Текст книги "Волчий закон, или Возвращение Андрея Круза"

Автор книги: Дмитрий Могилевцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Михай тоже был из породы глядящих в светлое будущее. Только цель у него всегда была чужая. Душа из одной веры и состояла. Дан с Михаем – как генерал с рядовым. Вот рядовой первым и схватил…

– Старшой, спину-то, давай, – предложил Левый, осклабясь.

– Нет, спасибо. Сами давайте, а я погреюсь, – ответил Круз.

Щенки еще посуетились, погоготали, дуя друг на дружку и шлепая вениками. Наконец заскрипела, грохнула дверь. Круз лег на полку и вытянул ноги, ощутив жгучее колотье под икрами. Закрыл глаза.

И тут дверь заскрипела снова, и ломкий басок Последыша сообщил: «Старшой, тут у нас… ну, в общем… надо, а то мы сами не того».

Круз слез и вышел в мыльню.

Посреди нее стояла голая девка. Сисястая, чистая. Красивая, кабы не лицо – сонное, мутное, правильный кусок розового с отверстиями.

– Да у нас принято так, – объяснял Янко, краснея. – Помылися хлопцы, бабу им, расслабиться. Это хорошая баба, с нашего двора, сами глядим, не беспризорное мясо. Вишь, чистая какая, здоровая. Не рожала еще.

– Старшой, вроде у нас права нет этому морду бить, – процедил Левый. – Да и гости мы тут вроде.

– Мальчик, уведи ее, – попросил Круз. – Это не в обычаях моих парней, с таким… с такой соединяться.

– Может, вы мужники, а, которые на баб вовсе не смотрят? – спросил Янко – и замер, чувствуя пальцы на горле.

– Мальчик, на земле моих парней тебе бы уже выпустили кишки и ты бы, подыхая, смотрел, как она их ест, – сказал Круз. – Я считаю до трех и когда скажу «три», чтоб ни тебя, ни ее тут не было! Раз.

На счет «два» дверь хлопнула, спрятав за собой Янко и мясистый подарок на после бани.

– Как же они с тусклыми управляются? – сказал задумчиво След, вытираясь. – Тусклых же хоть бей, хоть пихай… и жрать они не хотят, а когда сожрут, под себя гадят… а тут даже работают, ну…

– Вот поди поверти здешнее мясо, потом нам расскажешь!

Последыш с Левым зареготали. А Круз, вытираясь и одеваясь, думал, зачем Правый, оставшийся снаружи караулить рядом с Даном, впустил эту пару. Наверняка Дан его подначил. Но отчего?

В ответ Дан, чертивший на песке, вздохнул и подвинулся, освобождая место на лавочке рядом с собой.

– Ты же знаешь, твои щенки мне интересней заразы, которую ищу. Гормоны гормонами, но содержание их рассудков… тестостерон у них зашкаливает. Женщины у них не было полгода – с того времени, как они ночь возились с моей бедной Митци и чуть не учинили перестрелку. А тут – ни пальцем.

– Ты сам объяснил им, что такое противозачаточные, я за язык не тянул, – буркнул Круз. – А я тебе объяснял, что для них значит, когда от них здоровый ребенок рождается. Да и не уверен я, что для них хоть какое удовольствие с женщиной быть. Старшие, волки, те вовсю треплются, скольких покрыли и как долго крыли. Так им положено. Это статус в стае. А на самом деле…

– Кстати, про самое дело: нас позвали на здешний праздник. С танцами и, как я понял, с этим же делом.

– Мне гранаты снаряжать? – осведомился Круз.

– Думаю, не стоит. Мне кажется, мы им нужны гораздо больше, чем они нам, – ответил Дан, улыбнувшись.

Праздник удался на славу. На площади перед обиталищем дидька развели огромный, в три роста, костер. Пили самоваренное пиво, густое и терпкое, передавая по кругу чару, ели мясо, вареное и сырое. Вареное – людям, сырое – волкам, сидевшим наравне с людьми и смотревшим в пламя. Стучали по деревяшкам, дудели в свирель, скребли мех с трубками, похожий на волынку, прозванный диким словом «дуда». Танцевали – мальчишки, юнцы, волки. Голые по пояс, с двумя ножами в руках, тонкие, из жил и мышц сплетенные, кружились, падали, метались невесомо – а рядом с ними прыгали, кружились, клацали клыками волки, соединяя зыбкую вязь движений и жизней.

