Текст книги "Заповедник "Неандерталь". Снабженец (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Мне срочно нужен был Тарабрин, точнее – его совет, а исчезать на глазах у краснофлотцев, я посчитал не тактично.

Но прежде чем бинтовать краснофлотца я, в одноразовый шприц закатал ампулу бициллина с физраствором и вколол, как было прописано, внутримышечно.

И уже к Митрофанову вопрос задал, бинтуя голень их раненого.

– Еще раненые есть?

– Какие там раненые? Так… ушибы, царапины, – скорчил рожу политрук.

– Давай всех сюда на осмотр, – приказал Мертваго. – А то я уже видел, как вы перевязываете. Раненых врагов лучше перевязывают.

В итоге с нами уехало еще двое матросов, правда, с лёгкими ранениями – вскользь пулями задело. Но Мертваго настоял на своём.

Кобылу свою я на Сосипатора оставил. Он пока здесь оставался за старшего.

Уезжая, заметил, как возвращался с охоты егерь с собаками. Через седло у него было перекинуто два сереньких страуса, связанных друг другом за костлявые ноги. Длинные тонкие шеи птиц смешно болтались под брюхом коня. За пропитание моряков можно было уже не беспокоиться. И теперь мореманы точно поверят, что оказались не в СССР, – подумал я.

– Что вы последним раненому кололи перед перевязкой? – спросил Мертваго, когда мы уже удалились от стоянки моряков.

– Бициллин. Антибиотик. Им даже триппер лечить можно, – усмехнулся я. – Хуже, по крайней мере, от этого не будет, а болезнетворные бациллы препарат убьёт. Есть у меня еще вакцина от столбняка. Я оставлю вам ампулу. Колоть под лопатку.

– Я же говорил, что вы лучше других тут подходите на роль ассистента хирурга. Даже анестезию изобразили. Кстати, а почему вы, вместе со старыми бинтами, шприц в костре сожгли?

– Он одноразовый, – ответил я. – Кипячению не подлежит. Деформируется.

– Ассистент коновала, – засмеялся Юшко, искоса глядя на меня, не отрывая рук от баранки.

На что я строго спросил его.

– Вань, а инструмент ты морячкам просто так сбросил?

– Вот ещё, – возмущённо ответил Юшко. – Мне их боцман расписку написал за всё материальное снабжение. Всё в ажуре, командир.

Тарабрин собрался моментально и дал мне на свидание с женой только четверть часа. Он страстно желал увидеть этого, как выразился ««стихийного проводника»». Так что на всё про всё с переходами через девятнадцатый век ушло у нас меньше двух часов.

Живот у Василисы уже, как говориться, на нос полез. Слезливая стала, ужас. Но у нас форс-мажор и пробой ««темпоральной ткани»», как выразился Иван Степанович. Не до бабьего гормонального шторма.

Сначала мы опросили раненых в импровизированном госпитале у Мертваго в ««колхозе»», потом поехали на Казантип. На ««форде»». Там опрашивали тех матросов, кто остался в лагере, ибо половине краснофлотцев был приказан политруком банно-прачечный день, и они ушли мыться и стираться на Азов.

Откровенно говоря, нас удивил порядок, который царил в этом временном полевом лагере, наведенный за столь короткое время. Даже встречал нас часовой с винтовкой на плече, под грибком из рогоза, до боли знакомым выкриком: ««Дежурный на линию!»».

Палатки были выровнены по верёвочке. В каждой палатке устроен деревянный пол из досок. Чистый, что характерно. Шесть кроватей на помещение. Самодельные этажерки и ружейная пирамида. Винтовки в пирамиде почищенные.

Дорожки песком отсыпаны. Туалет типа сортир на два очка на уставном расстоянии от палаток. Даже курилка построена, хотя как я уже знал, курить мореманам было нечего.

Именно в этой курилке мы и опрашивали моряков по одному, попутно угощая курильщиков папиросами. Для стимуляции. В конце опроса выдавали курякам пачку дореволюционных папирос фабрики Серебрякова, что по пути прихватили заимообразно у Юшко.

