Текст книги "Ничего личного"

Автор книги: Дмитрий Бондарь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

И вот здесь мне стала понятна речь Черчилля в Фултоне, которую этот писака, знал, кажется, наизусть. Понятны мотивы его звериной ненависти не только к коммунизму, но вообще – ко всему русскому. Так потерпевший орет в подворотне, лишившись кошелька – призывает внимание сограждан, требует карательных мер для преступников, надрывается о необходимости ужесточения законов. Ему нет дела до истинной сексуальной ориентации грабителя (в нашем случае ему безразличны внутренние конфликты власти и народа), но он обязательно обвинит виновника происшествия в педерастии, педофилии и скотоложестве.

Только разница с описанной ситуацией в том, что этот потерпевший и был главным гоп–стопщиком, обобранным компаньонами и предполагаемой жертвой. Как же, у прославленного рэкетира отобрали его ларьки – Польшу, Чехословакию, Румынию с ее нефтепромыслами, Балканы, на которых теперь не удастся начать никаких заварух – у коммуняк не забалуешь! Отказались вернуть кастеты и дубинки или заплатить за них. И прав был Иосиф Виссарионыч, моментально перевернувшй смысл этой речи из русла безопасности в новом мире в сторону утверждения Черчиллем расового превосходства англо–саксов. "Единственным инструментом, способным в данный исторический момент предотвратить войну и оказать сопротивление тирании является "братская ассоциация англоговорящих народов" – так, кажется, писал и говорил сэр Уинстон. И еще что‑то о необходимости найти общий язык с Россией на основе вооруженных сил англоговорящих стран. Интересный способ установления взаимопонимания.

Прав был товарищ Сталин. Только нужно было тоже громко орать и обличать. Мы – политическая диктатура? Это неправда, у нас самая демократичная конституция, а вы – расистский режим! После того, что показал миру Адольф Алоизович, после Треблинки и Освенцима разглагольствования сэра Уинстона мир бы не понял и не принял, если бы у Сталина нашелся такой же умелый и громковопящий Геббельс, неустанно и громко расставляющий нужные акценты. Но таковых не нашлось.

– Поймите, мистер Ландри, русские – не китайцы – и рано или поздно вас обязательно обманут! Они будут вас использовать, пока вы будете им нужны, и выбросят вон при появлении малейших сомнений в вашей дальнейшей полезности! Но бог с этим. Почему вы думаете, что если самим русским не удалось наладить у себя прибыльное производство, то вам это удастся? Мы все здесь не чужды экономике и прекрасно понимаем, что в конкурентной борьбе побеждает не тот, кто производит товар лучше, а тот, кто производит этот товар дешевле. И в этом смысле мы говорим Китаю – да! А России – нет!

– Тебе бы с Буняковым Иваном Петровичем поговорить, – подумал я слух, вспомнив своего преподавателя политэкономии. – Вот бы нашла коса на камень.

Я видел, как наливается кровью лицо Сергея Михайловича, но он себя сдерживал. Алексу все вообще было до фонаря, зато Фрэнк весь прямо‑таки лучился осознанием своей правоты. Он сидел вполоборота ко мне и весь его вид говорил: видишь, дружище, я же тебе говорил, что это никому не нужно!

– Кевин, – Ландри вдруг вышел из‑за стола, и я внутренне напрягся. Хоть и проинструктирован был Тим, но все же это было его первое выступление. Однако, здравый смысл не подвел нашего мелкого мошенника: – а почему вы думаете, что китайский коммунизм, гораздо более молодой и зубастый, чем советский, будет с вами честен?

Журналист снова приложился к коле, а потом усмехнулся и сказал:

– Я самый настоящий прагматик и циник, мистер Ландри. И прекрасно отдаю себе отчет в том, что все коммунисты одинаковы. Десять лет у нас будет в любом случае, но если, работая с русскими, вы за эти годы едва–едва начнете получать какую‑то прибыль, то у китайцев свои вложения за десять лет вы окупите трижды. Разумеется, это без учета рыночной коньюнктуры. Если нефть вдруг подорожает до пятидесяти долларов, то у России тоже появятся шансы даже при всех ее минусах. Здесь нет высшей математики. Все гораздо проще. При одинаковых рисках китайский проект принесет в три раза больше денег. Какой смысл вкладываться в Россию? Что там есть такого, что не смогут сделать для нас китайцы, но в пять раз дешевле? В чем бизнес?