Круз смотрел, хмелея от звуков, от чужой гибкой силы, смертоносной и мягкой. А щенки глядели, дрожа, и в глазах у них плясало пламя.

Пламя снилось Крузу, соединяясь в памяти с огнем всех костров последних сорока лет. Выстрелы, камень, тонущий среди гавани корабль, медленная толпа, ложащаяся под пулемет, – все вставало в памяти, чтобы рассыпаться горстью слов, не значащих и не болящих, оставив только тепло костра, ровную радость пищи и жизни. Круз хорошо спал в эту ночь – впервые за много месяцев.

4

Эпидемии не было. Большинство тех, кто подхватил летучее счастье, ощутили разве что пару дней необычного добродушия, будто мир заулыбался вдруг, взял на ладонь.

Круза догнало на улице старого города Салвадор над заливом Всех Святых. Грязного, жаркого, шумливого, красивого города всех расцветок кожи и вер. Вдруг смягчилась полуденная тропическая жара, ушел из ноздрей асфальтовый чад. Траченная плесенью штукатурка, щербины, сохлая трава стали красивыми, яркими. Захотелось взять их в руки, лечь среди них.

Такое бывает со всеми. Просто вдруг открываются глаза на мир. Говорят, грехопадением стало открытие того, что наш мир не рай. Иногда завеса грязи приоткрывается и удается заглянуть за нее. Тогда душа становится чище.

Но Круз не верил в рай и душу, а верил в то, что хохотушка Ана Рита, заигрывавшая с ним второй месяц и пенявшая на нелатинскую серьезность и уныние, сыпнула в кофе «живого счастья». Потому, чертыхаясь, вогнал себе дозу налоксона, и через пять минут жара, скука и грязь вернулись на место. Добавилась только злоба.

Но Ана Рита была ни при чем. Ее нашли через три месяца в ее квартире в Верхнем городе. Соседи пожаловались на запах и решили, что она уехала, оставив полный холодильник. Она не уехала. Муравьи, придя сквозь щель в раме, обглодали ей лицо до кости.

Поначалу таких, как Ана Рита, было немного. Такие случаи долго считали передозировкой обычной отравы. Их много было. Все подешевело, даже героин упал в цене вдесятеро. Кому нужно колоться, когда «живое счастье» куда доступнее и вставляет не в пример чище и легче?

Чистое, совершенное, абсолютное, доступное всем счастье. Его долго не хотели считать наркотиком. Были кампании, демонстранты с лозунгами: «Позвольте нам счастье!» Были холеные пророки, проповедовавшие золотой век. Счастье каждому даром, и пусть никто не уйдет обиженным. Они были правы, никто спорить не мог. Самоубийства почти исчезли. Преступность улиц, с ножом в кармане, с гоготом и драками в подворотнях, испарялась на глазах. Даже, кажется, воевать стали меньше. В Колумбии утихли повстанцы, сидевшие полвека в горах. Удивительно замирилось Сомали.

А в это время в университетах и лабораториях коллекционировали сотню за сотней штаммы «живого счастья». Настолько разнообразные штаммы, что и сказать порой затруднялись, где «живое счастье», а где сальмонелла. Потому когда «живое счастье» захотели запретить, полгода не могли решить, что именно считать «живым счастьем». Тем более что три четверти научного мира согласилось со скорым исчезновением новой сладости, вырождающейся, мутирующей, побеждаемой легко вырабатывавшимся иммунитетом, расправлявшимся со все большими дозами. Мало того: оказалось, что большинство отсидевших на «живом счастье» не реагируют на обычные морфины! Где тут запрещать?

