Текст книги "Волчий закон, или Возвращение Андрея Круза"

Автор книги: Дмитрий Могилевцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

14

Город умирает быстрей человека. Без ноги, руки – человек ползет, скрипит зубами, цедит воду из лужи, обматывается тряпками, грызет траву. Мегаполис умрет от ущерба в одну тысячную его живой ткани. Оборвутся почти невидимые нити, соединяющие продающих и готовящих еду, перестанут спешить по утрам фургоны, не откроются двери, за которыми шеренги банок и ящиков, – и жизни городу от силы неделя. Вода, тепло, свет, подземное движение человеческих отходов – хрупкие, ущербные органы города. Многие ли в миллионном человеческом муравейнике озабочены их поддержанием? А без этих немногих муравейник становится кладбищем и люди начнут убивать друг друга, чтобы вырваться из него.

А иногда удирать из города некуда.

Круз с тремя детьми четыре месяца пробирался по сертау. Младшему, Сезару, шесть. Габриэле – десять. Маркусу – двенадцать. Круз боялся, что на побережье не сможет защитить их, и потому решил двигаться напрямик, на север, чтобы сплавиться по притокам Амазонки, добраться до Манауса – и дальше, к морю. Наверное, зря. Время стрельбы уже прошло.

Впрочем, Маркус хорошо стрелял. Круз нашел для него мелкашку 5.56, и парнишка ни патрона не потратил зря. А еще он умел кидать бола, ловить ящериц тегу, разбивать им головы камнем и свежевать. У тегу вкусное мясо, лучше куриного. Габриэла тоже научилась стрелять, но от нее проку было немного – она была крохотной, как многие здешние девочки с индейской кровью, и едва поднимала револьвер. Малыш Сезар и то был больше ее. Зато она часами могла усердно собирать кузнечиков и растирать зерно камнем. И обыскивать сверху донизу и мальчишек, и Круза, отдирая приценившихся клещей.

Клещи, термиты, по ночам норовившие сожрать пропотелую одежду, колючки, солнце, редкие ливни – падающее с неба озеро, мгновенно превращающее ложбины в ревущие реки. А стрелять не в кого. Разве что в наглого ягуара, средь бела дня задравшего лошадь и поленившегося удирать дальше ближайших кустов.

Сперва прятались, потом шли по проселкам. Потом по шоссе. Затем, вконец осмелев, выбрались на трансамазонскую 317-ю магистраль, грязный разбитый большак, после дождя превращающийся в непролазное болото.

Выходя, Круз предполагал засады, банды, ошалевшую толпу, бойню и работорговлю. А за четыре месяца встретил живых людей лишь трижды.

Земля стряхнула людей. Скатила в ложбины, на пол. Рассыпала костями вокруг костров, усыпила на сиденьях. Иногда – разодрала пулями, сожгла, растерзала. Но чаще – упокоила легко и навсегда.

Круз не был способен к настоящему отчаянию. Но от рассудка, от глаз нутро будто проткнула тонкая ледяная игла. Странно, нелепо, тошно. Почему никого нет? Даже при лютейшей чуме кто-нибудь обречен остаться. Он, Круз, остался. Дети остались. Почему же нет ни кого вокруг? Люди сбежали? Но куда? Жители побережья стремились в глушь, искали спасения. Их убивали. Но куда делись люди глуши? Станции, деревни, города, заполненные мертвыми. Что они сделали с живыми?

В крохотном городке у аэропорта Круз в поисках пищи и бензина забрел в ангар. И вышел, осторожно закрыв за собой дверь. За нею в огромном, закрытом жестяным куполом зале сидели, скрючившись, укрывшись истлевшей одеждой, сотни, тысячи скелетов под тусклыми, намалеванными на стенах крестами. А на окраине этого городка увидел чернокожего в драной сутане. Крохотного негра с глазами пропойцы, трясущегося, иссохшего, босоногого. Он сидел под акацией и читал из книги, не глядя в нее. Напевал, бормотал заунывно, сочленяя латынь в бесконечную звучную цепь. Увидев Круза, перекрестился и сообщил грустно:

– Ты тоже пришел увидеть мой позор.

– Вам помочь? – спросил Круз по-португальски и повторил по-испански.