– Ядерная энергетика, космос, медицина, авиация, оружие, – навскидку перечислил Ландри и я удивился его познаниям, – горная техника, судостроение, трансконтинентальная железная дорога, агрохимия. Впрочем, мне бы не хотелось раскрывать всех подробностей. По большей части, это пока коммерческая тайна.

– Чернобыль, отсутствие приличных эффективных лекарств, шумные и неэкономичные двигатели, дилетантский уровень сервиса, частые поломки и никудышный дизайн, нежелание делиться с клиентами, – парировал Менгер. – Остается только космос, но русские и без вас прекрасно орудуют на этом очень ограниченном рынке, участников которого можно пересчитать по пальцам рук. И если вы решите вложиться в эту сферу, то просто останетесь без денег – космос в ближайшей перспективе не очень выгодное дело. Так что мой вам совет: не лезьте к медведям. Прав был герр Шмидт, назвавший их "Верхней Вольтой с ракетами". Экономически оправданной деятельность в России занимаются всего лишь пятнадцать–двадцать миллионов человек: рубят лес, качают нефть, строят и обслуживают дороги и нефтепроводы. Остальные – просто нахлебники, висящие свинцовыми веригами на экономике государства. Двойной бюрократический аппарат – партия и чиновники! Вы желаете их всех кормить? И пока русские от них не избавятся, их содержание будет головной болью любого инвестора, рискнувшего влезть в эту страну. Каждый ваш доллар будет распределен между объектом вложения, сферой соцобеспечения и военно–промышленным комплексом русских. Зачем собственноручно ковать для них мечи?

Он победно посмотрел на нашего "миллиардера".

– Вы замечательно знаете эту страну, Кевин, – задумчиво ответил Ландри, обходя стол с журналистами по кругу. – Вы отлично заучили речь английского бульдога Уини, и мы все были рады послушать цитаты из нее. Но я хочу обратить ваше внимание и внимание ваших коллег вот на что: чтобы не делили между собой старый хрен Уини и дядюшка Джо, выиграл все равно дядюшка Сэм. Мы – американцы и нас не волнуют проблемы англичан, австрийцев и прочих мелких народов Старого Света. Доктрина Монро, помните? Я не призываю вкладываться в развитие Китая, России или других азиатских стран, мне и моим инвесторам всего лишь нужно сделать деньги. Текущая ситуация на наших рынках – сплошная стагнация. Нет инвестиционных идей, все факторы роста исчерпаны. Мы определенно смотрим на Восток и говорим себе, своим партнерам и клиентам, говорим вам, Кевин! Мы говорим: вот они – новые рынки, новые идеи, новые прибыли! Россия и ее сателлиты, Китай и Индия – там будущее нашей цивилизации!

Он бесцеремонно придержал за плечо попытавшегося подняться и что‑то сказать Менгера.

– Там не лежат деньги просто так. Их нужно добыть. С определенными усилиями, к которым мы готовы, и с рисками, которые обязательно присутствуют в любом начинании. Для того чтобы снизить риски в этом деле нам нужно всего лишь увеличить число игроков. Конечно, чем больше игроков, тем меньше выигрыш каждого, но First Global строит бизнес не по наитию. Все просчитано. Помните, что те, кто рисковал чрезмерно, прогорели совсем недавно? Мы – против подобных неоправданных рисков. Но и оставаться без прибылей мы не можем!

Я повернулся к сидящему рядом Алексу – определенно его глаза столь же были похожими на совиные, как и мои. Ничего подобного от нашего зиц–председателя никто не ожидал.

– И тут Остапа понесло, – пробормотал Вязовски вполголоса.

