Текст книги "Волчий закон, или Возвращение Андрея Круза"

Автор книги: Дмитрий Могилевцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

С их стариками Круз говорил. Стариков было восемь – совет и высшее право хищного племени. Пятеро из них вышли прямиком из Апатитской колонии особого режима, называемой ласковым словом «Угольки» за необходимость отапливать саму себя полярной зимой. Но годы зимы и войны выдавили из этих людей всю обычную человечью грязь, а заодно – и изрядную долю душ, с этой грязью слипшуюся. Они походили на карикатуры, скверные картинки из вестерна – морщинистые, равнодушные старики с глазами как ружейные дула. Они приняли Круза как равного и напоили чифирем. Круз сперва чуть удерживался, чтоб не расхохотаться от чинной нелепости, с какой передавали жестяные кружки, вставали и кланялись, но потом смеяться расхотелось – будто невидимое, неощутимое невнимательному вдруг догнало, постучалось в рассудок. Эти люди были хозяевами смерти, и каждое их слово весило настоящую жизнь и боль.

Дан поначалу едва не подпрыгивал от радости. Кричал снова про северную силу, про чистоту и льды, про настоящую кровь, ожившую среди смерти. Потом начал брать пробы. И расспрашивать. Ему позволяли – знахарей племя уважало. После проб и расспросов Дан собрался, посадил Хука на цепь и пошел в зимние Хибины – умирать. Круз едва сумел отыскать его среди метели. Но нашел, сволок вниз, уже оцепенелого, и сам свалился без сил – даже выругать толком не сумел. Позвал Михая и злорадно наблюдал, как тот растирает бессильного, стонущего Дана снегом, а потом – спиртом. Аборигены поглядывали с любопытством, но не вмешивались и не спрашивали. Пришлые старики, они знают лучше. Знахарь пошел с белым духом тягаться и чуть не уходился. Известное дело. У знахарей жизнь такая. Им с теми тягаться, кого свинец не берет.

Потом Круз с Даном говорили перед стариками про жизнь и смерть людей в далеких странах, про поиски изначальной хвори, чтоб сделать лекарство, спасти всех. Старики слушали равнодушно. Затем наистарейший, Василий Ширяев, лысый и рябой, с руками, скрученными из вен, отпил чифиря из общей кружки и объявил – скрипуче, тяжко, будто высвобождал ржавое из кряжа:

– Это правда – мы медленно умираем. В детях – порча. Оленные скоро не смогут давать нам женщин. Идите, ищите лекарство. С вами пойдут наши щенки. Помогут и посмотрят. Как вам такой расклад, кореша?

Старики отпивали по очереди из кружки и кивали.

Через месяц Круз, Михай, Дан с Хуком и четверо щенков ушли из Мурманска на том самом траулере – с изрешеченной надстройкой, с кровью, замерзшей на палубе. Возвращаться в Давос захотел Дан – память об отчаянии покинула его на удивление быстро, и он снова забормотал про секрет северной крови, про анализы, тщательное исследование и секреты. А скорее всего, попросту захотел вернуться в свой мирок – уютный, обжитый и спокойный.

Траулера хватило до Орхуса – городишки на кончике Дании. Исчах перетруженный дизель. Сперва хотели ремонтировать, потом решили двигаться на машинах – тем более что щенки море возненавидели. Двух младших, Последыша со Следом, тошнило неделю напролет. А в Дании было безопасно и пусто. Команды из Давоса обшарили ее вдоль и поперек.

Добрались без стрельбы. Во Франции уже играла весна, сквозь растрескавшийся асфальт лезли цветы. А Давос встретил запахом свежего хлеба и вереницей разноцветных флагов на площади – как в прежние времена, когда был излюбленным местом съездов для толстосумов и политиков. Круз рассмеялся – хорошо вернуться домой!

Но скоро выяснилось, что домом это место можно назвать, лишь закрыв глаза и уши. Года не прошло, как от прежнего, рассчитанного на выживание устройства не осталось почти ничего. Втрое меньше стало тех, кто жил на налоксоне, и вовсе не осталось женщин, спасавшихся от счастья беременностями. Что, как, почему? Куда делись? Дан бегал сам не свой, кричал, размахивал руками. На него смотрели как на чокнутого. Какое – вымираем? Живем, и дети у нас. Зачем нам растения, жрут только и слюни пускают, да еще рожают таких же дебилов? Это чего мы не понимаем? Мы понимаем получше всяких шизиков бродячих, неспособных даже семью нормальную завести. Как – беззащитны? У нас есть мужчины, и оружие они умеют держать! К тому же дома сидят, а не бегают почем зря.