– Поможет мне Бог в безграничном Его милосердии, – ответил негр. – За грехи мои он возложил печать на мое чело. Она горит. Она горит и на тебе, незнакомец. Скажи мне, почему ты жив? Почему жив я? Почему? Они все уснули, все, Господь забрал их, а я, пастырь, здесь, на ржавой земле… Почему?

– Нам нужна еда, – сказал Круз.

– В домах мертвых вдосталь еды. Господь не бросит отмеченных печатью, число их сто сорок четыре тысячи. Или вы пришли за покоем? Тогда вам не нужна еда. Идите к другим, лягте, закройте глаза. Господь даровал рай. Все ушли. Все. Кроме меня.

Негр подхватил пригоршню красной пыли и деловито сыпанул на себя.

– Прах. Из праха в прах.

– Тут есть еще кто-нибудь кроме тебя? Живой, я имею в виду? – спросил Круз терпеливо.

– А я разве жив? – Негр расхохотался. – Душа моя гниет внизу, там, глубоко. Тело мое здесь. Они все были. Были. Метались. Были звери и гады в обличье. Но – Господь послал утешение. Мы говорили Слово Божье. Утешали мятущихся и ушли вместе. Но Он не взял меня.

– Если вы не против, я возьму грузовик, который у церкви стоит. Я вам лошадей оставлю.

Негр молча пожал плечами.

Круз полдня возился с грузовиком. Сливал остатки бензина из машин. Таскал канистры. Сезар с Габриэлой играли в футбол чьим-то черепом. Маркус бродил по домам, собирая в рюкзак уцелевший провиант. Негр пришел, уселся на ступеньки и пил из бутыли, продолжительно хихикая. Потом плюнул вслед и растер в пыли.

В поселке, выросшем у брода через лесную реку, Круз повстречал парочку янки, одинаково верзилистых, белобрысых и веснушчатых, смутно отличимых по половой принадлежности. Женскую версию звали Джей, мужскую – Джо. Или наоборот, Круз не разобрал. Они сидели на ящиках под полосатым зонтом и пили баночное пиво «Брахма». Выпив, кидали пустые банки в кучу уже с человеческий рост. Вспомнивший негра Круз поздоровался с ними крайне осторожно, но пара оказалась вполне вменяема, здравосмысленна и – о чудо! – знала, что было, что есть и куда нужно ехать. А у переправы они застряли на месяцок потому что: а) сезон дождей, б) три фуры с пивом, чудом оказавшиеся посреди этого нигде. Хотите пивка?

Круз захотел. И выпил. Пиво показалось неплохим. Янки – тоже. Они были кем-то вроде этнографов и хорошо умели стрелять из пулемета «браунинг», привинченного к джипу. Они объяснили Крузу, что жили у индейцев шингу, что время белых прошло и что индейцы займут все земли снова. Индейцы иммунные. Не все, но есть. Они бога позвали, Хуарачи. Бог плохих белых убил, а хорошим послал пива.

Мужская версия, ухмыльнувшись, пояснила, что беглецы караванами ринулись в самую глухомань, но вскорости кинулись обратно – кто выжил, конечно. Жрать неумелому в здешнем лесу нечего. Было много стрельбы и резни. От отчаяния, надо думать. Святоши орали, что пришел конец света и хоть напоследок надо помириться. Народ слушал – и дох толпами. Может, они чем травили. А может, и не травили. Как эта зараза действует, никто не понял и не знает. Может, как успокоились и поняли, что крышка, ею-то и накрыло. Она беспокойных не шибко берет, эта зараза. А тех, кто руки сложил, – за так. Тех, кто пиво любит, тоже не берет. А тех, кто не любит, за так тоже. Вот, с нами Бонго был, из Флориды. Баптист. Воду только пил, и ту кипяченую. Жил-жил, машину вел, утром смотрим – по глазам мухи ползают. Все. А мы пиво пьем.

Мужская версия жирно реготнула и предложила еще пива.

Янки здорово помогли. Места знали, карты имели, детей развлекали. Вот только вели себя так, будто одни на земле. Испражнялись чуть ли не где стояли, по жаре щеголяли вовсе голые. И очень, очень неприятно совокуплялись: пыхтя, чавкая и на виду. Круз не отгонял детей. Видевшие столько смерти пускай посмотрят и на жизнь. Но когда поймал Маркуса с Габриэлой, голых снизу и напряженно щупавших тайные части друг дружке, отвесил обоим по оплеухе.

