михайлович.

Захар еще дома успел рассказать ему в основных чертах обо всем, чем мы занимались эти годы, и Майцев–старший, видимо, собирался обсудить какие‑то проблемы, не видимые нами, но нам требовалось не обсуждение. Нам нужен был не совет, а он сам.

– Ну, понимаешь, пап, – начал Захар. – Мы ничего не успеваем делать. Я даже на курсы по тайм–менеджменту записывался – толку нет. Потому что элементарно не хватает рук, ног и голов.

– В Америке люди, что ли кончились?

– Нет, людей там полно. Просто только мы двое знаем о даре Серого. И если еще кого‑то посвящать, то можно здорово промахнуться и облажаться – потом замаемся расхлебывать. А ты все знаешь, представительный, умный. Мы бы Изотова тоже взяли, но он старенький совсем.

– Вот как? – Сергей Михайлович поднялся со своего места и прошелся по кабинету. – И что же я стану там делать? Я ни в финансах, ни в политике ничего не понимаю. Если только за вашим душевным здоровьем следить? Но там квалифицированных психиатров не меньше, больше, скорее.

– В экономике у нас Захар разбирается получше иного министра, – вступил и я в разговор. – А вы нам нужны как представитель, как переговорщик. Вас же хрен проведешь? Вы же любую ложь на счет "раз–два" вычислите? Самое нужное для нас на нынешнем этапе качество. Просто кому‑то придется встречаться со многими официальными лицами, до которых мы ни возрастом, ни фактурой пока еще не доросли. А между тем часто необходим именно такой человек – знающий обо мне, о будущем и в то же время достаточно самостоятельный. Станет ли разговаривать товарищ Лигачев с Захаром? Или со мной? Даже если нас представить миллиардерами? Вряд ли. Скорее, станет Егор Кузьмич искать того, кто стоит за спиной юнца, а никого не обнаружив, решит, что это его английская или израильская разведка на крепость пробует и потом можно пытаться до морковкина заговенья вытягивать его на серьезный разговор – толку не будет. Нужно было, наверное, вас еще тогда вытаскивать вместе с нами, но… всего не предусмотришь, даже с моим даром. Опыта и умения он не дает. Только знание о будущих событиях.

Майцев–старший повертел в руках свою трубку:

– М–да… Неожиданно. Вы предлагаете мне все бросить и ехать в неизвестность?

– Па–а-п, не городи ерунды. Что бросить? Психов твоих? Они тебе благодарность никогда не выскажут. Ты здесь будешь сидеть или Иван Иваныч Иванов – им без разницы. Кабинет вот этот? Машеньку? Пенсию в сто рублей? Квартиру двухкомнатную площадью в пятьдесят квадратных метров? Что бросить?! Мы тебе весь мир предлагаем, жизнь, а не ее имитацию. Так что тебе бросить? Нечего. Бросать нечего – только приобретать. И нам ты поможешь здорово и сам чего‑то добьешься. Не вечно же тебе здесь сидеть? Подумай: через пару лет, когда здесь начнется сущий бардак, кому ты будешь нужен вместе со своей… – Я пнул друга в ногу под столом, и Захар оборвал свой монолог, поняв, что начал говорить что‑то не совсем соответствующее моменту. Еще чуть–чуть и Майцев–старший начал бы орать, что он не продается, что давал клятву Гиппократа, что он советский врач.

На самом деле нужно быть сущим идиотом, чтобы вот так заявить человеку, что он тридцать лет занимался черт те чем. И я понял еще отчетливее, что теперь, когда пришло время непосредственной работы с людьми, которые действительно что‑то решают, мы с Захаром можем завалить весь план – просто потому что однажды скажем фразу не вовремя и не тому человеку.

–… в общем, папа, подумай – быть полезным для пяти десятков психопатов или для всех остальных сограждан, которые вскоре хлебнут лиха полной ложкой. Потом будешь локти кусать, но исправить ничего будет нельзя. И мы шишек набьем и сделаем хорошо, если половину из того, что сделать могли бы, и ты так и останешься провинциальным врачом. И даже те несколько публикаций в "Здоровье", которыми ты так гордился, просто забудутся. Через пять лет уже никто о них не вспомнит. Думай. – Закончил свою сложную мысль мой друг.

