Текст книги "Волчий закон, или Возвращение Андрея Круза"

Автор книги: Дмитрий Могилевцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

6

Когда накатывала лихорадка, Круз шептал: «Я не умру, не умру, не умру». Мантра. Повторить три тысячи раз, десять тысяч. Поверить – и не умрешь. Не станешь вовсе беспомощным, иссохшим, увечным, не начнешь гадить под себя. Сможешь и сегодня, и завтра, держась за стену, добраться до смердящей параши.

За стенами шумит море. Недалеко, совсем недалеко. За глухой бетонной стеной, за колючей проволокой и пулеметными гнездами. Оно как сон. Выбраться отсюда, заползти в свою яхту – и в теплую, волнистую синь. Там свежо. И чисто. Там нет невыносимой, удушливой, ядовитой вони умирающих тел.

Ждал чего угодно – пули, ножа, шальной волны, отвала, течи. Но подыхать от грязи в кишках… мать твою! Говорят, средневековье кончилось, когда люди приучились руки мыть. И вернулось, когда забыли, зачем это делать. Веке еще в восемнадцатом чуть не главный повод подохнуть – кишечная инфекция. Склонность не мыться после латрины и чесаться в складчатых местах.

Как все-таки смердит! Говорят, к такому привыкают и перестают замечать. Счастливцы. Уже пятый день – и все то же самое. Впрочем, это, наверное, не сам запах, а память запаха, намертво вцепившаяся в рассудок.

В углу, за перегородкой, застонали. Круз, морщась, приковылял туда. Глянул. Этот, как его, то ли Махмуд, то ли Жак – живой еще, надо же. Легкое навылет и лежит в собственном дерьме – а еще живой. Сосед его, коротыш кривоногий корсиканского вида, уже концы отдал. Глядит в потолок стеклянно.

Махмуд-Жак вдруг захрипел протяжно, вытянулся, зашарил по скользкому матрасу. Затих. На губах розовая пена. Пузырек за пузырьком опадают, лопаются. Брызжут на желтушную щеку.

Круз вздохнул и поплелся обратно. Прикинув маршрут, оттолкнулся, шагнул безопорно трижды до лестницы. Не упал, ухватился за поручень. И – медленно, втаскивая слишком большое, бессмысленное тело, побрел вверх.

Два пролета. Дверь, коридор и еще пролет. И дверь. Низкая, тяжелая. За ней – солнце и ветер с моря. Хорошо.

Упал на четвереньки. Завалился на бок. Это ничего. Полежать… чуть полежать. Отдохнуть. Воды бы. Там, за будкой, гнездо. Там пулеметчики и вода. Обматерят, конечно. Но дадут напиться. Вниз почему-то никто не несет. Опять махмуды насели, что ли? А смердит как! Точно, память запаха. Тут откуда вони взяться?

Круз, кряхтя, встал на четвереньки. Обполз будку. И увидел возле пулемета, задравшего в небо ребристый ствол, раздувшийся труп.

Интересно, кто это? Франсуа? Вроде нет, Франсуа с бородой. Или молчун из Оверни? Да ляд с ним. Круз прополз мимо трупа, нащупал жестянку с водой. Тьфу, дерьмо. И тут воняет – но уже таблетками. Дезинфекция. Сковырнул крышку, приложился жадно. Заглотал, дергая кадыком. И тут же невыносимо заворочалось в кишках.

Далеко отползать сил не было, опорожнился прямо за пулемет. Потом сел, обессиленный, прислонился к стене. Закрыл глаза. Бриз шевелил волосы, гладил прохладно по щекам. Убаюкивал.

Когда открыл глаза, уже смеркалось. Болели пересохшие губы. Но в теле ощущалась легкость. Круз нашарил подле пулемета еще флягу, выпил. На этот раз пошло нормально.

В городе постреливали. Один. Один. Очередь. Снова один. Тут и не поймешь – перестрелка или просто от душевной тоски и обилия патронов. А может, Михай потрошит кого. Зачем, интересно? Скорее всего, просто потому, что может. Вместо того, чтобы плюнуть на всех и вся и сматываться из этого теплого места. Мститель, ети его. Кому и за что?

Тогда, в первый день, все и началось. Хоть Франсуа рубаху на груди рвал, мирил, клялся – хватило на две недели. Ненависть заразна. А у Михая будто предохранитель из мозгов вывинтили. Остервенел. Чуть живой был – но за полминуты сломал бедняге руку и переносицу. А из сорока трех бойцов на посту города Марселя – двадцать три мусульманина. Здравствуйте и приехали. А еще жара и гнусная вода. И гнилье по улицам. Еще через две недели из этих сорока трех осталось десятка два, так же увлеченно лупящих друг по дружке. И на хрена мы вообще сюда приперлись?