Уходили Джея с Джо любимые ими индейцы. Может, те самые, может, нет. Тоже ценители автоматического оружия. Но мужскую версию они прибили по старинке, дубиной из обожженного дерева.

Индейцы пришли, когда Круз с детьми и янки торчали на очередной переправе, размышляя, как перетянуть на свою сторону паром. Восемь мужчин – раскрашенных, голых или в лохмотьях, двое с автоматами АК, остальные с копьями и луками. Говорили дружелюбно, смеялись. Янки хохотали с ними, предлагали пиво – фуру они так и не бросили. Индейцы показывали пальцами, гладили пулемет. Подарили Габриэле попугая с выщипанным хвостом.

Что именно случилось, Круз так и не понял. Женская версия вдруг взвизгнула тоненько, по-поросячьи. Из-за джипа выскочила версия мужская, с кровью на лице. Упала. Раскрашенный мелкий индеец прыгнул сверху, хряснул мокро дубиной. Потом закричала Габриэла.

Круз застрелил двоих: одного автоматчика и одного с бамбуковым копьем, проткнувшим Маркусу шею. Погнался за третьим. Кинулся назад, за Сезаром, потом за двумя, уносившими Габриэлу. Потом упал на колени на речном берегу и зарычал. По зарослям индейцы бегали куда быстрее Круза.

Женская версия еще хрипела, держась за разодранный живот. Круз присел на корточках, глянул. И воткнул ей в шею три дозы морфина из аптечки.

Маркус уже не дышал. Лежал в алой, быстро буреющей луже, глядя в солнце.

Круз похоронил его на невысоком холме над рекой. В могилу положил мелкашку 5.56. Водрузил крест из пары арматурных прутьев.

Потом переплыл на надутой камере от фуры реку, перегнал паром и уехал на джипе, загрузившись бензином и пивом.

Живых больше не встретил до самой Амазонки. По ней поплыл на моторке, перетащив на нее «браунинг» с джипа и последний ящик пива. И, едва не захлебнувшись в ураганном ливне, прибыл в город Манаус.

Из столицы бразильской Амазонии – непомерно раздутого, грязного, душного города, обсаженного заводами, – трудно уйти или уехать. Из него улетают, уплывают. Дороги из Манауса ведут на север, через сельву к столице сельвы еще горшей, и на юг, через Амазонку, сельву же и пустынную бесконечную степь.

Через степь и лес Круз уже прошел. И хотел на север, чтобы попасть в Венесуэлу, а от нее – туда, где когда-то Круза ждали. По нужде в жизненной цели Круз решил добраться туда. И потому пошел через город Манаус, оставив «браунинг» на моторке.

Манаус населяли мертвые. Больше всего их было у воды. Кости, обрывки, обломки, остатки, лохмотья лежали слоем в полметра, местами больше. Круз давил ботинками черепа. Похоже, либо мертвых несли к воде, либо еще живые сбежались сами. Куда они собирались удирать?

А город остался почти таким, каким был, – минус суета. Тот же почернелый бетон многоэтажек. Асфальт, закопченное стекло, тесные площади, тесные улицы. Никакой зелени. Хоть город – в сердце леса, зелень выдавили за его кольцо. Залили, закатали, стиснули мягкую землю, вбили сваи в речной берег. А мертвая вонь окутала дома и заборы, закрыла от времени.

Город-зомби. Он шевелился. Лязгало, шуршало в скопище покинутых машин. Мелькали огни. В тяжелом, напитанном влагой воздухе рождались голоса – пустые, будто прыгающий по стенам мячик. Круз не выяснял, не искал. Отыскал еду на задворках заваленного костями супермаркета. Завел забытый среди улицы «пахеро». Не желая выезжать в ночь, переночевал на седьмом этаже, натянув растяжку на лестнице. Выходя, спросонья чуть сам ее не сорван. И, выходя, кляня себя сквозь зубы за головотяпство, услышал лязг. Упал, вывернулся – и высадил пол-обоймы «глока» в захлопнутую ветром дверь.