Картина вырисовывалась следующая, если оставить только непротиворечивые сведения. Моряки эти обеспечивали дунайский десант, что в первые же дни войны вклинился в Румынию, наступал и занял даже там какие-то города. Но к сентябрю их отозвали, так как они оказывались в отрыве от основных сил Красной армии, и эвакуировали в Одессу. А Дунайскую флотилию переводили на Днепр.

Наши матросики были с двух подбитых румынской артиллерией кораблей, когда шли эвакуировать десант. При этом бронекатер затонул, а морской охотник выбросился на мель у безымянного острова в дунайской дельте.

С бронекатера спасся только один мичман, который и оказался ««стихийным проводником»», у которого способности проявились сами собой. От стресса в той безвыходной ситуации обстрела румынской артиллерией этого островка, на котором они спаслись от пучины вод. В овражке мичман открыл ««окно»» в степь под Одессу. Но неудачно – прямо в центр расположения какой-то румынской части. И они там приняли бой. Безнадёжный бой, потому как винтовки были не у всех. А патроны только те, что в подсумках. И те быстро кончились.

Мичман снова открыл ««окно»», выпихнул всех их в него, но сам на отходе был разорван ««окном»» напополам. Одна половина упала здесь, вторая осталась там, под Одессой в 1941 году.

Похоронили, что осталось от мичмана и пошли на восток. Шли три дня. Голодные. Патронов не было. Последнюю гранату они истратили практически у нас на виду.

Продолжили беседу в узком кругу – я с Тарабриным и политрук с боцманом морского охотника, которого он завал уважительно Никанорычем. По званию боцман был мичманом сверхсрочной службы. Сам политрук был помощником комиссара флотилии по комсомолу, приданный экипажу морского охотника только на эту операцию.

Так что мы пока и не поняли кто тут над кем главный. По воинскому званию вроде старший политрук. Но это формально. А по авторитету у экипажа – мичман, если посмотреть, как он смог так быстро навести в лагере свой боцманский порядок.

– Вот и весь наш анабазис, – закончил политрук повествование, которое мы уже слушали два десятка раз. – Что теперь делать, просто не представляю. Нас, наверное, уже в дезертиры записали.

– Скорее – в ««без вести пропавшие»», – поправил его я.

– Этот ваш мичман, который вам ««окна»» открывал, он убивал, кого из врагов? – заинтересовался Тарабрин.

– Да, – не стал скрывать политрук, – Человек пять или шесть румын он заземлил. Я сам это видел. Потом и у него патроны в нагане закончились.

– Всё ясно, – пробормотал Тарабрин.

– Что вам ясно? – не понял политрук.

Тарабрин пояснил.

– Ваш ««проводник»», впервые столкнувших с явлением ««темпоральных окон»», не зная о подстерегающих на этом пути опасностях. Первый раз он открыл ««окно»» в своём же ««осевом времени»», чего делать никак нельзя. И вам повезло с переходом, но не повезло с местом перехода, так как ««проводник»» ваш открывал его вслепую. Потом людей убивал. Недюжинных способностей был человек, если смог еще одно ««окно»» после такого открыть. На ваше счастье – в прошлое. Так только его одного и порубило нестабильным ««окном»». Вам ему памятник надо ставить за то, что все остальные живы.

– Не все живы,– уточнил Митрофанов. – Шестерых румыны убили в перестрелке. Мичмана с бронекатера разорвало на наших глазах. Да трое раненых. Всего по списку осталось двадцать пять живых при одном политработнике, одном мичмане и двух старшинах. И еще кок с морского охотника – старший краснофлотец. На руках двенадцать самозарядных винтовок и два пистолета. Патронов нет. Нам нужно добраться до ближайших органов советской власти, чтобы нас поставили на довольствие.

– А вот с этим мы вам помочь можем только с большими ограничениями, – сказал Тарабрин, вставая. – Либо на пять лет позже от вашего перехода, либо на пять лет раньше. Выбирайте. По-другому никак.

– Я в тридцать восьмой не пойду, – сказал молчащий всю беседу мичман, жестко глядя на политрука. – Мне хватило и одного. Когда война закончится?

– В мае сорок пятого, – ответил я. – Нашей победой.