Вечером в Институте лавин, еще не превратившемся в склад мусора только из-за несчастной Митци, Круз с Даном пили виски и думали о будущем. Вместе с ними думала и Митци, захмелевшая с одного стакана и принявшаяся жаловаться на страшную судьбу. Эти тупые жирные коровы ничего не знают и знать не хотят! Здесь все летит в пропасть, все! Они же посты все оставили! Херр Круз, они солдат ваших отправили землю пахать! А меня считают полоумной дурой, перестали еду давать свежую. Говорят, чего нам пробирки твои, ты иди коров дои, если медсестрой быть не хочешь. Я – и доить коров? Медсестрой – подбирать их послед и резать пуповины? Я одна здесь еще храню науку! Ради вас, херр Дан, только ради вас!

– Нет, конечно нет, спасибо тебе, Митци, – говорил Дан, краснея и бледнея попеременно. – Я очень тебе благодарен, очень.

Митци плакала. Круз подавал ей салфетки, а после взялся проводить до комнаты. Проводил и пошел к Дану, додумывать о будущем. А Митци выпила для храбрости еще стакан виски, оделась в ночнушку и пошла желать Дану спокойной ночи. На лестнице ее встретил Левый, совершенно ошалевший от давосских нравов, подхватил, ночнушку задрал и, хохоча, принялся Митци округлять. На шум сбежались прочие щенки и тут же устроили спор – у кого больше раз получится? Митци ревела, визжала, царапалась, стонала – а потом расхохоталась.

Из-за щенков убраться из Давоса пришлось раньше, чем хотели. Те быстро смекнули, что настоящей власти и силы не осталось. Давос жил как в детском сне – беззаботно и нелепо. Пасли, растили, пекли, судачили, рожали. В штабном центре на столы ложилась пыль, листы радиожурнала валялись на полу – из них делали самолетики. Никто не держал вахту, не сидел на постах – к чему? Левый сказал, щурясь, как заправский пахан: «К тому, что пора лохов доить». И немедленно ухватил проходящую девицу за плотную сиську.

Дан лихорадочно анализировал, считал, копался в записях, а в свободное время утешал Митци, то плачущую без видимой причины, то хохочущую. Круз обходил своих солдат, распиханных по горным захолустьям, пытался выяснить, позвать, уговорить. Те пожимали плечами. Зачем срываться с места, куда? Женщины не так уж плохо все устроили. Никому мы не нужны, никто нас не станет воевать. Раньше не жизнь была, а казарма. К чему готовились, куда лезли? Долазились. Ну, нет худа без добра. Сейчас спокойно.

Михай сидел безвылазно в бабьем квартале у больницы. А щенки развлекались как могли. В конце концов даже аморфно-сонный новый Давос терпеть не смог, и к Дану явилась делегация во главе с подозрительно отощавшей Люцией. Если так и будет продолжаться, будут кровь и позор. Клянусь Девой Марией, кровь и позор. Дикари – вон!

Левый ржал и прилюдно мочился, поскребывая член. Правый молчал и хмурился. Дан уговаривал. Потом позвал Круза на виски.

Первую выпили молча. После второй Дан покачал головой и объявил горестно:

– Я сделал для них, что мог. Но они не хотят сами. Не знают, не могут и не хотят мочь. Еще три поколения – и даже без врагов и войны здесь не останется никого. Они умрут. Все.

– Умрут, – согласился Круз равнодушно.

– Посмотри на себя – кого ты видишь? Я вот, глядя на себя в зеркало, вижу глупого старика. Старика, чья жизнь прошла бесполезно. Мы ничего не сделали для людей. Ни-че-го! Наш мир умирает, а мы лишь ускорили его гибель! Но выход есть. Настоящий, единственный. Мы спасем этот мир – или умрем, пытаясь! Я уверен – вакцина возможна! Никаких сомнений! Нам нужна изначальная, чистая форма, первичный штамм. Мы определим его по градиенту – у меня есть тесты, простые, легкие тесты на близость к начальному типу. Там, где зараза родилась впервые, должны сохраниться споры. С твоим чутьем и опытом мы найдем их. Мы спасем! Пообещай мне, что спасешь – вместе со мной!

– Обещаю, – сказал слегка огорошенный Круз.