Янки соврали. Индейцы не были иммунными к счастью. По крайней мере, те, чья кровь текла в жилах трех четвертей жителей Манауса. Счастье убило их так же быстро, как и жителей Байи. Много лет спустя лысый старик, крутя ручку настройки протезом, объяснил Крузу, как именно срывается невидимая растяжка в теле, как выдергивает чеку из счастья, мирно дремлющего в крови. И почему банту, тупи-гуарани и прочие племена разной степени тропического умирали быстрее и повальнее тяжко алкогольных шведов.

Бредя сквозь беспокойную смерть Манауса, Круз об этом не думал и не заботился думать. Он решил, что жить нужно, – и потому, продравшись закоулками, выбрался на северное шоссе, на двадцать километров забитое брошенными машинами. За день он протиснул «пахеро» сквозь автозавалы и уехал в лес.

15

Город за тремя поясами мин тоже был беспокоен в смерти. Чихал где-то дизель, вился дымок. Трое прохожих осматривались опасливо, смердела на углу свежая кучка кала. Еще в городе был Григорий Яковлевич, ветхий, в роговых очках. Опираясь на трость, он шел через проспект, глядя на светофоры, смотрел на часы, протискивался в калитку и, упираясь, тянул на себя исполинскую институтскую дверь.

– Он каждый день на работу ходит, – прошептал уважительно Павловский, – мы для него генератор заводим. Компьютеры работают. Сеть сделали, локальную – новости для него выкладываем, как бы из Интернета. Он почитает, потом собирает сотрудников на планерку. Потом сидит до девяти вечера, пишет, в лаборатории занимается. Все как раньше. Для нас всех он… он как талисман. Как то время.

– Он шизофреник? – спросил Дан любезно.

– Он здравосмысленнее нас с вами. Просто он видит мир немного по-другому. Благодаря ему живут мой город и я. Возможно, благодаря ему удастся достичь своего и вам. Вы идите к нему на прием. Потом с нашими поговорите, которые в его группе. Не пожалеете.

Круз не пожалел. Чай был вкусный. Уже и забыл, когда пробовал настоящий зеленый чай, с крупными ровными ароматными листочками, искусно заваренный тоненькой девушкой в прозрачной белой блузке. Еще у девушки были юбка на узеньких бедрах, скромный маникюр и шпильки длиной с ладонь.

Чай пили молча. Григорий Яковлевич улыбался. Кушал кусочек шоколаду. Поправлял очки. Поставил аккуратно чашечку и, глянув в закрытую дверь, спросил:

– Вы нас не очень испугались?

– Нет, что вы, – ответили Круз с Даном в унисон.

– А я нас боюсь, – сообщил благодушно Григорий Яковлевич, блестя лысиной. – Я застрелиться хотел. Проще оказалось сойти с ума. Мы сейчас плавно сползли в родоплеменную бытность. А в ней безумцев почитают священными. Еще шоколаду? «Победа», московский. Срок хранения – вечность. На моей памяти вы – седьмые искатели чудо-лекарств. Наверное, последние уцелевшие. Я тоже из таких. Только я понял, что искать лучше сидя.

– И каковы же результаты ваших поисков, коллега? – осведомился Дан.

– Вакцина возможна, вне всякого сомнения. Только она: а) бесполезна, потому что опоздала; б) может спровоцировать эпидемию, которая бедное человечество вовсе добьет. Кстати, вы, наверное, и тесты с собой принесли. Хм, а какие, можно поинтересоваться?

– Можно, – ответил Дан и рассказал.

Григорий Яковлевич слушал, благодушно улыбаясь. Затем спросил. Дан ответил. Спросил снова. Дан задумался.

Круз допил чай, пожевал шоколад. Принялся рассматривать полки. Старики, раскрасневшись, втолковывали друг другу. Дан выхватил листок бумаги, принялся чертить, брызжа слюной. Круз смотрел. Потом задремал.

– …А вы как считаете? – спросил грозный голос.

– Я? А? – всполошился Круз.

– Ну зачем за пистолет? – укорил Григорий Яковлевич. – Оно сразу видно.

Но не уточнил, что именно видно.

– Андрей, мы поедем в Москву, – сказал Дан убежденно. – Там коллекция. Коллега говорит, что там работают. И держат связь.

– Да, да, – подтвердил Григорий Яковлевич, – коротковолновики, да.

– Вы серьезно?

– Да! – объявил Дан.

– Как скажешь, – сказал Круз тоскливо.