А Тим и в самом деле не желал не успокаиваться:

– Поясню, Кевин. Мне без разницы, что там ваш дед не поделил с Марксом, мне без разницы какого цвета китайцы и что пьют русские. Деньги не пахнут. Делаются они на нефти, войне или любым другим, разрешенным законом способом. Закон мы уважаем, если изменить его не в силах. Американцы сделали хорошие деньги на своих союзниках во Второй Мировой. Еще большие – на своих противниках. И хочу напомнить еще раз: если все делать правильно, без ненужного альтруизма, но пользуясь расчетом и разумом, то сколько бы мы не отправили денег в Россию, мы заберем еще больше – как снежный ком, брошенный в снежное поле увеличивается в размерах, так и наши капиталы мгновенно прирастут русскими ресурсами. Сделаем больше денег мы – финансисты, значит, получат больше денег парни в Капитолии, и уже тогда они будут решать как им уменьшить наши риски в азиатские делах. Аппетит приходит во время еды, господа! Фрэнк, разве мы собрали здесь политиков, а не экономических аналитиков? Почему, когда речь заходит о прибылях, мне тычут в нос "красной угрозой"? Когда речь идет о краткосрочных сверхприбыльных спекуляциях, Кевин, разве не нужно присоединяться к сильному движению?? – Закруглил свой пассаж Тим и я проникся к нему невольным уважением, он играл свою роль лучше, чем это мог сделать Роберт Де Ниро. – С горизонтом вложений – год, два?

Кевин приложился к почти пустой бутылочке и, с сожалением отставив ее в сторону, кивнул:

– Какими суммами вы собираетесь оперировать на этих рынках?

– Десять–двенадцать миллиардов в Китае и не больше пяти в России.

– У вас в самом деле есть такие средства? – невинно улыбнулся представитель Forbes.

– У меня лично – конечно нет, – сказал совершенную правду Ландри, даже не моргая. – Но наши инвесторы обладают таким совокупным капиталом.

– Вы нам сообщите их имена? – так же непосредственно полюбопытствовал человек из Fortune.

Теперь пришла очередь моего мошенника улыбаться и виновато тупить глазки.

– Возможно, намекнете? Нам бы было проще оперировать известными именами инвесторов, которые могли бы подтвердить свой интерес в отношении заявленных вами стран.

– Я поговорю о такой возможности с нашими клиентами, – туманно пообещал Ландри и внимательно посмотрел на Менгера, требуя прямого ответа на прямой вопрос.

– Если речь идет о коротких вложениях, да под гарантии правительства, то лучше места не найти. – Ответил журналист. – Вот в таком ключе я вас поддержу даже в отношении России.

И его коллеги одобрительно загудели, найдя для себя приемлемое решение – очень хотелось им и содержание от нас поиметь и не получить когнитивный диссонанс для себя и своих читателей, втюхивая им точку зрения, в которую и сам не веришь.

– Мне большего и не нужно от вас, мистер Менгер, – Ландри согласился с его тезисами. – Если в ваших статьях об инвестициях наряду со словом "Китай" будет мелькать слово "Россия" и названия компаний–инвесторов, уже вложившихся в эти географические понятия, этого будет больше, чем достаточно. Остальное сделают наши квартальные отчеты для бирж. И помните – вам не нужно идти наперекор редакционной точке зрения или взглядам ваших работодателей, не нужно совершать подвиги, вам всего лишь нужно не высказываться об этих странах в негативном ключе, а при случае упомянуть, что есть и удачные инвесторы на этих рынках. И мистер Бригли по достоинству оценит ваши таланты.

Они еще с полчаса поговорили о всякой ерунде – торговались за каждую строчку и определяли будущие тарифы, и все это время я придумывал, как бы вывести на свет божий тех людей, что подготовил для нас Золль. Настала пора показать общественности будущих нуворишей, разбогатевших на инвестировании в предприятия и институты Советского Союза. Хорошо бы, чтоб и остальные оказались такими как первенец – Ландри, тогда можно быть спокойным за эту часть предприятия. Золль, похоже, знал свое дело и напрасных людей в своем списке не держал. Конечно, рано делать выводы на основании одного единственного эксперимента, но надеяться очень хотелось.