– Выпьем за это! – объявил внезапно счастливый Дан и плеснул в стаканы сорокалетнее «Балвени».

Отправились через три дня в прежнем составе: Дан с Хуком, Круз с Михаем и щенки. Круз никого уговорить не сумел, и никто не вышел провожать. Щенки хохотали – Давос им наскучил, а чистые унитазы их вовсе не впечатлили. На прощание Левый расстегнул ширинку и обильно оросил уносящийся прочь Давос.

Так началось спасение мира.

НАЧАЛО

1

– Пап, а ты поиграешь со мной сегодня?

– Поиграю, отчего ж не поиграть?

– Только давай без солдатиков, я их не люблю. Давай в динозавров!

– Давай. Я сейчас допишу, а потом ты динозавров принесешь и мы поиграем.

– А скоро ты допишешь? Сколько тебе листов осталось?

– Немного.

Андрюшка уселся рядом, болтая ногами. Заглянул под руку. Поколупал в носу, вытянул козлика, рассмотрел. Сбросил щелчком.

– Пап, а?

– Что такое?

– А почему ты такой старый? Вон, у Сеньки и у Вовика папы не такие, морщин у них нету и волосы желтые. А ты белый, и морщины.

– Потому что я слишком долго шел к твоей маме.

– Я знаю – это потому что лето было и дороги в грязь ушли. Правда?

– Правда, Андрюшенька. Правда.

– Видишь, я знаю. Мне дядя Правый сказал. А он знает. Он сильный.

– Да, он сильный.

Андрюшка почесался, затем вынул из кармана сухарик и аккуратно съел. Глянул в окно.

– Пап, а почему мы их убиваем? Они же такие смешные!

Круз вздрогнул. Отложил ручку, повернулся к сыну.

– Кто – смешные?

– Дяди, которые с оленями бегают. Шерстяные такие. Раскрашенные.

Круз усадил сына на колени. Погладил. Какой же тощий! Хоть ты снова с ложечки корми.

– Андрюша, это сложно… ты еще маленький. Ты не поймешь.

– Я большой! Мне семь уже! Я книжку про Умку прочитал!

– Молодец. Но ты посмотри – вот моя рука. А вот твоя. Видишь, сколько твоих рук надо на одну мою? Маленькая рука, правда? И ты маленький.

– Я вырасту и стану большим, как ты! Больше стану!

– Станешь, конечно.

– Они такие смешные. У них солнышко на щеке нарисовано.

Круз вздохнул.

– Андрюша, ты пойми, пожалуйста: эти смешные люди хотят земли, на которой нам надо жить. Хотят прогнать нас. Хотят, чтоб нам кушать нечего стало. Тебе ведь не нравится голодать?

– Нет, – ответил Андрюша уныло. – Пап, ведь мы к ним пришли, а не они к нам?

– Да. И к другим придем. И если они не захотят жить мирно с нами, будем и их убивать. Потому что, Андрюша, мы делаем правильное. А они – нет.

– А я знаю! – оживился Андрюшка. – Мне мама сказала. Нам потому можно убивать, что мы лучше. Мы настоящие люди, потому что мы правильно родились. Без микстуры. А кто с микстурой, те как лошади.

– Андрюша, мама пошутила.

– Мама не шутит так! Она же мама!

– А я – папа!

Тут из-за двери выглянула Аделина.

– Мужики, чего разорались? Обед готов, идите. Быстрей, борщ стынет!

За столом собралось все семейство: папа Андрей Петрович Круз, мама Аделина и чада: Андрюшка, Степка, Наталина с Оксаной и карапуз Вася, преждевременно отлученный от груди, потому что мама Аделина хотела еще девочку. За столом еще сидели Авдотья Еленовна и Степанида, воспитательницы Крузова потомства, старшая Аделина дочка Галя и ее нервный пятый муж Семен. Подавали борщ – в огромной кастрюле, благоухающий, грозящий из раскаленного нутра лопаточной костью. Уже ждал на столе свежий ржаной хлеб, ароматный, с хрустящей волшебной корочкой, сверкали моченые огурчики с черемшой, и, чистейшая, чуть желтоватая от жирности, сияла в хрустальной бочечке сметана. Две сноровистые девицы с уполовниками завладели тарелками, разлили. Отступили, встали ровненько – здорово их Аделина вышколила. Круз, улыбаясь, вдохнул борщовый дух и объявил зычно:

– Спасибо, хозяйка, за угощение!