– Андрей Петрович, у меня к вам маленькая просьба. Не сочтите за труд, пожалуйста. Вам ничего не стоит, а нам будет очень, очень полезно. Не могли бы вы осеменить мою Леночку? Девушку, которая приносила чай? У нее плодородное время, и как раз вы вовремя…

Вечером Круз сидел под зонтиком на круглой площади с каменным штырем посередине. Штырь был четырехгранный, шершавый и надгробный. Под ним тоже были каменные лица, как на кургане. Костей не валялось. Но зато чадил мерный мазутный огонь.

Круз пил чай. Чай наливала Леночка, причесанная и застегнутая. Но пахнущая Крузом и совокупительным женским потом. Это было приятно. Неприятно было, что рядом пили жижу из банок двое сотрудников Григория Яковлевича. Серолицые, в сером тряпье, пахнущие тракторными внутренностями. И с автоматами. Все молодые в этом городе были как выкрученные, выжатые, вывалянные в пыли. Тихие, покорные тени с пустыми глазами. Правда, временами мелькало в них что-то хорьковатое, скользкое и смертоносное. Круз не хотел сидеть спиной к ним. А они норовили как раз сзади: отстанут, на ступеньках устроятся. Пару эту придал Павловский, объяснив радостно, что в городе бывают происшествия. Город огромный, весь патрулировать людей не хватает. Потому вот вам сопровождение. Отдохните. Ваших мы обеспечим, не беспокойтесь. Завтра вернетесь к ним. А пока – ваш коллега пообщается с Григорием Яковлевичем, им есть, что сказать друг другу.

Дан вернулся, когда уже стемнело, и Круз, допив последнюю чашку, с полчаса смотрел на левую грудь Леночки, ожидающей мужского слова. Дан пришел пешком. Спустился по проспекту, опираясь на трость. Хук трусил позади, нервно подергивая хвостом.

– А я весь чай уже выпил, – сообщил Круз Дану, пододвигая стул.

– Влипли, – ответил Дан по-немецки.

– Ты только сейчас понял? – удивился Круз по-немецки же.

– Нет. Но было интересно. Где еще такое увидишь? Безумец, уверенный в своем здравомыслии, и прикидывающийся безумцем, чтобы править идиотами.

– И это все, что ты узнал интересного? Ты вправду решил ехать в Москву из-за этого чокнутого? Он тебя, тридцать с лишним лет копающего тему в лучшем научном центре, просветил?

Дан усмехнулся.

– Он не биолог вообще. Он физик. Полупроводниками занимался.

– Так чего ты с ним… – Круз осекся.

– Мы уже безнадежно влипли, когда попали на аэродром. Нам повезло – не взорвались по пути. И повезет еще больше, если выберемся живыми. Григорий Яковлевич любезно объяснил мне, что они умеют пробивать любой иммунитет. Неделю качают налоксоном, потом – метадоном.

– А ты этого не знал?

– Мы это узнали тридцать пять лет тому, когда налоксон еще считался панацеей от всех бед. Этот город вымирает. Но не может умереть, потому что его люди воруют окрестный народец, ломают иммунитет и сажают на обычные морфины.

– Шибздики, – сказал Круз.

Леночка встрепенулась, услышав знакомое слово.

– Тише, маленькая, – сказал ей Круз. – Все хорошо.

– Куда уж лучше, – сказал Дан по-немецки, усмехнувшись. – Налоксоновый город. Они здесь сидят на тоннах налоксона. Насколько я понял, они в свое время наложили лапу на всю гуманитарную помощь, и для себя, и для России. И отбились, когда армия пришла требовать свою долю спасения. Но кое в чем он меня просветил. А именно в том, как держать человека на героине попеременно с налоксоном при наименьшем расходе и того и другого. Хорошая методика победить депрессию. По большому экспериментальному материалу выработанная, надо думать.

– А мы им зачем?

– К счастью, тут все просто и ясно. Насколько я понимаю, наши гостеприимные хозяева затеяли карательную экспедицию на север. И кто составит острие ударных сил?

– Вот дерьмо!

– Хотя нет худа без добра, – заключил Дан благодушно. – Насчет Москвы он, может быть, и не врет.

– В Москве сорок килотонн взорвалось. А может, и еще что. Там война была почище здешней. Какие там коротковолновики теперь?