Самому Тиму я пока не стал ничего говорить – чтоб не возгордился.

Я повесил эту заботу на отсутствовавшего на встрече Захара, чему он совсем не обрадовался – загрузка и без того у него была близка к стопроцентной, но некоторую ее часть должен был вот–вот подхватить Сергей Михайлович.

А через пару дней, ближе к полудню, Линда положила на мой стол присланную из офиса Бригли газету "Чикаго трибьюн", на развороте которой я увидел практически целиком перепечатанную речь Тима Ландри, оформленную в виде интервью. Видимо, журналисту хотелось показать, что он не только слушал, но и принимал в выдуманном диалоге посильное участие.

Я позвонил Фрэнку и поздравил его с важным начинанием. Очень сильно возбудили его энтузиазм сто тысяч, чек на которые я выписал и отправил с ним Джоан в его офис.

Еще через неделю Уилкокс попросил нас приехать в свой офис в Нью–Йорке, где он собрался отчитаться за потраченные шесть миллионов.

Никаких ожидаемых отчетов в традиционной для этого форме он не представил, но зато в его кабинете оказались четыре благообразных джентельмена – один сенатор и три конгрессмена, трое из них были демократами и один республиканец.

Главным образом этих бизнесменов от политики интересовали возможные доли в Texaco. В этом они все мастера – делить чужое и присваивать недобытое.

Перед самой встречей Уилкокс успел мне шепнуть, что сенатор в свое время проталкивал скандально знаменитый "Закон о чрезвычайном распределении нефти" – ЕРАА, регламентирующий внутренние цены на американскую нефть с 1973 по 1981 годы. Очень многие успели за восемь лет работы этого акта погреть на нем руки и не в последнюю очередь тогдашний уважаемый заместитель главы экономического комитета Конгресса – сидящий передо мной "просто Мэтт" семидесяти годков от роду. Так что влиянием, и немалым, эти люди действительно обладали.

Разговор вышел длинным и тяжелым – и я и они тщательно избегали прямых формулировок, пользовались эвфемизмами и вообще вели себя как первокурсницы на банкете по случаю зачисления в колледж.

Все, о чем удалось договориться в тот раз – согласие этих занятых господ ознакомиться с вопросом и выработать свои требования и пожелания. Но Бен сказал, что и это – большое достижение, потому что редко кто мог противиться притязаниям Рокфеллеров.

Следующую встречу назначили на конец апреля и довольные друг другом разъехались – они проверять возможность отжима Texaco и кредитоспособность Gyperbore trust, а я "припомнил" еще одно важное дельце, связанное как раз с действием упомянутого ЕРАА – решил сделать доброе дело: сдать властям США их вечную головную боль Марка Рича. А его контору, которую позже назовут Glencore International AG, прибрать к рукам. Обычное рейдерство и заодно устранение человека, который через пару лет начнет учить русских чиновников разным "передовым схемам ведения бизнеса": откатам, залоговым аукционам, лоббированию нужных им и невыгодных стране законов, таможенным заморочкам, оффшорному укрывательству капиталов и монополизации внешней торговли в своих шаловливых ручках.

Это его "легальную, оптимизированную схему снижения налогового бремени" будут использовать практически все будущие российские "олигархи" – от Гусинского до Прохорова: покупать у самих себя сырье – нефть, металлы, уголь по внутренним ценам, а продавать через свои оффшорные предприятия по мировым и прятать прибыль в кипрские, швейцарские, английские банки. Абсолютно не облагаемую никакими налогами. Хотя, насчет "будущих олигархов" я погорячился. Не будет этих людей в истории моей страны. Пусть едут израильские нивы засеивать зеленым горошком и огурцами.

ЕРАА – вот первооснова подобных манипуляций и Рич в своеобразном прочтении этого закона сильно преуспел. Мне такой "оптимизатор" в России не нужен был совершенно. Я и без "доброго" Марка мог поставлять зерно в СССР в обход любых "афганистанских" эмбарго. Да и прошли те времена уже давно.