Тут же все забормотали нестройно:

– Спасибо, спасибо…

– Пожалуйста, родные, – ответила Аделина, рдея. – Кушайте на здоровье.

Ложки разом нырнули в пряную жижу.

Круз кушал вдумчиво, смакуя – женин борщ был чудом. Поглядывал с удовольствием на семейство. А Наталинка красавица будет. Уже видно. Не в маму. Мама тоже ничего, правда. В своем роде.

Аделина поймала мужнин взгляд, улыбнулась белозубо.

Одно что Наталинке придется волосы длинные носить, ушко прикрывая. Поморозила левое, бедунька. Воркутинская зима, ети ее. Когда Круз увидел дочку – хнычущую, крохотную, с распухшим сизым ухом, жутким куском чужого мяса, приставшим к русой головенке, – заорал: к черту Воркуту, к черту ваши ясли глупые за полярным кругом. Нечего бояться – вакцина есть, ни к чему детей морозить. Удивительно – удержала Адя. Хоть и ревела над дочкой навзрыд. Но – утерлась, высморкалась и сообщила ровно:

– Не глупите, Андрей Петрович. Вы ж видите – порядок у нас сделался. Крепкий порядок. Не из головы, а по природе, сам собой. Не рушьте. Все ведь похороните.

– Ладно, – ответил Круз, чуть не плача. – Права ты, Адя. Как всегда. Что б я без тебя делал?

– А я без вас?

Порядок и в самом деле установился. Да так быстро и крепко, что Крузову идею с записью законов чуть на смех не подняли. Зачем писать, дедушко? Все и так ясно. Своровал? По первому разу – в рыло. По второму – пошел вон. На женку чужую полез – пошел вон. Бабу побил – пусть баба сама решает, простить или вон. Если вернется без спросу – с волками выследят и мало не покажется. А если смертоубийство или драка – кровь за кровь и зуб за зуб.

Круз только головой качал. Кому закон хранить? А зачем хранить-то? Что, никто не знает? Вон, бабы женсовета всю плешь проели законами. Но свое таки провел. Отступили, усмехаясь: из прежних дед, причудлив. Там у них, по сказкам, все записывали, даже сколько кто в нужник наведался. Для науки. Могучая штука, эта наука его была. Вон, ведуна взять – тоже старый. Страшен-то как. Сивый, в пятнах. Говорят, один девки ему служат, и те голые. Зачем ему голые, такому старому? А чтоб зелье делать, которое тусклых лечит. Лечит-лечит, да не совсем. А это потому, что девки нужны ему не абы какие, а целки. А где сейчас целку-то взять?

Впрочем, Круза северный народец давно перестал удивлять и обижать. Они были как дети. Один огромный орущий шалопутный детсад. Во времена оны, до «опа», писали, что это из-за городов и цивилизации мужчины не взрослеют. Чепуха. Это когда человечество заболело заводами и шахтами, где нудно, опасно и одурительно от конвейера, тогда придумали «взрослость» – вечную усталость, безразличие, выдаваемое за снисходительность и доброту, долг, который на самом деле вовсе не долг, а заботливо выращенный обман. И забыли, что дети умеют держать слово не хуже взрослых. Простодушные, но смышленые, кровожадные, но верные, веселые вояки, беззаботные папаши – Круз любил свой оголтелый народец. А тот в долгу не оставался. Всех – и властных баб совета, и командиров, и даже Дана, наводившего ужас на всех от мала до велика, – за глаза называли по-простому, хлестко и прочно. Зинка-Кирза, Шалый, Удод – это еще ничего. А были еще Бздо с Волкохуем и Марья Мандорота. Лишь Круза, поминая, всегда звали «Андрей Петрович». И потомство его, и супругу даже – «Андреевы». Аделина злилась, но виду не подавала. Обидно по-бабьи, но если на муже твоя власть держится – поневоле язык прикусишь. Пыталась, конечно, придавить по-домашнему: прикрикнуть умело, поныть, а то и всплакнуть – да надолго не хватало. Аделина не привыкла просить и улещивать – грозила и ломала. А с таким супругом как же, погрозишь. Глянет каменно, что твой истукан. То ли слышит, то ли нет, глаза будто колодцы: ровные, холодные, глубоченные. Кинешь – и ничего в ответ.