Круз вынул из кобуры кольт. Проверил. Вот он, ключик в страну чудес. Спокойнее с ним. Всегда под рукой. Интересно, как же выцелили бородатого? Наверное, из тех домов за набережной. Далеко, однако. Интересно, почему в гости не пришли? Впрочем, чего беспокоиться. Придут еще. Не те, так другие. Интересно только, куда подевались неспособные стрелять? Куда им теперь-то бежать? Было человек семьдесят гражданских всяких мастей, бабы большей частью, и пригоршня детей. Прятались по подвалам, а той просто сидели по домам, затихарившись. Неделю тому, когда еще мог ходить, видел семейство – старуху, пару баб, младенца, заботливо приколоченных гвоздями к паркету. Возможно, и не Махмудовых рук дело, а свои побаловались, те, кто за Михаем ходит.

Круз вынул обойму, защелкнул обратно. Надо черту провести. Звезды дождаться какой-нибудь или пока Михай вернется. Или до ста выстрелов сосчитать в городе. Нужна метка, ориентир уму. А то и зацепиться не за что, бессмысленность задавит, и ни мозги себе вышибить вовремя не сумеешь, ни подстрелить кого, если полезет.

Круз принялся считать выстрелы.

На тридцать первом поблизости залязгало, загрохотало. А на сороковом на набережную выкатился, поводя плоской башней, огромный пятнистый «Леопард».

Тогда Круз и встретил впервые Дана. В обличье прусского оберста, разве что в пятнистом вместо «фельдграу». Но с тростью и при пенсне. Улыбающегося снисходительно, краешками губ. Дан посмотрел на кольт в дрожащей Крузовой руке и спросил у Михая по-немецки:

– Так это и есть ваш ударный капитан?

– Я-я, херр коммандант! – отрапортовал Михай, ухмыляясь.

– Тогда забирайте его!

Приказал и сошел вниз, размеренно лязгая каблуками по ступенькам. А Михай присел на корточки подле Круза и сообщил:

– Теперь все хорошо. Конец черномазым.

– Кто это? – спросил Круз.

– Швейцарцы, – ответил Михай, улыбаясь. – Ты не пугайся – это хорошие швейцарцы. Которые в здравом уме. Они за людьми пришли. У них коммуна в горах и жизнь настоящая.

– А тут что? – спросил Круз ненужно.

– А тут пусть сдохнут все, – ответил Михай. – Пойдем, мой капитан.

Круз не помнил, как покинул Марсель. После разговора с Михаем рассудок нырнул в темное и липкое и выбарахтался оттуда к ночному ветру, шелесту над головой и приятной, очень чистой женщине в белом, охватившей Крузово предплечье и заботливо вгонявшей туда белесую жижу.

– Спите, спите, – сказала женщина, – вам лучше спать.

– Угу, – согласился Круз и закрыл глаза. Ему было хорошо от женщины.

Через два месяца она понесла от него сына. А через два года Круз, сделавшийся главой западной поисковой команды, вернулся в Марсель. Поисковые команды из Давоса периодически прочесывали города, когда-то приютившие иммунных. Марсель оказался пустым и мертвым. И пулемет все так же торчал, целясь в небо, и лежал подле него скелет. И жестянка с водой, опорожненная Крузом, по-прежнему валялась рядом. Ветер гнал по улицам пыль, и в озерке, разлившемся по площади от засорившихся сливов, уже завелись лягушки.

Тогда Круз испросил разрешения явиться в Ниццу. Разрешение дали неохотно, по настоянию Дана, уже ставшего главным Крузовым покровителем в давосской коммуне. Команда Круза потратила четыре дня на разминирование дороги. А когда наконец вломилась в город, разворотив танком завал из ржавых авто, – не нашла даже крыс. Город был мертвей Марселя, где хоть кваканье лягушек оживляло вечер. Сухая листва замела скелеты на набережной. Михай долго бродил по городу, искал чего-то. А Круз сидел на пирсе и смотрел в море. Потом стрелок из Михаева взвода подорвался на растяжке и пришлось срочно возвращаться, а по возвращении долго и неприятно объяснять совету, зачем и почему явились в Ниццу. И стоил ли привезенный груз лекарств и оборудования из госпиталей и института биофизики увечья одного из немногих квалифицированных солдат.