Сергей Михайлович уселся в свое крутящееся кресло, погромыхал ящиками в столе и достал‑таки откуда‑то пачку "Космоса". Шмыгнул носом, скрутил кончик сигареты – чтобы не высыпался пересохший табак и прикурил от стоящего на широком подоконнике калорифера с раскаленной спиралью.

– Когда в первый раз вы сюда заявились, у меня появилось предчувствие, что в тот день моя жизнь подошла к какому‑то рубежу. – Он выпустил под потолок струю дыма. – Наверное, не стоило бросать, если я с такой радостью и легкостью вернулся к курению?

Мы молча смотрели на него, ожидая решения.

– Когда я вам буду нужен?

– Вчера, – мы ответили хором.

– Если бы я дал вам ответ прямо сейчас, я бы признал, что все мои жизненные достижения – только мираж. Но, даже если это так, он мне дорог, мой мираж. Я не могу с ним проститься, не оплакав его, – он пустил к потолку еще одну дымную дорожку.

– Сколько времени вам нужно на "похороны"?

Сергей Михайлович достал еще одну сигарету, прикурил ее от тлевшего "бычка":

– Вы выкручиваете мне руки, молодые люди.

– Папа, если бы это помогло, я бы с удовольствием выкрутил тебе еще что‑нибудь, – доверительно сообщил Захар. – Не кокетничай.

– А как мама?

– Уговоришь ее, – без тени сомнения заявил Майцев–младший. – Тебе всегда это удавалось. К тому же это не навсегда. Года через три–пять, ты сможешь вернуться сюда. В смысле – в Россию. В Москву или Ленинград. Если хочешь, мы можем купить ей квартиру в Москве уже сейчас, а ты будешь часто бывать в столице. В общем, можно придумать любые варианты.

Сергей Михайлович поднял трубку телефона и сказал в нее:

– Машенька, нам три кофе. И коньяк дагестанский, что‑то нервы расшалились. – Он повернулся к нам. – Значит, вам хочется, чтобы я стал представителем ваших миллиардов в России? Почему не ваши московские стариканы? У них ведь уровень влияния и доступа куда выше?

– Новое мышление, перестройка, гласность, – объяснил я. – Они в глазах реформаторов – пережиток прошлого, с которым и здороваться‑то противно, потому что выкормыши Сталина. Да и не вечные они. Им уже сейчас по семьдесят и маразм уже совсем близок. По крайней мере, у некоторых. Мы всяко думали, лучше вашей кандидатуры и нет никого.

Еще полчаса мы проговаривали всякие технические подробности и, в конце концов, Сергей Михайлович дал свое принципиальное согласие.

– Видите, какой из меня неважный переговорщик, если я так просто согласился со всеми вашими предложениями? – Пошутил Майцев–старший.

– Так ведь и предложение было не из тех, от которых можно отказываться? – рассмеялся Захар.

– Это – да… Но вот было бы мне лет на пять побольше и никакая сила не сдвинула бы меня из этого кресла. И еще – я не знаю английского языка. Немецкий бытовой или медицинский, немного польский – от деда досталось, и все.

– Пусть это будет последнее горе, которое случится у тебя в этой жизни, – отмахнулся Захар. – Месяца за три тебя натаскают. А память у тебя профессиональная, медицинская. Даже не думай о такой ерунде.

– В самом начале восемьдесят восьмого, примерно через недельку, будет принято какое‑то ваше медицинское правило о новостях в лечении психиатрических больных. Про борьбу с "карательной психиатрией". Очень у многих врачей вашего профиля возникнут серьезные проблемы, – подлил я масла в огонь. – Работать нормально долго не дадут – задолбят проверками и перепроверками. А кое–кого и выпрут на улицу. Так что, не жалейте о принятом решении, с нами будет веселее.

На этом мы и расстались с Захаровым отцом, пообещав ему скорый запрос на выезд в один из американских университетов на стажировку. А там и до грин–карты по ходатайству этого же работодателя рукой подать.