Даже когда начали умирать, тревогу забили далеко не сразу. Не было катастроф, взрывов, массовых увечий и пожарищ. Почти никто не умер на работе: за штурвалом, у красной кнопки, за рулем. Умирали, расслабившись, отпустив дневные заботы: придя домой, в кресле у телевизора, во сне, за бокалом пива. Вернее, не вполне умирали – слово «умирали». Круз уже привык применять к тем, кто ушел из жизни, оставив еще дышащее тело. Они уходили в счастье. Обезразличивались. Прекращали есть и пить. Медленно проваливались в дрему, замедлялись. Засыпали. Сердце останавливалось во сне – не внезапно, плавно, сокращаясь напоследок не чаще раза в минуту.

Засыпавшим не помогал даже налоксон.

5

– Врут они, – выкрикнул дидько визгливо. – Небось с запада притащились, земли ищут! Старое сожрали, свое сеять не умеют, вот и ищут кого с плугом! Посмотри на стволы их, навороты какие! Как в танке!

– Успокойся, Василь, – посоветовал знахарь. – Ты сумел их найти и приветить и не обидел. Ты хороший дидько. Лучший из всех, кого я знаю. Но тут дело, которого ты понять не можешь. Ты вырос и выучился думать уже после счастья. Ты не представляешь, как думали и чем жили мы. Не спеши.

Знахарь умолк, поглаживая бороду, – широкоплечий, спокойный, в широкополой мягкой шляпе. Все молчали, ожидая. Круз молчал тоже, расстегнув незаметно петлю на кобуре. Знахарь выглядел разумным человеком. Но глаза его… Круз не любил, когда его жизнь, будто горошину, вертят и взвешивают. Интересно, кем знахарь этот был до счастья? Уже кем-то был. Сейчас ему лет семьдесят, не меньше. Может, мент бывший или вояка? Хотя не похоже…

– Вы уж извините нас, – выговорил наконец – но в голосе его звучало не извинение, а угроза. – Молодым скучно с нами. А нам трудно с ними. Пусть говорят мудрость и ум, ладно? Говори ты, старик. Зачем вы пришли в наши края и отчего ищете отраву?

Дан поправил очки и вдруг заговорил на ровном, звонком языке, смутно знакомом Крузу.

– Этого языка я уже не помню, – сказал знахарь невозмутимо, но по лицу его промелькнула тень замешательства и смущения – будто вытащили и показали всем старые драные кальсоны или тетрадку со школьным сочинением. – Но я понял, о чем ты. Да, я был врачом. Хирургом в областной больнице. Ты тоже врач? И кого ты собрался лечить, бродя так далеко от дома?

– Всех, кто еще уцелел, – ответил Дан. – Мы слишком долго ждали и надеялись. Теперь мы умираем, и замены нам нет. А кроме нас, лекарство найти некому.

– К чему искать? Живем мы неплохо и в лечении твоем не нуждаемся, – сказал знахарь.

– Правда? Тогда скажи мне, сколько рожают ваши женщины? И сколько рождается нормальных детей? И сколько из них, достигнув зрелости, способны зачать сами? До сих пор я видел меньше детей, чем взрослых.

Знахарь молчал.

– Ты не хочешь ответить мне? Я отвечу за тебя: тех, кого не достало счастье, с каждым годом становится меньше. Люди вымирают.

– Даже мясо способно рожать нормальных детей. И ухаживать за ними, – возразил знахарь, хмурясь.

– И сколько у них нормальных на десяток рожденных? У них. – Дан указал на щенков, – мужчине запрещено соединяться с женщиной, больной счастьем. Потому что яд в крови рожденных от больной крови всегда просыпается. До детородности доживает десятая часть, до двадцати лет – единицы. И никто из них не дожил до тридцати. Я видел много тех, кто пытается выжить вместе со счастьем. Я – считал. Если не случится чуда или если чудо не сделаем мы – через три поколения людей в этом мире не будет.

– Сильно сказано, людей не будет. – Знахарь усмехнулся. – Ты не спеши судить. Это в ваших местах, наверное, вымирают. А мы, вишь ли, живем. Люди – они существа, искусные выживать. Но резон в словах твоих есть, я понимаю. И понимаю, что старику, который жизнь зря прожил, хотя б под конец хочется чего-нибудь эдакого. Правильно Василь тебе не верит, хоть и не понимает почему.

Дидько встрепенулся.

– Но-но, – предостерег знахарь. – Не дергайся. Дело сложное. А не поговорить ли нам, друг Эскулап, наедине? Может, чего полезного друг другу скажем.