Глава 9

К моей досаде итальянская история не закончилась для нас единственным визитом Гернсбека и Паццони. Во второй раз макаронник явился один, он пришел ко мне домой, и его английский оказался совсем не так плох, как представил его коллега из ФБР.

Я уже собирался ложиться спать, время приближалось к полуночи, когда в дверь постучал Алекс:

– Сардж, – не входя в комнату, сказал он из‑за двери, – приперся этот итальянец. Настаивает на встрече.

Я как был – в полосатой пижаме и халате – спустился со второго этажа и вышел к гостю.

Сеньор Паццони стоял посреди гостиной, разглядывая обои на стенах и теребя в руках какой‑то из журналов, что в были сложены на столе в высокую стопку. В легком светлом плаще и фетровой шляпе, он был похож на героя какого‑то старинного черно–белого кино: ни дать ни взять, благородный полицейский явился в бандитское логово выводить погрязших в преступлениях злодеев на чистую воду.

– Бонанотте, сеньор Паццони. Чем обязан? – я старался быть вежливым, хоть мне и не нравилось, когда мешали спать.

– Завтра заканчивается моя командировка, и я улетаю, – сообщил мне итальянец таким тоном, словно ждал, что я начну его упрашивать остаться.

– Увидите Родину, сеньор Паццони, и я вам даже немного завидую. У меня‑то она всегда перед глазами, вспоминать нечего. Нет этого сладкого чувства вернувшейся потери. Оливки–маслины, моцарелла–тарантелла, пицца–лазанья–паста, темноглазые сеньориты. Я бы сам с вами поехал, мне Италия по душе. Но – дела, будь они неладны! Так чем обязан?

– Вы позволите? – он показал глазами на кресло.

– Конечно, комиссар. Чай? Может быть, немного виски?

Он молча уселся в облюбованное кресло и положил мой журнал себе на колени.

– Не нужно.

– Итак…

– Я знаю, что это вы устроили взрыв в отеле, мистер Саура. Вы и ваш друг Майнце.

Мне стало смешно: так глупо "на пушку" нас еще брать никто не пытался. Алекс, стоявший в дверном проеме, хмыкнул неопределенно.

– У вас есть доказательства? Может быть, мне прямо сейчас написать явку с повинной?

– Вы зря иронизируете. Я найду доказательства. И когда найду – вам будет не до шуток. – Он обхватил голову руками. – Тогда вы ответите за свое преступление.

Я все‑таки плеснул в стаканы понемногу бурбона и поставил один перед итальянцем.

– Выпейте, мистер Паццони. Хуже не будет, но может быть, тогда немного спадет ваша необоснованная агрессия? Я не вызываю полицию только по тому, что вы мне чем‑то симпатичны, мистер Паццони. Может, на дядюшку похожи? Я не желаю вам неприятностей…

Черт! А неприятности‑то уже произошли!

Сегодня умерла его приемная дочь. Глупая случайность – она проходила мимо злосчастного отеля в момент взрыва и получила два осколка стекла в горло и один в глаз. Одна из целой компании друзей и подружек. Месяц она пролежала в коме и сегодня, когда он звонил в больницу, ему сказали, что соболезнуют…

У меня затряслась рука со стаканом, я одним глотком осушил его. И беспомощно оглянулся на Алекса.

Паццони уныло посмотрел на меня:

– Я найду доказательства, – повторил он. – Ей ведь было всего девятнадцать, понимаешь ты это, сопляк? Всего девятнадцать. Чем она заслужила такое?

Не произнося ни звука, я сел в кресло напротив, хотел что‑то сказать, но в горле одновременно и пересохло, и заворочался тугой комок.

– Кому, комиссар? О чем вы говорите? – вступил в разговор Вязовски, видя, что я слегка "поплыл" от своего прозрения.

– Моей Софии, – на его небритых щеках блеснули влажные дорожки. – Она умерла сегодня. Из‑за устроенного вами "розыгрыша". Почему она, мистер Саура? Вы держали ее в своих планах? Почему взрыв произошел в тот миг, когда она проходила мимо?