Впрочем, такое могло случиться где угодно. В любом городе, чьи жители умирали в безумии, особо злом у тех, кто был обучен убивать. А когда безумие истлело вместе с его носителями, Европа превратилась в тихую спокойную пустошь, неторопливо заселяемую забывающим человека зверьем. Конечно, были исключения. Круз знал десятка полтора их – отчаянно старающихся выжить, уцепившись за привычное. Были и другие, привычное отбросившие. Из-за них Давосу и приходилось большую часть сил и средств тратить на солдат и оружие. Балканы стали запретной зоной после исчезновения двух экспедиций. Там непрерывно кто-то с кем-то воевал, и временами ненавоевавшиеся набегали на север Италии, дочиста разоренный швейцарцами, и на Австрию и даже забирались в Альпы, где с ними приходилось иметь дело Крузу и его коллегам. Эти налетчики вовсе не походили на безумцев, доходящих на налоксоне. Не лезли наобум. Удирали, обходили, пробовали, шкодили всяко, нащупывая слабину. А нащупав, били точно и безжалостно. Круз три дня гонялся за ними по долинам, а когда загнал в угол, чуть сам не оказался в западне – с такой яростью кинулись загнанные прорываться. Не ушел никто, но эта стычка стоила Крузу троих – укрытых броней, расположенных удобно и недосягаемо, но убитых юнцами, выросшими на бесконечной войне.

Северная Африка тоже стала запретной зоной. Не вся – в Тунисе, в Марокко еще оставались общины, собирающие выживших, старающиеся наладить жизнь по-старому и не чурающиеся чужаков. Одна из них погибла у Круза на глазах. Раздор, назревавший давно, затем набег кабилов с гор. А потом: «Возьмите нас с собой, возьмите хотя бы детей!» Везде одно и то же: старались собрать всех, здоровых и больных, и прокормить всех. Везде не хватало рабочих рук, еды, бойцов. Везде собравшиеся, разноплеменные и разношерстные, едва уживались друг с другом.

А с теми, кто находил новый способ выжить, общаться приходилось большей частью через прицел.

Давос не цеплялся за старое. Снаружи могло бы показаться, что все по-прежнему, осколок размеренной, бюргерской, застарело мирной, правильной и вежливой жизни. И – родильный цех. И – кастрация всех, кто может жить лишь под налоксоном. Община Давоса и выжила лишь потому, что во власти повезло оказаться иммунным – кто, пользуясь ею, своевременно частью разоружили, частью перебили живших под налоксоном. Сумели блокировать перевалы, тасуя немногих надежных людей, и уцелеть в шторме безумия, охватившем страну. Помогло то, что злоба и ярость, рожденные налоксоновой депрессией, оказались направлены вовне. Давно не воевавшая страна вспомнила вдалбливаемые с детства истории давней славы, когда перед спускавшимися с гор варварами, дико бесстрашными и закованными в железо, разбегались лучшие европейские армии. Швейцарцы пошли наружу – в Германию, Францию, Италию, Балканы, – выжигая и разоряя все на пути. Назад возвращались немногие. Швейцария, перегреваясь, всякий раз выпускала опасный пар.

Кастрировать депрессивных придумал Дан. Он заметил, что, если достигающий зрелости подросток начинает заболевать и выжить может лишь с налоксоном, кастрация предотвращает агрессию. Налоксоновая депрессия развивается обычным образом, но вместо брызжущего слюной, крошащего все вокруг безумца получается равнодушное, глуповатое, послушное, размеренное существо, вполне пригодное для труда. Способное копать или дробить камень, пока не свалится от изнеможения. Или сортировать детали на конвейере. Впрочем, шизофрения развивалась тоже обычным образом, и через несколько лет образцовая рабочая сила превращалась в образцовые же растения, неспособные даже жевать. Но к тому времени из родильного цеха и школ выбиралось новое поколение.