– Значит, в сорок шестой. И как мы там кому докажем, где мы ныкались всю войну от фронта. В какой шхере? А ведь спросят. Строго спросят.

Мичман попытался прикурить папиросу от своих высушенных спичек, но у него ничего не получилось. Пришлось дать ему прикурить от зажигалки.

– Ты, Никанорыч, не перегибай, – строго одернул его политрук. – Партия сама все перегибы ежовщины осудила. Тебя же выпустили, и даже восстановили в рядах. Мичмана вон в сороковом присвоили.

Встал он вслед за Тарабриным и спросил.

– Может, попробуем на добровольцах?

– При условии, что именно вы будете первым добровольцем, – сказал я, в свою очередь, прикуривая. И констатировал. – Вы точно не ученый.

– Причём тут ученые? – огрызнулся политрук.

– Притом, что ученые всё сначала на мышках пробуют, а большевики сразу на живых людях норовят, – пояснил я свою мысль.

– Но вы же сами нас на довольствие поставили, – сбился политрук снова на желудочные мысли.

– Нет, – возразил я. – Мы оказали посильную гуманитарную помощь людям, терпящим бедствие. А так, по жизни, у нас здесь коммунизм. Кто не работает, тот не ест. Знакомая фраза? Указать автора?

– Не нужно. Сам знаю. – Политрук запыхтел ноздрями, собираясь с мыслями.

– Что делать требуется? – мичман Никанорыч чутьем флотского ««сундука»» задал самый главный в этой ситуации вопрос.

– Крестьяне из вас, наверняка, аховые, – сделал вывод Тарабрин. – Тем более никакое хозяйство без бабы не потянуть. А баб у нас избытка нет. Лошадников, да собачников среди вас также не наблюдается, не казаки. Совсем не казаки. Лесорубов у нас и своих в избытке. Вот всей нашей общине, а это два десятка станиц на том берегу, соль нужна. За добычу соли мы бы вас на довольствие поставили с нашим удовольствием.

– Мы подумаем. Соберем комсомольское собрание и решим, – отрезал политрук.

– А если от соледобычи мы откажемся? – спросил Никанорыч.

– Воля ваша, – ответил Тарабрин. – Вы люди лично свободные. Земли тут много. Весь шарик от людей пустой. Занимайтесь чем хотите. Никто препятствовать не будет. Но тогда кормитесь сами.

На том и расстались.

За нами и Сосипатор со своими егерями и собаками оттуда ускакал.

Матросы остались одни. Правда, в хорошо обустроенном лагере. Несколько дней проживут. А там голод не тётка… И выданный табак закончиться.

Прогулявшись по ««колхозу»», пообщавшись с народом, Тарабрин высказался.

– Плохо, Митрий, то, что у тебя баб мало. Скоро мужики от бабской работы завоют.

– Откуда я тебе баб возьму? – огрызнулся я. – Да еще небалованных и сельскую работу умеющих делать. Ты же их не выделяешь.

– Думай, – ответил Тарабрин. – У тебя сейчас образовалось два с половиной десятка крепких лбов. Обстрелянных уже. Пока они на соль не согласились, но на разовые работы их привлечь можно. За еду и табак. К примеру, полон от татар освободить. Веке в пятнадцатом. Как тебе такая идейка?

Я задумался. Потом как отрубил.

– Это им оружие в руки дать? Не доверяю я им. Особенно политруку. Даже у нас, в брежневские времена в армии таких ««комсомольцев»» не любили. Гнилое они сословие. Верь мне. Я сам в прошлом армейский политработник.

– А ты к мичману приглядись, – советует Тарабрин. – Крепкий он мужик. Правильный. Народом управлять умеет. И политруками, видать, уже сильно забиженный, раз только от одного упоминания тридцать седьмого года дёргается.

– А действительно может быть их выпихнуть ближе к их осевому переходу? Пусть воюют, – предложил я. – Ну, насколько это возможно.

– Сложно это и опасно. Но я бы собрал от них первую партию добровольцев и попробовал бы. В год так сорок третий, – ответил мне Тарабрин. – Может получиться. Думать надо.

И, усмехнувшись, подколол меня.

– На мышках пробовать.