Круз черпал борщ, радостно оглядывая родню. Все свои, теплые, кровиночка. И пришлые если – ведь прилепились, прижились. Орут, ссорятся, но без злобы, а если и зло – так запихнуть подальше и не вспоминать. Вон – Семен. Расстрелять хотел паршивца, управы не было. А теперь – жене в рот смотрит, а жена перед мамой по струнке.

Но доесть борщ судьба не дала. Робко постучав, явилась девица в белейшем халате с красным крестиком на левой сисе и вымолвила:

– Андрей Петрович, срочно, срочно!

Тот длинно выматерился про себя, а вслух, оглядев домочадцев, объявил:

– Извиняйте, родные, – дело. Хозяйка – благодарю.

– Вы поспешайте, Андрей Петрович. Может, к пирогам-то успеете?

– Может, – согласился Круз и, вздохнув, пошел за девицей.

Пожалел, что трость не прихватил с собой. Не то чтобы прихрамывалось, но на ухабах здешних поспокойнее. Сколько раз твердил: хоть щебенкой засыпьте, тоже мне, матерь городов! Где там. Впрочем, за квартал от больницы все было вылизано, вычищено и приведено в сверкающее совершенство. Стены пятиэтажек сверкают кафелем, вместо асфальта под ногами – белейший кварцит. Деревья, кустики, травка – выстрижено, уровнено. Белый дворец Инты. А девица-то как приосанилась. В святая святых идем, вотчину старого козла, все никак не откоптящего. Два месяца с детьми не был, так вот – не иначе очередной раз вздумалось подыхать среди обеда!

Но на этот раз оказалось серьезно. Дан лежал в постели посреди безукоризненно белой палаты – единственным грязным пятном. Шевелил посеревшими губами, глядел в потолок. Чуть улыбнулся, завидев Круза.

– Извини, что оторвал… но кроме тебя, не с кем… столько раз тебя попусту звал, а вот теперь, видишь…

– Я вижу, – ответил Круз. – Здравствуй, Дан. Что я могу для тебя сделать?

– Выслушать.

– Хорошо, я слушаю.

– Я виноват перед тобой, Андрей. Я звал тебя… сулил, вымогал обещания…

– Извини, это я слушать не хочу. Ты не передо мной виноват.

– Перед кем же?

– А ты до сих пор не понял? Тьфу ты! – Круз сплюнул в сердцах. – Не понял, во что превратил этот мир? Ты еще гордился, что твой дед кого-то там взрывал в сорок четвертом!

– Андрей, ты все такой же, – Дан попытался улыбнуться, и по седой щетине поползла слюна. – Рубишь сплеча, не глядя. Я этот мир спас.

– По мне, ей-богу, лучше б и не знать такого мира, и слыхом не слыхивать. Мечта Розенберга. Сверхарии арктогеи.

– Тебе никогда не казалось, Андрей, что в этой теории есть зерно истины, которое мы сейчас и видим, – сказал Дан по-немецки – и снова, как раньше, голос зазвучал сухо и сильно. – Холод очищает людей и землю. Разве я виноват в том, что рожденные на подлинном севере, за полярным кругом, сильнее и умнее тех, кого спасла от счастливой дремы моя вакцина?

– А белый храм чистой крови, посвящения, ночное блядство при факелах – в этом тоже не виноват?

– Нет. Я этим горжусь. Только такой, как ты, мог не понять, что люди скатились уже за феодализм. Открой глаза, Андрей. Паровозы, автоматы и генераторы выжили, а ум, который их родил, – уже нет. Ты, Андрей, даже не феодальный барон – ты вождь союза племен, которому долгой мучительно подниматься до настоящего феодализма. Смешно, правда? Человечество, измельчав, само пришло к устройству, соответствующему нынешнему размеру. Именно я, а не ты это устройство помог укрепить. Я создал. Я дал веру, обряд и смысл. А ты – всего лишь вояка. Я…

Дан задергался, хрипло перхая, выбрызнул кровавые пузыри.

– Извини, – прошептал по-русски. – Мне уже скоро. Обещай мне…

– Не буду, – сказал Круз. – Хватит. Я тебе сам пообещаю – что твой дерьмовый порядок будет стоять, пока я жив. И постараюсь, чтобы стоял и после. Чего уж тут – если сам строить и выбирать не умею, какого хера пенять, если выбирают за меня? Помирай спокойно.

– Спасибо, Андрей. Спасибо.

– Пожалуйста, – ответил Круз и пошел прочь.