Заболевающих девочек отправляли рожать. Беременность странным образом препятствовала счастью. И первые месяцы кормления грудью тоже. Потом хворь подступала и, если не случалось новой беременности, быстро брала свое. Чтобы такого не случалось, существовал отдел «Е», укомплектованный иммунными и генетически правильными самцами. Кроме того, отдел «Е» охотно принимал помощь от любого генетически правильного самца. Установлением генетической правильности занимался этот же отдел «Е», руководимый доктор-полковником по имени Фридрих Грац, чей дедушка избег денацификации лишь потому, что Австрию посчитали страдавшим от нацизма государством. Херр Грац взглядов своих не скрывал и жаловался на недостаток голубоглазых блондинов. Херр Грац считал, что вообще все женщины, иммунные или нет, пригодны лишь для деторождения и мужского удовольствия, и понуждал секретарш танцевать на столе. Прочие члены совета докторские шалости молчаливо одобряли, и условно юным женщинам Давоса, не имеющим персонального покровителя или остро необходимой квалификации вроде педиатрии или докторской степени по биологии, оставалось либо: а) рожать, рожать и рожать; б) развлекать утомленных занятиями мужчин. Открытое насилие каралось сурово, но не имеющей занятия и покровителя женщине предлагалось либо найти самой мужчину, заботящегося о ней, либо предоставить заботу совету. А проституция была официальным, одобряемым и востребованным промыслом.

Геля, коловшая Крузу антибиотики на окраине Марселя, а затем улегшаяся в Крузову постель, часто плакала. А наплакавшись, рассказывала. Кто, когда и сколько раз, когда били, когда заставляли раздеваться, когда насиловали походя, на полпути от лифта к туалету. Лежала, глядя в потолок, и говорила, говорила, стравливала бесконечную гнусь, скопившуюся за годы и километры. Круз слушал. Ее немецкий понимал еле-еле, но нравилось слушать женский голос. У Гели был хороший, теплый голос. Чуть хрипловатый. Геля не хотела возиться в постели, не умела и не любила совокупляться, а свое тело – нескладное, длинное, тощее – ненавидела. Геля любила всхлипнуть, прижавшись, уткнуться лбом в плечо и заплакать – тихонько, по-коровьи. А потом говорить.

С Крузом она улеглась потому, что егерь Шмидт снова разодрал на ней чулки, подкараулив на лестнице. Круз егеря Шмидта не бил, но правой рукой сдернул с дрожащей Гели, а левой сдернул с егеря Шмидта штаны. Егерь Шмидт, висящий над лестницей без штанов, был забавен. Круз аккуратно опустил его в пролет, а штаны бросил сверху. Егерь был впечатлен произошедшим и не угрожал. Он был разумный, осторожный человек и поспешил на пост в верховьях долины. А Крузу досталось утешать Гелю. Совокупился он с нею всего раза три, и прекрасно обошелся бы вовсе без совокуплений, но Геля понимала женский долг и старалась исполнить. И мгновенно забеременела. Это Круз любил. Гладил круглеющий живот, щекотал темнеющую дорожку от лона к пупку.

Но было Геле уже изрядно за тридцать. Раньше она не рожала, весила для своих метра семидесяти слишком мало, и беременность ее пошла трудно. После первого месяца начало мутить, и ослабела она так, что не могла подняться по лестнице. На третьем месяце Крузу пришлось уехать. Совет наконец решил навести порядок в Швейцарии, а заодно позаботиться о пище и рабочих руках. Круз командовал третьей ротой: Михаем, тремя десятками разномастных головорезов, не уместившихся в две первые швейцарско-германские роты, и полудюжиной разнокалиберных броневиков, от «хаммера» до французского АМХ-30. Покорение и наведение порядка заняло куда больше, чем полагал совет. Первая рота попала в засаду близ Люцерны, потеряла танки и половину людей, пробиваясь назад. Земля почти обезлюдела. Но где еще оставались люди – непременно учинялась стрельба. Захваченных приходилось отправлять в Давос, постоянно не хватало бензина и припасов, а заниматься поисками – значит лишь распылять силы. Совет быстро понял, что ввязался в настоящую войну, с выскребанием по сусекам последнего, с крайним напряжением и риском. Но игра стоила свеч. К концу лета население Давоса увеличилось на две сотни иммунных и тысячу с лишним больных, живо распределенных по родильному цеху и окрестным полям. Хотя кастрация на взрослых действовала не так эффективно, как на подростков, поддержание порядка облегчала заметно.

Круз, доложив совету, отправился искать Гелю. А в ее квартире жила уже другая женщина, то ли итальянка, то ли турчанка, смуглая и чернявая, с автоматом «узи» под мышкой. Круз ее и расспрашивать не стал. А вечером к Крузу пришел егерь Шмидт, угрюмый, с рукой на перевязи, и отвел на кладбище за старой больницей. Подвел к свежему холмику, сказал: «Вместе они тут. Она и сын». И побрел прочь. Круз постоял немного. Пожал плечами и пошел восвояси. Хотелось вымыться и наконец поспать на чистых простынях.