Бредя с Захаром по грязным улицам родного города, я вдруг понял, что мне совершенно не достает того ритма, в котором мы жили последние годы: каждый день и час расписан, времени всегда не хватает, и мы везде опаздываем – такой и только такой виделась мне нынешняя жизнь. И теперь, когда никуда не нужно торопиться, я почувствовал себя как рыба на берегу – беспомощным. Я не знал чем себя занять. Я сказал об этом Майцеву и он со мной согласился: трудно после той круговерти, что осталась на другом континенте, оказаться словно в какой‑то тягучей патоке, где ты практически никому не нужен и от тебя именно в эту минуту ничего не зависит.

Мы зашли в облезлую столовку, где у самого порога вальяжно развалились два кота – рыжий и черно–белый, наглые, раскормленные, и на удивление чистые. Эти мохнатые рожи даже не соизволили открыть глаз, когда мы по очереди перешагнули через них. Весь их вид говорил: жизнь удалась!

Захар кивнул на парочку и сказал:

– Вот так нужно – просто жить и не сношать себе мозг.

– Какой бы дурак еще кормил за это? – спросил я, не ожидая, впрочем, ответа.

Захар пожал плечами и носком ботинка подвинул рыжего на полметра в сторону. Котяра разлепил глаза, недовольно глянул на раздражитель, протяжно зевнул, перевернулся на другой бок и снова попытался заснуть.

– Вот так и в наших институтах большинство работает, – прокомментировал Захар поведение безразличного кота. – "Где бы ни работать, лишь бы не работать", как говорил завхоз Бубенцов. А нам их пинать и шевелить придется. А они будут сопротивляться, потому что думают, что то, что они делают – это и есть работа. И этот рыжий зверь наверняка думает, что столовку охраняет от плохих уличных котов. А без него все разграбят, кухарок изнасилуют, а крыша внутрь провалится.

В меню нашелся суп с клецками и щи с кислой капустой, какие‑то шницели и тефтели с гарниром из слипшегося риса или почти забытой нами гречки, обязательный компот из сушеных яблок и клюквы, пирожки с повидлом и ватрушки циклопических размеров – примерно как кепи Фрунзика Мкртчяна из "Мимино". Было все заметно дороже, чем раньше, и вид имело какой‑то вчерашний.

Я отважился только на пирожок и компот, а Майцев еще взял порцию гречки с рыбной котлетой. Он позвал кошаков, привлекая их внимание котлетой, но обожравшиеся бездельники остались глухи к его "кис–кис–кис".

– Я видел Аньку Стрельцову, – сообщил я.

– Здорово, молодец, – принюхиваясь к гречке, откликнулся Майцев. – И что?

– Хорошенькая она стала. Тоже в институте работает. Системами управления занимается.

– Да ну, скажешь тоже – системами управления занимается! Что она там может делать? Баба, да еще и молодая. Комсомолка. Плакаты со стендами рисует, да чай подает. Ну, может быть, еще по общественной линии.

– Зато хорошенькая.

– Этого добра – как грязи под ногами на Родине, – подмигнул мне Захар. – И хорошеньких, и не очень, и даже откровенно страшненьких, только знай – выбирай. Юленька Сомова тоже была хорошенькая. Кстати, она здесь сейчас. Не хочешь свести знакомство поближе?

Я залпом выпил компот, а пирожок засунул в стакан.

– Пошли, Казанова. Знаток половых отношений, елки…

– А я что? Сам же просил напомнить при случае? Больно теплым стал твой голос, – он придурковато улыбался. – Вот я и… того.

Поход в кино, обещанный Нюрке, состоялся, но продолжения не имел – я сослался на чрезвычайную занятость и пообещал зайти "как‑нибудь до отъезда", чего делать, разумеется, не собирался.

А потом был Новый Год, куранты и Михаил Сергеевич Горбачев под елкой – без шампанского, деловой и энергичный.

Третьего января мы стали собираться в обратный путь: отпуск не может продолжаться вечно.

Мама похлюпала носом, хорошенько всплакнула и перекрестила меня на дорогу – теперь это стало модно даже в среде идейных коммунистов. Летом страна собиралась отметить тысячелетие крещения и, в свете новой политики партии, приобщение к церковным таинствам перестало быть чем‑то недопустимым.

Назад, наученные опытом путешествий в обычных вагонах, мы поехали на фирменном поезде N 9 "Байкал", следующим от Иркутска до Москвы.