– Случайность… – я прошептал в стакан, который так и держал у пересохших губ. – Красные бригады…

– Мне уже безразлично, кто это был, мистер Саура, – перебил меня комиссар, – вы, Красные бригады, рука Господа. Я знаю, что вы к этому были причастны, и вы за это ответите. Меня, скорее всего, отстранят от ведения этого дела. Но тем для вас хуже. Тем хуже. Мне уже пора на пенсию и я уйду сам. Теперь я не буду связан условностями и процедурами. Я пришел объявить вам войну, мистер Саура. Либо вы сдадите мне исполнителей, либо остаток своей жизни я буду занят уничтожением вашей.

Он резким движением смахнул со столика стакан с виски и тот, ударившись в стену книжного шкафа, раскололся на части с громким хлопком.

– Пошел вон, – спокойно произнес Вязовски. – В следующий раз, когда пожелаешь увидеть мистера Сауру, озаботься получением ордера от судьи. Проваливай, пока я не решил, что ты нарушил неприкосновенность частной собственности. Бегом.

В его руке, твердой и спокойной, уже обосновался "кирпич с курком" – Ruger Р85.

Паццони, к его чести, не испугался. Он встал, бросил на столик журнал, отряхнул плащ, поправил свою дурацкую шляпу и положил передо мной на столик фотографию:

– Это она, моя Софи. Запомни ее, говнюк.

С этими словами он пошел к двери. На пороге оглянулся и сказал в лучших традициях американского кино:

– Я вернусь.

– В добрый час, – пожелал ему Вязовски и закрыл за итальянцем дверь.

Он сел напротив меня, в то кресло, где только что сидел Паццони, и прямо из горла хлебнул несколько глотков.

– Что произошло? – вытерев рукой с пистолетом тонкий потек по подбородку, спросил Алекс.

В нескольких предложениях я рассказал ему историю комиссара. Вязовски выслушал не перебивая и продолжал молчать, когда я уже закончил.

– Наверное, нужно позвонить Заку? – невпопад спросил я.

– Зачем? Зак умеет воскрешать усопших девиц? Не думаю. Никто не застрахован от случайностей. А они будут всегда. И чем непрофессиональнее исполнители, тем больше таких случайностей.

– Ты бы сделал лучше?

– Я бы не взялся. У меня другой профиль – противоположный.

– Я больше не хочу таких случайностей, Алекс. – Мне стало так тоскливо, что захотелось напиться.

Я протянул руку и Вязовски, понимающе хмыкнув, отдал мне бутылку, в которой еще оставалось чуть больше половины.

– Только сегодня, – чуть придержав ее, предупредил Алекс. – Если ты захочешь и завтра, я тебя отлуплю.

– Стоило бы, – согласился я и приложился к горлышку.

Бурбон вдруг стал на удивление безвкусен – не обжигал, не пьянил – вода водой.

– Таких засранцев, как мы с Заком – еще поискать. Стоило бы отлупить, чтобы думали мозгами, а не шапкой.

– Пей, моралист, – Алекс достал из бара еще одну бутылку. – Лучше было бы, когда бы Блэк тебя сдал своим хозяевам?

Я протянул ему свою – чтобы чокнуться, но Алекс отстранился.

– Не за здоровье пьем. Думай, вспоминай, командир, что там дальше в твоей пьесе? Сильно он нам напакостит?

Я задумался, не забывая иногда прихлебывать:

– Нет, как он сможет напакостить? Лет пять он будет ждать нашей промашки, собирать компромат, вынашивать свою месть. На этой почве несколько раз явится предъявлять улики и дважды спровоцирует расследования, которые кончатся извинениями. В девяносто четвертом решит, что мы ему не по зубам и начнет искать контакты в среде местной мафии. Найдет подходы к семье ДеКавалканте из Нью–Джерси и "сдаст" нас им. Вернее, "закажет": Зака, меня и тебя. Отдаст все, что имеет, включая доставшийся от дяди участок земли на Сицилии. Но жадные мафиози придут сначала к Снайлу и предложат ему крышевание. И из кабинета Тома отправятся прямиком в Марион, или куда там положено здесь сажать особо буйных преступников? ФБР произведет облаву, прихватив помимо ДеКавалканте еще и кого‑то из Дженовезе и Гамбино. Возьмут многих, но пара капо останется на свободе и они‑то и отомстят Паццони за подставу. Пока что так. Если мы не решим что‑то изменить.