За дверью уже ждали Дановы девицы – как на подбор, фигуристые, длинноногие. Заходя, сбрасывали халатики и нагими подходили к умирающему. Круз плюнул снова и пошел, раздумывая, что делать с толпой никчемных развратных девок после Дановой смерти. И не выгонишь ведь запросто – кому вакцину делать? Хватило бы двух, от силы трех, бурду эту варить. А тут две дюжины – ни рожать, ни пахать. Преемственность знания, етит твою. Нагулялся под старость, козлина. Дворец жизни.

Всегда ведь так: только думаешь, что жизнь оседлал и направил, а глядь – она уже через канаву и в курятник. И когда это Инту стали звать Святым городом? И когда делить принялись на «чистую» и «снулую» кровь?

Обеденный зал уже опустел. Над объедками и тарелками сидела одна Аделина и равнодушно хлебала чай.

– Сдох? – спросила, не глядя.

– Живой еще. Но недолго.

– Скорей бы. Вот ты, Андрей Петрович, в бегах весь, командуешь, а мне тут его терпи и блядей евонных. Они же не слушают ничего, курвы белые! Сопливка такая, не родила никого, а мне указывает!

– Пусть балуют. Не трогай – обученные они. Вакцину делать будут. Чтоб приструнить – требуй рожать. Или дай им в начальники женсоветскую. Увидишь – без Дана они передерутся и сами за помощью побегут. А на случай чего – я своих лекарей отправлял к Дану, учиться. Они знают, как вакцину делать. Так что если девки эти встанут криво – по сусалам их!

– Все-то у тебя просто, Андрей Петрович. Ишь как – раз-два, и готово.

– В мире все просто, разве не замечала?

– Не-а. Пирог кушать будешь?

– Давай.

– Остыл. Варенье загустело.

– Твой пирог и остылый вкусен.

– Хм, – Аделина буркнула под нос. – Вечно ты мне как малолетке. Мне ли не знать, каков он холодный.

Круз скушал ломоть, нежный, сдобный, приправленный вишневым текучим конфитюром, выхлебал две кружечки взвара и вздохнул. Тогда Аделина, покачав головой, известила:

– Снова к тебе гости, Андрей Петрович. От волчатников. Не осерчай – они потерпят, пока покушаешь. Они ведь вовсе дикие, времени не знают и не хотят. Только девок портят.

– Я же просил тебя, – заметил Круз укоризненно.

– Просил. Но если от брюха помрешь, не евши толком, что тогда?

Круз вздохнул, поблагодарил и пошел в приемный зал, на первый этаж. И еще с лестницы определил гостя. Экое амбре – псина, застарелый человечий пот, костер и хвоя и гниловатый, острый запах хищника.

– Привет, Пеструн.

– Здрасьте, Андрей Петрович! – Пеструн вскочил, дрожа.

Крузу показалось – завилял невидимым хвостом.

– Захар Палыч приветы передавал, всего лучшего, так, – Пеструн сопнул, вытер рукавом нос. – Очень у него дела хорошо, но вот закавыка – зелья нужно, и народец из-за реки явился. Такие крутые – спасу нет. Достали мы их, достали!

– Стоп! – приказал Круз. – Медленно и по порядку.

Пеструн приосанился, пригладил заскорузлой ладонью волосы, поддернул штаны – и мгновенно сделался Захаровой копией, разве что лысины не хватало.

– У нас опять молодняк сонный.

– У двуногих? Или у четвероногих?

– И у серых, и у нас. Трехпалая выметала пятерых, а они все – того. И у Шишки – не того. Заплечницы моей щен – семь лет, а квелый.

– Исправим, – пообещал Круз. – Что за народец явился?

– Зимой, если помните, вы сказали команду отправить за Обь. Ну, там поозоровали малость – мы ж докладывали. Пожгли, языков брали. А теперь вот от ихних главных явились послы. Расфуфыренные все, аж блестят. С железом.

– Спасибо! – сказал Круз и хлопнул в ладоши.

Явившейся паре верзил с автоматами объявил:

– Общий сбор! Едем в Лабытнаги!

Аделина, как водится, поворчала. И Андрюшку не хотела отпускать. Мало ли, опасности нет. Знаю я вас, мужиков. Нет и нет, и вдруг бац – полгорода снесли. Брось, хозяйка, пусть побалуется пацан. А то закис тут, под юбками. И так вы его разбаловали, Андрей Петрович. Не тятя будто, а дед. Я и есть дед, что с меня взять?