Конечно, в нем было ехать гораздо комфортнее: двухместное купе СВ, чистота, любезные проводники, и даже белье, обычно волглое, в этот раз оказалось сухим. В общем, в город–герой Москву мы въехали в самом бодром расположении духа, готовые свернуть любые горы.

А у Изотова нас ждал сюрприз – спустя час после нашего появления на пороге нарисовались Воронов и Павлов. Конечно, это для них в большей мере был сюрприз, я‑то сказал о нем Захару еще в поезде. И все равно их визит стал приятной "неожиданностью".

Геннадий Иванович сильно сдал за прошедшие годы – он придерживался рукой за Георгия Сергеевича, лицо стало худым, да и номенклатурный костюм висел теперь на нем, как на пугале огородном. Павлов, напротив, со дня нашей последней встречи стал выглядеть гораздо лучше – то ли лечился весь год, то ли тогда я застал его во время болезни.

Старики обняли нас поочередно и Воронов, так и оставшийся самым "заводным", начал нам петь дифирамбы: и дело мы делаем великое, и трудно было ожидать такого от двух мальчишек, и теперь‑то он видит, что молодому поколению все по плечу. Говорил долго, витиевато и напыщенно – наверное, долго готовился.

Павлов посмеивался и поощрительно хлопал меня по плечу. Захар сидел красный как рак – так его не хвалили еще никогда в жизни.

– Ладно, Геннадий Иваныч, прекращай молодежь развращать, а то еще возгордятся без всякой меры, потом устанешь в чувство приводить.

– Так, Георгий Сергеевич, за большое дело не грех и похвалить! Мы же с тобой такого не сделали. Завидую, можно сказать. Но! – Воронов погрозил в воздухе указательным пальцем. – По–белому!

Они все вместе рассмеялись.

– Аркадьич, сообрази что‑нибудь на стол. И коньячку, – попросил Воронов. – Мне, сказать честно, эскулапы запретили спиртное, так хоть понюхаю.

– Так ведь где ж его взять? Коньячок‑то? Боремся же с привилегиями, сухой закон опять же.

– Ну и черт с ним, чай тогда тащи.

Валентин Аркадьевич поманил за собой Захара и на кухне они вдвоем загремели посудой.

– Николай Ефимович велел передавать привет, – напомнил мне Павлов о существовании партийного казначея Кручины. – Он в полном восторге и спрашивает, когда мы сможем повторить что‑то подобное?

Я задумался, "вспоминая" будущее.

– Так же быстро – не скоро. Будут эпизоды, и с валютой и с бумагами. Сейчас рынок деривативов начнет развиваться. Доткомы опять же только–только начинают поднимать головы. Все только в рост. Если у Николая Ефимовича есть возможность вложить средства в дело на пять–семь лет, то доход будет приличным.

Говорил ли я правду? Нет. Мне просто чертовски не хотелось иметь за спиной очередного надзирателя вроде незабвенного Золля–Лапина – теперь уже на постоянной основе. Всему свое время. Но и отказывать напрямую я не имел права.

Павлов с Вороновым переглянулись – видимо, старые волки почувствовали в моих словах какую‑то фальшь, и Георгий Сергеевич сказал:

– Хорошо, я передам Кручине твои слова.

А Воронов добавил:

– Но приехали мы на самом деле не за этим. Прошло достаточно времени, чтобы спросить – когда можно будет приступить к реализации второй части нашего плана? К инвестициям в наше народное хозяйство?

На этот вопрос у меня была "домашняя заготовка":

– В августе девяносто первого группа инициативных товарищей отстранит Горбачева от власти. Борис Пуго…

– Прибалт? – Воронов мне, кажется, не очень поверил. – Хотя, он же, вроде бы из госбезопасности?

– Понятия не имею, кто он сейчас, – ответил я. – Он станет министром внутренних дел. Дмитрий Язов…

– Этот может, – качнул подбородком Воронов. – Кремень–человек. Кто еще?

– Янаев, не помню ни имени, ни отчества…

– Генка? Массовик–затейник? Как же, помню. Молодежью все занимался. Ничего про него сказать не могу. Вроде бы совсем безобидный. Еще кто?

– Бакланов…

– Машиностроитель? Серьезный мужик. Еще?