Назавтра Дан, хмурясь, сказал, что обычная история. В шесть с половиной месяцев повезли резать, кровотечение, перекрыть не успели, сердце стало. Ребенка не спасли. Если б нормальный хирург, а не Шмунце, наверное, выжила бы. Шмунце – недоучка. И винить его нечего. Хорошо хоть, что такие еще есть. Вы поймите, Андрей: это наша беда, мы с ней бороться не умеем. Мы сползаем в средневековье и остановиться не можем. Мы цепляемся за старые знания и умения, но не можем учить людей, как раньше. Слишком мало нас, чтобы учить полноценно хотя бы медицине, не говоря уже про физику с биологией. С молодости все силы – выжить, а не учиться. Специалистов осталось ничтожно мало. Шмунце – дантист. На весь город у нас четыре по-настоящему образованных врача. И ни одного нормального хирурга. Медсестер мы учим сами. Мы плохо их учим. Но, по крайней мере, мы еще способны учиться сами и потому – учить других. Наше с вами поколение уйдет – и мир станет средневековым. Если бы не война, мы давно бы уже сползли в средневековье. Стали бы как те племена каменного века, приучившиеся к равновесию с джунглями. Они не могли и не пытались переделывать мир вокруг – они изменились сами, пристроились к лесу, и время вокруг них застыло. Мелкие группки выживших в этом мире тоже скатятся к подобному равновесию. И неизбежно забудут все лишнее. Только мы, кто еще помнит старый мир, в силах это изменить. И вы, Андрей Петрович, можете мне помочь, именно вы! Вы поможете?

– Помогу, – пообещал озадаченный Круз.

Дан, как и Круз, был чужим в Давосе. Но Дану повезло оказаться там с самого начала. Дан был биологом в составе команды, устроившейся работать при местном Институте лавин. Команда одевала свиней в анораки, кидала одетых свиней в трещины на леднике либо закапывала в снег, а после изучала произошедшее со свиньями. Платило за эту работу немецкое министерство обороны, озабоченное воюющими в Афганистане солдатами. Выбивание талибов из горных убежищ зимой оказалось делом болезненным и неприятным, а Индия с Пакистаном не спешили делиться опытом высокогорных стычек.

После «опа» и налоксонового кошмара свиньи оказались в выигрыше. Из всей команды уцелел один Дан, свиньи же вышли на волю, размножились, мгновенно одичали и живо населили окрестности. После они, резво привыкшие к горам, стали сущей бедой для давосских попыток земледелия. Но зато и источником свежатины. От дикости они отнюдь не потеряли привитого человеком тела, но обросли шерстью в три пальца толщиной, клыками и твердокаменными копытами.

А кроме Дана в институте остались две секретарши и техник Макс, весивший сто двадцать семь кило и кушавший телятину. Обеим секретаршам было за пятьдесят. Они красились, носили платья с вырезами и, хихикая, называли Дана «кляйне золдатен». Еще они по полгода катались на горных лыжах и писали в местную газету. Они были упорно и отчаянно бесполезны.

То ли из-за холода, то ли из-за патологической неприязни местного градоначальства к лекарствам, Давосу редкостно повезло. На пять тысяч населения оказалось почти полсотни иммунных – раз в десять больше среднего. И среди этой полусотни – десяток способных держать оружие мужчин. Дан до того стрелял дважды в жизни. Но Дановы предки держали оружие полтысячи лет подряд, начиная с окологрюнвальдских времен, и выпустили его из рук, лишь будучи вышибленными из Восточной Пруссии, превратившейся в Калининградскую область. Память предков проснулась быстро, и Дан за пару месяцев снискал общее уважение. А местами и почтительное благоговение – к примеру, со стороны тогда еще лейтенанта Фридриха Граца, чей дед избег денацификации. Фридрих даже пробовал выбрасывать руку и кричать: «Хайль!» На что Дан заметил, что его, Дана, двоюродного деда расстреляли за попытку убить фюрера в сорок четвертом и он, этот дед, никогда не опускался до компании коричневых лавочников. Фридрих не огорчился и горячо Дана полюбил. Пару лет спустя именно с помощью Фридриха Дан сумел наладить работу в лаборатории. Фридрих бродил повсюду с лицом таинственным и знающим и говорил про белую расу, очищенную страданием и борьбой, про возрождение и вечный рейх. И потому всех найденных врачей, ученых и попросту людей с высшим образованием отправляли Дану для выяснения полезности. Оттого в штате появились два настоящих физика, специалист по стрекозам, проктолог и филолог-классицист. Но главное свойство любого втиснувшегося в науку – это умение учиться. И потому через пять лет Дан мог похвастаться полноценной биолабораторией, пусть и заштатно-провинциального уровня.