Собрались полусотней, нагрузились до зубов. Не на войну, впечатления ради. Бронежилетные, в беретах, пятнистые зверски – гвардия. Не с иголочки – засаленные, потертые. Пропахшие боем. Погрузились в бронепоезд. Для себя Круз хотел прицепить обычный плацкарт, но Аделина встала стеной – ребенка везешь! Пришлось на горы смотреть из-за решетки.

Впрочем, Андрюшку горы не интересовали. Он вообще не слишком смотрел по сторонам. Вот пистоли на дядях, это да. Пап, дай мне пистоль! Научи! К чему тебе пистоль, глупая это игрушка. Из ружья сперва научись, я ж тебе воздушку подарил. Я пистоль хочу. А по мягкому не хочешь? Надулся, смотрит в пол.

Круз помешивал чай, глядел в окно, на низкие, безлесные горы. Удивительно – в детстве сладкое жрал килограммами. Вырос – ни в чай, ни в кофе, и пирожное в глотку не лезет. А на старости – поди ж ты – снова сладкоежка. Пробежаться бы как в молодости, с рюкзаком за плечами… Эх, суставы будто свинцом налились. Полчаса пройти, как мешков натягаться. Ага, вон на гребне белеет – камни светлые пирамидкой. Знак Захаровых владений. Недурно он забрал, однако. В прошлом году не было – или уже был? Если б не вакцина, вот была бы заноза в боку. Захар на словах, конечно, сынок сынком: батя, старшой и все такое – а на деле уже князек над всем Уралом и Зауральем. Оленных приструнил, а кто против – того под корень. Только детей и баб детородных оставлял, и тех отправлял подальше. И волков же взял под себя. Теперь за Обь пошел разбоить. Сам побежал к новой резне. В радость ему. Все же как он удивительно с волками ладит! Вовсе дикие к нему приходят. А может, по-настоящему диких, чистокровных и не осталось? Дан говорил: зараза многое зверье напрочь выкосила, от тараканов до слонов. Некоторые по-людски болеют, зайцы и бобры, к примеру. А собакам – хоть бы хны. Собаки же, известное дело, себя от людей не отличают. Но ведь юлит Захар, крутит. Все объяснил, показал, свистулькой оделил – копируйте, свистите. Гуляйте с моими серыми сколько угодно. И свистели, и гуляли. Но хозяин им по-прежнему Захар, хоть ты лопни свистевши. И приблудные, дикие, к нему идут, а к тем, кого Круз натаскать пытался, – нет.

Опасно Захара терпеть. А ссориться – смертельно. Без Захара Инта быстро скатится к прежней жизни, к тонкой полосе сел у железной дороги. А с Захаром рискует стать придатком зверолюдства. Когда-нибудь придется этот узел распутывать. Хоть бы не на своем веку.

Андрюшку убаюкало. Поклевал носом, устроился на лавке. Мелкий мой, тощеныш ребристенький. Подушку подсунул аккуратно, но одеялом прикрывать не стал – проснется, разобидится. С чего тятька будто к младенцу?

Так и проспал до Лабытнаги. И когда стали, не проснулся. Паровоз притормозил легонько, плавно стал – интинские машинисты славились мастерством. Как-никак Святой город. Круз пощекотал сына в пятку. Поднял брыкающегося, голосящего. Встряхнул, поставил, объявил сурово:

– Приехали. В туалет хочешь?

– Хочу, – ответил Андрюшка плаксиво.

– А вот и нельзя. На станции мы, – объявил Круз довольно и хихикнул. – На вокзале сходишь.

Встречали поезд полдюжины мрачных бородатых вояк. Лабытнаги Захар считал чуть не своей вотчиной, волчатники гостевали там частенько и, видать, поделились привычками – смердело от лабытнажских нечеловечески. Забубнили разноголосо, здороваясь. Предложили машину – осыпающийся «Москвич», ушедший на пенсию еще до Крузовых времен. От машины Круз отказался и пошел во главе жуткой, скалящейся, увешанной железом банды.

Гости увидели. Лабытнажские их предусмотрительно разместили на веранде, с чаем и сухариками. Когда Круз зашел, гости повскакивали – пятеро средних лет мужчин в длинных кожаных плащах, сапогах и портупеях. Зачем им портупеи, Круз не понял – но выглядело внушительно.