– Еще ваш однофамилец, Георгий Сергеевич. Павлов Валентин… не помню отчества – финансист. Первоначально ставленник Горбачева и тех людей, что стояли за Михаилом Сергеевичем. Проведет очень непопулярную в народе денежную реформу, вызвав в массах буквально бешенство. Притом, что прекрасно знал на примере Бирмы, где такая же реформа была проведена в прошедшем – восемьдесят седьмом – году, что, кроме народных волнений, никакого эффекта она не даст. Думаю, эта реформа была ценой за назначение на пост Премьер–министра. Потом‑то он поймет, куда тащут страну "перестройщики", примкнет к заговорщикам. Ну и еще Крючков Владимир… отчества тоже не помню.

– КГБ?

– Да.

– Ну этот понятен. Креатура Андропова. Странно, что пошел против Горбачева, видимо, окончательно всех говорун достанет. Все?

– Нет, там еще кто‑то будет от аграриев, промышленников – не помню точно. Они для массовки и придания перевороту видимости законности и народности.

– Понятно, – заключил Павлов. – И тогда, ты считаешь, будет лучший момент для нашего выхода?

В комнату вошли Изотов с Захаром, принесли пахучий чай и уселись на свои места за круглым столом. Зазвенели ложечки по стаканам.

– Ну, другого времени пока не вижу, – ответил я. – Раньше – просто отберут деньги, позже – своруют.

– Наши – могут, – подтвердил мои ожидания Воронов. – И отобрать и своровать.

– Эх, надеялся поучаствовать, – вздохнул Павлов. – Видимо, не успею. Старость не даст.

– Да ты‑то, Георгий, еще огурец хоть куда, не то что я, – Геннадий Иванович положил на стол свои руки – с искривленными артритом, дрожащими пальцами. – Видишь, какие клешни себе отрастил?

– Знатные, – похвалил его Павлов. – Но, помнится мне, хотели мы с ребятками еще кое о чем поговорить.

И старики на нас навалились. Они говорили странной разноголосицей: начинал фразу один, подхватывал другой, а заканчивал ее третий. Они помогали друг другу, развивали мысль – кажется, давно отрепетировали свое выступление.

А начал Павлов:

– Когда вы пришли к нам некоторое время назад, сказать честно, мы восприняли вас как забавную диковину и решили рискнуть. Валентин придумал вам занятие. И нужно отдать вам должное, вы смогли нас удивить. Скажу больше – мы несколько раз собирались и решали, что с вами делать дальше? Потому что те возможности, что теперь открываются, просто так отпускать нельзя. Сейчас вы сосредоточены на увеличении капитала. Это хорошее и важное дело, но одним капиталом ничего не решить. Как бы разумно его не разместить. Валентин наговорил вам много всего и его план в общих чертах вполне рабочий… Был бы, если выпустить из внимания несколько моментов. Во–первых: не надейтесь, что вам разрешат свободно накачивать Россию деньгами. Обязательно будет противодействие тех, кто надеется на костях нашей Родины усилить свое влияние в мире. На мировой арене слишком много соперников, желающих играть первую скрипку. И так уж вышло, что пока наши соперники сильнее и могут диктовать общие правила. Это понятно?

Я кивнул головой:

– Я знаю немножко людей с Уолл–стрит. Если их собственный капитал станет угрозой их влиянию, они, не моргнув глазом, поменяют правила – проведут девальвацию, отменят доллар, устроят революцию или еще одну Великую Депрессию. Способов много и народ там сидит изобретательный. Я потому и хотел разместить капиталы в долевом участии в их флагманах экономики, а не тупо на банковских счетах. Но это тоже будет только до тех пор, пока они не вычислят точки приложения наших усилий – потом эти предприятия начнут банкротить, придумывать законы, не позволяющие им развиваться. А то и нас просто прибьют. Ну и так далее.

– Хорошо, что это понятно. То есть к этому нужно быть готовым. Вам нужна какая‑то структура, которая будет заниматься вашей безопасностью, добычей информации, противодействием их проискам на низовом уровне. С этим, пожалуй, и мы сможем вам немного помочь. Если не побрезгуете отставниками из Первого управления КГБ, я поговорю с Федей Мортиным. Пожалуй, еще стоит поговорить с людьми из Шестерки – они на промышленном шпионаже собаку съели и из Девятки – вашу личную безопасность тоже нужно обеспечивать. Что, Валя? Управление "З? "Защитники социалистического строя"? Нет, не нужны эти раздолбаи – они всю страну прошляпили. Думаю, к лету смогу вам найти полдюжины очень толковых мужиков.