– Не стоит недооценивать живучесть больших городов. В них, знаешь ли, метро бывает, подвалы, склады, ресурсы. Мы до сих пор растаскиваем Цюрих. Там, где жил миллион, а осталась сотня, на удивление много полезного сохраняется.

– Именно потому я всегда держусь подальше от больших городов, – проворчал Круз.

Ночевать их развели по разным домам. Крузу досталась мрачная, с высоченными потолками квартира с дверью из арматуры. Ночью к нему пришла Леночка, одетая в расстегнутую блузку, и настойчиво мешала спать. Круза хватило всего на раз, и Леночка расплакалась. При попытке утешить вцепилась, и Круз уже собрался прощаться с детородной частью, когда Леночку вновь охватил рыдательный приступ. Подтекая сверху и снизу, она рассказала, шмыгая носом, что у подруг уже по третьему, а у нее ни разу и что порожнюю бабу отдают вниз. Это куда – вниз? Вниз. К этим… А-а, к этим… А Григорий Яковлевич не вступится? Он? Леночка вздрогнула. Ну, ты не дрожи, ты спи. Она послушно скрутилась калачиком и заснула, прижавшись к Крузу.

Он спал скверно. Вслушивался в темноту. Вдалеке начали стрелять. Потом тяжко, железно прогрохотало по улице. А под самое утро прямо за дверью начали бить, и ломкий хриплый голос визжал: «Ну хоть чуть! Ну чуть! Не-е-е!»

Утром любезный Дмитрий Сергеевич объявил за завтраком, что приготовления идут и завтра утром, никак не раньше, можно будет двигаться. И что гнедигер херр Дан приглашается на Ученый совет, который, собственно, и управляет городом. А Андрей Петрович может, хм, погулять. Да, погулять. Не покидая город. И в сопровождении. Леночка тоже может. Если Андрей Петрович хочет. Круз пожал плечами. Доел сероватый хлеб с маргарином, допил чай и пошел.

Город этот под утренним солнцем походил на помесь капища с концлагерем. Забытым, но недовымершим. Серая, снулая злоба висела смогом над улицами. Чистые свободные улицы кончались в паре кварталов от площади со штырем. Пределы чистоты охраняли баррикады и пулеметы с серолицыми оборванными людьми подле них. Дальше сквозь асфальт проспектов пробивались березки.

Серолицые люди торчали на перекрестках. Шевелили стрижеными головами. Ежились. Иногда появлялись из подъездов. Оттуда смердело кисло и едко. В садике между улицами играли дети. Круз смотрел на них больше часа. Серолицые, вялые, снулые – сморщенные копии взрослых. Следующее поколение, обреченное тянуть лямку жизни. Круз уже видел такое. Прожил рядом с таким без малого десять лет. Смотреть на них было – будто трогать гнилой ноющий зуб. И больно, и мерзко, но хочется снова.

– Не насмотрелся? – спросил Дан, усевшись рядом.

– Сколько ж им людей нужно воровать в окрестности, чтобы выжить так?

– Ты удивишься – совсем немного, – ответил Дан, усмехнувшись. – У них тут забавно. Знаешь – они, пожалуй, могут и выжить, несмотря на налоксон. Самоубийств, насколько меня уверяли на их совете, в городе попросту нет.

– Не верю, – заметил Круз равнодушно.

– А я – верю. Они тут сделали удивительное: родили из старой науки и трех популярных книжек настоящую теократию – с живым пророком, спасением, вечной жизнью, адом и праведниками. Зороастризм от квантовой механики. Титаны. – Дан пробормотал под нос немецкое богохульство. – Я уже привык к тому, что люди, выживания ради, совершают удивительное и, по моим старорежимным меркам, вовсе нечеловеческое. Но чтоб на кострах жгли… Представь: здесь тот, кому надоело жить, может просто прийти к старшему светлому и объявить: так-то и так-то, жить надоело, хочу в рай. Его вежливо слушают. Переспрашивают. Созывают свидетелей. Те отговаривают ровно один час. Если решимость крепка и подтверждена, то отбирают оружие и отдают светлым. Те за неделю делают из него мясо. Большинство потом отвозят на курган. Тот, где ярмарка. А с некоторыми объявляют праздник и у того обелиска, где ты пил чай, устраивают торжество веры. Собирается народ, продают леденцы. Девушки танцуют. Это празднично очень – торжество веры. Уход в рай очищенного огнем. Очищаемый горит, как я понимаю, на чем-то вроде паяльной лампы.