Поздоровались, сели, принялись за чай. Представились, поговорили про погоду. Про комаров. Про болота – ползут, сволочи. Про моторы – ремонтировать с каждым годом все трудней. Поди-ка поршень доморощенно отлей да обточи – умаешься. Уже паровые машины в мастерских поставили – понадежней ведь битых дизелей. Про баб поговорили. Круз поудивлялся: это как у вас женсовета нету? Так-таки баб нету наверху?

Наконец гости не вытерпели. Старший, Олег, – тощий блондин лет сорока пяти со шрамом через щеку – отставил решительно чашку и объявил:

– Андрей Петрович, мы к вам по делу!

– Ну так рассказывайте, – разрешил Круз.

– Мы никогда не причиняли вам никакого вреда! А ваши люди с собаками разоряют нашу землю. Убивают, жгут. Зверствуют! Изгоняют людей, режут скот. Скажите, зачем? Почему нам не жить мирно? Земля ведь опустела. К чему воевать?

Круз отхлебнул. Поставил чашку, укусил сухарик. Тщательно прожевал. Поднял чашку, запил. И сообщил:

– Вялое ваше дело. Не причиняли вреда, значит. А юная шантрапа, выжившая после трех-четырех годков разбоя, куда возвращается? И где у этих недоносков «страна силы», не знаете, случаем?

– Наверное, вас дезинформировали, – предположил Олег. – Да, мы принимаем всех здоровых людей. Это наш закон и правило. И не спрашиваем о прошлом. Тем и живы. Но мы – мирный народ. Плавим железо, добываем газ.

– И снабжаем оружием южан, посылающих банды, – добавил Круз. – И отсылаете тех, в ком видите признаки хвори, на юг.

– Позвольте, – возразил Олег. – Сейчас каждый выживает как может, складывает свое устройство социума. Мы все на грани выживания. Если бы мы не жили, как живем, разве продержались бы? А сейчас появилось лекарство, с ним можно отбросить старое, принять новое, гуманное!

– Новое, значит, и гуманное? – Круз усмехнулся. Отпил чаю, поболтал ложечкой задумчиво. – У вас там хорошо с образованием, правда?

– Мы стараемся поддерживать стандарты. Не скатиться в родоплеменной быт.

– Не скатиться, значит. Сохранить касту знатоков, набитых бесполезными теперь словами. Признак господина – заковыристая речь. И портупея, наверное? Я вам сообщу то, что вы, наверное, и так знаете. Или могли бы знать, если б не забивали головы пустословием. Мы много лет отбивались от детских банд. Эти банды забредают на удивление далеко. Они убивают и жгут. Бессмысленно разрушают – просто потому, что могут. Обычная для подростков агрессия, которую кто-то умело направил и раздул. Мы отбивались, нападали сами, побеждали – на удивление бесплодно. Выбитые племена недорослей загадочно возрождались. Странно, правда? А вы тем временем спокойно хранили культуру, добывали газ и – что там еще? – ах да, плавили железо. И спокойно отправляли экспедиции на земли, опустошенные малолетней солдатней.

– Вы ошибаетесь! – воскликнул Олег, слегка побледнев.

– Ошибаюсь? Возможно. Но это несущественно. Мне недосуг разбираться в мелочах. Отныне хранением вашей культуры займемся мы. Ваш народ мы поселим в хороших местах – дюжину там, десяток здесь. А на ваши земли придут наши люди. И заботливо примут все ваши достижения.

– Но это же… это же гибель всего достигнутого нами! Это невозможно! Вы же образованный человек, я же вижу, вы должны понимать…

– Сынок, это ты должен понять. Выбор у тебя простой: живым остаться или сдохнуть. Ты не суетись. Ни к чему. Спокойно чаек допей. Ты нам полезен будешь. Детей станешь учить красивым словам. Оно важно – слова знать.

Круз встал.

– Эй, Семен! Позаботься о гостях. В баню своди. Завтра у них дорога дальняя, пусть погуляют напоследок!

Дан умер восьмого августа, в день удушливой, липкой, вязкой жары. Но в день его похорон, десятого, небо обложило, из темнобрюхих низких туч посыпало белой крупой. Дана уложили в курган. Обложили бетонными плитами дно неглубокой ямы, нагромоздили штабеля шпал, рельсов, асфальта, земли, чугунных болванок, шлака. И обсыпали скудной северной землей. А после пели о покойном, бросали хлеб, плакали. Вокруг кургана, поднявшегося на три человечьих роста, горел в бочках мазут, и копоть летела на лица плачущих, мешаясь со снегом.