– Брысь! – велел знахарь негромко.

Сперва ушли люди, за ними – волки. Затем ушел Круз со щенками, оставив Дана с псом Хуком наедине со знахарем и его немым охранником. Дверь лязгнула за спиной.

Снова то же самое. Крузу захотелось выпить воды, холодной до ломоты в зубах. А остатки вылить за шиворот. Гнусно. Будто качали под виселицей – и вот приотпустили. Погуляй пока. А старшие, умные, поговорят. Может, и вытащат, и не придется стрелять. Людей осталась всего горсть, делить нечего – на оставшемся добре сотни лет можно жить вдесятеро большему числу. Но всегда одно и то же: настороженность, угрозы, прощупывание, потом долгие, опасные переговоры. Дан сможет, конечно. Он когда-то убедил и самого Круза.

Дверь открылась, и немой охранник, покрутив головой, поманил Круза пальцем. Тот, скривившись, пошел.

– Вот оно как, – сказал знахарь, глядя на Круза исподлобья. – Я так и думал: хотите вы мне гадость сказать. Потому отослал своих. Говорите, полтысячи народу нужно, самое малое?

– Я думаю, что полторы, – сказал Круз. – Он думает, что все женщины рожать захотят и от тех, кого укажут. Так не будет. Не отдаст никто своих баб за просто так.

– Полтысячи – минимум. Тогда хоть надежда выжить есть, – сказал Дан угрюмо. – Иначе родство слишком близкое. Зараза проснется.

Знахарь помолчал немного, гладя бороду.

– Зараза, говоришь, проснется? Все-то у вас напутано, – выговорил наконец, хмурясь. – Про то, какие и как рождаются, мы и до вас знали. Когда кровь смешивается близко, оно плохо. Это все понимают. Лет семь тому война была. Настоящая. Женщин крали, и до большой крови дошло. Мы раньше не здесь жили. Здесь осели и вкопались. Теперь к нам побаиваются. Разве что дикие вовсе.

– Это из-за нового счастья, которым нас уже обсыпали?

– Да. Мы умеем плодить отраву, которая не трогает нас, но бьет чужих.

– И скольких из вас она убила, когда вы ее нашли? – спросил Круз.

Знахарь не ответил.

– Мне было бы интересно взглянуть на ваши штаммы, – сказал Дан. – Быть может, там найдется то, что я ищу?

– Старый я стал, – пожаловался вдруг знахарь, будто Дана не слыша. – Умные слова не хотят укладываться в память. Вы мне скажите, Христа ради, простыми словами, что именно вам надо и чего вы ищете. А я уже и соображу, как помочь вам и чем. Вон он пусть скажет, он попроще сможет. – Знахарь показал на Круза корявым пальцем.

Круз, скосив глаза, глянул на охранника. Тот сидел, прислонившись к стене. Голову на грудь свесил и глаза прикрыл. Вроде расслабленный, а на самом деле – пружина. Только на рожу его глянешь, ясно – убийца. Знахарь этот до своих лет дожил не просто так. Знает, кому себя доверить. Если что – и вытянуть из кобуры, наверное, не успеешь. Твою мать. Щенки бы успели. А мы с Даном – две развалины. Скрипучие, медленные. Только и осталось, что слова.

– Нам нужно лекарство от счастья, – объяснил терпеливо Круз. – Средство, которое вернет все на место. Которое даст иммунитет. Они. – Круз кивнул в сторону Дана, – тридцать лет работали. Они знают, как нужно делать. Но не знают, что именно. Им нужна самая первая зараза. Штамм-родитель, с которого все началось. Тот штамм сибирской язвы, который заставили производить счастье, который потом мутировал, изменился, стал заражать. В нем был чистый ген. Когда они найдут ее, они сделают вакцину, антибиотик сделают.

– И раздавать его тем, кто достоин?