Первые годы его почасту отрывали от дел, занимая то сварами, то добычей. Но потихоньку нужда в Дановой работе стала очевидна всем. Вымирало не только знание. Любой умеющий складывать и вычитать понимал, что через два поколения иммунных не останется вовсе. Иммунитет по наследству не передавался, и почему он был у одних и отсутствовал у других – Дан понять не мог.

Первый успех пришел быстро – открытие, что кастрация делает безобиднее налоксоновую депрессию. Фридрих был откровенно счастлив и хвалил мать-природу, разумно лишающую недочеловеков права на размножение. Но дальше дело застопорилось. Хотя многое собрали еще в налоксоновые времена, когда мир агонизировал потихоньку, сохраняя видимость нормы, хотя во всех вылазках люди Давоса прежде всего рыскали по научным центрам и больницам – дальше коллекции штаммов дело не продвинулось. Дан знал, что в первые налоксоновые годы буквально все, кто мог работать, отчаянно старались найти вакцину. Дан не надеялся, что ему повезет больше, чем тысячам людей куда опытнее, талантливее и умнее его. Но не сидеть же сложа руки?

С годами предсказанное Даном стало очевидным для самых тугодумных и упрямых. Давос вымирал. Глупел, терял силу, заменял знающих стариков пустоголовыми молодыми вояками. И тогда Дан, вымеряя слова, рассказал, что нужно делать и сколько нужно людей, чтобы через двадцать лет Давос еще жил. Совет послушал, посовещался. Единогласно решил.

После чего Давос превратился в гнездо охотников за головами.

Поисковые команды снова перешерстили всю Южную Европу, вылавливая последние остатки выживших. Искали с собаками и термодатчиками. Запускали над подозрительными руинами беспилотники. Лазали в метро и катакомбы. Круз со временем так наловчился, что, почти и не взглянув, определял людское обитание. Через несколько лет после Дановой речи в Давосе и окрестностях собралось без малого две тысячи иммунных и впятеро больше «тусклых». А Европа от польской границы до Гибралтара превратилась в идеальную зону эксперимента по восстановлению дикой природы – за исключением разве что пары дюжин постов, оставленных Давосом для контроля обстановки. Границы зоны определились расчетом возможных потерь. Неразумно соваться туда, где положишь больше, чем захватишь. Польша, Словакия, запад Балкан, побережье Магриба – естественные границы. Дальше – те, кто научился выживать без налоксона. Экспедиция в Венгрию, на родину предков, чуть не стоила Михаю левой ноги. А двоих его коммандос, попавших в плен, разорвали конями.

Возможно, собрав столько людей, Давос бы смог выжить и без грабежа. Но тех, кто охотился на людей десять лет кряду, трудно отправить на свиноферму или перевозки подгузников. Полсовета хотело войны. Хотело больше, больше людей. И рабов. Не удалось в Венгрии и Польше, там далеко и туда трудно, – так двинем настоящую силу в Хорватию, в Боснию. К этим ворам и бездельникам, по привычке разворовавшим и распродавшим гуманитарный налоксон – и потому, из-за непонятного каприза природы, выжившим. Но не сумевшим использовать выгоду по-человечески, а тут же принявшимся добивать друг дружку. Чем бессмысленно разбойничать, лучше работать на общее благо.

Ради общего блага собрали без малого пять сотен бойцов – девять десятых давосских сил. И командовать ими поставили доктор-полковника Фридриха Граца вместе со старшим ландесратом херром Бурке. А Круза Дан не пустил. Не пошел сам из-за подцепленного весной воспаления легких и охотников своих не пустил. Впрочем, Круза не особо и звали. Херр Грац любил, встречая его, порассуждать о неполноценности славянской крови. Но, в силу германского прагматизма, в талантах Круза не сомневался и потому вздохнул с облегчением, когда Дан, не идя сам, потребовал не выпускать и Круза. В конце концов, надо же охранять вотчину, а кто справится лучше, чем такие вояки?

Выступили в июне, под хорошим солнцем, по очистившимся дорогам. Так началась третья война Давоса, едва не ставшая последней.

Через месяц вся заботливо высчитанная Даном выживательная арифметика рассыпалась мелкими клочьями.