– И дури хватает, чтобы выдержать?

– Думаю, не совсем. Что ж, его пример – другим наука. Никто не обещал, что дорога в рай будет легкой.

– И этого хватает, чтобы никто не выпускал себе мозги из личного оружия?

– Говорят, что хватает.

– Вранье тут все, – заключил Круз. – Манекен с червями внутри.

– Живучее вранье. Я тебе не говорил, что они налоксон делают? Не смотри так недоверчиво. Подсчитай, сколько человеку на год налоксона нужно. Никакой гуманитарной помощи не хватит. Они сумели на ней продержаться и выжить. И наладить. Здесь много институтов было, и биохимики сильные.

– На налоксоне еще никто долго нежил. Ни в Штатах, ни в Европе. Насколько я знаю, Япония долго цеплялась. Что там сейчас, не знаю.

– Это потому что хотели жить по-старому, с Интернетом и супермаркетами и корпоративными вечеринками. Вот тебе дивный новый мир, со смыслом жизни, идеалами и высокой целью. Кстати, нас зовут вечером на праздник заката. Не отказывайся. Что-то мне подсказывает: зрелище будет прелюбопытное.

Праздник происходил на площади перед большим домом с колоннадой, державшей высокую полукруглую галерею. На галерею взошли люди света. Были среди них и Григорий Яковлевич, и Павловский, и с дюжину прочих разномастных старцев, одетых в белое, седовласых, похожих на памятники. Круз с Даном стояли с краю, у самого входа, на галерее, пятиэтажно возвышенной над проспектом, над сквером, над толпой серых, замызганных, молчаливых людей.

На горизонте, иззубленном крышами и башенками, испятнанном древесными кронами, расплылось мясистое, подтекающее, карнавальное солнце. Когда яркое пятно провалилось за частокол домов, над площадью пронеслось: «А-а-а-а». Будто выдохнули в унисон сотни глоток.

Над головой рассыпались звезды, желто-багровые, мутные.

– Люди света! Солнце ушло – но солнце вернется! – запел кто-то рядом голосом звонким и странным, как если бы ожила стеклянная птица. – Солнце с нами, наше вечное солнце! Солнце в нашей груди, наш свет! Люди, радуетесь ли вы?

И снова это: «А-а-а-а».

– Нам не страшна тьма! Свет ограждает нас! Радуйтесь, люди!

И тут покатился глухой рокот, и с галереи, с окрестных крыш, из окон ударили столбы света – пронзительно белого, невыносимого, слепящего. Залили все, проткнули небо, скрестившись в купол, свод света, отстранивший ночь. «А-а-а-а» превратилось из выдоха в рев, самозабвенный, истерический рев, заплескавшийся между стен, вскипевший, вздымающийся, обваливающийся. В него вплелась – или была уже – дикая, неровная, рваная музыка из лязга, криков, вытья. Люди падали, катались, корчились, вопили, ползли друг на друга, катались, сцепившись. И летел над площадью голос – бессвязный, рваный, фонтан недослов, оборванных, западающих в самую душу. Люди в белом наклонились над площадью, схватившись за поручень, и кричали.

Рядом забулькало. Круз оглянулся – Дан дергался, склонившись за балюстраду. Его тошнило.

В эту ночь за дверью снова кого-то били, кто-то плакал и взвизгивал, на улице выли и заходились диким, режущим визгом. В эту ночь не было Леночки, а были Хук с Даном. Дан кашлял и глухо покряхтывал, ворочаясь с боку на бок. Хук взрыкивал, шевелил в темноте огромной башкой.

Утром никто не пришел будить, и пришлось ждать до десяти утра, пока откроют и выпустят. От завтрака Круз с Даном единодушно отказались, и Павловский, улыбаясь, на давешнем джипе вывез их за город, к месту ярмарки. И показан танк, старую «шестьдесятчетверку», стоящую напротив БМП, дюжину серолицых с автоматами на изготовку и Захара, высунувшегося из люка и бешено матерящегося.

– Андрей Павлович, херр Дан, – у нас тут, в некотором роде, эмпассэ, – сообщил Павловский, улыбаясь. – Мы собрали для вас эскорт, но один из ваших людей ранил двоих наших. Довольно-таки серьезно. И теперь должна быть справедливость. Кровопролитие на ярмарке – тяжкое преступление.