– Сорок третий? Крым еще под немцем, – рассуждаю, не обратив внимания на подколку. – Можно их в горы перебросить, путь партизанят, – предложил я. – Так они даже легализоваться смогут. Если языками трепать особо не будут.

– Только патроны им тут, на нашей стороне, не давать, – решил Тарабрин. – Там склад устроить, на месте. А их доставить туда с пустыми подсумками, чтобы бунта не сотворили. Надо подумать. Не гражданскую же войну нам тут устраивать. Два года, – покачал головой проводник каким-то своим мыслям. – Придется их обмундировывать по-зимнему. Нам с тобой. Но я бы мичмана тут оставил. Шикарным был бы он в твоём ««колхозе»» комендантом.

– Зимнее обмундирование… Степаныч, помню, ты что-то про склады говорил, что бесхозными стоят.

– Говорил, – подтвердил Тарабрин. – Только там обмундирование не русское. В Америке, к примеру, много чего осталось, когда ленд-лиз СССР они перекрыли. В Польше тридцать девятого года. Во Франции сорокового. В Германии сорок пятого. Везде есть зазор бесхозности, когда свои эти склады побросали, а оккупанты их еще не заняли.

– Это всё не наших образцов, – возразил я. – Вопросы вызовет ненужные. Остается только западная Белоруссия сорок первого. Там много чего Красная армия оставила, спешно отступая. Сапоги и шинели точно найдутся. Да и своих мужиков одеть не помешает. Список семейных работников мне дай, что у меня тут остаются. Этим что-то строить надо будет в первую очередь. Бараки не хочу. Они, как показывает история, вечные.

– Митрий, Митрий, – покачал головой Иван Степанович, – ты же в Крыму. Зима тут у тебя мягкая, не что на Кубани. Ставь щитовые домики дачные. Они собираются быстро. А то пусть сами себе мазанки топанками ладят, если будет у них такое желание. Это быстро. Что там строить: два плетня, а между нами глина с соломой. Ах да… у тебя еще солома не выросла.

Сумбурный какой-то разговор у нас вышел. Больше вопросов оставил, чем ответов. Голова уже пухнет. Оно вообще мне надо? Так задницу рвать на британский флаг?

Выбили из колеи нас краснофлотцы. Особенно их политрук.

Глава 11

Борзые по зайцу оказались действительно борзыми. Не только под арапники егерей косых без устали загоняли, но и сами их давили мимоходом. Набили мы зайцев в степи так, что можно было два дня весь народ кормить. Причем каждому доставались в натуре задние лапки в тушёном виде с морковкой в сметане, а передняя часть тушки шла на первое блюдо. Оставалось еще и на пирожки с зайчатиной. И собачкам обрезки разные в корм достанутся.

Настоящая псовая охота она без ружейная. Тут или арапником с седла зверя бьют. Либо петлей ловят.

– И волка также арапником бьёшь? – спросил я Сосипатора на обратном пути.

Сам я в охоте не отличился. Так прогулялся верхом за компанию. Хотя азарт и захватывал, но умения у меня никакого не было. Так что подаренный мне Барановым плетёный арапник оказался бесполезным. Всему учиться надо.

– Нет, – внушительно поучал меня Сосипатор. – Волка борзые вдвоём за уши берут, задирая ему голову в небо, пока третья отвлекает. Вот тут то серому шею струной и захлёстываешь. Против трёх борзых волк не боец. Хорошо, что борзых с собой от царя забрали. Всё патрон экономится. Ну, и удовольствие от самой охоты намного большее, чем зайца дробью фаршировать.

– А куда нам столько шкурок девать? – посмотрел я на телегу, полную битых зайцев.

– Хоть на шапку, хоть на поршни, хоть на душегрейку. Но весенняя шкурка у русаков так себе. Зайца на мех снежной зимой бить надо. Когда он беляк.

Баранов ехал впереди всей кавалькады в окружении борзых. Очень гордый работой своих питомцев. В нашем разговоре участия не принимал. Ехал, что-то себе под нос напевая.

Всего у нас шесть русских псовых борзых – две сворки. Но в охоте принимали участи только пять собак. Одну суку – щенную, оставили в вольере. Скоро у нас борзые щенки появятся. Только взятки ими давать некому.