– Это не как таблетки… это живое тоже, как и зараза. Каждый сможет растить в бульоне. Если детям дать – они не станут «мясом». Людьми будут. Живыми! Вот он и его друзья такое умеют. – Круз кивнул снова. – Они меня от холеры вылечили, когда я чуть не сдох в Марселе… Так вот, сейчас мы идем за тем самым штаммом. Они высчитали, что зараза пошла из бывшего Советского Союза. Были там места, где заразу делали, – за Уралом и на острове в Аральском море. Может, там она и осталась. Но мы можем ее и раньше найти, если наткнемся на штамм, сохранивший нужное свойство. Потому мы все по пути проверяем. У него тесты с собой. Много. Простых. Капнул – проверил. И все! Лишь бы найти. И донести назад. Помоги нам, знахарь! Мы не сделали тебе плохого, а можем сделать много, много хорошего. Мы не враги тебе. Помоги! Отпусти нас, дай нам своих. У тебя же бойцы, у тебя волки. Я никогда такого не видел. Помоги нам – и мы все будем жить!

Знахарь долго молчал. А когда заговорил, в голосе его звучала жалость.

– Я долго понять не мог, кто вы такие. Вы старики, а так мало знаете про мир, который собрались спасать. Теперь понял: дураки вы, вот и все. Где ж вы были тридцать лет? Наверняка сидели где-нибудь в огороженном месте и ахали, глядя, как вымираете? Нас согнали с места люди, у которых все дети доживают до способности убивать. А их теснят люди, которые живут почти так же, как мы жили сорок лет тому. И это очень, очень скверные люди. Я слыхал и о других, которые зачинают от зверей. О тех, кто ест друг друга, чтобы стать сильней. Откуда вы пришли? Ты отвечай! – приказал знахарь, ткнув пальцем в Круза.

– Сейчас мы идем с юго-запада, из старой Европы. А раньше были на севере, на Кольском полуострове. Наши молодые – оттуда. У них – сильная кровь. Старшие их племени выслушали нас и решили помочь. Мы двое пришли оттуда, где еще сохранилась наука. В горах, в Альпах, есть места, где люди еще живут как раньше. Там работают, чтобы спасти. Оттуда послали повсюду искать штамм. Они меня спасли, и я решил им помочь.

– Он что, русский по крови? – спросил знахарь, ткнув в Дана.

– По матери, – ответил Дан.

Знахарь рассмеялся – негромко, старчески, скрипуче. Умолк, вытер слюну с губ.

– Если б я был чуток моложе, мне б интересно стало, как вы там живете и как ты, дед, в Европах оказался. Но я слишком стар, чтобы слушать про умирающих. Надоело уже. Хватит и того, что то и дело приходится хоронить подобных мне. В вашем хождении один смысл: смерть вы себе хорошую ищете. Чтобы со значением. Чтобы не стыдно напоследок за мир, который прогадили. Вы не думайте – я такой же. Я вас понимаю. Мне тоже мир спасать хочется. Только вот новые, которые родились после и выжили, – им нас не надо. Это не их вы хотите спасать – а мира нашего остатки. Сгнить не даете спокойно. Ну ладно. К чему мораль вам читать, старики только и могут, что за старое цепляться. Я-то думал, чего молодые за вами пошли. А им небось с вами, полудохлыми, пройти велели, чтобы на смерть глянуть? Чтоб мужчинами стать, или, как по-ихнему, волками? Да можешь и не говорить мне, я по лицу вижу. Но я вас уважаю, деды. Я вот, боюсь, и такой смерти, какую вы себе делаете, не увижу. Подохну, судя бабью свару. Потому я вам с похоронами помогу. Припасов дам. И подмогу отправлю с вами. Должок за мной – мои волки на ваше мясо покусились. Есть у нас один, которого за смертью пора посылать. Его уже приговорили «мясом» сделать.

– Это как? – не выдержал Дан. – Вы умеете разрушать иммунитет?

– Иммунитет? – Знахарь рассмеялся снова. – Котята вы слепые, ей-богу. Иммунитет. Ну, повеселили. Зараза – она прежде всего сюда приходит. – Он постучал пальцем по лбу. – Впрочем, чего я вам. Дам я вам этого типа и волков его – кто согласится за ним пойти. Завтра пойдете. А сейчас – гуляйте. После обеда дидько вам приговор скажет. Он здесь по закону нашему власть, не я.

Выйдя, Круз пошел к колодцу и, напившись, вывернул полведра на голову. Но лучше не стало.