– Может быть, проще местными обойтись? – Мне не понравилась мысль о постоянном присутствии надсмотрщиков. – Вы не представляете, насколько лояльными делает американцев хорошая зарплата.

– Основной контингент из них и наберут, а вот руководить ими должны наши. Для моего спокойствия.

Я был совсем не согласен с его положением, но решил пока промолчать.

– Теперь дальше. Пропаганда "ужасов коммунистического режима" там уже семьдесят лет поставлена на такую широкую ногу, что редкий инженер или ученый согласится ехать к нам даже за очень приличные деньги. И это значит, что нужно огромное внимание уделить развенчанию этого мифа. Иначе все останется на своих местах, только в случае открытия границ, как ты обещал, наши ученые уедут туда, потому что помимо оснастки научных заведений, зарплат и грантов, еще очень важен момент самой академической среды: открытия лучше делать там, где занимающихся определенной темой ученых больше. И здесь статистика работает против нас. И для того, чтобы инициировать процесс развенчания этих антикоммунистических заблуждений, Горбачев сейчас делает очень много, хоть и с другими целями. Вам следует ему помочь, нажав на болячку с другой стороны. Соображаете? Только имейте в виду – лгут они постоянно, всем и по любому поводу. Про английскую королеву слышали байку, что она "царствует, но не правит"?

– А разве нет? – Захар чуть не подавился чаем. – Тогда почему наши газеты и журналы поддерживают такую точку зрения? Не пишут правды?

– Потому что конституционная монархия для нас меньшее зло, чем абсолютная. Признавая успешной страну, в которой нет вообще никакой демократии, либо ее имитация, мы тем самым противоречим Карлу Марксу о развитии производственных отношений. На самом деле существует такое понятие как "королевские прерогативы", согласно которым британский монарх может заключать международные договоры, посылать послов, созывать и распускать Парламент, объявлять войну и подписывать мирные договора, за ним последнее слово при принятии любого закона, назначение министров и тайных советников, судей, духовных лиц и многое, многое другое. Даже нашему Генсеку такие полномочия не снились. Ограничения на эти прерогативы может наложить только совет министров, назначаемый королем, да еще новые налоги вводить по своему усмотрению монарх не может – требуется одобрение Парламента. И если король или королева не пользуются этими правами – то только потому, что давно эта старая монархия пережила детскую болезнь самолюбования. Проще назначить премьер–министра, которому делегируется часть полномочий, и если он не оправдает доверия – выпнуть его вон, оставшись самому во всем белом. И поддерживать в мире миф о "конституционной монархии". Но если возникнет необходимость – права английского монарха будут реализованы в полном объеме! При этом практически все осколки Британской Империи имеют своим верховным правителем именно английского монарха, который назначает главу исполнительной власти на месте. Канада, Новая Зеландия, Австралия, Папуа–Новая Гвинея, Ямайка и еще много чего – личные владения английского монарха! Это тоже только имитация независимости. Да и с Североамериканскими Штатами не все так просто. Но это вы уж сами покопайтесь, если интересно. Поэтому нам так трудно влезть во все эти Родезии и Ботсваны. И вся эта отлаженная машина лжи и присвоения чужого богатства будет противостоять вам.

– Мы собирались приобрести несколько влиятельных газет, журналов и телеканалов…

– Молодцы, – похвалил нас Павлов. – Лет за десять вы сможете изменить основной тамошней массе сознание, если будете настойчивы и убедительны. Дальше. Ресурсная база. Насколько я понял, и Гена меня поддержит, большое развитие в будущем получит китайская добывающая промышленность?

– Да. Вся мировая электроника будет завязана на Китай. А это такой объем – голова кружится. Компании, занимающиеся электроникой, превзойдут по капитализации не только нынешних гигантов от нефти, газа, машиностроения, но и банки, страховые компании и прочий традиционный бизнес. А материалы для элементной базы их продукции – почти на девяносто процентов будут китайскими. Практически монополия. Причем все добываемое ими сырье будет расходиться быстрее, чем добываться. Спрос ажиотажный.