А ведь кроме зайцев в степи я лис-огнёвок видел. На них также с борзыми охотятся.

В ««колхозе»» белорусы занимались своим прямым делом – заканчивали бетонировать площадку под сборный ангар из профнастила. Вывели площадку ««под ноль»», осталось только дождаться, пока бетон схватиться окончательно. На археологические опасения Тарабрина я наплевал. Не живет бетон сорок тысяч лет. А на наш век хватит.

Ангар в разобранном виде я привёз уже давно, только вот до него всё руки не доходили. То лесоповал, то бани собирали из кедрового домокомплекта ХХI века, то пахота с косьбой. Везде знающие и работящие белорусы были нарасхват. И это им нравилось. Особенно то уважение, что питали к ним крестьяне.

– Командир, нам помощники нужны в монтаже ангара, – обратился ко мне Ян Колбас. – Мало нас для такой работы.

– Бери народ, сколько нужно, – разрешил я.

– Тут такое дело, командир, – слегка замялся Ян, – что местные мужики больше нам мешать будут, чем помогать. Я слышал, что матросы какие-то на нас вышли. Им, по крайней мере, не надо каждому рассказывать, что есть болт с гайкой и как их надо закручивать и контрить. И чем.

Резонное замечание. У меня на этот ангар большие планы, в которые не входило то, что ангар вдруг начнёт разваливаться от плохо закрученных болтов. Или ветром с него начнёт крышу срывать.

Вот и форсирую брод на ««форде»» с нагрузкой кузова битыми зайцами, луком и мешком свежего хлеба. В сторону Казантипа. К лагерю краснофлотцев.

К моему удовольствию политрука в лагере не было – не хотелось мне лишний раз с ним идеологические споры вести. Он вторую часть матросов на Азов мыться-стираться повёл. И себя самого в порядок приводить.

А вот боцман был на месте.

– Вы же не поставили нас на довольствие, – многозначительно хмыкнул мичман, расписываясь у меня в тетрадке за полученные продукты и передавая мешки баталёру. – Откуда тогда это всё?

Матрос перетащил продукты в палатку-склад, в которой были сделаны стеллажи из корявых палок, набранных по округе. Кухню из палатки перетащили на улицу под камышовый навес.

– Это не продуктовое довольствие, – ответил я. – Это некоторый аванс.

– Хлеб. М-м-м-м-м… – сладострастно простонал Никанорыч, втягивая ноздрями запах свежеиспечённой буханки. – Дней десять хлеба не видели. Вот за это вам отдельное спасибо.

– Это еще не всё, если согласитесь на разовую работу, то потом ещё жратвы подбросим.

– Что делать надо? Про соль я уже слышал, – изобразил мичман внимание.

– Ангар металлический собрать из готового комплекта. Схема сборки и чертежи есть. Нужны только люди, которые болты крутить умеют и консоль от балки отличают. Чертёж-схему самостоятельно понять смогут. Тут мне политическая сознательность ваших матросиков по барабану. Главное, чтобы работящие были и грамотные. Мотористы, к примеру. Обедом их кормим у нас, а на завтрак и ужин выдадим пайком.

– А до вас отсюда туда и обратно каждый день пёхом? – проявил мичман скепсис.

– Фуру пришлю пароконную. Крытую.

Раскрыл портсигар и угостил мичмана папиросой.

– А остальные как? – спросил Никанорыч, с удовольствием затягиваясь ароматным египетским дымом.

Я расстелил на коленях схему от Жмурова. Привлёк к ней внимание.

– Если дамбу будут строить на испарителе и в ней простейший шлюз для пропуска воды из дубовых досок сладят, то тогда действительно всех на довольствие поставим по уставному рациону. Но это уже пусть у политрука голова болит. Вас лично я в ««колхоз»» бригадиром монтажников заберу.

– Табак будет?

– Будет.

– Картошечки бы еще и макарон. Мясорубка бы не помешала.