Когда смерклось, на площади снова разожгли костер, и дидько, нацепив красный шнур, объявил, что пришлые – гости, полезные и дружеские люди хорошей крови. И потому – пьем пиво!

Люди заулюлюкали, зареготали. Щенки – вместе с ними. Когда стемнело и искры от костра долетели до верхних веток, Последыш плясал с местными у костра, голый по пояс, жилистый и точный. Круз смотрел на него и казался себе замшелым, холодным валуном, утонувшим по пояс в земле.

В сумраке, среди пляшущих теней, Круза отыскал немой. Потянул за рукав, поманил. Круз пошел.

Знахарь ждал его в полуразрушенном каменном доме над рекой. Полкрыши уцелело, навесом прикрыв угол. Сильно пахло псиной. В зарослях у реки заливался лягушачий оркестр.

Знахарь сидел в сумраке, на обломках неузнаваемой уже мебели. Вокруг него сидели волки – Круз насчитал семерых.

– Спасибо, что пришел, – сказал знахарь. – Меня Дмитрий Юрьевич зовут. Дмитрий Юрьевич Буевич, когда-то главный хирург области. Теперь – знахарь у дичающей кучки людей. Как тебя звали в той жизни? Кем ты был?

– Звали как и сейчас – Круз. Андрей Петрович Круз, солдат. Я был солдатом и остался им.

– Это кстати, – сказал знахарь. – Наши предки когда-то позвали чужих солдат править ими. И все получилось хорошо. Выслушай меня, солдат Андрей Петрович Круз. Пожалуйста. Я позвал тебя, чтобы предложить: останься с нами. Я – последний из тех, кто стал взрослым до беды. Я слежу за тем, чтобы мои люди не стали дикарями. Чтобы учились писать и читать, сохранили хоть обрывки знаний о мире. Но я стар и нездоров. У меня болит сердце. Смешно, но никто из моих не жалуется на боли в сердце. Они даже не понимают, что оно может болеть. Я, пережиток старого, тащу и старую хворь. Я протяну еще года два-три, от силы пять. А может, умру завтра. Без мета они быстро вернутся во времена, когда молились ветру и камням. Я многое хотел сделать, а успел так мало. Останься, прошу! Ты займешь мое место. Я вижу: ты умеешь приказывать, умеешь соединять людей, вести за собой. Ты проследишь, чтобы они учились. Ты проживешь еще лет пятнадцать, ты здоров и крепок. Этого хватит. Они не вымрут, их не перебьют люди с востока, нашедшие жизнь крепче – и куда страшней нашей. Подумай, солдат. Мы все – одна семья. Это будет твоя семья, твой дом. У тебя ведь нет ни дома, ни семьи, так, солдат? Ты будешь старшим у них, их отцом. У тебя будет столько детей, сколько ты захочешь. У нас красивые, сильные женщины. Любая захочет родить от тебя. Волки признают тебя и станут слушать. Что скажешь, солдат?

– Я… я не могу. Я должен идти, – выговорил Круз хрипло.

– Я понимаю. Солдат не был бы солдатом, если б его жизнь не состояла из одного долга за другим. Но послушай меня еще немного. Твой ученый, пересидевший беду за стенами, ничего не понимает. Он не знает, кого он хочет спасти. Он опоздал безнадежно. Те, кто мог выжить, уже нашли способы выжить. Да и вакцины его может не быть. Не верю я в нее. Не в вакцине дело. Это у кого как тело и голова устроены. У кого могло вынести – вынесло. Они и живут. И дети их жить будут. На Севере есть города, где живут по десятку тысяч. Без всякой вакцины… Останься, солдат!

– Я бы хотел, – ответил Круз. – Я бы очень хотел, честное слово. Я уже слишком стар для беготни, для постоянной опасности. Дмитрий Юрьевич, я хотел бы. Но я должен этим людям. Много должен. Свою жизнь и намного больше.

– Я и не думал, что ты согласишься. – Знахарь вздохнул. – Если сумел пережить беду, значит, умел крепко держаться за себя. Но знай – если ты вернешься сюда, я буду ждать. Пока жив.

– Я вернусь. Обязательно, – пообещал Круз.