– Хороший сериал бы получился, – вздохнул Алекс. – Честный комиссар, продажные бизнесмены и полицейские, месть–кровь–перестрелки, все такое. Ладно, если ничего срочного не нужно делать, то заканчивай потихоньку свои рефлексии и спать ложись, я пойду, книжку почитаю. Марио Пьюзо. Как раз про всех твоих Дженовезе–Бонанно.

Он приглушил освещение, оставив мне горящий торшер.

Алекс протянул руку к так и лежащей на столе фотографии Софи, но я придержал его:

– Оставь, пусть полежит здесь.

Я остался один со своими мыслями, мертвой Софи, поздним раскаянием и надвигающейся ночью.

В одиночестве почему‑то не пилось. Зато хорошо вспоминалось: Чарли Рассел, Дэни Блэк, Донован, теперь вот еще девочка София – сколько их еще будет? Тех, кто вольно или невольно окажется на моей дороге? Пять–десять–сто–тысяча? Я пытался заглянуть в будущее, но про себя, как обычно, все было непонятно, вернее – одновременно сбывалась уйма вариантов. Прав Вязовски – нечего разводить антимонии, ни к чему доброму это действо не приведет. Голова привычно закружилась, и будущее снова навалилось тяжелой горой на мою шею.

Я допил бутылку, положил фотографию в карман халата и отправился спать. Но ничего не вышло. Совершенно трезвый я таращился в потолок и мириады мыслей терзали голову.

Все чаще мне казалось, что я просто брежу и вижу какую‑то затянувшуюся иллюзию своего странного существования, доступную только мне. Честное слово, если бы вдруг выяснилось, что на самом деле я лежу на одной из коек в клинике Майцева–старшего и все, что со мной происходит – только лишь нестандартные электрохимические процессы в нейронах и всяких синапсах, что причиной всему разрушенные миелиновые оболочки нервных волокон – я бы возликовал от счастья, потому что тогда мне не пришлось бы хранить в памяти сотни вариантов уже произошедших и грядущих событий.

Я ведь еще мог даже в тот момент позвонить какому‑нибудь школьному приятелю и услышать в ответ:

– Привет, старик! Ты уже закончил институт? – Ведь он, мой приятель, все еще жил в том настоящем, которое уже не случилось. Он искренне полагал, что я стану инженером и сильно удивился бы узнав, что того будущего, что было прочно впечатано в канву времен, уже никогда не будет. И его карьера, его семейные отношения, вся его жизнь уже необратимо изменилась моими усилиями. Но он жил в том времени, где все еще "все шло по плану". И очень изумился бы, нарисуй кто‑то перед ним две его разные жизни – случившуюся и предполагаемую. А виноват в этой двойственности только я. Но есть ли у меня такое право?

Все это очень странно и необычно.

Когда история наших приключений только начиналась – я думал, что все это ненадолго. Сделаем дело и станем радоваться. Действительность оказалась куда хуже, напряженней и продолжительней. Мы все время что‑то начинали. И ничего не заканчивали. Мы начали зарабатывать деньги и то, что мы делали сейчас – тоже было всего лишь началом. Мы начинали большую медиакомпанию, и она все еще была в зачаточном состоянии. Мы начинали, начинали и конца этим начинаниям не проглядывалось. И стало невозможно оценить эффективность своих усилий – что мы делаем, как мы делаем. Да, можно было "заглянуть" в будущее и чужими глазами увидеть итоги своих усилий, но это становилось еще одним вариантом, которые и без того переполняли мою тяжелую голову. С каждым разом такое "заглядывание" тяжелее отражалось на моем состоянии.