– И губы закатывательный станок, – продолжил я под смех мичмана. – У меня колхоз, а не спецраспределитель ОГПУ. И не забудьте, шкурки заячьи выделать, а то егеря откажутся вам мясо добывать. Шкурки у нас – это их ясак. Они у нас не только мясо промышляют, еще и леопардов в ближнем лесу истребляют. А насчёт картошки… Посевной материал найдём. Пару соток земли сами возле лагеря лопатами взрыхлите – вот и будете с молодой картошкой.

– Когда то будет… – протянул мичман.

– Главное, чтобы не выкапывали корнеплод на следующий день после посадки, – улыбнулся я.

– Зачем? – удивился боцман.

– Потому сто осень кусить хотитця, – передразнил я китайца из анекдота.

Дождались политрука, который с кислой мордой дал разрешение на отбор монтажников. А по поводу дамбы заявил, что без ««прозодежды»» они такую работу делать не будут. У них формы только один комплект, так что нечего ее окончательно трепать. Согласился, значит. Не совсем безнадёжный.

– Будет вам спецодежда, – обещал я. – Размеры мне перепиши, вырвал я ему листок из тетради.

– Питание и табачное довольствие по флотской норме, – давил из меня Митрофанов все возможные ништяки.

– Нет у нас флотских складов, – парировал я. – Но хуже моих крестьян вы питаться не будете. Табак только курящим матросам я дам, по заранее составленному списку. Рынка тут в наличии нет, менять на что-либо табак некурящим будет негде. Разве что, в утешение, им сахару двойную норму можно выделить.

– И патронов дайте, – не унимался политрук.

– Нет у нас ваших патронов, – соврал я. – А наши вам не подходят.

– И главное, – Митрофанов сделал торжественную паузу. – Когда нас вернут обратно на войну? Мы не дезертиры.

– Над этим работают, – ответил я. – На мышках проверяют такую возможность. Точнее на свиньях.

– Почему на свиньях? – возмутился Митрофанов.

– Потому, что свинья наиболее близкий к человеку организм, после обезьяны, – пояснил я простую биологическую премудрость.

– Некоторые даже ближе, – захохотал Никанорыч.

Как на любой шабашке работали у нас мужики весь световой день и без выходных. С явлением в ««колхозе»» отца Онуфрия у нас появились воскресенья. Выходной день. Праздник. Религиозный. Это как в армии. Воскресенье – вечный праздник… спортивный. Но смысл один – не дать народу много бездельного времени на разные глупые думки и глупые поступки, вытекающие из этих думок. А отпускать мужиков в лес гулять, так там леопарды.

У нас, пока храма нет, божественная литургия проходит под открытым небом на месте будущего конного манежа. Хорошо еще палкой никого на службу не гонят. Крестьяне сами на нее идут с радостью. А мы – пришельцы, припёрлись из любопытства. В основном послушать хоровое пение на службе. Красивое оно тут. Завораживающее. Хоть какая-то культурная программа для нас, привыкших музыку слышать каждый день из любого утюга.

Детдомовцам приказано было Онуфрием готовиться к венчанию, чем ввели девчушку Настю, моментом накрывшуюся оголтелым синдромом невесты, в тихую истерику. Ведь не просто так было приказано, а при всем честном народе во время проповеди после службы огласили. И срока дали всего неделю.

Олег прибежал ко мне в хозблок с выпученными глазами.

– Дайте аванс!

– Тебе сколько? – удивился я.

– Тысячу. Долларов, – выдохнул парень с решимостью.

– А где ты ее тратить собрался? – прибавил я в голос ехидства.

– Ну-у-у-у-у-у… – опешил наш хлебопёк. Видимо этот вопрос он никак не проработал. – Что же делать? Меня же Настя загрызёт.

По его виду в реальность такого будущего можно было поверить.

– А что нужно? – интересуюсь, скорее из прикола, чем из незнания проблемы.

– Платье, фату, туфли, – влезла в хозблок симпатичная головка Насти. – И цветы! Без колец так и быть – обойдёмся.

– Фату? – удивился я.

– Фату, фату, как положено, – настаивала девушка.

– Проходи, садись, – приказал я. – И ты садись, только дверь закрой.

Когда жених с невестой уселись, я налил им по полстакана кагору, отлив из бочонка Онуфрия. Для снятия напряжения и излишнего возбуждения.