– Они Пеструна подбили, мать его за ногу! Совсем бы убили! – проорал Захар из-за люка.

– Справедливость должна быть, – согласился Дан. – Справедливость – это свет. Она – превыше всего, А с чего все, собственно, началось?

Павловский нахмурился.

– Как я понимаю, ваши волки напали на людей.

– Это шибздики ваши на моих собак напали! – проорал Захар. – Мои собачки – смирные, никого не тронут! А они Пеструна – прикладом по морде!

– Собачки? – поразился Круз.

– Думаю, можно учинить разбирательство. – Дан усмехнулся. – Ведь вы облечены правом судить, если я не ошибаюсь? Вы один из столпов закона в этом чудесном городе. А мне доверяют судить нашу маленькую группу. Думаю, правда здесь близко. Правда – это жизнь, не так ли? Начнем?

Серые, стоявшие рядом, переглянулись. А Павловский вдруг побледнел. И во взгляде его, всегда таком спокойном и ровном, засветилась ненависть.

– Я так понимаю, вы согласны? – спросил Дан, улыбаясь. – Тогда прошу вас, вызовите пострадавших.

– Они в больнице, – выговорил оказавшийся рядом серолицый юнец, одетый необычно – не в лохмотья, а в чистую пятнистую униформу, с ремнями, карманами, подсумками и гранатами в два ряда.

– Куда им в больницу! Я им морды почесал, и все! – проорал Захар, плюясь. – Мудаки херовы! С пушками, ети их! Я мать их без пушки имел в три полы! Они Пеструна покалечили!

– Молчать! – рявкнул Круз.

– Лейтенант, если я правильно понимаю ситуацию, ваши люди покалечили нашу собаку, после чего хозяин собаки поцарапал им лица. Один против двоих, вооруженных огнестрельным оружием?

– Ваши люди привели волков, а не собак, – сказал Павловский угрюмо. – Нам известно, что племя, к которому принадлежит ваш человек, разводит волков. Волк – опасен. Человек вправе ударить, если ему угрожают.

– Волки, разводимые человеком и слушающиеся его, – как они называются? – спросил Дан, улыбаясь.

Круз смотрел, стараясь понять. Происходило что-то простое и понятное и Дану, и страшному старцу Павловскому, и даже серолицым, застывшим вокруг. Но не ему. Зачем этот спектакль? Зачем разводить бучу из-за зряшного дела? Никого не убили, не покалечили даже.

Павловский молчал. Глядел люто, скривившись. Наконец открыл рот и проскрежетал:

– Властью, данной мне светом и городом, я прекращаю дело о вине против закона и света! Вины нет!

– Слава свету! – пробормотал юнец.

– Слава, слава, слава… – забормотали в шеренге.

– Вы должны выйти до полудня, – буркнул Павловский и, не прощаясь, полез в джип.

Завел, брызнув пылью из-под колес, и исчез. А лейтенант, почесав нос замасленным пальцем, сознался: «Меня Сашей зовут».

Выехали: впереди БМП и позади, как конвой, Т-64, заляпанные неровно зеленым, потом грузовик и, замыкая, военной раскраски «козел» с гранатометом на треноге. В грузовике – дюжина серолицых, безвозрастных, угрюмых, и во главе их – непоправимо юный лейтенант Саша.

Впрочем, верховодил серолицей частью не он, а усач в галифе, лысый макушкой и с белой лентой в петлице. Усач был очень важный и Круза не замечал вовсе, лишь с Даном поздоровался снисходительно. Усач был с ожогом в полтемени, носил портупею и лаял. Усач ехал во втором танке. И Дана забрал к себе.

Поехали не по Московскому шоссе, а на север. Дорога ушла в лес, и колонна по ней. Ехали медленно, через заброшенные поселки проползали, пуская впереди пеших. Через час вернулись на проселок. Круз спросил по рации зачем. Лысый не ответил. Но еще через полчаса остановил свой танк и потребовал выпустить «этих, которые с волками» на разведку. Круз, подумав, велел вылазить трем старшим щенкам и Захару с волками. А сам прикинул, что делать с усачом и его коробками. Пока оставалось одно: слушаться и ждать момента.