Как‑то один мой знакомый заметил:

– Вечный субботник невозможен. Если ты каждое утро просыпаешься и идешь убирать мусор на улице – ты должен иметь в этом какой‑то интерес. – Он имел в виду деньги. – Если этого интереса нет, то через неделю ты бросишь это занятие, если, конечно, ты не сумасшедший вроде деда Акмала, живущего в третьем подъезде. Ему пофиг, у него свой интерес – не должно быть светлого мусора на темном асфальте.

Деньги уже давно перестали быть моим "интересом". Это только инструмент. Чем их больше – тем инструмент качественнее и универсальнее. И уже пора бы случиться тому ожидаемому переходу "количества в качество", но что‑то он никак не приходил.

К тому же я стал замечать, что рынки начинают вести себя немножко иначе, чем в "старом будущем". Едва не треть наших активов была вложена в японский "земляной" пузырь, который в прежней реальности должен был лопнуть через пару лет – 29 декабря восемьдесят девятого, а сейчас рос практически экспоненциально: земля под дворцом микадо стоила уже дороже, чем вся Калифорния. А если пересчитать в деньги стоимость всей японской земли, то выходила она чуть дешевле – на десять процентов – чем земля всего остального мира. Только вот, насколько я помнил, земля в квартале Гиндза должна была стоить 1 миллион долларов за квадратный метр в 1989 году, а в нынешней реальности она уже перешагнула этот рубеж. На год раньше. Потому что йена против доллара дорожала чуточку быстрее, и сама земля, номинированная в йенах, тоже оценивалась повыше.

Несчастной Японии уже никогда не выбраться из той ямы, что ей уготована – вечная стагнация станет бичом ее экономики. За последующие десять лет цены на коммерческую недвижимость упадут в сто раз, а на жилую – в десять. И все равно при этом будут дороже любой другой недвижимости на планете. Индекс японского рынка Nikkei 225 почти двадцать лет будет постоянно валиться – с подоблачных 39 тысяч пунктов к реальным 7 тысячам – как раз примерно так и стоит на самом деле японская экономика – в шесть раз дешевле, чем нынче оценена. Никому мало не покажется. И респектабельные "инвесторы" (на самом деле – биржевые спекулянты) побегут из страны как испуганные тараканы.

Мне было наплевать на Японию – в конце концов, нужно быть настоящим идиотом, чтобы полагать, что твои достижения и твоя ценность действительно так высоки как оцениваются и не придумать защитных механизмов. Поделом. Я собирался вытащить из дальневосточного колосса все деньги, до которых смогу дотянуться.

Когда все обрушится (а теперь это должно было случиться на два дня раньше – не в "черную пятницу", а в "очень черную среду" следующего года), в наших руках окажется около трехсот миллиардов долларов – не связанных обязательствами, не обремененных долгами, совершенно свободных средств. И это уже очень серьезная заявка на глобальное доминирование на рынках. Вот тогда за нас и возьмутся всерьез.

Стоило за оставшееся время укрепить свои структуры. Но если цена этого укрепления – смерть вот таких софи… То я не знаю, как смогу и дальше спокойно спать. Видимо, не те книжки я в детстве читал.

Мысли скакали с пятого на десятое, совершив круг, непременно возвращались к мертвой девочке, фотография которой лежала в кармане теплого халата.

Но ничего конструктивного не придумывалось. Наверное, как раз по причине неустойчивых метаний возбужденного алкоголем и самобичеванием разума.

Утро я встретил совершенно разбитым и невыспавшимся.

Вязовски удрученно хмыкнул, посмотрев на мою перекошенную физиономию, притащил радиотелефон и набрал номер офиса:

– Скажи Линде, что будешь весь день болеть. Все равно сегодня пятница и вряд ли будет что‑то важное. Возьми с собой свой мобильный телефон на всякий случай.

Я послушно исполнил его требование. Бессонная ночь, похмелье (вот, кстати, интересный эффект – опьянения нет, а похмелье есть) и разбегающиеся мысли в голове не способствуют проявлению волевых качеств.