– Видно вы, ребята, так и не поняли, куда попали, – сказал я, когда они опустошили стаканчики. – Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Это еще Ленин сказал.

– Я и так шаровары под юбку одеваю, – надула губки Настя. – Что они еще от меня хотят? Паранджу надеть? Это мой день! И я хочу на нём быть красивой.

– Хорошо, – согласился я и кинул на стол десять 100-долларовых купюр. – Дам еще иголку и нитку. Шей себе из них платье.

И отвернулся к окну.

В окно было видно, как наш полковой козёл... То есть не полковой, а заводской козёл, изогнувшись и приподняв заднюю ногу, мочился себе на бороду. Лошади боятся ласок. Ласки бояться запахов козла. Для чего козлов и держат в конюшнях. Вот наш Бяша и работает козлом. Запах на себе обновляет.

– Но вы же, что-то привозите сюда из других мест, – робко прощупывал почву Олег.

– Увы… – ответил я. – Время и место в кузовах машин занято производственными нуждами и распланировано вперед.

Вот не хватало мне еще в других временах по магазинам бегать по частным заказам. И так времени ни на что не хватает, а тут и вовсе жить будет некогда. Но одна светлая мысль меня всё же посетила.

– А вообще собирайтесь. Только хлеба на два дня напеките заранее.

Думаете, я их в Америку повез? Щаз!!! Три раза. Перегнал я наших брачующихся через девятнадцатый век в Тамань тарабринскую. К поезду. И сдал на руки Василисе.

Жена сразу поняла, что от неё требуется, и выгнала нас с Олегом на улицу, оставив у себя Настю.

А мы взяли ружья и поехали охотиться на фазанов.

Путь бабы сами меж собой договариваются. Быстрее получится.

Птичек не добыли. Оставшееся время загружали ««форд»» мукой из теплушек, что зимой еще затаривали из будущего. Я заказал на свадьбу побаловать народ белым хлебом, ситным, чтобы запомнился праздник. Хлебодара женим, не абы кого. А так, ежедневно, как и на всем юге СССР, у нас пекли серый хлеб из сурожи – смеси пшеницы с рожью, что Тарабрин поставлял нам с того берега.

А бабы наши всё это время увлечённо совещались. На робкие попытки влезть в этот процесс рычали на нас тигрицами.

Оставили женщин в покое и рванули, после разгрузки муки на складе колхоза, в самостийную Украину 2002 года. К знакомым прапорщикам, у которых просто за бесценок взяли комплекты ОЗК – морячкам в рапе озёрной работать. И форму образца 1944 года, что с какого-то бодуна на этом мобилизационном складе оказалась, набрали по предоставленным политруком размерам. Кирзовые сапоги солдатские. Приказ переодеть морскую пехоту в зелёное обмундирование к сентябрю 1941 уже вышел. К форме пришлись к месту ватные жилеты и сами ватники – они в горах Крыма будут удобнее шинелей. Плащ-палатки. Шапки-ушанки солдатские из меха чебурашки.

Ремни не брали. Моряки свои пряжки с якорем ни за что не отдадут.

Подумал, что если действительно Тарабрин найдёт способ отправить краснофлотцев на Великую Отечественную войну, то гимнастёрки образца 1941 года придется им заказывать в своём ««осевом времени»» у реконструкторов. Но и те, что уже взяли, сойдут пока им за рабочую робу.

Заехали в пару приличных магазинчиков, торгующих польским и китайским шмотьём. Рынки проигнорировали – на них продавали полный отстой, хоть и дёшево. Взяли для Олега бежевую польскую тройку с голубоватой рубашкой и синим шелковым галстуком. И туфли.

Туфли для Насти Олег намылился покупать на шестисантиметровой шпильке.

– И на каждом шагу будешь ее вытаскивать из грунта? – усмехнулся я. – Асфальта у нас в колхозе нет. И долго еще не будет. Бери вот эти туфельки – на широком каблуке. Всё равно долго не проживут. Ни те, ни эти. Ширпотреб. Лучше шаль невесте купи. Замужняя женщина у нас в трёх платках ходит.

– А фата? – глаза шальные у жениха.

Вот далась им эта фата.

– Ты что невинную девушку за собой берёшь? – спросил я. – И утром всем окровавленную простыню показывать будешь? Тут всего четыре категории женщин: невинная девушка, замужняя баба, честная вдова и блядь. Выбирай для Насти любую категорию. Иначе за тебя выберут.

– А кто тогда Настя? – чувствуется, над этим вопросом наш хлебодар вообще не задумывался. Хлеб печёт Олег хорошо, а вот думалка у него не разработана. Тяжелое детство, деревянные игрушки…

Пришлось пояснять.

– Замужняя баба она, только невенчанная по причине отсутствия у нас ранее в колхозе попа. Так что никакой фаты, а то мужики засмеют. А вот косынку красивую вынь, да положь. Вон там, видишь, продают польские косынки шелковые – закос под Францию. Иди, выбирай. Да не одну. А вместо фаты сплетёшь ей венок из полевых цветов.

Несмотря все проводниковские омоложения при каждом переходе по темпоральной ткани, я здорово устаю. Возраст, наверное, сказывается. Как же Тарабрин выдерживает такие нагрузки? Он вообще меня на сто лет старше. Или он в такую жизнь давно втянулся?

Если бы не игры со временем, то я такую жизнь и не выдержал. Скопытился бы на бегу. А так возвращаюсь в колхоз хоть немного отдохнувшим.

Стал понимать всю трагедию молодящихся баб. Тащить на загривке заморочки двух возрастов разом – непосильный труд.

Оттягивался душой, только пребывая в своём ««осевом времени»». Отмывался. Отстирывался в стиральном автомате с хорошими порошками. Отсыпался. Торчал в интернете. Читал. Общался с немногими оставшимися приятелями – такими же стариками, как и я. Так и то полноценного общения уже не получалось. Нормально выпить – так полкило на рыло. А на полкило у них уже здоровья не хватает.

Но и их с каждым годом становится все меньше и меньше. Стали уходить из жизни приятели поколением моложе – пятидесятилетние. Даже завёл дома автоответчик, чтобы очередные похороны не пропустить. Союз журналистов официально своего члена о таком оповещает.

Внесли меня в толстый том ««Энциклопедии журналистов ХХ века. Люди и судьбы»», как Ковальского. Вот я уже и в своей жизни динозавр. Хотя вся энциклопедическая статья обо мне со спичечный коробок размером.

Со средним возрастом моих современников у меня никаких дел нет. А нет дел – нет и интереса друг к другу.

Молодежь современную я откровенно не понимаю. Потому и будущее меня мало интересует. Его сделает то поколение, которое я не понимаю, а продолжит поколение, которого уже они понимать не будут. Мне с моими мужиками из ««Неандерталя»» как-то понятнее и комфортнее. Без оцифровки жизни.

Провёл ревизию своего архива. У каждого журналиста такой наблюдается. У кого больше, у кого меньше накопилось всякого бумажного хлама. У меня еще мои литературные потуги молодости зачем-то хранятся. Раньше люди еще письма берегли как вещественные доказательства невещественных отношений. Некоторые удостаивались даже после смерти публикации этих писем, как лейтенант Шмидт, к примеру. Вон у Пушкина письма составляют половину объема собрания сочинений. Но с появлением телефона и – особенно, – электронной почты актуальность хранения таких бумаг отпала сама собой. И я не Шмидт, тем более не Пушкин. Кто сейчас помнит даже знаменитых журналистов прошлых десятилетий? Не надо себе льстить. Журналист – это бабочка эфемерида.

Сижу в дворике своего хозблока у костерка. Рядом бутылка ««шустовского»», любимые папиросы, энциклопедия и коробки с архивом. Проглядываю свои прежние литературные потуги, вспоминая, что меня толкнуло в своё время к этим записям и… в огонь.

Вот этот рассказик я даже пытался протолкнуть в журналы. Не вышло. «Мелкотемье», как сказали. Сейчас, отказывая в публикации, говорят: «неформат». Но суть не изменилась. Тебя просто послали…

В огонь.

Рюмочку накатим за упокой. Правильно сказали. Не литература это.

И эту недописанную повесть тоже в огонь.

На запах шустовского припёрся Жмуров.

– Что за аутодафе ты тут устроил?